Чернилами и Кровью

      Простится ли мне моя нынешняя проклятая сущность, если я никогда не притронусь к той мерзости? Примет ли милостивый Боже под свое крыло, если я погибну, так и не испробовав ни капли?       Можно ли вовсе погибнуть от жажды?.. Как же я на то надеюсь, как же надеюсь, что это закончится как можно скорее… Пускай я верю, что от страданий очищается душа и прощаются грехи, всё больше и больше я опасаюсь, что эта пытка мне непосильна, что совсем скоро мой рассудок меня предаст, угаснет, и я стану жалеть о прежнем своем упрямстве…

___________________

Аннабель совсем потеряла ощущение времени. Не сказать, что прежде она могла бы чутко понимать, сколько минуло в точности минут, но всё же, как и многие люди, примерно могла бы определить, что истекло около часа или время перекатывало за полдень. Теперь она терялась. В чувствах, в минутах и часах, во всем восприятии нового для неё мира. Сейчас время казалось ей врагом — неизведанным, диким зверем, не желающим иметь с ней ничего общего. Не менее чужим, вражьим казалось ей новое её тело. Поначалу она почти-успешно справлялась с болезненно ярким множеством деталей в округе и этим пламенем в горле, отвлекалась на рукопись, на бесчисленные стопки книг в стеллажах. Бродила вдоль полок, водила жутко-бледными пальцами по корешкам, чувствуя подушечками мельчайшую шероховатость. Книги разных языков, авторов, стран и веков… Некоторые совсем ветхие, едва не крошащиеся, другие — изданные недавно, из качественной дорогой бумаги и золотистым узором на обложках, зачаровывающим её обостренный теперь взор. В дальнем стеллаже действительно нашлись десятки пустых дневников. И перьевые ручки, и чернила… всего в достатке. Её похититель изрядно подготовился. И это пугало. Более всего. Как долго это продолжалось? Как много он о ней мог знать? Притом, что о нем она не знала ровным счетом ничего — только имя да фамилию. Настоящие ли хотя бы они? Он мог бы и солгать, чтобы затем у него, когда он её отпустит по истечению немыслимо долгого срока, не возникло проблем. С другой же стороны — разве писан таким чудовищам закон? Что бравая полиция Скотленд-Ярда, или любая другая, способна ему сделать? Неизвестно даже, выпустит ли он её вовсе, не играется ли сейчас на её пустых надеждах… Есть ли хотя бы крохотная вероятность, что его планам сбыться и так не суждено? Что родители её ищут и вскоре найдут?.. Или похититель учёл всё? Все эти мысли тяжелым комом метались в голове, пока Аннабель неосознанно металась по комнате — мерила пространство шагами, обдумывая, пытаясь понять, уложить всё, что случилось и что теперь грядет. Как ещё один её способ справляться с ужасной жаждой — рассуждения. Дерущие её рассудок, как стая волков, пугающие и путающие её лишь больше, но главное — отвлекающие. А в горле всё больше и больше разгоралась боль, как если бы слизистая уже вся покрылась ожогами от раскаленной кочерги. Вместе с болью нарастало раздражение, бухли эмоции, теснящиеся под мертвенной кожей. Нервы скребло, терзало жесткой щеткой, сдирая слой за слоем, пока те не оставались облезшими нитями. Уже давно засохшее на полу пятно крови стало казаться ей издевкой. Жестокой насмешкой над её твердым упрямством против того, что уже не обратить вспять. Когда Аннабель вновь села за стол, за рукопись, и начала с нового листа, слова выводились до ужаса нервно, витиеватые прежде буквы приобрели резкие, угловатые черты, она вовсе сомневалась, что этот бездумно написанный текст можно будет впоследствии прочесть. И когда мысль стала заплывать не туда, когда речь зашла о том, а не пожалеет ли Аннабель вскоре об опрокинутой чаше, резким движением она очертила свои слова. Запрещая себе. Даже думать об этом. Она не станет. Уподобляться чудовищу, пить кровь, тем более жалеть о том, что не выпила её, когда предлагали. Не станет. Даже слыша этот неумолкающий гул чужого сердца из гостиной, вколачивающий в виски гвозди с каждым ударом. Её мутило. От одной только мысли, что всё это производит на её тело настолько страшный, зверский эффект. Так не должно быть. В ней не должно быть… желания. Она не должна этого хотеть. Но, господи, как же хотелось… Разумеется, она пыталась молиться. Пыталась. Ей не хватало её креста, но она не рисковала покинуть комнаты и вновь пересечься с чудовищем — сделала себя узницей обители слов, только бы не видеть больше своего похитителя. Молила без крестика, лишь стоя на коленях, склонив голову и сцепив руки крепким замком. Губы шептали спасительные слова на латыни, пока совсем не иссохли. Во рту, в горле, в груди — просто убийственно, бесконечно сухо… Реальность всё мутнела, корежилась, затягивалась туманом. Аннабель не могла припомнить, в какой момент слова молитв уже склеились комом в разодранном горле и она не могла больше произнести ни звука, даже шепотом. В какой момент она обнаружила себя — всё так же на полу — беспомощно жмущейся к стене. В какой момент её вены почернели. До этого синеватые, обрели темный оттенок, просвечивали на запястьях через тонкую кожу, казавшуюся теперь серой. И зубы — зубы ныли. Сводило всю челюсть, расползалась почти по всему черепу мучительная ноющая боль. Клыки заострились. Даже, будто не веря, она коснулась одного клыка пальцем. Порезавшись. Будто бы тронуть кончик ножа. Рана на подушечке пальца мгновенно затянулась, но Аннабель успела увидеть — какой темной в тот момент выглядела её кровь, подстать почерневшим венам. Аннабель чувствовала себя загнанным в ловушку зверем, притом загнал её не сам мучитель — тот вовсе по каким-то неведанным причинам не появлялся больше в кабинете, — а лишь жажда, свирепая, страшная, выжимающая её до капли и всё больше вдавливающая беспомощной грудой костей в стену, как если бы только твердая гладь за спиной позволяла ей не провалиться в черноту. От всего этого потустороннего безумия она только больше ежилась, чувствовала твердь стены каждым позвонком, руками обнимала колени и насмешливо думала о том, что для строго воспитанной леди она проводит чрезмерно много времени на полу. Только подобные иронические, несвойственно ей желчные мысли позволяли уцепиться безнадежной хваткой за реальность — лишь бы не смотреть на засохшее пятно крови, не вспоминать острый металлический запах, не вслушиваться в биение чужого сердца вдали, не представлять, не думать… А затем всё же появился он, обрывая разом эту бесконечно тянущуюся склизкой тиной муку. Чужое сердцебиение приблизилось, казалось, заполонило собой всё пространство, заволокло её разум, било оглушительно по перепонкам, так, что Аннабель лишь с большим трудом переборола желание по-детски заткнуть уши ладонями. Она только дрогнула, сильнее сжалась, зажмурилась — не желала видеть дьявольское создание, о чьей крови, господи-боже, теперь всё не могла перестать думать, как бы ни презирала за это себя и свою бесовскую суть. Полагала, что он её высмеет, станет потешаться, резать её истрепленную душу злым глумливым языком. Полагала, что он вновь наполнит чашу, но потехи ради потребует от неё какого-либо непотребства… и более всего ей претила мысль, что она, быть может, пошла бы на что угодно, на любое его требование, только бы… нет, нет, не выпить крови, а погибнуть, пожалуйста, только бы он покончил с ней, избавил её от страданий, боже, это было единственным, о чем она так пылко и безнадежно в тот миг мечтала… Но он ничего не требовал. Ничего не сказал. Опустился рядом с ней на пол — это она сумела определить лишь по всё тому же оглушительному звуку его сердца, глаза так и не открывала, веки уже слипались от слез мучений, ужаса и унижения. Когда воздух снова разрезал узнаваемый запах крови, Аннабель едва не застонала от бессилия и боли, охватившей горло новой вспышкой. Рука невольно потянулась к шее, пальцы царапнули кожу, как будто в желании разодрать и выпустить это невыносимое пламя жажды, плавящее слизистую. Чужие пальцы сомкнулись на её запястье, чтобы отвести её руку от горла и заменить своею — придерживая её лицо за челюсть, не давая опустить головы. — Нет… — всхлипнула она, мотнув головой. — Пожалуйста… — Тш-ш… не стоит, Аннабель. Тебе станет легче. Всего пара глотков, и станет легче, я обещаю. Голос такой же мягкий и успокаивающий, как когда она терзалась одолеваемой её мглой, и от этого сердце премерзко стиснуло — она понимала, это всё фальшь, понимала, что лучше ей не станет, что она не должна откликаться на обманчивую теплоту в манящем тоне, но в то же время — всё в ней как будто само тянулось ему навстречу, каждый сосуд и каждый нерв, измученные болью от жажды, желали ему повиноваться, сдаться. Плотно сомкнутых губ коснулся край чаши. Аннабель вновь качнула головой в попытке отпрянуть, отвернуться, но пальцы сильнее сжались на её челюсти, закрепляя голову в одном положении. Из-под закрытых век по щекам всё бежали холодные слезы. — До чего же ты упряма… Его пальцы переместились с её лица к волосам, вплелись в пряди, сжимая, запрокидывая ей голову. Аннабель против воли судорожно вздохнула совершенно ненужный ей воздух, край чаши преодолел преграду в виде сжатых губ, слегка стукнулся о ноющие зубы, и пускай жидкость ещё не коснулась языка, Аннабель чувствовала, уже чувствовала языком вкус, от которого вспыхнули разом все нервы. Боже… Ей хотелось противиться. Ужасно, ужасно хотелось ему сопротивляться, бороться, не предавать саму себя, но в тот миг всё в ней обреченно рушилось, кость за костью, весь её дух обваливался, как хлипкое затхлое строение, под натиском безграничной, неодолимой жажды. Жидкость негой заволокла полость рта от первого неуверенного глотка. Аннабель ожидала, что кровь должна быть горячей, но эта… теплая. Сладкая, настолько, что едва не сводило чувствительные сейчас зубы. Стекала в сжимающееся горло, смывая с собой всю болезненно острую сухость. Глотки становились больше, увереннее. Аннабель дрожащей рукой обхватила чашу поверх чужих пальцев, привлекая сосуд больше к себе, заплаканные глаза уже разлепились, но видела она только жидкость, всё больше исчезающую из чаши по мере того, как утолялась пронзающую каждую клетку тела боль. Когда не осталось больше ни капли, когда сосуд опустел, в груди зашевелилось отвратительное по своей сути, жуткое, низменное — разочарование. Эта мысль прошила новым ужасом. Аннабель тут же выпустила чашу из рук, дернулась в попытке отодвинуться. Только затем обнаружила, как омыло теплыми волнами эйфории тело, как всё оно расслабилось, будто лежало в горячей душистой ванне. Пространство вокруг размывалось, как от легкого головокружения, вся та болезненная резкость деталей бесследно исчезла. Всю комнату заволокла неясность. То же чувство, как если бы она выпила чашу крепкого вина. Аннабель даже едва не позабыла о том, что её пряди по-прежнему сжаты чужими ненавистными пальцами, которые только после этого осторожно выпутались из её волос, но мягким прикосновением прошлись по её влажной от слёз щеке. И следом — по нижней губе, бережно вытирая оставшиеся капли крови. Чувства — от недавних мук, от нахлынувшего следом непонятного расслабления, от того, как близко к ней был сейчас её мучитель, от этого его действия, от пальцев на своём лице — раздирали, в истерзанном теле не хватало места для всего вихря эмоций, и ей казалось, что она сейчас разойдется по швам, что послышится треск её кожи, и вся эта гниль, весь этот ужас уже просто польется ручьем вместе с проклятой кровью… — Не трожь меня, — хотела выдать с ледяной злобой, но получилось едва ли не постыдным скулежом подбитой собачонки. Перед глазами по-прежнему плыло от необъяснимого опьянения, но Аннабель видела, как растянулись губы напротив в легкой усмешке. — Как тебе угодно, — убрал он всё же от неё руки и примиряюще приподнял их, будто сдаваясь. — Без необходимости не трону. — Без необходимости?.. Язык еле ворочался, и мысли в голове тянулись с той же чрезмерной расслабленностью и несвязностью. Неужели он и впрямь опоил её чем-то ещё?.. но разве она бы не чувствовала куда более терпкий вкус?.. или так действует на неё дьявольская кровь?.. Ужас стеклянной крошкой всё так же вспарывал, кромсал изнутри — от самого факта, от осознания, что он только что влил ей в горло, что она так жадно глотала в попытке унять непосильную боль. Сам же дьявол уже поднялся на ноги, смотрел на неё, по-прежнему сидящую на полу, свысока. Отвечал ей, объяснял — совершенно будничным тоном: — Мне нужна кровь куда реже, чем тебе, однако по-прежнему нужна и может понадобиться совсем скоро. И я крайне сомневаюсь, что ты столь же любезно порежешь свое запястье и предоставишь мне чашу. Аннабель даже не содрогнулась от этих слов, разве что хотелось вновь скулить от собственной беспомощности, но для очередного унизительного плача тело казалось слишком одурманенно размякшим. Ей и так стоило бы уже свыкнуться с неминуемым фактом, что однажды его клыки сомкнутся на её шее… Только затем её посетила ещё более жуткая мысль, про «трону», про «необходимость»… пока она металась в муках от жажды, где-то совсем-совсем глубоко, затаённо ворочалось непристойное сомнение, опасение в том, для чего внешне-молодой похититель мог выбрать в жертвы именно молодую девушку… И теперь эта мысль, подпитываемая непонятным опьянением, сделалась громче. Невыносимо. Аннабель едва не задрожала от заползшего в вены страха. Осмелилась спросить прямо, чего в иных обстоятельствах бы себе не позволила, осмелилась, насколько позволяло ей её состояние: — Но помимо крови… Ты же не… станешь… меня?.. — в горле вновь безмерно пересохло, но теперь уже не от жажды. — Не?.. ты… — слова всё не вязались, и её кошмарно жег стыд, так, что она не сомневалась — будь в ней больше жизни, к лицу прилила бы кровь. Чувствуя себя в крайней степени скованно, как если бы и тело, и рассудок объяли проржавевшими цепями, она так и не довела свою мысль до чего-то осмысленного, не сумела, лишь нервно оправила юбку, натягивая её до полу, чтобы даже носков туфель не было заметно. Но мучитель только фыркнул. Распознав, безусловно, о чем идет речь — без труда. — Можешь считать меня чудовищем, маньяком или психопатом, но в первую очередь я всё-таки джентльмен, — спокойно ответил он с насмешкой, на которую у неё даже раздражиться сил не хватало. — Пока ты сама того не пожелаешь, на твою честь никто не покусится. Пока не пожелаешь. Это немыслимо, что он вовсе допускал мысль, что она могла бы… откуда в нем столько дерзкой, непристойной уверенности? Сперва его убежденность в том, что однажды она прекратит его ненавидеть, а теперь и… Будто в желании как можно скорее отвести дальше разговор от этой темы, Аннабель вцепилась в первую попавшуюся мысль: — Как долго я уже здесь?.. Как долго под землей? Мучитель уже отошел от неё, исчез из поля её мутного зрения, но его ответ всё равно донёсся: — Месяц. И четыре дня. Месяц?.. Нехватка воздуха в полумертвых легких вновь ощутилась куда острее. Все надежды на то, что её ищут и сумеют найти, вмиг посыпались никчемным, оседающим в груди прахом. Но как?.. Как может она быть здесь месяц? Верно, все эти часы казались ей бесконечными, в них уместились целые тысячелетия страданий, но на деле она ожидала, что минуло, быть может, несколько дней, и даже эта мысль казалась ей дикостью, а по итогу?.. Что же там наверху?.. Её родители?.. Уже утратили, должно быть, всякую надежду, уже месяц горюют по ней… должно быть, уже готовится гроб, если он уже не закопан — пустой, без тела, без надежды отыскать… — Несколько недель ты обращалась, — разворачивал мучитель свой ответ подробностями. — Несколько — упрямилась, сидя здесь. Как я и говорил, время для тебя теперь течет совсем иначе. Ты привыкнешь. Её настораживало, что он вовсе ей это позволил. Дал ей время «упрямиться». Пусть время им ощущалось иначе, но ведь даже если недели для него подобны секундам, почему он не использовал каждую песчинку времени, чтобы мучить свою новоприобретенную игрушку? Предполагал, что она сама приползет к нему со временем, но по итогу сдался? Хотел проучить подобным образом, чтобы она знала, до чего доводит сопротивление? Что в его голове? Чего ей от него ожидать? Аннабель ничего ему не ответила, попросту не сумела отыскать в затуманенном уме никакой толковый на это ответ. Лишь опустила отяжелевшую голову на согнутые колени. Хотелось то ли вывернуть себя наизнанку, только бы избавить тело от выпитой мерзости, то ли закрыть глаза и задремать, так сильно её странным образом сморило, пусть ей и казалось, что на сон она теперь не способна. То ли умереть уже наконец… — Что ж, я вновь оставлю тебя. Если тебе захочется ещё, или если у тебя будут вопросы — ни в чем себе не отказывай. Я жду тебя в гостиной. Это «захочется ещё» отозвалось неприятным уколом, но Аннабель предпочла эти слова попросту пропустить, спросить только о следующих. Спросить, когда тот ещё не успел покинуть комнаты, но был уже в дверях: — Ты ответишь на всё честно, без загадок и утаиваний? Так и не поднимая на него глаз, не в состоянии взглянуть на него. Слабо и измученно. И пусть прозвучал её голос от этого чрезвычайно тихо, услышать он должен был точно. Но ответ так и не последовал. Не понять, сколько она ещё так просидела. Теперь, когда вскрылась весть, что неведанным образом канул целый месяц, Аннабель больше не бралась даже за примерные попытки определить, сколько проходит времени. Позволила себе подняться, только когда ощутила, что неизъяснимое опьянение уже сходит на нет — убранство вновь приобретало болезненно резкие черты, и тело уже не было сверх меры расслабленным, наоборот, полнилось прежней, пугающей силой. Если последнее время — выходит, последние недели?.. — она ощущала себя как будто бы больной, едва ли не при смерти, то теперь ей не составило труда ни подняться, ни исписать несколько страниц дневника всем, что она не могла описывать до этого ввиду страшных мук. Но даже когда она записала всё вплоть до последней своей реплики, не отправилась первым делом в гостиную. Предпочла сперва сама отыскать те ответы, что могла, не обращаясь лишний раз к похитителю. В первый раз она исследовала пространство в панике и желании поскорее выбраться. Теперь, когда надежд на простое «выбраться» не осталось, она подошла к этому скрупулезнее, хладнокровнее, насколько это возможно. Первым делом — к самим дверям. Непонятный узор на двери и отсутствие замка всё ещё оставляли кипу вопросов, но, сколько бы Аннабель ни изучала цепким взглядом и чуткими руками неприветливый металл, ответа даже близко не было видно. На самом деле, то было очевидно первоначально, потому что, если бы она сумела как-либо отворить дверь сама, Демиан уже явил бы себя — он, должно быть, слышал её сердце так же, как слышит его она, знал о любом её перемещении. И всё ещё находился в гостиной — без толики опасения, что она могла бы выбраться. Если только он не счёл её чрезмерно для того глупой, но крайне сомнительно, что она сумела бы его «заинтересовать», посчитай он её лишенной всякого ума. И всё же она не теряла надежды. Изучала, насколько могла. Затем, после напрасного обследования дверей, обнаружила в коридоре неосвещенную комнатку, которую прежде не замечала. Нечто вроде кладовой, но куда шире и с немалым количеством крупных бочек — как оказалось, полных воды, обыкновенной, вероятно, для технических нужд, потому что на полках рядом были расположены аккуратные стопки пока неиспользованных тканевых тряпок. Для питья им вода, стало быть, не нужна… Дальше… Аннабель исследовала всё. Даже коридоры — не упускала из внимания ни одной картины, проводила руками по их изящным резным рамам, по искусному орнаменту на стенах, как если бы там могли крыться тайные ходы или любые другие секреты, которые приведут её к спасению. Весь этот подвал, вся эта чудовищная ситуация — всё представлялось ей сплошной неразрешимой головоломкой, и она чувствовала почти болезненную нехватку деталей в общей картине. Но любые поиски оказывались пусты, никаких новых звеньев и никаких связующих нитей в этих стенах не было — почти-обычный жилой этаж с совершенно обычными комнатами. Её внимание привлекла разве что чёрная спальня — вероятно, его спальня, — в которой обязательно должны храниться хоть какие-нибудь ответы, но проходить в неё она пока не решалась, оглядела её только с порога и затворила обратно дверь, вернувшись в ту комнату, в которой очнулась. Здесь тем более не оказалось ничего примечательного. Прикроватные тумбочки пустуют, свечи не зажжены, да они и не были ей нужны. Комната не самых больших размеров, в стенах вновь никаких намеков на сокрытые ходы… Единственное, у чего Аннабель остановилась — зеркало. То злополучное зеркало. И злополучные глаза. Тогда отсвечивавшие голубым. Теперь… разумеется. Разумеется, от родного цвета не осталось и следа. Темно-бордового цвета радужки так выразительно демонстрировали непростительное предательство самой себя, Бога и всего, чему она верила. Но Аннабель будто даже и не пришла в ужас от этого вида. Будто теперь всё сталось уместным. Чистые васильковые глаза смотрелись на мертвенном лице фальшиво. Теперь их место заняли глаза темного, глубокого, порочного цвета — куда более подходящие слабому телу и духу, не устоявшему перед искушением глотнуть мерзейшей жидкости из рук искусителя. Вновь её заворожило сейчас это неестественное, непривычное отражение. Тонкий хрупкий стан, всё та же плавность движений, что и у ненавистного чудовища… но если в нем безоговорочно читалась сила, уверенность, то в ней кричала робость. Словно Аннабель боялась. Всего этого мира. Себя. Отражение глядело на неё испуганным, потерянным призраком — как если бы повстречался заплутавший в заброшенном замке дух. Так же бледна, нежива, неестественна — в ней не было никакой жизни. Аннабель чувствовала себя совершенно полой, пустой, как обветшалый разбитый особняк, по которому гулял сквозняком промозглый ветер. Пальцы осторожно коснулись зеркальной глади. Царапнули ногтями, будто желая содрать искусственную оболочку. К чему весь этот чрезмерно завораживающий лик, если она отчетливо чувствовала, как начинает гнить изнутри? И к концу тридцатилетнего срока здесь, взаперти с ним, стало быть, от её души останутся лишь ничтожные сгнившие останки. Либо не останется ничего. — Почему мои глаза темнее твоих? — первый её вопрос, когда она остановилась на пороге высокой арки, ведущей в гостиную. Демиан расположился в кресле. В пальцах зажата сигарета, от которой тоненькой полосой струился в воздух дым. Запах табака неприятно щипал носоглотку ещё с коридора, теперь же лишь обострился. — Цвет глаз зависит от крови, которую ты употребляешь, — ответил он, стряхивая пепел в изящную хрустальную пепельницу. — Мои ярче, поскольку в недели твоего обращения я утолял голод наверху. Людьми, как ты могла бы понять. — Его взгляд — через всю гостиную — как калеными иглами в кости. Аннабель не дрогнула. Он продолжал: — Ты только что утолила жажду моею, поэтому твои куда темнее. Мои тоже со временем потемнеют. Аннабель даже думать о том не хотела. Чем утолила жажду она и чем утолит вскоре он. Ей не стоило спрашивать. Ей действительно стоило догадаться самой и не касаться вовсе этой темы. Но ей нужны ответы. И ей пришлось остаться, пришлось продолжать, пришлось пройти глубже в гостиную, как бы ни боялась. Медленно, настороженно. Ближе к нему. Сесть в одно из кресел неподалеку от него, но не напротив. Не выдержала бы видеть его против себя, старалась и вовсе на него не смотреть, от самого только нахождения с ним в одной комнате тревожно сжималось неумолкающее сердце. Это попросту страшно. Быть рядом с ним. Физического вреда — не считая того, что он из неё сделал, — он ей ещё не причинял, но она не ведала правил его игры, не ведала, что может прийти ему в голову. Опасалась. За каждое свое движение, за каждый вопрос. И всё же — спросила: — Если такие, как… — пришлось пересилить себя, признать с резью в сердце: — такие, как мы, могут питаться подобным образом, для чего умирают невинные люди? Регулярно. Теперь Аннабель не сомневалась. Все те жертвы, пропавшие люди… Лондон славился дурной, кровавой репутацией, но никто не мог знать, чьи это грехи — озверелой преступности или тех монстров из темноты, в которых верили далеко, далеко не все. Да… Аннабель более не сомневалась, лишь корила себя за то, что сама так жутчайше оплошала, сама не соблюла соблюдаемые ею годами предосторожности. Всего-то отойти на несколько ярдов от матушки?.. Чтобы всё обернулось так?.. — Наша кровь отравлена, — прозвучал ответ, когда Аннабель уже стала постепенно увязать в гуще своих мыслей. — Ты должна была почувствовать. Безусловно, эйфория появляется и от человеческой крови, но совсем другого рода. У неё создавалось смехотворное, абсурдное ощущение, будто она всего-навсего на занятиях с гувернером, будто слушает основы письма или арифметики, и ей даже хотелось бы остаться в этом ощущении, спрятаться в нем, укутаться, как в одеяло, подальше от пробирающей до костей реальности. Но этого было недостаточно, чтобы не впадать в панику, чтобы не позволять страху расползаться по внутренностям, как паразиту, и она представляла иное, представляла, будто между ними плотное стекло, или решетка — что угодно, что могло бы помочь оградиться от него духом. Но нечто подсказывало ей, что в этой воображаемой клетке, безусловно, далеко не он. Она и только она — как экспонат за стеклом, который ему можно сколько угодно ощупывать взглядом, сколько угодно доставать из-за этого стекла, руша её вымышленное ограждение, да хоть препарировать её, если ему так заблагорассудится… Пока она терзалась этими мыслями, параллельно слушала Демиана, что, продолжая заполонять легкие сигаретным дымом, продолжал рассказывать: — На нашей можно прожить, но не каждый захочет прозябать в вечном чувстве опьянения. И не каждый подобный нам позволит вонзить клыки себе в шею. Для кого-то это низость, для кого-то — извращение ввиду чрезмерной интимности… — он задумался о чем-то на недолгий миг, бесшумно хмыкнул своим мыслям. Возобновил объяснение, сбивая в пепельницу скопившийся на сигарете пепел: — Для кого-то и вовсе своего рода каннибализм, а потому — табу. Но, на мой взгляд, с веками грань допустимого должна несколько стереться. Сознание её будто расслаивалось — одна её часть внимала его безумным словам, другая отвлекалась на любые мелочи, только бы забить грудную клетку ненужной ватой, а не чувствами от мысли, что это жестокое создание втянуло её в нечто извращенное даже по меркам чудовищ. Отвлекалась взглядом на текстуру бархатной обивки кресла, в котором сидела, на танец отблеска света в гранях хрусталя, на разглаживание пальцами складок своей измятой юбки. Но ни в коем случае не на него, который не сводил с неё внимательных глаз даже с выдержанного ею расстояния. Аннабель только едва заметно кивнула, показывая, что его слова услышала и поняла, но заговорить далее не решилась. — Признаться, ты меня несколько удивила, — заявил он. — Я ожидал, что ты придешь на четыре часа позже. Неужели время твоего упрямства кануло? Аннабель сперва чуть изумилась подобной точности, но затем приковалась взглядом к настенным часам — источнику этого отвратительного тиканья, так сильно раздражающего её нервы своей громкостью целыми часами или, стало быть, сутками. Неделями. Весь этот ужасный месяц. Разбить бы их, да что это даст… — Разве благоразумно курить в замкнутом пространстве? — спросила она не к теме, наблюдая за тем, как дым от его сигареты скользит ввысь и мутностью растворяется под потолком, табачным запахом впитываясь в стены. — Тебе всё равно не нужен воздух. Всё, что тебе нужно для выживания, есть во мне. — Её губы в ответ слегка скривились, пока он делал новую затяжку. Выдыхая: — Но ты и не из загрязнения легких интересуешься, не так ли? Таишь надежду, что я запрятал здесь вентиляцию? Ей это катастрофически претило. Как он угадывал её мысли. Как на протяжении всего её времени здесь, взаперти, уже неоднократно отвечал на её вопросы прежде, чем она успевала произнести их до конца. Либо он сверхъестественно проницателен, либо она — открытая нараспашку книга. И не понять, какой из вариантов хуже. — Мне это нравится, Аннабель. Что ты не сидишь опечаленной дамой в беде в ожидании своего спасения, которого, конечно, не будет. — От очередного упоминания её имени, от этих безрадостных слов она невольно сжала руки в кулаки на своих коленях. На него не смотрела, но боковым зрением видела любое его движение. — Да… мне нравится, — кивнул он каким-то своим мыслям. Пауза на то, чтобы вновь втянуть в легкие порцию табака. — Но, так или иначе, это бессмысленно. — Стряхнуть пепел. — Вентиляция, безусловно, есть, иначе свечи бы попросту не горели, но я заверяю тебя в том, что её недостаточно для того, чтобы выбраться. Только если ты не истощишь себя до размеров крысы, что даже для вампиров звучит фантастически. — «Вампиров»?.. — повторила она непривычное сочетание букв, нарочито упуская из внимания всё сказанное перед ним. — Это?.. — Мы, — подтвердил он. — Наиболее распространенное название, но можешь звать себя, как тебе угодно. На моей родине нас именуют стригоями. Упыри, демоны, вурдалаки… именования отнюдь не лестные, и многие предпочитают считать себя просто Бессмертными. — Сигарета тихо зашипела, когда он потушил её о пепельницу. Откинулся обратно на спинку кресла, разместив руки на подлокотниках, и свободно закинул ногу на ногу. — Но я видел слишком много вампирских смертей, чтобы считать нас таковыми. Кто бы знал, что настолько жуткая фраза покажется ей глотком надежды? Это ведь значило, что не всё в ней омертвело, раз уж нечто в ней ещё можно убить… Значило, что её мукам мог прийти конец. Пусть не от жажды, но всё же она не бессмертна, это главное, а способ обязательно найдется… — И что же может убить создание тьмы? Чрезвычайно прямо, чрезвычайно наивно. Аннабель это понимала. Но у неё будет множество времени на множество попыток. Сперва стоило пойти по наиболее прямому пути, а после уже бросаться в путаные дебри. Посмотреть на него прямо сумела не сразу — поднимала свой взгляд, как тяжелый слиток олова, постепенно. Скользнула взглядом по его раздражающе расслабленной позе; по бледным изящным рукам с чуть выступающими венами и несколькими украшениями на длинных пальцах, включая то жуткое кольцо-коготь; по свободно лежащей на нём белоснежной рубашке, чьи верхние пуговицы у горла были расстегнуты, совсем немного открывая ключицы и в полной мере являя шею, на которой даже с этого расстояния Аннабель могла видеть мерно бьющуюся венку, вгоняющую её вновь в то стойкое отвращение от мыслей, что ей пришлось выпить совсем недавно. Трудно игнорировать факт его завораживающей привлекательности, и останься она с ним наедине в любых других обстоятельствах — чего вовсе незамужним женщинам практически не дозволялось, — была бы элементарно смущена, но смущение крайне далеко от истинного варева кипящих в ней чувств, в котором не было и проблеска чего-то, что не было бы синонимично слову ужас. Аннабель старалась больше не прятать глаза, пускай и едва ли не дрожала от накаленного соприкосновения взглядов. Ей было нужно — видеть мельчайшую деталь на непроницаемом лице. В изгибе его губ мелькнула тень улыбки. — Ты интересуешься, чтобы убить меня или себя? — он забавлялся, снова. — Себя убить ты не позволишь. — Я и тебе умереть не дам. Это невозможно. Говорить с ним — невозможно. Неважно, смотрела она на него или нет, неважно, как он ей отвечал — она каждой клеткой своего тела чувствовала это колючее, въедливое напряжение. Страх. Голый, чистый — почти дикий, пусть и тщательно, кропотливо ею скрываемый. От чувства его абсолютного превосходства над нею, от неведения, от его напускной несерьезности. Невозможно… Аннабель пыталась. Далее: — Их… нас… — скрепя сердце исправилась она, на секунду прикрыв глаза, — стоит полагать, много? — Как ты могла уже понять, твой любимейший Лондон попросту кишит вампирами. Но в других местах, стоит сказать, их значительно меньше. — А мы сейчас?.. — ещё один чрезмерно прямолинейный вопрос без надежды на ответ, однако хоть какой-то: — Не в Лондоне. Но не то чтобы эта информация что-то тебе даст. Аннабель только медленно, задумчиво кивнула. Пыталась усвоить эту информацию. Лондон кишит вампирами… «одаренными луной» из её ещё неомраченных детских представлений, когда она ещё не связывала те прекрасные бледные лица с монстрами из темноты. Когда полагала, что вид у ночных чудовищ далек от человеческого. А на деле?.. Всё это время они крылись среди толпы, всё это время она могла проходить мимо них и каждый раз рисковала быть убитой, обескровленной… Иногда знакомые дети, искушенные бурной фантазией, могли рассуждать, выдвигать туманные теории, что чудовища эти — не сотворены из ночи, уж точно не первоначально. Что были они прежде людьми. Но всё равно по умолчанию всеми считалось, что такими монстрами способны стать только далеко не порядочные люди, только пропащие грешники, безбожники, добровольно отдавшие душу дьяволу. В любом из вариантов её это коснуться было не должно. — Тебе интересно что-нибудь ещё? — разрушил Демиан затянувшуюся тишину. — Сколько тебе лет? Не самый важный вопрос, безусловно. В её нынешних страшных реалиях — совсем уж мелочный. Ей лишь хотелось узнать наконец о нем хоть что-нибудь. Ни в коей мере это не сравнится с масштабом всего, что мог знать о ней он, но хотя бы сущую мелочь… И утолить несвоевременное любопытство, тоже. Хотелось. Потому что она не понимала — выглядел он немногим старше неё, она толком и не умела определять возраст по внешности, но определенно меж двадцатью и тридцатью. А ощущение от уверенности в любом его действии, от тяжести алого взгляда, от его суждений о морали и стертых в веках границах… Но — стоило этого ожидать — он не мог просто взять и ответить, вместо этого только лишь поинтересовался сам: — Как считаешь ты? — Века два… или три?.. — даже это казалось ей фантастической невозможностью, но он взамен только посмеялся: — Ты мне льстишь. — Всё так же развлекался. Издевался, игрался с нею. Конечно, утаивал: — Но хорошо, пусть будет так. Эта реакция не была похожа на то, что на деле ему куда меньше. Неужели больше? Как может быть больше?.. Как этот человек перед ней мог бы иметь за своей спиной не годы, а, выходит, столетия жизни? Событий? Истории?.. Видеть, как переменялся мир из века в век, как творилась культура и как убивалась всё та же культура войнами и человеческой жестокостью? Встречал ли он тех личностей, чьи имена теперь можно знать только благодаря их наследию? Сколько вовсе чужих жизней видел? Сколько разрушил? Как много переломных в науке и искусстве открытий он застал? То, что некогда было немыслимым, а теперь обыденностью… В какой эпохе он был ещё человечен, пока не обратился дьявольским созданием? Был ли человеком вовсе? Это слабо представлялось. Мыслить об этом всём было попросту… непостижимо. Аннабель могла чувствовать себя неуютно даже с людьми, что были постарше неё, с пожилыми людьми, умудренными опытом — на их фоне она всегда казалась себе совсем незрелой, наивной девочкой, а здесь… опыт, помноженный не на годы — на века. Что могло его — нечеловеческое создание, живущее, кажется, определенно больше двух веков — заинтересовать в ней? Да она совсем дитя в сравнении с ним… — О чем ты думаешь? — вновь встревожил он тишину вопросом, когда Аннабель совсем потонула в потоке мыслей. — Я не могу понять. — Чего же? — Почему не выбрать себе в компанию изначально такого же, как ты? Я сомневаюсь, что не нашелся бы никто, кто был бы согласен… если тридцать лет для вас ничто не значит. Для чего было рушить чью-то человеческую жизнь? — «Рушить жизнь», — протянул он с легкой ухмылкой. — Я одарил тебя взамен новой. Одарил силой, вечной юностью и красотой, бесконечными возможностями в познании этого мира. Так уж ли это плохо? Разумеется. Разумеется, он звучал как настоящий дьявол, пытающийся соблазнить на злую сторону многочисленными дарами. Но, как всегда, цена за них — душа. Прежде не запятнанная, но теперь обваленная вся в мглистой тине. Аннабель не намерена обманываться сладостными речами. — Ты отнял у меня мою семью. — Если только по Лондону не пройдет чума, твой брат определенно будет ещё жив. Что же касается родителей… полагаю, при должном образе жизни они вполне могли бы дотянуть и до семидесяти лет. Ты вполне можешь их ещё увидеть. — Но мой жених… — Нет у тебя жениха, — лениво махнул он рукой, как если бы хотел отмахнуться от сказанной глупости. — Ухажер, не более, да и столь робкий, что в таком темпе предложил бы тебе руку и сердце как раз через пару-тройку десятилетий. Боже, как ей тошно. Как же тошно от него. Какое право имел он решать? Судить? Рассел вовсе не робок, он галантен, и это понятие дьяволу, смевшему прикасаться к ней, как и когда ему угодно, вероятно, незнакомо, как бы он ни говорил прежде про джентльменство. Смевшему залезть в чужую жизнь и переворошить её, вывернуть швами наружу, чтобы разглядеть в деталях. Демиан ведал о ней слишком многое. Пускай не вдавался сейчас в подробности своих познаний, было совершенно прозрачно, что раз он знал и о дневниках, и об отце, и о брате, и даже о Расселе… всё запятнано им. Безнадежно осквернено. Всё то, что наполняло её существование, было пущено под пристальное наблюдение монстра, всё дорогое её сердцу замаралось тьмой. Пока Аннабель занимала свои дни прогулками, чтением, редкими встречами с Расселом, занятиями с гувернантками и визитами к почтенным знакомым, за ней из тени следила сама Смерть, чтобы впоследствии, удовлетворившись наблюдением, утянуть за собой во мрак, в глухой подземный склеп. На годы. Десятилетия. Только когда Аннабель совсем стала увязать в кошмаре своих мыслей, всё больше опадая духом на самое дно, на неё снизошло легкой дымкой осознание. Такое, что она едва не усмехнулась горько. То, как просто он увел тему, изворачиваясь от необходимости отвечать на изначальный вопрос… Всего лишь выхватил нужную фразу, умело сыграл, как на клавишах, на её эмоциях. Превосходно. Аннабель не знала, стоит ли возвращаться к этой теме, раз уж он предпочел от неё уйти, не опасно ли стоять на своем. Разговор с похитителем, жестоким бесовским созданием, убийцей — как игра с огнем, и даже при всех обстоятельствах и желании покончить со своими муками Аннабель опасалась обжечься. Потому что убивать её ему далеко не выгодно. Но терзать «любыми известными ему способами»? О, сколько угодно. Да. Она опасалась. И всё же — не могла так просто сдаться. Пока голова работала без продыху, обрабатывая всё услышанное, расплетая путаницу мыслей и пытаясь подобрать верные вопросы, Аннабель обвела взглядом пространство, которое за этот краткий срок успело уже прочно отпечататься под её веками. Поразительно высокий потолок, обилие искусных картин на стенах, пышущая дороговизной вычурная мебель… — Какого масштаба должны быть неприятности, чтобы выстроить для них целый подвал и затаиться на несколько десятилетий? Ожидаемая неудача, с дальнейшим ожидаемо издевательским ответом: — Как ты понимаешь, немалого. Аннабель прежде уже упоминала, что говорить с ним невозможно? Напишет это ещё раз. Не раз. Невозможно. Невозможно, невозможно, невозможно… И придраться ведь совершенно не к чему. Аннабель спрашивает — он ей отвечает. Но раздражение распалялось под кожей всё больше, и, быть может, именно это послужило причиной последовавшей после этого чуть большей смелости. Аннабель дала себе всего несколько секунд на то, чтобы перебрать всё произнесенное им за этот месяц — что по-прежнему не укладывалось в голове… — и уцепиться хоть за что-нибудь в его смехотворно пустых ответах, совершенно ничего ей не дающих. — Ты говорил об «охотнике»… если он способен «умереть своей смертью», разве нельзя ли как-либо его просто… одолеть?.. — Демиан заинтересованно приподнял брови, но с его взглядом Аннабель встретиться больше так и не рисковала, скованно смотрела в сторону, рассуждая: — Да и вовсе… Мир ведь необъятен, столь много укромных уголков, возможностей скрыться… Разве это единственный способ? Запереться под землей? Не сомневаюсь, есть множество других, куда более благоприятных — в первую очередь для тебя же… — и разумных решений… — Анна, — строго оборвал он её жалкую попытку, и у неё холод прошелестел по коже от этого сокращения имени, которое утеряло от этого всякую мягкость, оставив лишь твердые, острые по краям буквы. — Ты можешь устраивать истерики, разворошить всю эту обитель, хоть пытаться убить меня любыми приходящими тебе на ум способами — мне было бы только занятно понаблюдать за этим. Но я не терплю, когда со мной пытаются говорить как с ребенком. Если я пошел на это, значит, на то есть свои причины. Ей сталось не по себе. Тон по-прежнему спокойный, поразительно ровный, но напрочь теперь лишенный всякой насмешливости и несерьезности, присущей его расслабленному внешнему виду — густо налился оледеневшим свинцом. Прежде куда проще было обманываться мыслью, что он всего лишь незнакомый молодой человек, пускай и это выходило прескверно, но теперь, в этот миг, она ещё острее прочувствовала, как много власти над ней он имеет, одним лишь тоном он указал ей её положение. Её даже укололо оскорбительное желание оправдаться или попросить прощения, как делала она в редчайших случаях, когда случайно говорила нечто, что могло бы не удовлетворить лордов или их жен, а теперь и вовсе ситуация в этих жутких обстоятельствах обострена до предела, здесь речь уже не об уважении в обществе и этикете, здесь выживание. Беседа с настоящим демоном, с которым стоило бы выбирать слова как можно тщательнее. Казалось, её осанка стала ещё прямее, как игла, хотя хотелось бы — напротив, съежиться, опустить плечи, как если бы на них давили своей тяжестью ледяные глыбы. Глазами с ним снова встретиться она была не в силах, и так чувствовала силу его взгляда, обхватывающего холодом внутренности, только лишь смотрела в одну точку. Удивительно спокойно произнося: — Я лишь не понимаю, почему я не могу узнать этих причин. — Всему свое время, — мерно стала возвращаться обманчивая мягкость в его голос. И всё та же насмешливость: — Должна же между нами оставаться тень загадочности? Право, было бы крайне тоскливо, узнай мы сразу же друг о друге всё. — Ты и без того знаешь обо мне всё. — Потому-то и стоит хотя бы с моей стороны пока оставить некоторые тайны, не так ли? О, это «некоторые тайны»… Будто бы Аннабель не знала совсем немного, но она ничего не знала. Даже за весь этот разговор — что она сумела выяснить? Название тому, во что он её превратил? То, как много в Лондоне таких, как они? Что ей это давало? Дело ведь даже не в том, что она задавала неверные вопросы. Она пыталась, пыталась, но как бы она ни спрашивала — она не получит ответ, если его, по какой-то своей определенной закономерности, не удовлетворяет вопрос. Как ей проследить закономерность? Как понять, какие вопросы позволительны? Как его понять? Аннабель не хотела. Понимать его. Приближаться к нему вовсе. Узнавать про незнакомца больше, впутываться в губительную сеть его существования, его интриг и тайн, но она уже впутана. Уже взаперти. И всё же сейчас это было выше её сил. Ей страшно, гадко и хочется домой, но единственное место, куда она могла бы пойти, в треклятую спальню, лишь бы только не чувствовать на себе этот взгляд и не слышать этого голоса. Остаться без него, но не в одиночестве — хотелось, чтобы ей ответил наконец тот, кому она беспрестанно молится, но Он молчал, хранил жестокое бесчеловечное молчание… Аннабель не могла прекратить. Не могла оборвать свои мольбы, и даже сейчас — рассудила продолжить. От этого во всяком случае пока виднелось больше проку, чем от пустых бесед с мучителем. Поднявшись, оправив юбку, миновав половину гостиной, невольно выцепила взглядом слабое поблескивание крестика, лежащего на комоде около стены. Застыла. Размышляя. Вероятно, так громко и прозрачно размышляя, что Демиан не мог не распознать: — Прошлый раз тебя ничему не научил? Его вопрос только больше воспламенил в ней желание попытаться вновь. Шаги к комоду неуверенные, неспешные. И когда до крестика оставалось совсем немного, когда оставалось руку протянуть — Аннабель крупно дрогнула. По комоду, прямо по шнурку от крестика, полз, перебирал тонкими лапами паук. Это и ожидаемо, пауки водятся всюду, тем более в подвалах… но всё же эта картина, прескверная, гнетущая, расползалась в груди едким, травящим чувством. Паук и крест. Её крест — родной сердцу, носимый годами… Вспоминались рассказанные матерью истории. Что нередко в покинутых богом местах пауки — символ разрушения, жестокости, губительной ядовитости — устраивали себе гнезда прямо за висящими на стенах распятьями. Заполоняли и оскверняли этим неприкосновенную святость. Аннабель качнула головой. Прогоняя мрачные мысли. Легким движением руки смахнула паука с крестика на комод, сжала пальцами шнурок и преодолела наконец гостиную, коридор, оказалась вновь в стенах своей клетки, в которой когда-то — будто бы совсем недавно — очнулась. Твердь пола в очередной раз встретила неприветливой жесткостью её колени, и даже ткань юбок её не смягчала. Несколько тягостных секунд промедления… Аннабель стиснула зубы и опустила крестик себе на ладонь. Кожа предсказуемо зашипела, прорезав ладонь острой, разъедающей болью — как если бы капали кислотой, а сверху сыпали и соль, чтобы рана не смела заживать. Тут же пробило волной крупной дрожи, но Аннабель только мотнула головой, прогоняя все дерущие её чувства, и сцепила руки замком, зажимая крестик меж обеих ладоней. — Pater noster, qui es in caelis… — зашептали её губы уже знакомые слова молитвы. Голова была низко опущена. Под плотно закрытыми веками собирались слезы палящей, едва ли стерпимой боли. Ладони всё полыхали, как если бы она опустила их в кипящую воду, серебро беспощадно сжигало мертвенную кожу. От рук уже поднимался легкий, едва уловимый запах горелой плоти. Аннабель продолжала. Шептала и шептала латинские слова молитв, что всегда успокаивали её душу, лишь бы очистить её от скопившейся копоти, от грязи и крови, лишь бы соприкоснуться вновь с божественным, лишь бы услышал... Но она не чувствовала. Никакого соприкосновения с ним. Чувствовала лишь невыносимую боль в руках и челюсти, которую уже сводило от упрямых попыток продолжать читать молитву, в какую бы лихорадочную дрожь её ни кидало. — Помогает? Аннабель едва не трепыхнулась и невольно выронила крестик себе на колени. Разлепила залитые слезами глаза и повернула голову к двери — Демиан стоял, расслабленно прислонившись плечом к дверному косяку. Наблюдал. Всегда, всегда наблюдает за ней. Обожженная кожа ладоней с пренеприятным зудом уже срасталась. Всего пара мгновений — и руки новы, чисты, как будто и не было ничего, никакой боли. Впустую. Всё — впустую. Её Бог её не слышал. Не слушал. Аннабель не ответила дьяволу, стоящему в дверях, только вытерла с щек пустые слезы и подняла упавший крестик с юбки. Обмотала веревку от него вокруг правой руки, чтобы вновь его не выпустить, когда боль станет совсем нестерпимой и против воли она разожмет ладони. Вернулась к молитвам. К боли. Уповая на то, что через страдания продерется, проложится путь к тому, кому она молила, что тогда её услышат, тогда наконец… — О чем твои молитвы? — спросил неожиданно Демиан, будто читая её истекающие наивностью мысли. Уже совсем рядом — прямо перед ней. Аннабель не слышала его шагов, глаз не открывала, только шептала всё слова, пока через толщу боли и её надломанного шепота доносилось: — Думаешь, Он вернет тебе прежнюю жизнь? Вернет прежнюю тебя? Это не обратить. Прежней ты не станешь. Аннабель наконец замолкла, но не потому что его проповедующие речи на неё подействовали. Потому что больно, так чудовищно больно — и не понять, где больше: в душе или в горящих ладонях. Со стороны она себя видеть не могла, но готова была поклясться, что взгляд её, когда она открыла вновь глаза и посмотрела на сидящее перед ней чудовище, отображал всю черноту её к нему ненависти. Кожа всё продолжала шипеть от креста в её крепко сцепленных руках. — Быть может, я молю его, чтобы он избавил меня от тебя? Его губы только изогнулись в будто бы снисходительной усмешке. Демиан осторожно расцепил её ладони, отпуская одну и беря в свои руки другую, чтобы стянуть с неё обмотанный вокруг шнурок. Аннабель даже не воспротивилась. Не сводила глаз с его лица. Следила за каждой эмоцией, которых не было вовсе, пыталась читать нечитаемое. Когда крестик отклеился от прожженной в мясо кожи, та вновь тотчас же стала заживать. Но чужая кожа вдруг стала плавиться. Когда Демиан для чего-то положил крестик себе на ладонь. Брови Аннабель дрогнули в недоумении, пока серебро креста всё так же жгло чужую руку — так же, как только что обжигало её. Что он делает? Что за представление он?.. Но затем. Затем крестик стал плавиться сам. Плавя мертвую кожу, уничтожался тоже, превращался в серебристую густую жидкость. Будто проигрывая. Не сумев одолеть своей святостью эту концентрацию чистейшего зла в существе, сидящем перед ней. Аннабель всё больше каменела, внутренне задыхалась, дрожала, едва не кричала от вида расплавленного крестика, служившей ей последней надеждой. Но внешне не шелохнулась, не моргнула даже, только лишь всё так же не сводила взгляда с чужой заживающей руки, плавленое серебро на которой не заживет. Не воскреснет. Дорогой её сердцу крестик так просто и так быстро превратился в ничто. В его руках. — Чтобы избавиться от меня, милая Аннабель, тебе придется найти что-либо весомее этого, — с безразличием сообщил он в ответ на уже почти забытую последнюю её фразу, как ни в чем не бывало отдирая от своей ладони остатки металла. Аннабель так и сидела неподвижно, подобно статуе. И когда он уже поднялся, и когда окинул её взглядом, и когда бесшумно оставил одну. Во все том же непреодолимом оцепенении сидела на коленях, смотря отрешенным взглядом туда, где совсем недавно был этот демон с её плавленым крестом на прожженной ладони, но теперь комната пуста, и та же пустота — внутри. Безграничная пустота внутри неё, и даже слёз больше не осталось.