ханнен

скарамучча успешно избегает казуху всё утро и поэтому ощущает себя настоящей мразью, когда тот встречает его в столовой. но ещё большим мудаком он чувствует себя из-за того, что казуха на него не обижается. наоборот — улыбается при встрече широко-широко, как будто рад видеть. как будто скучал. а потом казуха лежит на животе на чужой кровати, болтая ногами, пока скарамучча сидит рядышком, на полу, и зашивает носки, вполуха слушая истории из поездки. — …в тот вечер мы играли в «сябу-сябу я никогда не…» — что за?.. — рассеянно откликается скарамучча, и стежок получается шире, чем нужно. — ну, мы закидывали в котёл продукты — любые, которые нашли на кухне — и затем по очереди говорили «я никогда не…» и что-то, что никогда не делали. а те, кто это делал, должны были выцепить из котла любую еду и съесть. — и что там плавало? — хм-м-м… — тянет казуха. — сейчас вспомню. так. креветки, эклеры… помидор… о, и моя лапша! с шоколадом. а ещё… — перестань. — скарамучча вздрагивает от отвращения. — мы же недавно ели. хочешь, чтобы я блеванул? — хорошо-хорошо. казуха замолкает, задумавшись, и скарамучча — тоже: он наконец-то вычислил идеальную длину стежка. а ещё он молчит потому, что слова напоминают о ходе времени и о том, что казуха рано или поздно уйдёт с его кровати. что снова будет проводить всё свободное время с венти и гитарой или отсыпаться, а видеться они будут только на уроках и в библиотеке, и рядом с ними постоянно будут третьи, четвёртые и пятые лишние. поэтому он молчит, надеясь запечатлеть моменты наедине в вечности, и слушает дыхание позади себя. и не только слушает, но и чувствует, когда казуха вдруг перекатывается на бок и спрашивает ему в затылок: — хочешь сказать, что отказался бы есть? сдался бы? скарамучча снова вздрагивает и втыкает иголку в палец. «какого хуя?!» — кричит он внутренне. какого чёрта. нельзя, казуха, нельзя быть настолько невинно-жестоким. нельзя подкрадываться и дышать скарамучче в шею, нельзя заставлять того дрожать одним звуком своего голоса, нельзя пропадать на три дня, растягивая их до трёх лет, нельзя заставлять тосковать до боли в желудке; нельзя, ох, нельзя, (можно. тебе всё можно). кровь неохотно каплится на коже неярко-красной горошинкой. скарамучча следит за ней, сжимая носок в кулаках. будь это кто-то другой. не будь это казуха… вдох-выдох. не ругаться. …он, как минимум, не пустил бы этого «кого-то» в комнату и уж точно не позволил бы сминать его кровать. а казуха может даже на ночь остаться. — я бы отказался играть. казуха перекатывается обратно на спину, как ни в чём не бывало, подкладывает руки под голову и замирает, кося глаза на него. скарамучча поворачивает голову, бегло встречается с ним взглядом, чтобы проверить, заметен ли его промах. и тут же отворачивается. казуха точно испытывает его терпение, раз лежит на его кровати и смотрит так задумчиво, как будто у него на скарамуччу планы. так близко и так далеко, висит груша — нельзя скушать, хочется, но колется… ещё одно незаметное со стороны движение — и иголка снова в пальце. мысли немного проясняются, но, сука, больно. он выдёргивает иглу. — хочешь сказать, я дурак, раз согласился? — спрашивает казуха, ничего не подозревающий о том, как от каждого неосторожного сближения в его друге взрываются атомные электростанции. — я ебу? — шипит скарамучча. — меня там не было. может, тебе понравилось себя травить. казуха вздыхает. — конечно, нет. мне эта «сябу-сябу» в кошмарах будет сниться. скарамучча что-то мычит в ответ, а сам убеждает своё тело в том, что ничего не случилось — подумаешь, дважды воткнул в себя острый металлический предмет, с кем не бывает. у него есть задача важнее — вставить нитку в иголку. в первый раз это было просто, но теперь у него подрагивают пальцы и из-за крови металл скользит в руках. раздражает. — к тому же, теперь томо и горо знают, что мы с тобой целовались. иголка выскальзывает из рук, падает на штаны и отскакивает куда-то на пол. — блять, — каким-то средним между расстроенным и злым голосом ругается скарамучча. казуха перекатывается на бок и снова говорит-дует куда-то в шейные позвонки: — не думал, что ты так… отреагируешь. — я иглу уронил, — отмахивается скарамучча, откладывая носок (выкинуть бы его ко всем…), — а на то, что они знают, похуй. мне не стыдно. у скарамуччи есть повод не смотреть на кровать — иголка никак не находится — но он напрягается от того, что казуха ничего не говорит. ему стыдно? — мне тоже не стыдно, — как будто мысли читает. — но они начали расспрашивать, и мне пришлось рассказать о том, как это было… — тупо? казуха хмыкает. — да. иначе и не скажешь. скарамучча слышит за собой шуршание, а потом — мягкий стук ног о пол. и чувствует боком близкое тепло. — давай помогу. они молча шарят ладонями по полу, и скарамучча хочет сказать, что здесь грязно и чтобы казуха берёг руки, но не успевает — слышит болезненное «ай!» сбоку. ага. иголка обнаружена. скарамучча поворачивается и скользит коленками к казухе. — нашёл, — шипит тот, протягивая ему иголку левой рукой. а правую… кхм. правую он держит у рта. и, ну. инстинктивно зализывает рану. нормальная реакция обычного человека. скарамучча смотрит на него. просто смотрит и смотрит и даже нисколечко не завидует. он же не поехал крышей, чтобы завидовать пальцу? — м-м? — замечает его внимание казуха. скарамучче нужно время, чтобы потушить себя и придумать ответ. — ты сначала шарился руками по грязному полу, который я не мыл три дня, — выдыхает он. — а теперь палец — в рот? казуха смеётся и наконец вынимает палец изо рта. — хорошо, мам. больше не буду. скарамучча закатывает глаза, и от этого на казуху накатывает новый приступ смеха. и сам скарамучча не может сдержать улыбки. — погоди, это что, кровь? казуха подносит иголку к глазам, и скарамучча выкидывает вперёд руки, чтобы её перехватить, но не успевает — казуха тоже проворный. — это твоя. ты же поранился. — да, но кончиком и неглубоко, — медленно произносит казуха. — а здесь кровь возле ушка… скара. покажи руки. а руки как раз перед ним — пусть скарамучча и отдёргивает их сразу, но казуха успевает заметить кровь. — то есть ты шарился по грязному полу руками, когда у тебя были открытые раны? — передразнивает его тон казуха, и у него почти получается повторить идеально — да только беспокойство выдаёт его с головой. — хорошо, мам, — закатывает глаза скарамучча. — больше не буду. казухе не до смеха. он качает головой и старается глядеть серьёзно, но глаза у него слишком уж мирные и успокаивающие. проницательные и понимающие, и скарамучче срочно нужна иголка — или металлический стержень на замену позвоночнику, потому что иначе он растает восковой свечой. как же он всё-таки соскучился за три дня, если от одного присутствия казухи его душу швыряет вверх-вниз по телу. — зачем ты вообще зашиваешь носки? попроси, и тебе дадут новые. — мне нравятся эти. отдай иголку. скарамучча вновь тянет руки к нему, но казуха уворачивается и протаскивает себя по полу обратно к кровати. — ну уж нет. пока ты не обработаешь рану, она побудет у меня, — отвечает он, поднимая носки к окну и просвечивая их. и, впечатлившись обилием дырок, интересуется: — и что в них такого?.. скарамучча подползает к нему ближе, но ничего не отвечает — ждёт. ждёт, пока казуха вспомнит. а ещё, если он будет молчать, время остановится, верно? но казуха, кажется, так не думает. или думает, но его не прельщает идея пребывать в вечном застое. — погоди-ка, — медленно проговаривает он спустя полминуты. — это те самые носки… за которым я лазил в мусорку? — ага, — без особой охоты подтверждает скарамучча. — поэтому и не могу их выкинуть. — почему? «потому что ради того, чтобы их выудить, ты провонял прокисшей капустой и порвал штаны; а потом, ни секунды не думая, подарил их мне. и это так глупо, что мило, и…» — потому что они дорогие, понимаешь? — ответ у него заготовлен давно. — ты же поэтому за ними полез в мусорку, помнишь? это мои единственные приличные носки. а ещё они удачливые. — и в чём… проявляется их удача? — когда я их надеваю, — серьёзно заявляет скарамучча. — на десерт дают данго в молоке. казуха смеётся.