Чернилами и Кровью

Раз уж я теперь знаю, что ты позволяешь себе читать… я даже не стану таить, надеюсь, ты это прочтешь, прочтешь, как безумно я мечтаю, чтобы ты горел в преисподней — в сотню, тысячу раз дольше, чем уже прожил. И, полагаю, это будет поистине долго.

___________________

Рука вывела эти слова сама — неровно, скребя острием пера как можно глубже, едва не до тонких просветов в бумаге от чрезмерного нажима. Пускай там, в гостиной, Аннабель была ещё относительно спокойна… Затем она вернулась в кабинет. Раскрыла дневники. Перечитала — каждое свое слово, — понимая теперь, что всё то же видел Демиан. Их первую встречу после обращения. Всю боль осознания её безысходности. Море её предположений… боже, уж они-то явно его вдоволь повеселили! Многое она ему озвучивала сама, но одно дело — то, что она осознанно ему выдавала, скудными порциями, и то, что надеялась похоронить на страницах записей, служащей ей единственной отдушиной. И именно эта картина, образ, как он листает её кропотливо написанное детище и наверняка жестоко смеется с наивности суждений, противоречивых чувств и порой даже непозволительных метаний… именно это её встряхнуло в полной мере. Как взяло за шкирку и взбило в ней застоявшуюся пыль иллюзию. Того, что с её похитителем можно найти общий язык для относительно терпимого существования. Того, что его нынешняя грубость — всего лишь очередная маска. Не маска это. Вот, прямо в записях же видно, сама всё это писала, в четвертой по счету — он попросту играл учтивость. Искусственно располагал её к себе. То, что являет он сейчас, — истинный его характер, а может, даже основательно смягченный… На деле он, разумеется, ещё хуже. В тысячи раз. Всё произошедшее сегодня, да и в марте тоже, — только верхушка айсберга, в этом она не сомневалась. Стоит признаться, поначалу ей вовсе не хотелось притрагиваться к перу — никогда больше в своей долгой нечеловеческой жизни. Зачем, если он всё прочтет? Как может она писать здесь снова свои мысли, зная, что они как на ладони у главного её мучителя? Но всё же она с собой не совладала, записала гневные строки вверху страницы, как делает обычно, очеркнула их… вдохнула глубоко, выдохнула, и с чуть более холодной головой стала писать дальше. Ещё и вернулась к прошлой записи, вновь оборванной — Аннабель ведь начала писать на нынешней странице раньше, чем дописала прошлую запись, раньше, чем расписала причину её гнева, всю ту сцену в гостиной… Её дневники были сплошным хаосом, на самом-то деле. Аннабель могла запросто оставить запись на половине, вернуться к ней через долгое время, начать описывать с конца, затем вписывать целые абзацы в маленькое пространство между другими, перечеркивать, вырывать аккуратно страницы и вкладывать их в иной разворот, меняя порядок, либо же просто сминать и выбрасывать, если слова совсем не вязались. Изначально хотела вверху каждой страницы писать самое-самое главное, краткую выжимку наиболее ярких эмоций и событий, а по итогу нередко эти краткие очерки описывали лишь малый процент того, что простиралось следом на многие страницы. Структура оставляла желать лучшего. Никакого порядка. Строгий порядок вовсе никогда не был для неё — если бы не строгое воспитание, обязательное для каждой порядочной девушки, она всегда и во всем отдавала бы предпочтение этому незначительному хаосу. И крайне хотелось верить, что это немало усложнило Демиану прочтение. Как долго он, интересно, сидел и пытался разобрать всю эту путаницу слов? На это у него было времени сполна, во всяком случае. Многочасовое или даже многонедельное развлеченьице, пока она страдала взаперти своей комнаты, наивно надеясь на погибель. В какой-то момент дверь позади неё отворилась, прерывая её раздумья. Демиан неспешно преодолел расстояние до стола, и Аннабель, листавшая до этого страницы, замерла, не понимая, что он вновь от неё хочет. Выяснилось, от неё — ничего. Молча поставил на стол графин, наполненный кровью. — Сегодня воскресенье, или наш распорядок остался в прошлом? — уточнила она, глядя на сосуд, но самого Демиана взглядом не удостоив. — Воскресенье. Двадцать четвертое августа. Что ж, хотя бы одно этому хаосу было неподвластно. Аннабель не представляла, как реагировать и что чувствовать по поводу того, что всё возвращалось в прежнюю колею. Точно и не было кошмарной сцены в его комнате, долгих месяцев иссушения… а могло ли оно вовсе — вернуться? Всё вроде бы то же, но при этом — перевернуто с ног на голову, и этот осадок от всего произошедшего, налипший липким слоем на дно души, никак не выскрести. Говорить с Демианом как прежде она точно не могла. Как говорить с человеком, который так непринужденно ей заявил, что запросто убил бы всю её семью, если бы понадобилось? Прежде чем он покинул кабинет, Аннабель необдуманно бросила ему вслед: — Из долгого сна можно пробудиться самому? — он замер, если судить по биению его сердца. Аннабель на него так и не смотрела, держала отчужденный взгляд на одной точке. — Без крови? Сколько-то секунд он уделил на то, чтобы обдумать её совершенно вздорный вопрос. Сердце у неё почему-то зашлось. Било чуть чаще, чем следовало, пока она настороженно ожидала ответа. — Крайне болезненно. Только после этого она к нему повернулась. По-прежнему сидя за столом, повернулась к Демиану боком, положив одну руку на спинку стула. Прежде чем здравый смысл успел догнать ход её мыслей и остановить, Аннабель спросила: — Что, если впасть в долгий сон обоим? В какой-то момент, раз уж это возможно, проснемся ото сна, чтобы не окаменеть окончательно. И останется уже не столь много. Время взаперти канет куда быстрее. Его реакции ей не понять. Хотелось бы думать, что зависшее меж множества стеллажей молчание значило его раздумья, но его безразличный взгляд, нисколько не переменившийся, начиная с первого и заканчивая последним её словом, выдавал ответ заранее. — Какой в этом толк, если я могу проводить годы куда более заманчивым образом? Аннабель, я перечитываю книги, которых здесь немало, и беседую с тобой. Мне этого более чем достаточно. — Книги рано или поздно закончатся. — Но не ты. Злость снова ужалила её без того неустойчивое самообладание, но Аннабель не позволила себе отреагировать как-либо иначе, кроме как стиснуть зубы и чуть приподнять подбородок — надменно. Насколько это возможно с ним, ведь любую надменность он своим собственным высокомерием всегда запросто растаптывал, запросто ломал и вминал в грязь. Демиан уже повернулся к ней спиной, чтобы уйти, когда Аннабель снова его остановила: — Разве ты не говорил совсем недавно, что я тебе надоела? Лицом он к ней так и не повернулся больше, но судя по тому, как он чуть запрокинул голову, глядя в потолок и шумно вздыхая… явно был в некоторой степени раздражен. Слишком слабо, чтобы бояться, но достаточно, чтобы по меньшей мере этому удивиться. Демиан почти никогда не раздражался. — Как я не люблю, когда переиначивают мною сказанное… — качнул он головой, но скорее устало, чем зло. Взглянул всё же на неё, и она с трудом удержалась, чтобы не поежиться под прицелом его утомленных, лишенных прежнего терпения и милосердия глаз. — Я говорил, что мне надоели твои трогательно наивные выходки и докучливые обвинения. Не более того. И Демиан покинул всё же кабинет, оставив в кабинете какую-то слабую дымчатую недосказанность. Которой вроде бы не подразумевалось, но Аннабель почему-то вдруг уловила. Крупицу, едва заметную. Вцепилась в неё, не понимая, что именно её встревожило в его последних словах… Совершенно пустых. Как будто. Ничего на деле не значащих. Объяснить рационально Аннабель не сумела бы, но было в его последней фразе нечто странное, полое, словно за этими словами ничего не крылось, ничего в словесной оболочке не хранилось. Точно её выходки его нисколько не трогали, а обвинения нисколько не докучали. Тогда зачем он?.. Или Аннабель совсем уже сходит с ума, видя какие-то иные смыслы там, где не пристало? Неважно. Всё неважно. Значит, она ему не надоела? Пусть. Книги однажды закончатся. Аннабель — тоже. Всё произошедшее столь сильно расшатало в ней прежнюю личность, ту относительно рассудительную девушку, которой её воспитывали, что ей не оставалось ничего иного, кроме как поддаться смешному сумасбродству и продолжать «трогательно наивные выходки». Если Демиана так занимают беседы с нею, ничего лучше не придумать, кроме как банально перестать с ним говорить. Совсем. У неё и так любая тяга к общению с ним необратимо пропала, ей категорически не хотелось с ним пересекаться, перебрасываться даже мелкими фразами, а уж полноценные дискуссии… для неё это не стало большой потерей. Для Демиана поначалу тоже. Поначалу он, кажется, даже и не замечал вовсе. Если и замечал, то счел, наверное, что это по-прежнему её злость и страх толкают на принципиальное молчание, а не какая-нибудь очередная глупейшая стратегия. Из кабинета она почти не выходила — либо перечитывала и редактировала рукопись, либо читала литературу. Когда пересекалась с Демианом, первая не заговаривала, а его любые фразы, привычно брошенные невзначай на любые темы, пропускала мимо ушей. Его это не слишком заботило, в какой-то момент он просто перестал её мучить подобными редкими репликами, всегда по итогу обращенными в пустоту. Единственное — когда прошло уже пару недель, наполнил снова графин, поставил в кабинете и уточнил: — Раз уж те твои планы несколько провалились, полагаю, в употреблении графина еженедельно необходимости больше нет? Аннабель ему, конечно, не ответила. Как будто его и нет вовсе. Признаться, это было тяжело. Во-первых, само игнорирование его почему-то стало даваться со временем непросто, что-то всё же тянуло и требовало ему ответить, что-то да сказать… он ведь уже давно целиком заполонил её существование. Всё сводилось к нему. Аннабель жила на его крови, была заперта в стенах, выстроенных им, ходила в одежде, выбранной им. Уже давно он поселился в её мыслях и порой вторгался даже в сны, и нет, не так, как было в первых месяцах… если бы это было его виной, Аннабель бы распознала: со временем она научилась понимать по едва уловимому следу его парфюма, был ли он в её комнате, пока она спала. Не был. Он ей просто снился, без всякой мистики и манипуляций сознанием. Её рассудок, должно быть, слишком привыкший к общению с демоном и теперь этого нисколько не получавший, решил компенсировать это мучительными бессмысленными сновидениями, которые она даже не запоминала, но по пробуждении всегда отчетливо помнила его лицо или голос в них. Во-вторых… это просто страшно. Никак ему не отвечать. Неразумно испытывать терпение своего похитителя. Даже в самом-самом начале, когда она не знала его толком, когда он был просто пугающим незнакомцем, она подобного себе не позволяла. Молчать, когда он спрашивает… Демиан только окинул её долгим взглядом, как будто чтобы убедиться, что это целенаправленное пренебрежение его словами, а не простая невменяемость, которая и то была куда более правдоподобна и уместна в её обстоятельствах. — Хорошо, сочту это за согласие. Надеюсь, один графин в месяц тебя вполне устроит. На том и закончил разговор. Поначалу она не придала его словам значения, однако один графин в месяц был, видимо, своего рода для неё испытанием, если не сказать наказанием. Подобный распорядок давался тягостно — организм привык к более частым порциям, но Аннабель требовалось бы сказать Демиану об этом прямо. Попросить. Нет, лучше уж терпеть, всё равно рано или поздно организм должен будет привыкнуть, выбора не останется. Вполне можно претерпеть эту слабость и это жжение в горле спустя десятка дней после выпитого графина. И дрожь в конечностях, и болезненное обострение слуха и зрения, и всё больше нарастающую в глотке боль по истечении ещё нескольких недель… не так уж всё и плохо. При иссушении было хуже в стократ. Ей всего лишь приходилось проводить последние дни месяца в постели, как если бы её подкашивала легкая степень какого-нибудь там тифа. Могло быть хуже. Зато заставит тело перестроиться на иной режим, а в этом больше добра, чем худа. В первый такой месяц соблазн бросить свою детскую затею с молчанием был велик сверх меры. Особенно когда Демиан пришел к ней, тяготившейся этим недомоганием, болезненно кутавшейся в одеяло, и предоставил наконец графин. Как назло — заполнял прямо при ней, и ей пришлось приостановить дыхание, только бы боль не стала нестерпимой от запаха крови, густо повисшего в комнате. — Уверена, что не хочешь участить порцию? — спрашивал он непринужденно. Как джентльмен, черти его побери, поухаживал за ней: сам налил крови из графина в стоящий на тумбочке бокал, чтобы ей не пришлось поднимать слабыми руками тяжеловатый для её состояния сосуд. Аннабель не ответила. — Ну, что ж, как тебе будет угодно. Сообщи, если передумаешь. Когда дверь за ним открылась, Аннабель, при нем совершенно ко всему равнодушная, схватила тут же стакан и осушила залпом, только бы потушить поскорее пламя в горле. Мгновенно её объяла долгожданная эйфория, расслабляющая мягким теплом каждую клеточку изнемогшего тела, и Аннабель, отставив стакан, упала обратно на подушки. Укуталась заново в одеяло и едва заметно задрожала. Как она после этого только не изощрялась с кровью… растягивала кровь на как можно более долгий срок. Пила по стакану из графина в неделю — благо, демоническая кровь, как оказалось, имела свойство не портиться, — затем пыталась этот распорядок скорректировать, чтобы приучить себя пить всё реже, но срывалась и выпивала больше, чем следовало, отчего затем страдала в ожидании нового графина. Всего-то нужно было заговорить снова с Демианом, сказать, что графина в месяц мало, хотя он и сам это понимал. Иными словами — сдаться. Ей просто нужно сдаться. Аннабель не сдавалась. — Ты же понимаешь, что у меня ещё даже книги не закончились? — невозмутимо осведомился он, как раз выбирая себе следующую книгу для чтения, когда Аннабель сидела в кабинете. Уже в октябре. — Пока не закончатся, твой молчаливый протест ещё более бессмыслен. Дело ведь не только в этом. Помимо всего прочего ей попросту всё так же принципиально не хотелось с ним говорить. Да, невозможность попросить у него больше крови была фактором вполне себе ситуацию отягощающем, но это сопутствующий ущерб. Переживет. Ему она, конечно же, не ответила, продолжая возиться с рукописью. Не знала, читал ли он её с августовских времен… так или иначе, пусть. Пусть читает, если пожелает. Аннабель и не скрывала, чего именно добивается своим молчанием, он понимал всё и без очевидной истины, задокументированной на листах. Так минул и октябрь, притом Аннабель всеми силами старалась не цепляться за мысль, что уже ровно два года прошло с момента похищения. Разум всё равно невольно об эту истину спотыкался, колол душу шипами безнадежности и тоски по дому, но приходилось справляться. Не думать. Продолжать безрассудно играть с терпением многолетнего существа. Которое закончилось только в декабре. Аннабель уже даже начала привыкать к подобному образу жизни. Мучиться от жажды ближе к каждому концу месяца, не говорить с Демианом, избегать его общества… позволяла себе говорить, только когда изредка всё же молилась шепотом, хоть и понимала, что ей это не помогает и не поможет. Просто как данность. Привычка. Неугасающий уголек бестолковой надежды. Непонятно, зачем Аннабель по-прежнему обращала внимание на то, какие празднества проходят там, наверху, если у неё такие дни не отличались ничем абсолютно… возможно, так элементарно проще было ориентироваться в году, но, так или иначе, она помнила, что всё вновь пошло под откос в середине декабря, примерно за неделю до Рождества Христова. От вида стен её комнаты ей после периода иссушения было довольно-таки тошно, и там она только спала. Большую часть проводила в кабинете, но и эти вечные стеллажи, меж которыми она проводила время в тягостном молчании, могли порой поднадоесть. Когда Демиан бывал в своей спальне, Аннабель выбиралась в гостиную. Но стоило ему прийти тоже — уходила. Не то чтобы демонстративно… но какой смысл сидеть вместе, в этом неприятно тянущем напряжении? В тот зимний день Демиан не выдержал этого цирка. Завидев в очередной раз, что он выбрался тоже из комнаты и разместился в кресле, Аннабель закрыла книгу, поднялась с дивана и планировала отправиться в кабинет, когда её на полпути из гостиной остановил его голос: — Аннабель, не будь ребенком. У неё почему-то вдруг тоже что-то внутри порвалось. Всё, что копилось. Тлело внутри и гнило — высвободилось. Аннабель развернулась: — Я и есть ребенок! Аж голос дрогнул от того, как давно она не говорила, а начала сразу с повышенного тона, которого сама от себя не ждала. Никогда она не любила все эти крики… но в этот раз не сдержалась. Кипела внутренне, понимая, что не может уже хранить в себе: — В сравнении с тобой я всего лишь малое дитя, у которого ты забавы ради отнял жизнь, разрушил всё по своей прихоти!.. Похитил, превратил в чудовище против воли, развлекаешься, как тебе угодно, смеешься надо мной и ещё говоришь, что тебе надоели мои выходки! А чего ты ждал? — она взяла краткую паузу и сказала уже тише, но всё тем же звенящим от напряжения тоном: — Ты не имеешь права требовать от меня иного поведения. Аннабель понимала. Насколько неуместную выдала тираду. Потому что уж он-то точно имеет право на всё — кто ему что сделает? Даже если не брать во внимание тот факт, что она говорит со своим похитителем, убийцей, извергом… говорить подобным тоном с мужчиной, тем более который старше, настолько старше… господи. Глупая. Вновь — невозможно глупая. Но она не могла уже. Чувства переполняли её, как сосуд, который неизбежно дал трещину, выпуская — всё то, что копилось по крупице, складывалось внутри целой горкой, хоронилось и запиралось. Видимо, недостаточно надежно. Его взгляд обыкновенно нечитаем. С таким взглядом он вполне мог и рассмеяться, и скучать от безделья, и причинять любую боль. Переломать человеку кости с такими же бесстрастными глазами, она в этом нисколько не сомневалась. Аннабель боялась в тот миг его до ужаса, но этот страх в себе перекусывала, стиснув зубы и смотря на него, не отводя взгляда. Он отвел свой первым. — «Против воли»… — повторил он, растягивая, как будто прощупывая эту фразу с непонятным интересом. — Такова уж вампирская участь. Ты сама об этом говорила — редко когда люди обращаются по своей воле. Если бы не этот спокойный тон, полный привычного раздражающего снисхождения, Аннабель бы не осмелилась сказать то, что так чесалось на языке, но, раз уж… — Кроме, судя по всему, законченных психопатов. Сказала это не слишком громко, едва ли не себе под нос, вознамерившись уже уйти, даже уже отвернулась и пошла к коридору… но его снисхождение внезапно исчерпалось. — Анна. Господи, снова он — этот его ужасный тон. Заставляющий замереть тут же, оцепенеть, смотря прямо перед собой. Неужели её неподобающая фраза его… задела? Или ему элементарно надоело её неуважение? Или он снова хочет просто развлечься её страхом?.. Мысли мчались в голове быстрее вихря, и Аннабель лишь с большим трудом заставила себя медленно обернуться, но глаза на него не поднимала. Не решалась. Как легко из неё, оказывается, выбивалась вся спесь… — Сядь. Взглядом он указал на кресло, стоящее напротив его. Тишина и бездействие длились непозволительно долго, Аннабель попросту вникнуть не могла… поверить силе этого голоса. Который по итогу заставил её всё же пройти настороженно через всю гостиную и сесть напротив него. Демиан говорил, что он никогда не хотел и не будет командиром, но этот голос. Без крика, без грубости. Заставляющий повиноваться, словно каждая буква любой его фразы была проволокой, одной из тех, что прикрепляют марионетку к крестовине. Не веревочкой даже, не ниткой, а именно проволокой, железной, впивающейся больно в конечности и вынуждающей двигаться, как угодно кукловоду. Если бы он всегда с ней так говорил, с самого начала, она не смела бы ему ни слова поперек сказать. Ни слова, ни звука, ни движения — не позволяла бы себе ничего, что могло бы его рассердить. Притом был он в этот момент совершенно спокоен. Не было той сардонической веселости, как когда он рассказывал ей о том, что запросто убил бы всех её близких. Никакой насмешливости, и злости тоже никакой. Взирал на неё хладнокровно. Её посетила мысль, что только в такие моменты он кажется соответствующим его древнему возрасту. Когда отпадают все шутки, едкость и ухмылки. Только присущее древности спокойствие, лишенное любых оттенков. — Полагаю, ты жаждешь услышать историю моего обращения? От неожиданного вопроса все мысли в голове взбились пухом, разметались безвозвратно. Вопрос наверняка риторический, но Аннабель, потерянная и недоумевающая, засомневалась — стоит ли что-либо отвечать. Что от неё требуется и как нужно себя вести. Её немного потряхивало, внутренне и незаметно, но для неё очень даже ощутимо. Прежний переизбыток чувств ещё не иссяк, а теперь накладывалось всё больше, но только теперь она была ещё и вынуждена всё в себе затворять, сидела как на иголках, с идеально прямой спиной и до боли сцепленными пальцами. Демиан определенно видел это её смятение чувств, читал в ней страх, но никак это не комментировал. — Что ж… рано или поздно это всё равно должно было произойти, — вздохнул он, откидываясь к спинке. — Начну издалека. Он действительно собирается рассказать? Не играет с ней, не мучает её? Но как же… она думала, что должна чем-то заслужить, дать что-то взамен. Да, фраза про «его прошлое — валюта» было больше несмешной шуткой, но ведь та история, которую он собирался рассказать, была слишком весомой, чтобы выдавать это так просто, безвозмездно. Если после этого рассказа он потребует от неё что угодно взамен, хватит ли у неё духу ответить, что он выдал историю добровольно и они ни о чем не договаривались?.. В прошлых обстоятельствах — вполне. В этих она даже пошевелиться в лишний раз страшилась. Не моргала и, кажется, даже не дышала. Демиан начал свой рассказ: — Я родом из Валахии. Той, что тогда даже княжеством не была. Тогда это были только разрозненные, слабые территории — кто только ими не владел: болгары, половцы, монголы… единоличного правителя тогда у этих территорий не было, никакого государства, только завоеванные кем-либо куски земли. На одном из таких правил мой отец. Был воеводой, что для того времени весьма бессмысленно. Влахи не умели воевать, точно не в те времена. Брат моего отца… — потянув фразу незавершенной, он задумался на секунду. — Пожалуй, не помешает ввести в повествование имена. Ты помнишь мою фамилию? Аннабель едва не вздрогнула, не предвидя, что в разговоре может потребоваться её участие, слишком уже увлеклась, хотя было всего лишь начало. Демиан снова это делал — гипнотизировал. Рассказывая, зачаровывал и непреклонно лишал любых других мыслей, оставляя в воображении только сцену, на которой разворачивались события давних времен. Сама того не заметила, но, кажется, даже уже немного расслабилась… тон его сильно изменился, ни в какое сравнение не идет с тем «Анна», и впечатления от той тяжелой стали в голосе уже спадали. Аннабель несмело ответила: — Ионеску?.. Диковинное сочетание букв странно ощущалось на языке, и особой остроты добавляло то, что это сочетание было так тесно связано с ним. Его фамилия, что он нес сквозь века, теперь из её уст… Демиан кивнул. — Тогда фамилии были устроены не так, как сейчас. Эта дана мне от имени моего отца. Точнее будет сказать, дал её я себе сам, уже по прошествии некоторого времени — в том веке как такового офамиливания ещё не произошло, обходились именами либо прозвищами. Так или иначе, моего отца звали Ион. У меня также был брат, Марку, младше меня на десять лет, но поначалу никакой особо важной роли он в этой истории не играл, поэтому пока просто запомни это имя. Демиан немного помедлил, возможно, размышляя, как вести историю дальше — она явно не была заготовлена. Если про Далию и Летту он знал заранее, знал, что ему понадобится выдать кусок своего прошлого, мог как-либо набросать мысленно то, что следует или не следует пленнице слышать, то здесь… чувствовалось. Он не планировал ей рассказывать. Но зачем тогда?.. Что на него нашло? Не её же фраза его на это сподвигла. Мало того, что это было слишком уж мелковато, чтобы его задеть и тем более уязвить, так он ещё и сам, когда-то давно, утверждал, что она может называть его как угодно, хоть чудовищем, хоть маньяком… говорить и творить что угодно. Аннабель перечитывала недавно первые записи, он ведь твердил: она может устраивать любые истерики, пытаться разгромить подвал или даже убить своего похитителя, и всё это, вероятно, оставило бы его бесконечно равнодушным. Почему же теперь всё иначе? Почему те слова так разнятся с нынешним жутким положением? Не время было об этом думать. Ей надлежало внимательно слушать, потому что паузы его рассказов подолгу не затягивались, невзирая на неожиданность нынешнего рассказа, он сходу понимал, куда следует повернуть повествование: — Наш отец был благородным, но слишком уж добросердечным для положения воеводы человеком. Его брат, Шандор, был совсем другим. Можно это даже в некотором роде назвать стереотипным разделением на «плохого» и «хорошего» брата, штамп многих историй… На самом деле, должен сказать, первоначально дядя таким не был или, во всяком случае, не казался. Часто с моим отцом спорил, потому что имел совершенно иные взгляды, но по итогу всегда уступал — был на год младше и по всем обычаям должен был подчиняться старшему. Для него это было непросто, безусловно. Полный амбиций и стремления изменить беспрестанно проигрышное положение… однажды он просто исчез. — Аннабель вскинула брови, явно не такого развития ожидавшая. — Мы рассудили, что ему всего лишь всё надоело, но, как выяснилось впоследствии, он отправился странствовать — в поисках ответов, силы, любого выхода из вечного подчинения. Изучал ближайшие территории. Молдавию, Трансильванию… всё то, из чего, наравне с Валахией, состоит нынешняя Румыния. Те земли Европы, где раньше всех зародились поверья о вампирах как о человекоподобных существах. Вернулся к нам от них он, как ты можешь предположить, уже несколько иным. Аннабель не могла определить, каким оттенком окрашены все слова, касающиеся его дяди. Демиан не из тех, что стал бы открыто выражать свои чувства, скрывал он их всегда виртуозно, но трудно всё же не заметить этот едва-едва уловимый полутон — в голосе и взгляде. Постепенно у неё уже закладывалось предположение, что именно этот герой его истории мог сотворить, накапливалось и оседало в груди тягостное предчувствие, но пока она не осмеливалась оформлять их в цельную версию. Знала — в любом случае, скоро она услышит ответ. — Он рассказал обо всем моему отцу. О том, какую непобедимую армию можно создать. Нападающую в ночи, бессмертную, каждый воин сильнее десятка обычных. Как сын военачальника, я ведь тоже жил этой вечной войной. Сейчас я уже понимаю, что мне никогда это не было по душе, все те стратегии, разведки, набеги… но тогда я должен был всем этим гореть по умолчанию. Моя суть, мое предназначение — продолжить дело отца в случае его погибели или старости, если бы ему повезло до неё дожить. Разумеется, я загорелся идеей дяди, столь сильно облегчающей задачу. Мне было двадцать четыре года: по тем меркам уже давно мужчина, но, если так подумать — всего лишь мальчишка. Несомненно, меня манило и бессмертие, и сила. Как «законченный психопат», — повторил он её слова, и Аннабель незаметно прикусила до боли щеку, только бы не выказать того, как тревожно екнуло сердце, — грезил быть кем-то в разы могущественнее обычного человека. Ты права, мне было искренне безразлично то, каким чудовищем меня это сделает. Вполне готов был принести любые жертвы. Единственное, чем я не смог бы пожертвовать, — полагаю, своей семьей. Крайне иронично, если учесть, что именно семьей я по итогу и расплатился. У неё не укладывалось в голове, как можно говорить об этом в такой степени безучастно. По смыслу последняя фраза была тяжелой, ложилась на плечи каменной плитой, но по тону? Не тяжелее любой другой. Столь же ровная и лишенная любых оттенков. Ей вовсе трудно было вникнуть, что он говорил о своей семье. У Демиана была семья. Демиан был человеком. Невольно всегда представляется, что Демиан сразу был рожден демоном. Будто ни ребенком, ни подростком он не был, из него сразу вылепили мраморную скульптуру, соткали из ночи воплощение нечистых сил. Единственный в своем роде — без родных и близких. Но нет, человеком он был, и не просто, а сыном воеводы. Этот вот молодой мужчина пред ней, в котором сходу можно различить какого-нибудь представителя интеллигенции… начитанный до безумия, сведущий в науках и культурах, всегда с легкой ленцой в движениях, присущей избалованным юношам, да и вовсе, наверное, любым высокомерным англичанам высоких титулов… претенциозно-амбициозный в познании, знающий весь свод этикетных заветов, но использующий его по настроению, что свойственно как раз тем, кто знает их с ранних лет, а не учил их уже затем… господи, да о чем это она? Наверняка он застал то, как придумывались все те многочисленные правила этикета. Наверняка был в светском обществе как акула в воде, и необязательно для этого было в этом светском обществе рождаться. И всё равно. Как его можно представить другим? Не в этом безукоризненно сидящем на нем, изысканном сочетании рубашки и брюк, без этой его нездоровой, но всё равно поразительно идущей ему мертвенной бледности. Вообразить обычным. С мозолями на этих аристократических руках, с шрамами и ссадинами от сражений и простого труда, в какой-нибудь практичной холщовой одежде, удобной для существования в полевых условиях, в которых он непременно должен был бывать, раз уж упомянул о разведках, боях… Аннабель с трудом не поежилась, настолько странно ей было всё это представлять. Совершенно иную жизнь, иные условия и обычаи. И Демиана в них. А Демиан тем временем продолжал, не прерываясь: — Мой отец был категоричен. Тогда большая часть влахов уже крестилась, предложение моего дяди было сродни добровольно вручить свою душу дьяволу. — На пару мгновений он вновь задумался, вздохнул, неохотно признавая: — Следует отдать дяде должное, он мог просто убить моего отца сразу же. Не предлагая дар бессмертия. Ведь если бы Ион этот дар принял — Шандору власть бы даже не снилась. Могу предположить, именно поэтому отказ Иона так его уязвил: ведь Шандор переступил через свою гордость, был так милосерден и щедр по отношению к старшему брату… иными словами, неожиданный отказ поселил в нём ещё большую злобу, о которой я на тот момент не догадывался. Меня он искусными речами убедил в том, что Ион одумается. Особенно если я обращусь и своим примером продемонстрирую все преимущества вампирской сути… ведь мнением брата можно пренебречь, но дорогого сына? Отец мной действительно крайне дорожил — всё-таки старший сын, не лишенный ума, стойкости и храбрости, когда нужно. Нередко он со мной советовался, доверял моему мнению, но явно не в отношении идеи с вампиризмом: это было бы уже, конечно, слишком. Меня-человека отец точно бы слушать не стал — так меня убеждал Шандор, во всяком случае. Я же был полон сомнений и опасений, что отец попросту отречется от меня, если я без его ведома обращусь, но Шандор умел запутать мысли, убедить всех в том, что выгодно ему. Кого угодно, кроме моего отца, очевидно. Усмешка, сопровождавшая последние слова, была мрачной. Невеселой совершенно. Аннабель вовсе редко когда видела в его смехе и улыбках искренность, но эта была совсем жуткой: гнетущей и мелко царапавшей душу. Его взгляд после этого пару секунд стыл на одной точке — вспоминал. Как хорошо он помнит все события — в деталях, как наяву, или лишь как паутину фактов, сложновыстроенную фабулу? Сколько лет минуло с того времени, когда был он еще человеком?.. Еще больше ведь, чем с истории о Летте… — Итак, я обратился, — подытожил он, хотя Аннабель вполне понимала, что это был итог только одной из глав долгой истории. Притом сказан был так, будто вся эта история навевала на Демиана немалую скуку. — Мое обращение длилось не так уж долго, намного быстрее твоего — поскольку я жаждал этой участи, яд, или пресловутую «тьму», я принял весьма быстро. Но времени обращения было достаточно, чтобы, когда я очнулся, мой отец уже был мертв. Аннабель едва не содрогнулась. Не столько от самого факта — всё же Иона она знала лишь по паре только что произнесенных фраз Демиана, — но от того, как на секунду мелькнули желваки на чужих скулах. Едва заметно. Ни тон, ни взгляд — ничто так и не переменилось. Лишь слегка-слегка заострились черты, но ей этого было достаточно, чтобы понять, что равнодушие Демиана не столь всеобъемлющее, как он всегда показывает. — По словам дяди, Ион не выдержал мысли, что я добровольно решил стать чудовищем, и покончил с собой, настолько велико было его горе. Народу же Шандор сообщил иное: к Иону подобрался предатель, некто из вражеского стана, и убил его во сне. И этим, очевидно, продемонстрировал, как важно принять дар бессмертия, ведь враг так близок и беспощаден, и всё прочее… стандартные пропагандистские речи. Не то чтобы Аннабель была каким-нибудь выдающимся мыслителем, логиком, стратегом, но ситуация её, без того страшная и запутанная, сильно озадачила. Зачем же было тогда обращать Демиана? Если можно было просто убить и Иона, и его сыновей… — А тебя он не убил… — неуверенно подала она голос, — чтобы завоевать доверие народа? — предположение казалось ей не вполне убедительным, и она поспешила развить мысль: — Чтобы твоим примером показать, что в обращении нет ничего дурного, раз уж сын их прежнего предводителя на это пошел… Ей казалось это лежащим на поверхности, и в то же время она немало сомневалась. Её ум в целом был устроен, на её взгляд, иногда странно и нескладно. То, что кому-то было очевидным, до неё доходило далеко не сразу. То, что казалось очевидным ей, вызывало вопросы у других. Может быть, такое нередкость… у неё не было особо возможности узнать, проверить, вычленить связь. Рассуждения женщин обычно мужчин не слишком интересуют. Аннабель никто не слушал уж тем более. Разве что Рассел, но и ему её мнение было интересно далеко не всегда, как бы он ни пытался показать обратное. Демиан ответил не сразу, и Аннабель насторожилась, не сказала она что-нибудь бессмысленное или, напротив, до нелепости прозрачное: уж в клубках политических интриг она интереса никогда не находила и нисколько в них не разбиралась. Но он только посмотрел на неё внимательно. Как будто не было всех этих месяцев, разногласий меж ними, его поведения и её выходок. Снова — друг напротив друга. Беседуют. Только если прежде о темах, их не касающихся, прежде о темах отвлеченных и далеких, то теперь… — Разумеется, — согласился он, и ей не понять, было это согласием снисходительным, как отвечают любознательному ребенку, поощряя его поверхностные выводы обо всем на свете, или она всё же была не такой безнадежной идиоткой. — Если бы он просто убил меня и моего брата, люди бы за ним не пошли. Насильственный захват власти никогда не рассчитан на долгосрочную перспективу, Шандор это понимал и действовал иначе. Людям пришлось смириться. Всё равно неохотно, страшились божьего гнева, да и просто монстрами становиться не особо-то желали, очевидно, но выхода у них как такового не было. Либо убить себя, либо бежать, либо покориться. Притом обращались только мужчины, и то не все — обычные люди должны были оставаться тоже, чтобы влашский род не прервался на корню. Женщин не обращали. Детей тоже. Если это мальчик, ждали, когда тот достигнет определенного возраста. Время настало весьма темное: простирались кровавые реки и смерти на каждом шагу, но военная политика действительно пошла в гору. Территории разрастались. Войско бессмертных, поначалу немногочисленное, росло тоже. — Подожди, — осмелилась Аннабель прервать его, напряженная от этого донельзя, ведь не ведала, стоит ли, но лучше она уточнит на этом моменте, чем запутается ещё больше: — Ты остался со своим дядей? Поверил, что твой отец покончил с собой? Его усмешка была полна пренебрежительности, и взгляд, отведенный к потолку, тоже. — Аннабель, я, может, и был тогда временами по-человечески наивен, однако не настолько. Конечно, осознал, что произошло, сразу же. Но тебе следовало уже понять, что и Шандор не был глуп. Использовал впоследствии моего брата как способ манипулировать мной. Был куда сильнее и хитрее меня. Если бы мы с братом предприняли попытку просто бежать, того легко убили бы, шансы защитить его у меня были бы смехотворно малы. Марку ведь по-прежнему оставался человеком, ждал своего семнадцатого дня рождения, чтобы обратиться, и только тогда мы могли бы попробовать сбежать. И, как это всегда бывает, время до этого дня тянулось невозможно медленно. — Демиан дернул уголком губ, вновь позволив взгляду на секунду остекленеть — продолжал воскрешать картинку давно минувшего. — Мне пришлось провести не самые приятные три года притворства. Играл пред Шандором подневольного, глупую куклу в его руках, которой он мог запросто управлять. Делал, что требуется, всячески стараясь завоевать доверие, втайне при этом беспрестанно придумывая планы побега. В его речах заскользили холодные ноты — как если бы по подвалу загулял промозглый сквозняк, забирающийся за шиворот. Но на лице — всё так же ни эмоции. Каменная маска, так явно контрастирующая со словами, по которым трудно не понять, насколько Демиану претило играть роль беспомощной марионетки в чужой власти. Не лучшее чувство, верно? Аннабель прикусила язык на всякий случай, только бы никак вслух это не прокомментировать. Опрометчиво. И нельзя не признать, что пережил Демиан в тысячи раз больше, чем она. В сравнении с удручающей глубиной тягостей его жизни, у Аннабель так, мелководье… но это никогда не было и не будет ему оправданием. — Мне стоило предвидеть, что Шандор ни за что не допустил бы обращения моего брата, какими бы речами ни разбрасывался. Всегда догадывался о всех моих планах. Два внезапно сбежавших сына прежнего правителя… у людей возникло бы куда больше вопросов, чем было и так. Ему эти народные волнения были бы в крайней степени невыгодны. Недолгое молчание, на время расколовшее рассказ, было неприятным. Колючим. Очевидно не предвещающим ничего хорошего, но Аннабель всё равно, за эти секунды успевшая отвлечься на какие-то свои неважные мысли, дрогнула, когда прозвучало: — За полгода до семнадцатилетия Шандор убил его. Её взгляд тут же метнулся к его лицу, но столкнулся со все той же немыслимой черствостью. Демиан и бровью не повел. — Мы были в зале втроем — дядя вызвал нас двоих для разговора. Никакого разговора, как ты можешь понять, не было. Я и отреагировать не успел, когда тот просто вгрызся в шею своему же племяннику. Марку ещё можно было обратить, умер он не в ту же секунду — истекал кровью на полу. Но Шандор не позволил мне и с места сдвинуться. Если нужны подробности: припечатал за шею к стене и держал, пока сердцебиение Марку не затихнет. Аннабель так и застыла, потрясенная до одури. Глядела на его бесстрастное лицо, не моргая, пытаясь осмыслить… Верно, всё к этому и вело. Верно, история заведомо несла тяжелый, скорбный окрасок, но почему-то Аннабель не ожидала такой жестокости. На глазах у Демиана… Аннабель даже подалась чуть вперед, уперлась локтями в колени и подперла голову рукой, смотря пустым взглядом куда-то в пол, пока в голове мешались размытые образы густых темных оттенков. Помнит ли Демиан ту сцену в деталях? Или только как факт? Давно уже покрылось всё пылью, поэтому и эмоций никак не вызывает? Если судить по сухости рассказа — будто покрыто не пылью даже, а цементом, давно уже зацементировано множеством слоев и необратимо погребено. Ей разве что немного казалось… да, совсем немного — щепотка презрения в тоне. Притом не к Шандору, или же не только к нему. В первую очередь к себе. Мог ли Демиан презирать себя за то, что не спас брата?.. И ранее — за то, что вовсе поверил дяде, будучи человеком?.. Аннабель не знала. Аннабель переварить всё услышанное никак не могла. Тонула в самых разных чувствах, противоречивых и душащих, но это не помешало ей уцепиться за абсурдность: — Какой в этом смысл?.. — спросила негромко, почти шепотом, как будто тревожась порушить какую-то особую атмосферу, что висела уже однажды, в день, когда он рассказывал о Летте. — Если ты говорил, что это бы ему всё только испортило… — Поначалу я тоже не видел никакого смысла. Всё так же был убежден, что внезапная смерть любого из нас ему ни к чему, поэтому и не предполагал, что Марку могут убить даже без попытки побега. Не был к подобному готов. Но, насколько я понимаю, Шандор рассчитывал, что после этого я всё же уйду, теперь уже один. Рассчитывал сказать своим людям, что Марку убил я, не сдержав жажды, — первое время моей нечеловеческой жизни у меня действительно были с этим некоторые трудности. К тому же, в тот же час очень удачно в зал прибыл один из стражей, учуяв кровь, и застал всю эту красноречивую картину, где я действительно кажусь тем, от кого Шандор всего лишь пытался защитить своего племянника… Свидетельство явно не в мою пользу. Испугавшись расплаты за братоубийство, я бы «трусливо сбежал». Сомнения могли бы быть, немалые, но со временем люди свыклись бы. За неимением альтернатив поверили бы этой версии. Аннабель насторожилась. Немало поколебалась, прежде чем неуверенно уточнить: — Почему «бы»? — Я остался. Ей сперва показалось, что она ослышалась. Демиан?.. Так сильно желавший уже покинуть родные земли… теперь к ним никак не привязанный… остался? — Этим я несколько порушил его планы, но подобный расклад, неожиданный и абсурдный, его вполне устраивал тоже. Не исключено, что даже больше, чем первоначальный. Другим про смерть Марку он по итогу наплел очередную сказку, как он умел, в убийстве племянника обвинил того стражника-свидетеля, ещё и показательно казнил за это. Правду знали только мы вдвоем. — Почему же ты просто не мог рассказать всем правду? Демиан фыркнул. Такая непривычно человеческая эмоция… — Ты немного переоцениваешь меня-прежнего и крайне недооцениваешь моего дядю. Любил народ больше меня и брата, однако оратором Шандор был куда более искусным. К тому же, играл роль трепетно любящего дяди превосходно… нашел бы способ извернуться. Мне бы просто не поверили, решили бы — свихнулся из-за утери брата. На этом поприще его тоже было не одолеть. Ни правдой, ни силой… разумеется, я хотел убить его в тот же день, что умер Марку, в тот же миг, но Шандор был к этому готов. Пустая трата сил, я бы ничего не смог сделать. Всё, что мне оставалось — запастись терпением. Только теперь Аннабель вникла в полной мере. Ответ был столь прост. Древнейший мотив, древнейший грех, столь же беспощадный, сколь пустой и бессмысленный. Понятно, почему у неё самой не возникло сразу мысли о банальной мести. Аннабель научена придерживаться священных учений, а раз в Ветхом Завете написано, что господь сам за всё воздаст… Но Демиан ведь от божественного давно отрекся. Для него месть была, вероятно, единственной усладой в новом нечеловеческом существовании после гибели семьи. Судить его Аннабель не смела. — Шандор, пусть и был сперва моему решению удивлен, вполне распознал, в чем дело и что у меня на уме. Следил за каждым моим шагом. Ни за что не подарил бы мне шанса как-либо ему навредить… мне пришлось прождать немало лет, прежде чем он всё же поверил в невинность моих помыслов. Я нарочно упускал любые возможности причинить ему вред. Только чтобы он в полной мере уже привык к моей безоговорочной преданности, которая поначалу казалась нонсенсом, но затем — чем-то настолько уже привычным, обыденным и само собой разумеющимся… Для этого момента мне пришлось прождать шестьдесят три года, но оно того несомненно стоило. — Он усмехнулся, и ей показалось, что было нечто пугающе ностальгическое в его взгляде, когда он говорил: — Ты не представляешь, какое удовольствие мне доставила эта сцена. Поначалу я хотел сделать это как можно мучительнее, своими руками, но решил, что ничто для вампира по тяжести мук не сравнится с банальным солнечным светом. Не буду вдаваться в утомительные подробности того моего плана, история без того выдалась непростительно длинной, только скажу, что мне удалось заманить его в ловушку, из которой он выбраться не смог. Мало того, что у него не было ходов отступления, так он и осознал всё слишком поздно — только когда уже всходило солнце. Ему до последнего и в голову не могло прийти, что спустя столько лет я по-прежнему буду хранить жажду его убийства. Но этот миг осознания в его глазах… Фразу он многозначительно не продолжил, оставив её висеть в воздухе оборванной, но от этого едва уловимого блеска в его взгляде Аннабель стало по-настоящему дурно. Даже когда он говорил о гибели своего брата или отца, ни одна эмоция не пробила каменной маски, но, когда он сказал о свершении мести… В груди что-то мерзло, крошилось от этой атмосферы. Это ведь его суть. Аннабель давно уже стоило бы понять, что всё существование её похитителя пропитано кровью и болью — его, других, неважно. Сколько раз за этот не самый долгий рассказ прозвучали слова, как угодно связанные со смертью и в частности — убийствами? Притом так естественно, обыденно… и в то же время — по-особенному. Слова о смерти из уст Демиана всегда звучали непередаваемо. Жутко и вместе с тем пленительно. Что-то внутри неё от этого колыхалось, как будто тянулось к этому, желало слышать больше, ужасаться и трепетать, невозможно себя за это коря… Демиан всегда говорил об убийствах как о рутинной работе, которая могла бы ему уже давным-давно наскучить, но он все равно видел в ней интерес. Красоту. Делал это в своих руках искусством. Это пугало Аннабель прежде, пугало и сейчас, но теперь она хотя бы видела тому объяснение. До этого ей представлялось, что монстром стал он уже от обращения, неизбежно зачерствел за столетия жизни, но на деле, выходит, уже человеком?.. Его растили таким. Всё, чему его учили — как раз-таки сплошное искусство войны. Всё его детство, всё его отрочество и впоследствии всю нечеловеческую жизнь он шел под руку со Смертью. — Что было затем? — робко оборвала Аннабель вязко тянущуюся тишину, только бы не оставлять эту историю на настолько зловещей ноте. Демиан, сам уже успевший глубоко окунуться в какие-то свои далекие мысли, моргнул, возвращаясь к ней в реальность. Взял себе лишь секунду на то, чтобы вернуться к тому, на чем прервался рассказ, и спокойно ответил: — Я покинул валашские земли. В общих чертах ты это всё уже знаешь — подался в искусство и науки. В частности, в философию. Путешествовал, познавал мир. — Но что же с тем народом?.. Кто ими правил? — Да кто ими только не правил, — равнодушия к этой теме он не скрывал. Отвечал скорее из вежливости, потакая её любопытству: — Грянули нелепые междоусобицы, довольно скоро закончившиеся простым распадом — не хватало твердой руки, вампиризм только усугублял положение, а не спасал. Все завоеванные территории были отвоеваны обратно, народ превратился преимущественно в кочевнический. Часть разбрелась, часть осталась, и только через время, притом немалое — потребовалось столетия полтора-два — там сотворили нечто похожее на княжество. Аннабель всё не удавалось сложить цельную картинку в голове. Вся история вполне укладывалась в её воображении, притом в красках и деталях, пусть и горестных, но временной промежуток… — Я не особо сильна в истории… когда, выходит, полноценно образовалась Валахия? Демиан улыбнулся — понимал причину её интереса. То, что волновало её куда больше, чем княжество. Ответил сперва весьма размыто: — В том же веке, что умер Алигьери. Но даже этого было достаточно, чтобы приблизиться к пониманию масштаба. Постепенно двигаться к заторможенному, медленному осознанию… — Да, Аннабель, — ответил он на неозвученные суждения, прочитав это зарождающееся осознание по её глазам. — В следующем году меня ждет очередной мелкий юбилей… Даже теперь он свел всё к несерьезности, позволив себе ухмылку, в то время как она сидела донельзя скованная напряжением, попросту умирающая от желания услышать уже наконец… У неё и самой в голове безобразно роились цифры, но она не желала их складывать. Решила — лучше скажет сам. Хотела, чтобы прозвучало. Хотела, чтобы оно разрезало нарочно тянущееся молчание подвала, как разрезает беспроглядное ночное небо сверкнувшая молния. Чувство абсолютно то же. — Мне будет семьсот шестьдесят лет. Аннабель аж опустила плечи слегка, как будто это нарастающее напряжение взяло и лопнуло, чем-нибудь острым проткнутое. Боже правый. Услышанный возраст так и метался в рассудке. Аннабель повторяла мысленно снова и снова, но он всё никак не приживался, не находил в её представлениях никакого места. А как можно в это вот так просто поверить? Что Демиану семьсот пятьдесят девять… Демиану семьсот-пятьдесят-девять-лет. Господи, да как… Одно дело подозревать о его возрасте, совсем другое — по-настоящему знать, насколько он… Он старше её почти в сорок раз. Старше многих государств, городов, стольких открытий Ренессанса, без которых сложно представить жизнь… застал расцвет стольких культур, зарождение стольких наук и искусств… Верно, Аннабель должна была понимать это и прежде, пять столетий — тоже немыслимо, но семь… ощущалось на каком-то совсем ином уровне. Непостижимом. Пока она плутала в этом невообразимом осознании, Демиан неожиданно продолжил разговор, не давая ей времени на полноценное осмысление — ни его жуткой истории обращения, ни тем более возраста. — Знаешь, что меня забавляет? — поинтересовался он небрежно, с такой же вальяжностью закинув ногу на ногу. Ей не хотелось знать. Вслух она ничего не сказала, только посмотрела на него вопросительно и, может, самую малость опасливо. Ничего хорошего уж точно ждать не приходилось. — Быть нареченным «законченным психопатом» из твоих уст… — край его губ потянуло в сторону легкой улыбкой. Аннабель вновь стало не по себе, вновь напряглась, застыла, вслушиваясь. Надеялась уже, что опасность от той необдуманной фразы давно миновала… — Учитывая, что впервые я взял на душу грех на поле боя, лет в четырнадцать или, может быть, шестнадцать — не обессудь, я скверно помню человеческую свою жизнь. И кто бы подумал, что меня сумеет переплюнуть столь хрупкая и набожная личность. Ещё и в столь нежном возрасте… сколько тебе было? Лет одиннадцать, смею предположить? Её брови дрогнули от чистейшего недоумения. Что он такое говорит?.. — Поправь, если я ошибаюсь. Сама понимаешь, история туманная, я не могу знать всех подробностей… знаю лишь, что тому бедолаге было около пятнадцати. Намного старше тебя, что делает ситуацию ещё более удивительной. Теперь у неё не осталось никаких сомнений. Демиан определенно обознался. Выбрал два года назад не ту. Так вот нелепо, чудовищно, несправедливо обознался… всё это время ему, судя по всему, нужна была другая, кто-то, о чьей фантастической беспощадности — или о чем вовсе речь — он был наслышан. Это не могло быть про неё. Это просто смешно. — Я не имею ни малейшего представления, о чем ты говоришь. Голос её был усталый, сама даже её поза была несколько утомленной, небрежной — осанка немного неидеальна, руки она разместила на подлокотниках, глядя на Демиана даже как будто пренебрежительно, с тем легким налетом снисходительности, с которым обычно говорил с ней он. Ничего общего с тем «я не представляю, о чем ты», когда она представляла и всего лишь отыгрывала роль несусветной дурочки. Демиана подобная её уверенность в его ошибке нисколько не смутила. В изгибе губ закралась недобрая ухмылка, пока не полноценная, но всё равно заметная, демонстрирующая необъяснимую приподнятость его настроения. — И имя Арчибальда Максвелла тебе тоже совсем ни о чем не говорит? Что-то вдруг кольнуло. Непонятным, странным образом кольнуло — и так ужасно гадко. Как иглой, притом проржавевшей, старой, затупленной, пытающейся что-то вспороть, а не вспарывалось. Аннабель нахмурилась, слегка повернув голову, но глаз с Демиана не сводила, как будто просто не расслышала и ожидала, что он повторит. А он не спешил. Не объяснялся. Ждал её реакции, но она сама не понимала, как реагировала, не понимала, почему этот набор букв из его уст звучал как-то по-особенному гнетуще, хотя сказано совершенно обычным спокойным тоном. Взглядом она уперлась в пустое пространство, по-прежнему хмурясь. Зрачки бегали, как будто она пыталась что-то вспомнить, но не имела никакого представления, что ей нужно вспоминать. «Арчи», — повторила она одними губами. Арчи Максвелл. Уста откуда-то помнили, как складывать это имя. Но откуда?.. Всего лишь непонятное знакомое ощущение. Знакомое нечто, змеящееся в груди скользким холодным клубком. Теперь уже она попыталась вспомнить целенаправленно, тянулась к этому ускользающему воспоминанию, но всё равно ничего не находила, напарывалась на пустоту. Её прошлая жизнь, человеческая, и так была покрыта мутноватой пленкой. Аннабель прекрасно её видела, помнила в деталях, и всё же не так отчетливо и ярко, как демоническое свое существование. Но именно на этом моменте, к которому она пыталась подобраться, пленка была особенно плотной. Непрозрачной. Аннабель даже движущиеся силуэты не могла различить, понять, прорваться через этот кокон, как угодно вскрыть его… всё размыто, как под водой, притом болотной, грязной и тинистой. Аннабель не выдержала, поднялась на ноги, сделала несколько бездумных шагов куда-то в сторону, только чтобы не сидеть на месте, пока голова лихорадочно что-то обдумывала, совершенно безуспешно. Демиан терпеливо ждал. — Я не… — попыталась она собрать все разрозненные обрывки мыслей в нечто связное, но всё так же тщетно. — Он… — снова соскользнула мысль, не успевшая обрести форму. До безумия размытый образ то отдалялся, то приближался, черты его по-прежнему были затуманены, но хотя бы отдаленно… в ворохе темных и холодных оттенков пятен нечто улавливалось. Аннабель помнила пробирающий до костей ветер. Или то был страх? Была зима… это помнилось отчетливо. И там было скользко. — Он поскользнулся… Без единой толковой мысли, кто «он». Как могла она говорить, сама не ведая, о чем? Как будто страдала в этот миг лунатизмом, спала, не отвечала за свое тело, говорила что-то бессознательное и напрочь лишенное смысла. Аннабель не знала и не помнила ничего, но чувство у неё было, как будто она обязана сказать: — Я не трогала его… я даже не… я и пальцем его не тронула. Единственное, в чем она с чего-то вдруг была уверена. Аннабель его не трогала. Но кого, господи-боже? Разве было это в самом деле? Разве не было каким-то далеким кошмаром, не наяву, а всего лишь очередной неправдоподобный сон… Разве тем, что она что-то Демиану отвечала, пусть и как будто в бреду, она по умолчанию не подтверждала… вину? Того, что это всё же было. Факт. Что он, по меньшей мере, не обознался. — Что же тебе мешало позвать на помощь? — продолжал Демиан невозмутимо, как будто вовсе не замечая страшнейшего смятения её чувств. — Даже если его было уже не спасти — твое совершенное бездействие наводит на некоторые сомнения. Аннабель повернулась к нему, глядя так растерянно, будто была маленьким несмышленым котенком, не ведающим, чего от него хотят и требуют. Испуганным надломленным шепотом: — Ты следил за мной с одиннадцати лет? Кажется, это можно было счесть поражением. Чистосердечным признанием — что то, о чем шла речь, правда. В одиннадцать лет. Тот далекий размытый сон… — Нет, — покачал он головой. — Я узнал об этой занятной истории уже после того, как заинтересовался тобой. Кто же знал, что я напорюсь на столь впечатляющий пункт твоей биографии? Аннабель невольно отшатнулась. Коснулась лица, как будто в надежде сбросить это наваждение, налипшее на кожу, как зараза, охватывающая всё больше. Разум, конечности, легкие… ей было трудно дышать. — Я не… я его не… я этого не делала. — Ты действительно этого не помнишь или не хотела бы помнить? Аннабель даже ответить на это ничего не могла. Не смела. Только покачала головой, сама не представляя, чему именно. Такое непонимание, глобальное, сокрушительное… как замершая на секунду лавина, которая вот-вот её погребет целым потоком. Да что за вздор… Демиан вмиг оказался с ней рядом, вынуждая вздрогнуть, но не попятиться — Аннабель с трудом удержала себя на одном месте. — Как же необыкновенно всё же устроено твое сознание… — говорил он мягко, с таким же мягким, почти завороженным взглядом. И с таким же прикосновением — невесомо коснулся пряди её волос, убирая от лица, невольно проходясь кончиками пальцев по виску, и её едва не передернуло от того, как обдало кожу волной мурашек. Глядела на него в ответ широко раскрытыми от страха глазами. Боясь не его. Боясь чего-то совершенно иного. — Вычеркивает всё, что ему не угодно, — продолжал он говорить какую-то нелепицу, противную Аннабель по одной только своей сути. — Вполне сознательный возраст, чтобы подобное просто забыть, как забывают обычно первые годы жизни. Но твое сознание решило отгородиться от нежеланного груза. Аннабель не сдержалась, отшатнулась. Попыталась всё же очнуться, выпутаться из этого кокона потерянности: — Что за глупости? — её голос был почти тверд. Разум её метался в панике. — Ты правда веришь, что маленькая девочка могла бы… — слово встало поперек горла, — пятнадцатилетнего… Это была какая-то грань — в шаге от пропасти. Сумасшествия. Очередной истерики, но куда большей по масштабу, чем всё, что было прежде. Ей стоит только принять эту вздорную мысль — и конец. Погибель, изводящая всё, чему она верила. — Ты сама ведь сказала — ты его даже не тронула, — напомнил он. — Всё, что тебе было нужно, вовремя отступить в сторону, позволяя ему упасть в воду. Какое совпадение — именно на безлюдной улице, где никто бы ему не помог… — Откуда тебе знать, где это было и как? — тон начинал повышаться, но предсказуемо и жалко задрожал: — Откуда тебе знать? Её саму затрясло мелкой дрожью. Как тонкое пересохшее деревце — вот-вот переломится. Вот-вот от неё ничего не останется. Его непоколебимое спокойствие выводило её из себя ещё пуще. Как мог он говорить обо всем так спокойно? Утверждать, что она… да как вовсе можно… — Оттуда же, откуда шли слухи, которым, на твое счастье, по итогу не слишком поверили. Иными словами, от одной любезной пожилой дамы, что жила одна на той полузаброшенной улице. Из её окна открывается прекраснейший вид на Темзу. Нет. Не могло всего этого быть наяву. Демиан играется с ней. Развлекается — вновь. Но её реакция, неосознанная, неоправданная, твердила совсем иное. Её рука взметнулась к лицу, прикрыла рот, как будто запечатывая немой ужас, пока зрачки беспрестанно бегали по пустому пространству, подобно судорожно скачущим в её разуме мыслям — всё до единого бесформенным, неуловимым. Ни одну не поймать, ни одну не разглядеть. — Признаюсь, я был уверен, что ты обмолвишься об этом хотя бы словом в дневниках, — всё звучал его голос через целую толщу прострации, усугубляя. — Во время описания своего детства или хотя бы дискуссии о Достоевском. — Демиан усмехнулся, покачал головой. — Нет, ни слова. По всем твоим записям о тебе складывается впечатление как об обычной, может, лишь с некоторыми причудами девушке… чрезмерно чувствительной, добросердечной и потому, безусловно, не вызывающей ни малейшего подозрения. Разве что факт твоих частых детских вылазок через окно мог бы вызывать вопросы, особенно если учесть, что слишком уж мимолетны эти упоминания: на лондонских улицах уж точно могло происходить немало вещей, заслуживавших куда более подробного описания… и я всё задавался вопросом — ты сокрыла всё это в дневниках намеренно или нет? По твоему поведению казалось, что нет — не сочти за грубость, прирожденной актрисой ты не кажешься. Поэтому я стал склоняться к своего рода амнезии, однако на девятой записи я стал вновь сомневаться. Когда мы обсуждали Раскольникова, в записи ты нарочито сделала акцент исключительно на моем мнении. Что странно, ведь у тебя самой было немало рассуждений, если судить по тому, как ты задумалась о чем-то на аж целый час после нашего с тобой обсуждения всех заметок. Аннабель помнила. Верно. Задумалась — неужто на целый час? Не суть. Не это важно. Ей самой неведомо, о чем она в тот далекий день думала так долго. Ровно как и в этот миг — что-то в голове ворочалось, но мысли просачивались сквозь пальцы прежде чем она успевала что-либо из них вылепить. Потому и не записала. Что записывать? Чудом у неё отыскались силы на раздражение: — Господи… да причем тут Раскольников? Не думаешь же ты, что я могла спланировать… — Почему нет? Человеком этот Максвелл был для своих юных лет в крайней степени неприятным, насколько я могу судить. Он сам-то верит тому, что говорит? Что она могла бы… Ещё и в одиннадцать лет? Да он в своем уме? — Прекрати, — не выдержала она. Столько чувств в ней роилось, что Аннабель заламывала до боли пальцы, мечась по свободному пространству гостиной туда-обратно, только бы выплеснуть. А не удавалось. — Нет. — Всё же остановилась внезапно, закачала головой. — Нет, всё было… не так. — Так посвяти же меня. Как это было? Знала бы она сама. Боже, знала бы она! Всё, что было в её памяти — путанный комок не пойми чего. Всё те же мутные образы, обрывки какого-то разговора, который она различить не могла… как беспрестанный шум, вслушиваться в который толку никакого. Не разберешь. Демиан подошел к ней снова. Медленно. Воплощение бесстрастия, которого ей так в этот миг так не хватало — хотела хотя бы крупицу. В силу своего роста — возвышался над нею, смотрел сверху вниз, и оттого она казалась сама себе ещё более маленькой, совсем маленькой и беспомощной. Этот его взгляд ей было не понять. Не насмешливый. Не снисходительный, хотя как будто чуточку покровительственный — будто он говорил с человеком, который только-только встал на первую ступень пути, который давным-давно у него самого позади. Её же взгляд всё такой же растерянный. А на устах — практически мольба: — Я этого не делала, — тихо, умоляя его с этим согласиться. — Я никого не… — голос сорвался, дрогнув. — Я бы не стала. — Как скажешь. Не этого сухого «как скажешь» она желала! Не этой безжалостной подачки. Демиан знал её — как бы тошно ей ни было, как бы ни хотелось отрицать. За всё это время, за время преследования и заточения, он должен был узнать её, так, как никто другой не знает. Забрался уже давным-давно ей под кожу, в её голову, в её душу, всё ядовитой тенью запятнал и всё исследовал, изучил вдоль и поперек. И больше всего на свете она мечтала в этот миг не о заветной свободе, не о погибели, мечтала, чтобы он просто сказал ей, что это всё глупости. Что она не могла стать причиной чьей-либо смерти, неважно, каким был тот человек. Но в его нечитаемом взгляде — только эта жестокая бескомпромиссность. Никак не соответствующая этому наплевательскому «как скажешь», от которого у неё все внутренности затянулись тугими болезненными узлами. Аннабель сделала шаг назад, затем следующий. Вновь покачала головой, по-прежнему потерянная, перепуганная, недоумевающая… Не могла больше здесь оставаться, не под вниманием этих ужасных темно-кровавых глаз — всего за мгновение оказалась в своей комнате, тут же закрыв за собой дверь и прижавшись к ней спиной, как будто это было единственной ей опорой, чтобы не разломиться окончательно под натиском осознания. Нет. Нет, нет, она знала точно — это всё нелепица. Непонятные ей игры разума. Как можно совершить такое, даже если косвенно, и не помнить? Да не стала бы она, и уж тем более будучи ребенком!.. Всего лишь одиннадцатилетней девочкой, обычным невинным дитем, согласно возрасту ещё глупым, бесхитростным и простодушным… да ещё и нарочно, целенаправленно… Не стала бы ведь?