Маленькая ложь

Город бомбили. Его теперь бомбят каждый день. И каждый день Дрина смотрит «Серенаду солнечной долины», ей кажется, что этот мюзикл никогда не кончается. Всё, что делает Дрина — это работает, работает, выйдет покурить, потом снова работает, затем слышна сирена, и Дрина уже работает здесь, где случайно задевает своей рукой сухую руку Вальтера, где случайно встречается глазами с Кальтенбрунером. В месте, где, кажется, собирается вся Германия, но это не так: нет фюрера, Геббельса, её отца, мальчика, продающего газеты, швеи и сапожника из соседнего двора. Нет здесь Германии, только что-то уже давно мёртвое, но почему-то существующее. Дрине это все осточертело сто раз. Она ждала появления союзных войск, как спасения, а не как кары. Дрина не слушала фильм, уже не чувствовала запах табака, дым слеплял её веки, и девушка проваливалась в сон, дрему, когда за ней всегда следили одни и те-же глаза. Утром Дрина брела домой, но идти было некуда: квартира на Палаштрасс сгорела со всеми её вещами. Так что девушка просто шла бледной тенью, сливаясь с дымом, пылью, туманом. Она шла, не зная куда идёт, от того, что идти было некуда: пустовала квартира на Гебенштрасс, пустовало ведомство отца, потому что его разбомбили. Казалось, что её нигде не ждали. Все забыли про неё. Даже из подъезда её последней квартиры выехали все кроме одной старушки, хотя Дрина уже не была уверена, что та жива. Весь этот серый унылый вид её города детства приводил девушку в некоторое отчаяние. Она не понимала: почему должны плакать новорождённые дети, где их мамы и почему их братья добывают еду воруя? Неужели это она и её семья довели страну до такого? В таком скверном состоянии Дрина встретила Штирлица. Она успела забыть обо всём, ей казалось, что мужчина уже никогда не приедет, что он где-то умер в Швейцарии. Увидев его, она была приятно удивлена настолько, насколько вообще могла сейчас что-то чувствовать. — Вы плохо выглядите, фройляйн, — обеспокоенно сказал Штирлиц. — Я знаю, вы тоже, — монотонно ответила девушка. Она опустила бледные веки, и её лицо погасло. Оно слилось с тёмными кругами под глазами, с чернотой платья и блеклостью комнаты. — Я получил от Вас письмо, — почему-то осторожно начал Штирлиц, — и я вам премного благодарен за него. Без вас я оказался бы в очень затруднительном положении, из которого сейчас выйти не так-то и просто. — Не беспокойтесь, я также думала, когда писала это письмо. Но сейчас… — Дрина невесело посмотрела в сторону окна, — сейчас, когда так не хватает людей, Кальтебрунер забыл все свои подозрения, а Борман занят другими важными делами… — Но все же позвольте мне ответить вам услугой на услугу. Я считаю, что вы спасли мне жизнь. — Спасла жизнь… — ухмыляюсь посмотрела на него Дрина, — не преувеличивайте, Штрилиц. Садитесь. Он сел, хотя предпочёл бы стоять. — Только избавьте меня от сожалений. Я уже не могу их слушать… — огрызнулась Дрина. — Как скажете, — ответил мужчина, он и не очень хотел их говорить, иначе дальше все выглядело бы слишком цинично. — Вы что-то хотели, Штирлиц? — отняла руку от лица Дрина. — Хотел. — Так говорите, — потянулась за сигаретами на столе девушка, — или ваш мрачный вид означает, что вы попали в новую передрягу? — Нет… Однако у меня для Вас неприятные новости На Штирлица поднялись два налитых свинцом глаза. Они смотрели на слегка измождённого, уставшего мужчину и не сулили ничего хорошего. — Знаете… Мне за последние две недели никто не сказал ничего хорошего, так что я даже не знаю, получится ли у вас удивить меня, — не сводя глаз с мужчины, откинулась на спинку дивана девушка. Штирлицу очень не хотелось её удивлять. — Что же вы молчите?.. — Я знаю, кто убил вашу сестру, — Штирлиц сказал это, глядя ей прямо в глаза. — Мюллер тоже знает, — отрезала Дрина. — Он знает не всё. Тишина. Давящая, угрюмая тишина, готовая выжать мозги Дрины через ушные раковины. Она почему-то почувствовала себя дурно, резко поднялась. Что все это значит? Что все это значит, Штирлиц? Дрина непрерывно смотрела на него. — Скажите прямо… Вы имеете какое-то к этому отношение? Мужчину удивил её спокойный, даже кроткий тон. События последних недель смирили её. Штирлиц чувствовал, что Дрина еле стоит на ногах, но она все равно хотела знать. — К сожалению, имею Девушка тут же сорвалась с места, Штирлиц не успел ничего сказать, как ощутил на щеке обжигающий удар ладони. Кажется, Дрина потратила на это действие свои последние силы. Девушка отвернулась от мужчины, тяжело дыша и оперлась на соседнее кресло. Ей в последний момент удалось прикусить язык, чтобы не обозвать Штирлица. Скотина. — Почему вы молчали? — процедила она, цепляясь за обшивку, как за тот же кислород, которого ей не хватало. Дрина готова была сейчас убить. — Я говорю вам это настолько рано, насколько возможно, — отчего же он тогда чувствовал себя так паршиво? Дрине хотелось накричать, забить его до смерти, но она отняла руки от кресла и сделала шаг в центр комнаты. Она чувствовала… — Вы явно что-то не догавариваете, Штирлиц. — Я не Штирлиц, — твёрдо возразил мужчина, — как и вы не Александрина Охенвальз. — Где вас научили таким литературным фразам? — почти выкрыкнула Дрина. Нет, она все же готова была его сейчас убить, — кто же я тогда по-вашему?.. — Позвольте, я закончу говорить то, что начал, — мужчина принял тишину за согласие и продолжил, — Ваша мать, приехала в Берлин в 1914 году и её звали не Стаси Вольфцман, а Анастасия Штальман. Она была разведчицей Российской Империи, а потом связь с ней оборвалась. Анастасия возобновила работу с родиной в тридцатом году. — А в тридцать четвертом её убили, — тихо перебила мужчину Дрина. Она вдруг резко стала крайне спокойной. То, что говорил Штирлиц, не удивляло её, не добивало, а вызывало какой-то странный поток чувств, который Дрина была не в состоянии описать. Она знала только одно: ещё немного и из глаз потекут слёзы. — Это были не русские. — Но они убили мою сестру… — чётко ответили Штирлицу. Дрина медленно отвернулась. На пол упали две капли соленой воды, ещё одна и ещё. Девушка сделала шаг, посмотрела в серое окно и резко закрыла лицо руками. — Боже мой… Она запрокинула голову, чтобы слезы не текли по щекам. Тяжёлые волосы тянули всю её шею назад. Дрина медленно вытерла мокрые следы со своего лица. — Так значит я — Александрина Штальман?.. — повернулась к мужчине Дрина. Он медленно кивнул ей. — А вы?.. — Максим Исаев. Дрина заглушила руками возглас удивления. — Не делайте такое лицо, фройляйн. Вы тоже о чем-то догадывались… Дрина медленно отняла руки от лица. Удивленное выражение сползло с её лица, и девушка лишний раз мотнула головой. — Впрочем… — Штирлиц был прав. Она почти была уверена, кто он такой. Но, когда Дрина разрабатывала свой план, то никак не могла учесть гибель Ады… Поэтому сейчас из того, что знала Дрина, ничего уже не имело значения. — Вас приказано переправить в Советский Союз, — встал Штирлиц. — Нет, — резко отпрянула к окну Дрина, — я не поеду туда! Нет! Вы убили мою сестру и везёте меня на верную смерть! — Я не убивал, — сделал шаг вперёд мужчина. — Нет! — выкрикнула Дрина и раздался удар, стекло из окна вылетело на улицу мелкими осколками. Шелленберг вышел из здания, как только закончилась бомбёжка. Его дни в Берлине были сочтены, а ещё оставалось столько дел. Все эти дела куда-то шли, но Вальтер не видел их счастливого исхода. Хотя бы для себя. Он все время что-то делал, просто чтобы делать что-то, чтобы не думать. Иначе было невыносимо. Главные проблемы не решались: он, его дети, Дрина — все были в Германии. И Шелленберг не мог придумать план, куда и как их вывезти. У него были дела на Беркаерштрасс, однако сперва он решил зайти к Дрине. Она превратилась в тень, тоже просто что-то делающую, чтобы не думать о последствиях. Вальтеру тяжело было видеть ее такой, но он мало, что мог исправить. Шелленберг лишь поставил точку в деле Мартина: Маша умерла при родах, а на свет появилась хрупкая девочка. Она с братом приедет к Дрине на днях. Вальтер надеялся, что забота о них, как-то вновь оживит Дрину. Говорят, что дети очень похожи на Мартина. Так что у Шелленберга тоже не было причин веселиться. Не было причин улыбаться и быть в хорошем настроении, однако потерять лицо значило дня него потерять все. Вальтер не был бы Шелленбергом, если бы не улыбался всегда так, будто утер нос Мюллеру. Даже когда улыбаться было уже невозможно. Всех удивлял феномен Шелленберга, даже угрюмый Гиммлер поверил, что его подопечный — оптимист. От того Вальтер довольно бодро шёл по улице, теребя карманы. Кажется, он забыл спички в кабинете. — Эй, — свистнул он мальчишке на улице. У таких, как он, отчего-то всегда оказывались спички. Вымазанный в саже оборванец дал закурить Шелленбергу и тут же отчалил восвояси, не сказав ни слова. Вальтер втянул дым и шагнул за угол дома. Тут же над ним раздался треск битого стекла. Черт… Он совсем не собирался умирать сейчас. Неужели прослушал тревогу? Шелленберг поднял голову вверх, и его лицо тут же застыло от ужаса. В оконном раме, сквозь белые занавески, просачивался образ Дрины. Бледной, заплаканной и чем-то напуганной. — Дрина! Но она не услышала. — Дрина! Что ты делаешь? Наконец глаза девушки соскочили в сторону. Внизу она увидела его. — Вальтер… — Не делай этого, пожалуйста! Дрина стояла под холодным ветром и глотала слезы. Одно неловкое движение отделяло её от матери, жениха, сестры… А сзади неё было непонятное прошлое и гнетущее будущее. Она не хотела поворачиваться, не хотела даваться в руки Штирлица, пытавшегося её снять с подоконника. Но внизу был Вальтер, внизу были осколки от стекла. — Мы не можем потерять ещё и тебя! От этой фразы что-то в ней резко вышибло. Она в истерике выкрыкнула, но никто не услышал: — Папа!.. И стала исчезать. Вальтер не отводил взгляда от девушки, которая стала пропадать за белыми занавесками и ринулся в дом. Буквально за несколько рекордных секунд он преодолел три этажа и влетел в гостиную. Там стоял Штирлиц, держа на руках обессиленную Дрину. С этого момента Шелленберг окончательно перестал что-либо понимать.