Чернилами и Кровью

Я совсем не уверена, стоило ли ему позволять, не уверена, действительно ли так сильно желала окунаться в эту прорубь… но и продолжать существовать, не зная себя самой, я не желала тем более.

___________________

Стены комнаты ещё никогда не были настолько душащими. Ещё никогда Аннабель за время заточения не было так плохо, а плохо ей отнюдь не редко. Металась по спальне, не находя себе места, заламывала пальцы, останавливалась на миг, стараясь прийти в себя, но тонула в этом болотистом страхе пред неизвестностью только больше и больше. Ей казалось, что она попросту не может бояться ничего и никого более, чем Демиана, однако выяснилось вдруг — куда больше она боялась себя. Ту часть, что затерялась в грязных потемках памяти, ту, что она сама не знала. Нет ведь врага хуже, чем твой собственный разум, когда он начинает играть не на твоей стороне. Или это наоборот — благословение? Единственное спасение от её страшного поступка? Перечеркнуть. Смять и выбросить, как испорченный лист пергамента. И как теперь его достать?.. Где искать этот жалкий клочок? Как можно перевернуть вверх дном собственную память? — Я могу тебе помочь. Аннабель сидела на краю постели, держась за разрываемую мыслями голову, когда прозвучал этот голос. Непривычно мягкий за последнее время — таким же голосом твердил, как необыкновенен её разум, но на этот раз, разумеется, без оттенков того странного восхищения. Простая скупая мягкость. Как милосердное одолжение. И это пугало, тоже. Вся эта путаница, неразбериха, сплошное недоумение, почему он настолько разный последние месяцы и чего от него следует ждать. Аннабель отняла руки от головы и подняла разбитый взгляд на него, стоящего на пороге. — Как? — шепотом. Демиан прошел в комнату — неспешно, до крайности медленно. — Заглянуть в забытое. Увидеть своими глазами. Его взгляд, ничего не выражающий, невозможно спокойный, всё так же кажется немного покровительственным. Глядел как древнее зло, воплощенное в лице демона, нашедшего истерзанную душу, что стоит на перепутье. Именно так себя Аннабель ощущала. Перепутье. Она ведь даже не представляла, хочет ли узнавать. Хочет ли копаться в забытом, ведь забыто оно неспроста. Может быть, оно должно оставаться похороненным? Может быть, она не захочет узнавать эту часть себя? Аннабель даже не была уверена, что всё это — правда. Не приняла ещё. Отрицала и отказывалась, но душу уже заведомо ел премерзкий червь сомнения, который не успокоится, пока она не убедится. Демиан остановился перед ней, а она всё сидела на краю кровати, и ей приходилось смотреть на него снизу-вверх. Едва ли не дрожа. По-прежнему не понимая, как… — Воспоминания почти как сны, а вампиры, как я уже говорил тебе, могут проникать в сознание, ворошить его как угодно. В том числе прокручивать некогда увиденное так же, как показывают жертве сновидения. — Но это значит, что и ты всё увидишь тоже? — Без этого не получится. Аннабель отвела взгляд в сторону и больно закусила губу, стараясь себя отрезвить. Пустить Демиана в свою голову. В свое прошлое — то, чего она сама пока не знает. Но если так подумать, он и так знает о ней куда больше неё самой. Знал всё это время то, о чем она даже помыслить не смела. А теперь положение усугублять? Позволить просмотреть её воспоминания, как увлекательную пьесу? Ради чего? Чтобы убедиться в том, какое она внезапно чудовище? Нужно оно ей? — Ты уверен, что вовсе получится? — спросила она вопреки всем мыслям, и голос её слегка дрожал. — Раз оно забыто… — Если ты начала что-то вспоминать, значит, оно не вычеркнуто, а всего лишь глубоко спрятано. Значит, его можно найти. Ей всё ещё в высшей степени не нравилась эта затея. Будет совсем неудивительно, если он специально и поведал ей об утерянном отрывке воспоминаний, чтобы она позволила ему проникнуть в её голову, раз уж его так интересует её сознание… однако он мог ведь всегда сделать это без её дозволения. В любой момент. Аннабель пребывает во сне каждый день от рассвета до заката — возможностей у него сполна. В смятении и усталости она коснулась лица, как будто надеясь их прогнать, эти всё не замолкающие мысли, противоречивые, скачущие от крайности до крайности. Хватит ли ей духу взглянуть на правду? А отказаться? Прожить всё оставшееся время заточения в неведении, прекрасно зная о том, что её прошлое не таково, как всегда казалось? — Полагаю, мне нужно для этого заснуть? Скорее даже не вопрос. Было бы глупо спрашивать, всё ведь очевидно, тон её даже почти не был вопросительным. Всего лишь выражение её согласия. Демиан всего лишь кивнул. Аннабель глубоко вздохнула, понимая, что уже не отступит, отступать некуда и незачем, и залезла на постель, придвинулась к подушкам, но пока голову на них не опустила — она совершенно не представляла, как в нынешнем взвинченном состоянии вовсе можно уснуть. Демиан как всегда знал, о чем она думает. Предугадывал всё. Подошел к прикроватной тумбочке, на которой по обыкновению стояла чаша. Занес над запястьем острие своего кольца. — Зачем… — Думаю, ты согласишься с тем, что в несколько опьяненном состоянии засыпать куда проще. Аннабель ему не ответила, отведя вновь взгляд, но и возражать не стала. Кольцом он вспорол себе вену, заполнил чашу — как назло, кровь текла до невозможности медленно… каждая лишняя секунда Аннабель была в тягость. Хотелось уже отмучиться, хотелось узнать. И не хотелось — в той же мере. Когда чаша была наполнена и испита до дна, Аннабель наконец разместила голову на подушках, прикрыла глаза, глубоко вздохнула, хотя воздух просвистел по неживым легким особо неприятно и прерывисто из-за всего обилия чувств, из-за гадкого кома в горле, не пропадающего ни на миг. Тело действительно было предельно расслабленным, но разум опьянению не поддавался. Заволокся некоторым туманом, а оттого было ещё хуже, ведь она и сама тоже пыталась хотя бы сколько-нибудь пробраться всё же через эту загадочную мутность в памяти… никак. Самой не удастся. Немало отсчитано было ударов секундной стрелки где-то в гостиной, когда её наконец начало клонить в сон. Убаюкивающе накрывало её тяжелое беспамятство, пропитанное тревогами перед неизвестностью. Последнее, что Аннабель почувствовала, прежде чем этому беспамятству поддаться, — как слегка проминается мягкая перина постели оттого, что Демиан осторожно сел рядом. *** Сперва это просто темнота. Густая, непроглядная, окутывающая всесторонне. Затем — путаница образов. Размытых и непонятных — как разобранная мозаика, которую не собрать никак. Это ей и не требовалось, кажется. Аннабель чувствовала, что это не то. Тоже утерянное, но не столь значимое, а лишь ведущее постепенно к самому главному. Рассыпанное на пути к тому, что заперто, крепко заковано в цепи, но эти цепи уже дали трещину. Осталось только доломать. Нельзя сказать, что Аннабель именно чувствовала чужое присутствие в своем сознании, кого-либо ещё в этой темноте, но явно ощущала стороннее вмешательство. Потому что мозаика, показавшаяся ей малозначимой, стала собираться сама по себе. Деталь за деталью, образ за образом. Демиан как будто педантично собирал всё расколотое и нарочито ею разбросанное в той давней надежде забыть, всё утерянное и погребенное. Собирал единую картину, не спеша приблизиться к самой сути. Был терпелив и внимателен к деталям. Но подбирал только то, что казалось ему поистине важным. И первый важный осколок мозаики — самое начало весны 1881 года. *** Это действительно как сон, но ощущается он странно. Чрезмерно ярко и отчетливо. Сны зачастую туманны и размыты, в бессознательности трудно отчетливо воссоздавать лица, нередко они смазаны, а события так и вовсе являются сплошным безумным сумбуром. Однако сейчас всё как наяву. Как если фантастическим образом просто переместиться в прошлое. В свои десять лет. Скоро ей будет одиннадцать. Джерри ещё даже не появился на свет. Ни о каком Расселе она ещё ничего не знает, даже не представляет о его существовании. Господи, как давно это всё было… Аннабель видит всё глазами десятилетней, но вдобавок к этому ещё одна странность: она одновременно осознает, что происходит, нынешним своим умом, и вместе с тем мечутся в голове мысли не только нынешней. Прежней. Той десятилетней девочки. И нынешняя Аннабель вполне может копаться в этих мыслях. Не видеть воспоминания в воспоминании, но просто ощущать их как факт. Например, понимать, что на данный момент она сбегает из окна уже несколько лет. Начала лет с семи или восьми… уже привыкла. Уже знает, как делать это правильно и как не попадаться. Пускай сознание остается у неё нынешней тоже, управлять телом не получается. Как будто заперта. Безвольный свидетель того, как сама по себе двигается её десятилетняя человеческая клетка — вот, подходит к зеркалу, смотрит на себя… Совсем ребенок. Кажется даже мельче, чем есть на самом деле, из-за некоторой худощавости и невысокого роста. Темные волосы убраны в простую косичку. Одета она в специально найденный для таких побегов из дома набор. Скромное платьице старого пошива из грубой ткани, немного потертое и местами в заплатках. Поверх, чтобы не замерзнуть, — кофточка с длинноватыми для неё рукавами. Теплые митенки. И её новенький шарф, который она специально внешне состарила зацепками и добавила к своей уличной одежде, а родителям сказала, что потеряла. Всё это — чтобы вливаться в толпу, не выделяться теми нарядами, что безоговорочно выдают в ней юную представительницу аристократии. Если шарф её собственный, то платье и кофту она незаметно забрала у одной из служанок — забрала, но не то чтобы украла… Та планировала их выбрасывать: из платья выросла, а кофта порвалась. Семья Тардов платит прислуге прилично, чтобы те не мучили себя вечным перешиванием вещей. Аннабель потом сама кропотливо эту кофточку зашивала. Человек она не сильно подобным брезгующий, да и служанка эта всегда была очень мила и приятна, вполне можно поносить чужие вещи. Изящные посеребренные часы, стоящие на тумбочке, на которые, повернув голову, смотрит Аннабель-ребенок, показывают, что пора: через два с половиной часа её придут будить. Нужно выбираться и успеть погулять хотя бы немного. Сам процесс побега у неё уже тоже точно выверен: бесшумно открыть хорошо смазанное в петлях окно, сесть на подоконник, слегка спуститься, по-прежнему за него держась, развернуться, встать на выступ, перехватиться руками за крепкий фасадный декор, затем перелезть на близко посаженное к окну деревце… её окно выходит на задний дворик, притом полный деревьев и разного рода украшений. Идеальное место, ни в одном другом она не сумела бы выбираться настолько незаметно. Улицы в это время только начинают оживать. Рабочие, несомненно, встают как можно раньше, но улочки ещё не заполонены шумом бурлящей столичной жизни, как это днем или тем более ближе к вечеру. Лондон встает медленно, нерасторопно и лениво. Аннабель всё равно ищет взглядом — надеется, что ребята уже встали. Та небольшая компания детей, с которыми она время от времени видится и болтает о чем угодно. Среди соседских ребят бывали и те, кто просто из небогатой семьи, и те, кто без дома вовсе, в том числе сбежавшие приютские. Бывало, выбирались на улицы и дети семей среднего достатка, но ненадолго, чаще они были все в делах, помогая родителям в лавках, прачечных, на складах или просто по дому. Если и гуляли, то в обеденные часы, уж точно не в предутренние или тем более ночные, когда выбирается обычно Аннабель. Преимущественно на улице бесцельно ошивались всё же именно беспризорники, и родители Аннабель ужаснулись бы такой компании для их благовоспитанной дочери, но ей искренне всё это нравилось. Такое разнообразие лиц — и совсем дети, и подростки постарше, все с разными характерами и историями… В основном, мальчики. Девочки мелькали редко. Как Аннабель — то приходили, то уходили, не приживались и не становились неотъемлемой частью компании. Да и вовсе эта компания была очень текучей, как неостановимая река, только человек семь можно было увидеть среди них регулярно, другие же появлялись лишь случайными периодами, а порой и вовсе бесследно пропадали. Не хотелось вдумываться, куда и почему. Так или иначе, улица разбивала любые возрастные и классовые барьеры. Не приняли бы они разве что только высший слой населения, это очевидно. Безграничная нелюбовь к аристократии — вот именно то, что так крепко связывало всех этих ребят. Аннабель не общалась с ними так тесно, чтобы как-либо себя выдать. Ей верили. Если совесть её и покусывала, то Аннабель эти укусы стойко сносила, не желая признаваться. Даже не пробовала сама понять свою тягу к этой другой жизни — страшной и пугающей, без всех благ и с постоянным риском попасться. Наверное, она просто хочет быть настоящей частью города, который так любит, несмотря на все его ужасы?.. А как быть его частью, безвылазно сидя за уроками, музицированием и чаепитиями с хмурыми друзьями семьи… В это утро никто из ребят на глаза ей всё-таки не попадается. Далеко не всегда удавалось с ними пересечься, у них были и свои дела, и свои беды. Аннабель сама тоже не выбирается ежедневно, это рискованно, да и здоровый сон, хотя бы временами, ей тоже нужен. Пусть с ребятами на этот раз она и не встретилась, всё равно гуляет. Ей одинаково нравилось и так, и так. И с людьми, и одной. Свободно разгуливающие по улице дети — не новость, поэтому на неё особого внимания не обращают. Аннабель идет и пинает камушек по тротуару, чего бы в обычной её жизни родители точно не позволили. Некрасиво. Тишину утра вдруг разрезает кошачий вопль. Не оглушительный, а наоборот — далекий. Некоторые горожане оборачиваются, но им особо дела нет. Работают, заняты, а с бродячими животными чего только на улицах обычно ни творится… У Аннабель неприятно жмется сердце от этого звука, и она идет на его источник. Не потому что глупа и безрассудна… или, может быть, немного. Потому что жаль животное. Потому что делать совсем нечего. Потому что любопытно, пусть и боязно. Ей стоило догадаться. Обычно, когда на улицах нет знакомых ей ребят, есть эти. Те, с кем никто из её знакомых соседских детей в здравом уме пересекаться не станет. Неприятные и грубые подростки, находящиеся где-то на черте меж несильной бедностью и низшим слоем среднего класса. Мучают бездомное животное, своим истошным визгом режущее всем слух. Не в первый раз. Живодеров в Лондоне — на каждом шагу, особенно среди детей, ничем не занятых, подвластных скуке, а вместе с тем жестокости. Есть ли сочетание хуже? Эта отвратительная компания устроила на этот раз пыточную в грязном закоулке, и Аннабель не рискует высовываться из-за угла и привлекать к себе внимание. Что творится с животным, она не понимает, не видит за мальчишескими фигурами, но судя по кошмарным его стенаниям и смеху живодеров — страшное. Конечно. Иначе и быть обычно не может. Встрять в происходящее было бы глупо. Обратит на себя их внимание — получит тоже. Переломят ей хрупкую детскую шею одним сжатием крепкого мальчишеского кулака… Аннабель окидывает холодным взглядом пространство, подыскивая идеи. Да, ей это аукнется. Да, Аннабель-нынешняя, наблюдая за происходящим, вполне понимает, во что это может вылиться. Но даже если была бы она властна над телом — ничего бы не изменила. Позволила бы себе десятилетней поддаться безрассудству, которого и в настоящих реалиях не лишена. Итак. Тяжелое ведро грязной воды, веревка, деревянная стремянка… Математика ей давалась не особо легко, гувернантка временами её журила. Но смастерить эту простую конструкцию — дело нехитрое. Веревка плотно крепится к ручке ведра, другой её край закидывается наверх, перебрасывается через крепкую балку. Поднять с помощью этой конструкции ведро — сложно именно физически. Её руки совсем маленькие, слабые, приходится стиснуть зубы и терпеть боль в неподготовленных для такой нагрузки мышцах рук и ног, которыми она пыталась найти опору. Попутно она прислушивается к нестихающим жутким звукам и следит, чтобы не слишком уж нашуметь самой. Покрепче завязывает один из кончиков веревки к лестничным перилам неподалеку. Другой её кончик всё так же держит поднявшееся на высоту ведро. Затем Аннабель сама поднимается по стремянке, уповая на то, чтобы не заскрипела. Не скрипит, но шатается. Аннабель совсем не страшно почему-то. И вот… она на крыше. Отвязывает ведро и кое-как волочит его до другого края, руки совсем уже болят и противятся, но надо. Под конец немного уже шумит, ржавое ведро поскрипывает, однако уже и не важно. Аннабель ставит так, как ей кажется правильным — опять же, траектории она высчитывать совсем не умеет… куда ей, десятилетней? Ещё и девочке. Не женское это дело, как говорит всегда отец, когда она, чрезмерно любопытная, пытается тянуться к точным наукам. Прикасаться к ведру руками уже смысла нет, и Аннабель ставит на его край ногу. Кукольно детскую, в туфельке. Наверное, слишком опрятную для её образа небогатой девочки, но это уже мелочи. Никто никогда не придавал значения. У неё в этот миг никаких эмоций. Ни страха, ничего. При всей миловидной детскости её лица и малорослой фигурки, в этот миг она кажется уже пожившим и повидавшим виды взрослым, который лишь ищет способы избавиться от тоски. Медленно толкает. Как будто время замедляется, так выглядит эта картина — медленно-медленно ведро опрокидывается. Выплескивая содержимое. С глухим звуком ударяясь о чью-то неумную жестокую голову. Аннабель не видит, чью, потому что высовываться, выглядывать, неразумно. Слышит ругательства, от которых хочется брезгливо скривиться, но её лицо так нисколько и не меняется. Даже когда кто-то всё же высматривает её краем глаза и безошибочно определяет виновницу: — Да твою ж… опять она? Цель преимущественно выполнена: привлечено внимание живодеров и отвлечено от жалобно стонущего кота, что, высвободившись из чужих рук, кривовато помчался подальше от грязной пыточной. Ну, что же. Теперь нужно бежать ей. Аннабель не мешкает больше. Бросается к противоположному краю крыши — спускается по крупным выступам, на самом низу спрыгивает и приземляется не особо удачно, больно, но главное — бежать. Ещё одно отличие от сна. Во снах бежать трудно. Бежишь, как будто тонешь, вязнешь в болоте, которое утаскивает всё больше. Никогда во снах не получается убежать. Сейчас же маленькая Аннабель, слабая и совсем не любящая бегать, бежит, задействуя все возможности своего детского тела. Несется по улочкам, подныривает под препятствиями, петляет по уже выученным наизусть поворотам и проходам. Погоня слышна и подгоняет её всё больше, даже пусть уже колет в боку и дышать невозможно, особенно настолько спертым лондонским воздухом. Живодеры быстрее и сильнее, это очевидно. Но Аннабель мельче и способна пролазить там, где другим не дано. Её это спасает ненадолго. В конечном счете всё же загнана. Те разделились, и завел в ловушку подворотен только один из всей компании, но везением она бы это не назвала. Было бы везением, если бы она, как обычно, сумела оторваться от них всех и спрятаться, а тут сплоховала, завернула не туда, сама же себя подвела. У её преследователя одышка, медового цвета волосы немного растрепаны и лицо раскраснелось от бега, но, когда он глубоко вздыхает, выдох сопровождается растекающейся по довольному лицу ухмылкой. — Мышонок пойман. Так её называют эти уличные истязатели. Другие ребята, которые помладше и поприятнее, зовут её ненастоящем именем, которым она назвалась в первую встречу и называется по сей день — Алисой. Как в сказке Кэррола, которую она очень любит. Ей даже пришлось выдумать какую-то себе предысторию, про то, что живет она с престарелой тетушкой и ухаживает за ней, родителей нет, и всё в том же роде… другими словами — всячески огородила себя от настоящей личности. А эти именуют мышонком. Мыши кажутся ей живностью вполне милой, но вряд ли живодерами в это прозвище закладывается хоть сколько-нибудь лестный подтекст. — И что будешь делать? — спрашивает он и ступает к ней, а Аннабель не отступает. Тоже тяжело, загнанно дышит, но смотрит на него холодно, невозмутимо. Ей хочется верить, что ей нестрашно. Боже, да на него же даже воды не попало толком, только пара капель… Чего ему злиться? — А что ты сделаешь? — отвечает она, повторяя его вопрос. Непривычно слышать наконец свой же голос из детства. — Кожу сдерешь, как у того щенка? — её немного воротит от воспоминаний той картины, но она не подает виду. Ей тогда удалось отвоевать только троих из всей четверки щенков, к сожалению. — Посмотрим, — пожимает он плечами, лениво прохаживаясь по пространству, как загнавший жертву хищник. Без шанса на спасение, и ему это явно нравится. — Нож, вот незадача, остался у Пола. Ну, что думаешь: позвать его, да и всех остальных, или мне тебя без всего, своими руками придушить? У него приятный голос, и это отвратительно. Уже сломавшийся, низковатый и приятный, и оттого ещё страшнее всегда все те вещи, что он говорит. Лицо у него под стать голосу — он вообще кажется слишком приятным внешне для своего характера. Не был стандартным раскабаневшим плохишом, на которого даже смотреть тошно. Нет, ничуть, черты у него несправедливо выразительные, будто чеканные, и сложение почти безупречное. Только глаза ей кажутся противными. Глубоко посаженными и узковатыми, как будто всегда немного хитро-прищуренными, — у него словно на уме всегда не одна причина для любого поступка. Именно поэтому Аннабель недолюбливает его больше всего из его садистской шайки. Если его ровесники просто жестоки и, возможно, даже не в полной мере понимают, что творят… он вдумчиво жесток. Изощренно. Делает это не пустым развлечением и спасением от безделья, а настоящим своим ремеслом, находя особый смысл и упоение в этой зверской безнаказанности. Брат у него такой же, хотя видела она его всего раз. Старше младшего братца аж вдвое, выглядит сам, разумеется, куда внушительнее и серьезнее — вертится в кругах посостоятельнее, вечно заключает какие-то там сделки со средним и высшим обществом, хотя целиком выкарабкаться из нижних слоев это ему не помогает, — но глаза такие же хищные и наглые. Ещё один шаг к ней подростка-изверга. Ближе и ближе. Ей по-прежнему хотелось бы верить в абсолютное свое отсутствие страха, но детское сердечко-то колотится. Сама виновата… — Кхм, ты гляди, а я тут наоборот, не с пустыми руками, — слышится неожиданно третий голос откуда-то со стороны, и они одновременно поворачиваются на источник звука. На источник, у которого в руках виднеется увесистая кочерга. — Как думаешь, что сильнее будет — твои руки или железо? Аннабель не знает, не понимает, испытывает ли облегчение. Живодер кривится от раздражения. Но отступать не спешит. — Да брось, Максвелл, не можешь ты быть настолько тупоголовым, — продолжает её внезапный спаситель. — Это железо и не такое ломало. Кажется, уязвленная гордость должна бы подействовать противоположным образом, Максвелл явно должен броситься на соперника в ярости, но всё же он действительно далеко-далеко не тупоголов. Когда он разворачивается уже целиком и медленно идет в сторону её спасителя, Аннабель видит, как у того крепче сжимаются пальцы на оружии, отчего белеют острые костяшки, и едва заметно напрягается всё его тело, готовое и одновременно неготовое к драке — он слишком для того худощав, особенно в сравнении с Максвеллом, хотя смелости в нем хоть отбавляй; кроме того, он элементарно младше, на пару лет, — но живодер только напоследок ещё раз оглядывается, наверное, высматривая, нет ли никого из его товарищей поблизости, и просто минует этого нежданного героя, проходя мимо. Стоит тому отдалиться, обладатель кочерги сразу переводит на Аннабель свой недобрый взгляд, и ей на секунду кажется, что её великодушный спаситель просто хотел снять с неё скальп самому. Но, когда он широкими шагами настигает Аннабель и хватает за локоть, она не отскакивает и не пытается вывернуться — позволяет себя увести куда-нибудь подальше от этого жуткого закоулка, от этого чуть не случившегося места преступления, откуда, если бы не внезапное спасение, её могли бы уносить под простынкой, чтобы сокрыть мерзость изувеченного тела. — Ты когда-нибудь научишься не лезть в неприятности? — гневно шипит он, продолжая вести её довольно-таки грубо, игнорируя то, что её детские ноги едва ли поспевают за его шагом — ему-то в этом году тринадцать, вдобавок ростом намного-намного её выше. — Тоби… спасибо тебе большое, — благодарит она в ответ негромко и спокойно, и он резко тормозит. Смотрит на неё с удивлением. Ожидал, что она станет опять препираться? Они часто препираются. Тоби Аллен невзлюбил её с самого начала, как она попыталась втиснуться в эту их уличную компашку, которая так ей нравится и на которую сегодня она набрести уже не надеялась. Стоит признать, она сама в некотором замешательстве, что он действительно за неё вступился… ей казалось, он ненавидит её не меньше, чем те, что презрительно кличут её мышонком. Тоби ещё немного сверлит её взглядом, затем озирается, снова проверяя, нет ли поблизости тех полудурков. Их нет, но на всякий случай он всё равно волочет её дальше. В безопасное место — «клетушку», так они это место называют, хотя ничего общего со значением этого слова оно не имеет. Это не комнатка, а один из хорошо спрятанных уличных внутренних двориков, забаррикадированных всякими коробками и полусгнившими поддонами. Тут запрятаны одеяла, немного одежды и совсем скудные запасы консервов на черный день. Место сбора всей компании, где Тоби её видеть терпеть не мог, поэтому она особо сюда и не приходила никогда. Не навязывалась. — И зачем ты меня сюда привел? — Посидишь здесь, пока те не угомонятся, — отвечает он безучастно, проходя глубже в эту скромную уличную обитель. Аннабель неуверенно мнется на одном месте: — Мне скоро домой… — Подождут. Вряд ли твоя семья очень обрадуется, если домой тебя принесут по частям. Аннабель хмурится, до складки меж бровей. «Твоя семья». Во множественном числе?.. — Тетушка… — Ой, да хорош ты загонять про тетушку, — его раздражение всё не спадает. Всё ещё. Всё ещё ничего непонятно, Аннабель так и стоит, окаменевшая. Колени немного саднят — последствия её бега с препятствиями, — а мышцы неприятно ноют. Набегалась. Понимание до неё доходит не сразу, но вскоре осознание всё же разглаживает её хмурое лицо. Неужели?.. И вправду ведь, наедине они никогда не говорили, откуда ей знать, что он догадался обо всем давным-давно… Аннабель проходит к одному из поддонов и садится, раз уж она здесь надолго. Кутается больше в кофточку: начало весны выдалось прохладным, зима отступила не в полной мере. — Почему не сказал остальным? Её вопрос лишен любых тонов. Аннабель упрямо не дает захватить себя панике или простой растерянности. Вновь его очередь удивляться. Как игра — поочередно, перекидывают удивление, как мячик. — То есть даже не спросишь, откуда я знаю? — Актриса из меня никудышная… а ты, наверное, очень проницательный. Тоби фыркает. Качает головой, как будто не веря вовсе этому разговору. — Много проницательности не надо, чтобы в тебе изнеженную фиалку разглядеть. — Не столь уж я и изнеженная… — А ты «столь» почаще говори. Аннабель ничего не отвечает, немного стушевавшись, и Тоби проводит пятерней по своей каштановой копне, наконец окончательно переводя дыхание. Шумно вздыхает. — Другие думают, что тебе просто нравится аристократкам подражать, — продолжает он. — Девчонки часто так делают. Но делают они это, понятное дело, бестолково. А она по-прежнему не понимает: — Но почему ты никому не рассказал? — Мне-то какое дело? Играй свой спектакль. Тошнит от тебя, но некоторым-то ты с чего-то вдруг нравишься, — на секунду он задумывается. — Наверное, особенно поэтому и тошнит. Лицемерие твое… их жаль, что повелись, но чужие секреты разбалтывать — не моё. Было бы очень даже здоровски, если бы ты сама пошла и рассказала, тем более если и впрямь за свое спасение благодарна, но ты ж не пойдешь. — Не пойду. Тоби цокает языком, выражая то ли досаду вкупе со все тем же раздражением, то ли факт, что он так и думал. Некоторое время молчит. А затем неожиданно снова начинает: — Понять не могу — тебе это всё зачем? Всё у тебя есть, еда, одежда, да сплошная роскошь вокруг, живи да радуйся, а ты не ценишь ни черта. — Кто сказал, что не ценю? — Ценила бы — пыталась бы сберечь. А ты всё шею свою подставляешь, с нами водишься, с теми, кто о такой жизни, как у тебя, даже мечтать не смеет. Признайся — ради этого и водишься? Чтобы убеждаться, как у тебя все хорошо? А это уже, на самом-то деле, очень даже обидно, но Аннабель старается не обижаться, только не слишком серьезно говорит: — Стукнуть бы тебя… — Кочергу дать? Аннабель не отвечает, только отводит глаза, немного ежась. В каком месте она не ценит то, что у неё есть? В ней всегда живет и ни на день не утихает благодарность за то, что она пребывает в тепле и удобстве, нередко даже излишнем, без особых тягот и печали. Это было бы попросту низко — ходить на улицы, просто чтобы в чем-то там себе утвердиться. Неужто Тоби настолько скверного о ней мнения? Глупая мысль. Конечно, настолько. — Так зачем ты меня спас? — рушит она воцарившуюся тишину неуверенным вопросом. — Если так я тебе противна. — А ты кота зачем спасла? — Мне-то кот не противен… — Ну, не знаю, не знаю, — усмехается он, но невесело совсем. — Облезший и блохастый — я мельком видел. И твое представление видел. Но я бы тоже его спас, каким бы он ни был. Потому что беззащитный, пусть и дурной. — Я не понимаю, ты меня с блохастым котом сравниваешь? Его ухмылка отвечает вместо него. — Дай-ка мне всё же кочергу… — Ой-ой, какие мы страшные, — он смеется, и Аннабель замечает, что у него, оказывается, милая улыбка, пусть и немного кривоватая. Признаться, в целом он выглядит не совсем мило. Невероятно высокий и худой, даже тощий, каштановые волосы вьются непослушной копной и чуточку отливают рыжим, но цвет по итогу все равно тускловатый. Лицо у него исхудалое, узкое и усеянное частыми родинками. Родинки на людях Аннабель всегда нравятся, у самой их не так много, и ей всегда очень интересно пытаться в фантазии выстроить из этих пятнышек какую-нибудь картинку… У неё, например, одну из россыпей родинок можно с натяжкой дофантазировать до формы маленького сердца. Ещё Тоби явно когда-то ломали нос, это понятно по легкой кривизне, а его серо-зеленые глаза всегда кажутся недоверчивыми и недружелюбными, даже когда он смеется. Зато крайне умными — она это с первой встречи увидела, пускай ей было тогда лет восемь. И пускай в отношении неё самой эти умные глаза выражали неизменно неприкрытую неприязнь. Но невзирая на всю эту внешнюю неприветливость, говорить с ним не тяжко. Как оказалось, наоборот, довольно легко, когда он не грубит, и это она обнаруживает, когда он в тот же день решает её впоследствии проводить до дома — «на случай, если те придурки снова явятся». Аннабель сперва отнекивается, не желая показывать, где живет, но всё же соглашается. Неприятное сосущее под ложечкой чувство не пропадает — если она в этот день снова столкнется с кем-то из живодеров… в общем, защита извне на этот раз ей нужна как никогда. Когда они уже приближаются к дому и Аннабель собирается к окну, Тоби её негромко окрикивает, вынуждая обернуться. И вдогонку к окрику летит вопрос: — Как тебя зовут-то на самом деле? — Аннабель. Тоби театрально морщится. — Ну, конечно. Даже имя у тебя напыщенное. — На удивление, это её не задевает: она наоборот слегка улыбается. Это уже даже забавно. — А фамилия тогда как? Вот теперь Аннабель колеблется, потому что это странно — вот так выкладывать всё о себе пареньку, который до этого дня её существование на дух не переносил, да и вовсе, после стольких лет обмана признаваться в чем-то настоящем… не аукнется ли ей? Но Тоби не выглядит плохим человеком. Может быть, это всё детская наивность, но ей хочется верить, что у неё есть на людей некоторое чутье. — Тард. — Ну вот, уже получше. Ладно, давай тогда, Тард… — поднимает он руку в качестве прощания. А затем вдруг о чем-то задумывается. И выдает демонстративно-официальным тоном: — Или мне лучше бы сказать «разрешите откланяться, леди Тард»? Аннабель тихо смеется — и с самого его дурачества, и с небольшой ошибки: у детей чиновников, обладающих рыцарскими орденами, титула никакого нет, и она просто «мисс». Но она его не поправляет. Невежливо. Только машет в ответ на прощание и залезает по уже привычному пути: дерево, выступ, подоконник… Когда уже в комнате она выглядывает в окно — видит, как у Тоби, за этим наблюдавшего, брови ползут вверх, скрываясь за челкой. Ей крайне не хочется закрывать створку. Ощущение, будто стоит ей это сделать, всё вернется, как было, и утро, когда ей наконец удалось хотя бы немного по-человечески пообщаться с единственным, кто так открыто её недолюбливал, окажется сном. Но она всё-таки закрывает и всё-таки возвращается к другой своей жизни: быстренько переодевается и забирается в теплую постель. Когда в следующий раз она выбирается в компанию, ей трудно понять, как Тоби теперь к ней относится. По-прежнему бывает груб, в компании демонстрирует свое пренебрежение как угодно, но её секрета так и не выдает. Разве что ему очень нравится растягивать это «Алиса» на особый манер, при этом немного саркастически улыбаясь. Другие не понимают, в чем шутка, а Аннабель закатывает глаза — её всё никак не отучат от этой привычки, неположенной ребенку её статуса. Однажды Тоби вовсе помогает ей секрет сохранить. Выбирается Аннабель из дома официально не особо часто. По магазинам её берут с собой в редких случаях, по гостям ей ходить ещё рановато, а если и ходит изредка, то ей всего-то нужно дойти до экипажа, который довозит куда угодно, и не выглядывать в лишний раз из окошка. Когда её всё же берут в магазины, с уличными ребятами она почти не сталкивается, но если случается — всячески изворачивается. Зачастую просто прикрывает лицо веером. В один день веера у неё с собой не оказалось. Зато оказались на улице ребята — как назло. Аннабель с матушкой идет по той же части улицы, ребята — прямо напротив. Нередко её спасает просто сделать уверенный вид, и её не замечают — всего лишь очередной аристократский отпрыск, как они называли таких, как она, не зная, кто она на деле. Но тут они заметят. Абсолютно точно заметят — если бы не Тоби, с которым она сталкивается взглядами, вложив в свой взгляд немалый испуг. Он теряется лишь на миг. Но тут же находит, что сделать — внезапно отвлекает внимание друзей на витрину, где выставили новый охотничий товар. Аннабель минует их спокойно. — Ну и зачем? — спрашивает она только дней через десять, когда возникла редкая возможность остаться вдвоем. — Не ради тебя же, — отмахивается он, как будто вообще не желая с ней об этом говорить. — Я просто подумал, как им станет гадко, узнай они правду, тем более вот так. Может, у тебя совесть проснется, и ты сама… — Не проснется. Так и виснет в тихом воздухе раннего утра этот неозвученный вопрос, когда-то уже произнесенный. Аннабель медлит. И всё же на него отвечает: — Что, если мне просто… одиноко? Удивления Тоби не скрывает: — Тебе-то? У тебя целый дом полный людей. — Прислуги, — исправляет она, и он щетинится: — А они не люди? — Люди. Но со мной им говорить не велено. Как бы я ни пыталась. Да и это совсем не то… мне ровесников очень не хватает. Удивительно, но после этого разговора Тоби смягчается. Не в крайность, а так… в мелочах. Уже не так грубит в следующие встречи, во всяком случае. Вместе с этим тает в компании напряжение, повисающее всегда с её появлением. Пускай кому-то она немного нравится, некоторые всё же предпочитают опираться на мнение тех, что постарше, а Тоби ведь — один из старших. Младшим так и вовсе по шесть-семь лет. Поэтому, разумеется, от его к ней стойкой нелюбви нередко прорастала неприязнь и в других, но теперь, после этого нового, немного странного и внезапного распорядка дел, больше никто на неё косо не посматривает. Воспоминания далее идут обрывочно, и Аннабель понимает, что, значит, они не сильно важны — тот, кто властвует сейчас в её сознании, тщательно сортирует на значимое и не слишком. Ей оттого в крайней степени неуютно, от этого подчинения ему даже в своей собственной голове, но поделать ничего нельзя. Сама согласилась. Следующее воспоминание, на котором они останавливаются подробнее: она выкрадывает с кухни кусок пирога и приносит Тоби — только ему, потому что другим не объяснишь, с какой именно кухни и как она смогла вынести еды. Он сначала отказывается, воротит нос, а затем всё же соглашается, неохотно, как будто делая ей одолжение. Аннабель не обижается. Видит — как давно ему хотелось чего-нибудь сытного. — Но как-то это, наверное, не по-человечески… — говорит он, после того как прожевал предыдущий кусок, и кусает снова. Жует торопливо — как будто неосознанно опасается, что могут вот-вот отобрать, и у Аннабель от этой картины жалобно ноет сердце. — Ребята тоже давно ничего такого не ели… — Я думаю и им что-нибудь принести, но как им объяснить, откуда? — Нашла из-за чего беспокоиться. Просто скажи, что из лавки стащила. Аннабель невольно ежится: такая перспектива ей не очень нравится. Тоби это, конечно, тут же замечает, смотрит на неё как-то неуверенно, но при этом понимающе. Поджимает губы. — Ладно… если хочешь, скажу, что я стащил, если тебя не заботит, что вся благодарность будет не тебе. Ты главное принеси. — Поразмыслив, добавляет, непривычно вежливо: — Если тебе нетрудно. Аннабель кивает. Ей в целом не сильно нравится вся эта концепция краж, но в её случае она успокаивает свою совесть тем, что после этого она дома на немалое время отказывается сама от дорогих лакомств и в целом ест совсем немного. Ребятам ей по итогу удалось натаскать орехов, булочек с ягодами, немного дорогого сыра и даже пудинг, но его пришлось делить на совсем маленькие порции, больше она выкрасть не смогла бы, заметят. Тоби всем объясняет, что достал корзину для пикника у одной парочки буржуазов. Никто не докапывается, все просто благодарят его, а он время от времени посматривает на неё, позволившую себе только для вида съесть пару орешков — было бы странно, если бы она не притронулась к еде, — и в его глазах не кроется больше ни крошки недоброжелательности. Не сказать, что это именно доброта и сердечность в его взгляде, но в непонятной ей примеси эмоций она различает немалую порцию сухой бессловесной благодарности и, может быть, немного вины за то, что все словесные почести достаются ему. Аннабель неважно. Главное — хотя бы в этот раз они довольствуются вкусной едой, не рискуя попасться и оказаться где-нибудь за решеткой или в работном доме, что, по сути, почти одно и то же. Аннабель раньше относилась неплохо к подобным заведениям, но стоило ей спросить Тоби однажды, почему он не хотел бы туда пойти, ведь там есть еда, кров, занятость… — Да я лучше в петлю полезу, чем в работный дом. Сдурела, что ли? В ответ на её недоумение он тогда выдал целую тираду, рассказывая, почему никто в здравом уме туда не потащится. Аннабель после этого ничего подобного больше не спрашивала, да и вовсе работный дом не упоминала… только искренне надеялась, что никто из ребят туда не попадет. Если предыдущие года два общение с ними — явление преходящее, то со временем Аннабель выбирается всё чаще и чаще, насколько это возможно без риска быть пойманной. Нередко даже мелькает несмелая надежда, что, теперь, когда в компании не осталось людей с такой острой к ней неприязнью, она будто становится… своей? Вместе с тем всё больше времени она проводит конкретно с Тоби. Временами он её провожает, на случай, если живодеры снова окажутся на улице, и ребята, которые не могут этого не замечать, начинают подшучивать. Невзирая на разницу в два года — она и так ещё совсем ребенок, а рядом с ним тем более, — говорят, мол, Тобиас Аллен влюбился. Тоби за это каждый раз отвешивает шутнику подзатыльник. Аннабель понимает, что влюбленность, даже пусть детская и смешная, не имеет в этом случае никакого места. Для него она, как ей кажется, постепенно становится… младшей сестрой? Как и он ей — братом. Ей всегда безумно хотелось сестру или брата, но она в семье совсем одна. Заговаривать с родителями о том, что ей хочется, — дурной тон. А Тоби кажется идеальным старшим братом. Пусть и считающим её чудачкой. — Чуднáя ты, — говорит он однажды, когда они сидят поздним вечером на открытой крыше одного из небольших строений. — И я даже не про твои вылазки сумасшедшие. — Аннабель была уверена, что он про них, поэтому после этого уточнения смотрит на него вопросительно, не понимая. Тоби усмехается: — Ты как-то на других девчонок не похожа. Те чуть что сразу в слезы, а я тебя ни разу плачущей не видел, как бы тебя ни задирали. — Как-то это поверхностно, всех под одну гребенку… — по какой-то причине ей сильно неуютно от того, что её сравнили вот так с другими. — Да даже если и плачут — что в этом такого? Пусть плачут, сколько хочется — это ведь не плохо. Как и не плакать — тоже. Просто мне плакать не нравится. От этого голова болит и сил никаких не остается. Аннабель действительно не может припомнить, как часто плакала прежде… просто особо и не было необходимости, ведь ничего дурного с ней не случалось и не случается, не считая редких столкновений с живодерами и первоначальной грубости Тоби. Который тему её чудачества решает развить: — И всё же ты меня поражаешь, — откидывается он расслабленно назад, на вытянутые и отставленные чуть позади руки. Смотрит на небо, затянутое плотным слоем смога — звезд, увы, не разглядишь. — То, какая ты… живучая, что ли. Столько времени одна проводишь, в самую рань, либо вообще в ночи, когда самая жуть творится. Ночной Лондон — вообще не место для детей, ты же знаешь. Тем более девочек. Аннабель не знает, что на это ответить. Сидит не так свободно, как он, — обнимает согнутые колени руками и держит на них голову, подпирая щеку. Причем сидит она на постеленной Тоби его куртке. Сказал, ему не холодно… на улице август, но в столице даже летом особо жарко не бывает, к тому же на крыше и так поздно. Спорить с ним было себе дороже, и она не стала, просто согласилась и села, как он сказал. — Я много об этом думаю, на самом-то деле, — признается он, когда от неё так и не прозвучало никакого ответа. — Как тебя ещё не прихлопнули — совсем одну, маленькую и беззащитную. Думал, что это потому что ты ловкая очень… серьезно, пусть бегаешь ты кошмарно, но ловкости ведь тебе не занимать. Ты как кошка. Гуляешь по улицам, ни от кого не зависящая, и иногда ощущение, что лучше нас эти улицы знаешь. Но это ж не всё объясняет… Здесь полно отморозков, с тобой что угодно сделать могут. А ещё не сделали. — Не знаю, оно как-то само, — пожимает она плечами. — Просто везет. Лондон — как всё тот же лабиринт, что был у неё в загородном поместье. Улочки, повороты. Аннабель запомнила структуру города довольно быстро. Однако того, что ещё ни разу с ней ничего серьезного не случилось, это, безусловно, не объясняет. Немного она ещё колеблется, даже закусывает губу, размышляя, стоит ли сказать… Тоби не очень верит во всякое мистическое. Но всё-таки: — Причем знаешь, что странно? Ночью мне даже спокойнее, чем по утрам. Не знаю, почему, но как-то точно безопаснее… бывало, что за мной кто-нибудь вроде пытался увязаться, но чаще всего эта погоня быстро прерывалась, так что, может, это и не за мной вовсе было… А вот по утрам мне намного беспокойнее. Даже объяснить не могу. Просто чувство тревоги не пропадает, стараюсь быть как можно осторожнее, а почему именно утром — не знаю. Ночью такого нет. Как будто сама луна защищает. Где-то, будто придавая её словам комичности, звучит далекий пьяный гогот, неожиданный, но Аннабель не вздрагивает. Лет в восемь дергалась от каждого внезапного звука, а затем привыкла. К этому вечному лондонскому оркестру — веселью пьяни, бьющемуся стеклу, крикам, грубым хлопкам дверей. Загляденье. Тоби привычно закатывает глаза. — Снова сказки твои эти… Ты еще скажи, что тебя те ночные создания защищают. — Он усмехается, покачивая головой. — Такие вы все смешные с этими россказнями о монстрах. — Нет, они бы не стали, — вопреки его насмешке, отвечает она вполне серьезно. — Вот от них-то мне и могло бы достаться, наверное… монстры же никого не жалеют. Ни детей, ни стариков. Но почему-то с ними я не сталкивалась. А вот те, кто одарен луной, вполне могли бы и защищать, только им ведь незачем… — Черт возьми. Тард! Ну какие ещё одаренные луной? — А ты не видел ни разу? Красивые, странные и очень бледные. Тоби немного всё же тушуется, ведет плечом неопределенно. — Ну, может, видел… не знаю. Обычные бледнолицые аристократишки. — Я часто вижу. Они же повсюду. Единожды даже говорила, представляешь? — восторг в её голосе чистейший, уголки губ невольно приподнялись. — Уж точно они не «обычные». «Говорила?» Нынешняя Аннабель, настолько увлеченная происходящим и порой даже забывающая вовсе, что это всё не реальность, а давно позабытое прошлое, наконец слегка пришла в себя, опомнилась, попыталась пошарить в памяти в надежде найти момент, о котором идет речь, но нет. Не выходило. Над воспроизведением воспоминаний она была всё так же совсем не властна, отчетливо чувствовала сковывающую хватку на своем сознании: только смотреть, управлять самой нельзя. Вместо этого воспоминания движутся дальше, время бежит размытым пятном — переходы меж сценами смазанные, Демиан останавливает поток времени в её сознании только на совсем редких моментах, в остальном это обычные дни, простые вылазки, простые разговоры — и все отдают каким-то странным теплом, несвойственным слякотным улочкам столицы, к которым привыкла взрослая Аннабель. Болтовня о непостижимом, смелые теории о монстрах в ночи, смех и взаимные издевки, порой даже детские игры вроде догонялок и совсем недетские игры вроде карточных, но в них она оказывается очень слаба и чаще всего её по этому поводу поддразнивают. Но вроде бы не злобно. Нередко её также зазывают в разные рода авантюры — иными словами: кражи, кражи и снова кражи, — и она всегда отказывается, терпеливо снося все издевки вроде того, что у неё просто «кишка тонка». Невзирая на всё это дурачество, она чувствует себя значимой частью их компании. Потому что за неё вступаются. Было бы наивно верить, что стычек с живодерами больше не будет. Были. Не раз и не два. В первый такой раз Тоби всё же получает от одного из больших парней целую коллекцию ссадин и разбивает губу — в ходе драки его приложили о мостовую. Во второй раз страдают и другие: один мальчик помладше и один ровесник Тоби. В третий уже за них вступается вся компания, и это превращается в крупную потасовку, заканчивающуюся разгоном офицерами — в тот день для Аннабель всё обошлось лишь чудом. В гущу событий предусмотрительно она не лезла, но в общем хаосе умудрилась всё равно подвернуть ногу и потом перед родителями оправдывалась, что неудачно ступила, когда отрабатывала сложное па, которому её учили на танцах накануне. Кроме этого — никаких последствий. Как бы она ни говорила всем, что не нужно и что она никаких драк не стоит, ребята всё сводят всегда к шутке. А Аннабель старается сводить все подобные неприятные ситуации к наименьшей мере, а когда изредка случается — всячески о пострадавших заботится. И стоит всё же ради справедливости сказать: конечно же, всё это происходит далеко не из-за неё одной. Иногда ребята нарываются сами, иногда те полудурки просто хотят повеселиться. Множество причин для старых добрых драк, которые Аннабель так сильно не любила. Любое насилие по одной только своей сути выворачивает её наизнанку, и ужасно ей от этого всего гадко, но Тоби говорит, что такова уж их жизнь. Кривая, гниловатая и кровавая. Аннабель может только смириться. Трудно сказать, чем вовсе по итогу можно назвать всё это её общение со сверстниками совершенно другого сословия, с которыми ей даже пересекаться не пристало. Приятельство? Дружба? Это действительно кажется настоящей дружбой, когда наступают холода и ей ни с того ни с сего дарят вдруг пальто. Пальто, несомненно, краденое откуда-то, но выглядящее прилично, лишь слегка больше размером, чем надо — без того длинное по крою, ей оно оказывается аж до щиколоток, — и немного потертое. Темно-серое, довольно тонкое, почти как плащ, но всё же вполне теплое… Ей по-прежнему не нравится быть причастной к кражам, да и пальто ей совсем не нужно, но, когда она поднимает растерянный взгляд на Тоби, стоящего в стороне, он чуть заметно кивает, без слов говоря просто принять. Аннабель принимает, неуверенно надевает на себя, позволяет одному из мальчиков-ровесников, со светлыми волосами и в круглых очках, помочь закатать ей длинные рукава. И всё посматривает на Тоби. Ей до ужаса неуютно. И стыдно, и тошно — от самой себя, ведь все эти дети так искренни, так милы с ней, а она только и делает, что лжет, тонет в этом вечном обмане, сама уже нередко забываясь, теряя желание быть той, кто она есть на самом деле. — Они бы обиделись, — говорит Тоби, когда они бредут по улице уже вдвоем после той сцены. — Им хотелось сделать тебе приятно. Всё, что тебе оставалось — просто принять. — Но я ведь вполне обходилась без него. Кофта и шаль вполне… — Тард, — перебивает он. — Уж о выживании мы всё-таки знаем получше тебя, как считаешь? Эта зима обещает быть холодной. Ребята о тебе заботятся. Если не нравится, тут остается только во всем признаться. Пускай он невсерьез — понимает, что она не стала бы, — иногда у неё правда возникают мысли. В груди свербит вечно это желание всё рассказать, но каждый раз её останавливает жуткий страх перед их ненавистью к аристократам. Её не поймут. Её не примут. Когда она делится своими переживаниями с Тоби, он говорит ей просто «забить». Значение этого выражения она не знает, но понимает по смыслу, как и очень многое, что говорят на улицах — жизнь уличная и домашняя у неё как два разных мирка, в которых даже язык совсем разный. Воспоминания несутся дальше. Размытые образы в холодных оттенках, морозный первый месяц зимы… Рождество. Поток останавливается не на самом двадцатом пятом числе, а чуть позже — по причине празднества в домах всегда был ажиотаж, выбраться бы Аннабель не сумела. Выбирается только через несколько дней, по возможности. И вот — Аннабель с Тоби снова вдвоем. Только-только встретились, а он уже останавливает её поговорить в тихом уголке… и достает что-то из кармана. — Ну, с праздничком тебя. И протягивает ей это «что-то». Карманные часы. Из темного металла, небольшие, немного покоцанные, явно старые, но, видно, некогда были дорогими. Аннабель на секунду теряется. Первая мысль: — Ты… — Да не крал я, — тут же обрывает он. — Немного подзаработал и перекупил у антикварщика. Понимаю, что немного припозднился, ты и без них вполне справляешься уже сколько лет, но, может, теперь тебе попроще будет. Аннабель они и вправду не сильно нужны — если бы она очень в них нуждалась, попросила бы отца, выдумала бы любую причину, чтобы их приобрести, — у неё было вместо карманных часов чрезвычайно развитое ощущение времени. Не то чтобы она разбиралась в нем вплоть до минут или секунд, но всегда неплохо ориентировалась, когда следует уже мчаться домой, чтобы себя не выдать. Важно было не это. Важно внимание Тоби — он подзаработал. Тратил своё время и силы. Мог бы скопить деньги на что-нибудь иное, но вместо этого, вот… Ей слов не подобрать, чтобы выразить всю благодарность. Выразить, как теплеет в груди, как сильно ей хочется его обнять, но она не станет. Давно пора бы уже забыть обо всех запретах, но что-то из-под корки её воспитания не выскрести, будет там навечно. Никаких ярких проявлений чувств. Ей не положено. Поэтому только искреннее: — Спасибо, Тоби. Он в ответ кивает, ничего свыше этого и не ожидавший, и планирует уже пойти к остальным, когда она осторожно останавливает его за локоть. — У меня тоже для тебя кое-что есть. — Ой, вот только не надо… — смена его настроения резкая, но предсказуемая: конечно, он раздражается. Конечно, ему неприятно. Явно ему не хотелось бы, чтобы какая-то девчонка младше него, из семьи тех, кого он не выносит, дарила ему что-нибудь, что сам он приобрести скорее всего не смог бы. Это было бы для него унизительно, Аннабель это понимает. — Да постой ты… — вздыхает она и просовывает руку в карман пальто. Аккуратно сложенный лист. В сравнении с тем, что подарил ей он — сущая мелочь, даже смешная, наверное, но это всё, что она могла бы для него сделать. — Рисую я неважно, мне это пока не слишком дается… — признается она. — Но я старалась. Тоби, чуть нахмурившись, принимает. Неторопливо разворачивает. Акварели её учат с малых лет, но писать ей нравится куда больше: со словами ей комфортнее, чем с красками. Однако слова не подаришь, а рисунок — вполне. На листе — щенки. Темненькие, с блестящими умными глазами, мохнатые и определенно дворняжки, потому что дорогих и породистых Тоби не сильно любит. — Тард… — говорит он, явно позабыв о конспирации, но этот звук едва ли издается, настолько велика его растерянность, поэтому никто из тех, кто стоит слегка вдалеке, не слышит. — Это очень красиво. Аннабель улыбается. Понимает, что он льстит — щенки получились кривоватыми, но главное, что ему, кажется, всё-таки приятно. О собаке он мечтает уже давненько и вообще собак очень-очень любит. На данный момент заводить себе питомца смысла, конечно, нет — как её прокормить, когда сам с трудом выживаешь? Но это у него в планах. У него в принципе масштабные планы: он живет с больным дедушкой, и ему надо бы выбраться наконец из этой нищеты хоть как-то, накопить самую малость и купить любой, даже самый-самый старый, но дом, главное свой, увезти дедушку подальше от грязной столицы. Когда Аннабель об этом слушала, ей было немного тоскливо от мысли, что он может однажды уехать, но понятно ведь, что в столице ему худо. А она желает ему лучшего. В ответ он тогда спросил, какие планы у неё, а она посмеялась. У неё не может быть планов. Пока она еще ребенок и относительно свободна, но вступит она в возраст, когда родители будут подыскивать ей мужа, и что потом? Тоби тогда посмотрел на неё немного сочувственно, но они оба понимают, что хуже приходится далеко не ей. Ворох воспоминаний продолжается. Наступление 1882 года позади. Первые дни января. Внезапно — не на улицах, а в помещении. Столовая Тардов. Завтрак. Матушка отошла, Аннабель за столом с отцом, молча трапезничают, и только редкий звон посуды рушит покой зимнего утра. У неё в мыслях вертится, как бы поскорее в ближайшие дни снова выбраться на улицу, последнее время у неё не выходило — всё та же праздничная суета. Уже успела истосковаться, общение с соседскими мальчишками стало весомой частью жизни, или не просто частью даже, а половиной — всё её существование расслоилось на две равные по значимости половины. Из мыслей её выдергивает приход дворецкого, который учтиво объявляет время и напоминает этим, что нужно выходить — главе семьи пора отправляться на работу. Моррис Тард аккуратно сворачивает утреннюю газету, откладывает её на край стола и неспешно допивает чашку чая. Желает дочери хорошего дня и удаляется. Аннабель провожает отца взглядом и, стоит ему скрыться из поля зрения, чуть приподнимается с места, чтобы дотянуться до газеты. Дурная её привычка — регулярно таскать отцовские газеты, хотя ей, разумеется, запрещено их читать. Служанка, всегда стоящая во время всей трапезы у стены, ничего не говорит — только неодобрительно поджимает губы. Аннабель, неусидчивая, но всегда безукоризненно ко всем вежливая, большинству прислуге вполне импонирует, и они некоторым её вольностям обычно не препятствуют. Если только им самим за это ничего не будет, а Аннабель всегда вовремя кладет газеты на место. Но почему именно это воспоминание? Столько размытых отрывков пропустили, в них ведь тоже регулярно мелькали газеты, так почему сейчас… Аннабель глядит на первую полосу с привычным любопытством. Как обычно — смерти. В столичных новостях лишь это неизменно, Аннабель настолько привыкла, что даже от жутких подробностей её нисколько не воротит. На этот раз двое подростков, совсем ещё дети. Два обезображенных тела. Нападение животных. В этом Аннабель сомневается. Давно уже они с ребятами пришли к выводу, что, когда пишут «нападение животных», вероятнее всего это те самые кроющиеся в тенях города чудовища. Аннабель читает дальше. Пытаются установить личности… пока затруднительно… у младшего из двух пострадавших так сильно и жестоко перегрызена шея, что голова едва держится на лоскутах мяса… у старшего голова на месте, однако шея переломлена и лицо обезображено до неузнаваемости — журналисты предполагают, что обглодано. Также ими предполагается возможный возраст. Младшему примерно десять-двенадцать. Старшему тринадцать-четырнадцать. Единственные отличительные черты: у младшего — постриженные ежиком светлые волосы и разбитые круглые очки, а у старшего… Аннабель перечитывает несколько раз. Водит рассеянным взглядом по буквам, которые как будто вот-вот расползутся и затеряются вне поле её видимости, только бы она перестала мучить их бесконечным перечитыванием. Всё равно напрасным, потому что смысл прочитанного не изменится ни после второго прочитывания, ни после десятого. У старшего: худощавое телосложение, изрядное количество родинок, едва ли видных от обилия грязи и крови, и рыжевато-каштановые волосы. Но это же ничего ещё не значит. Совершенно ничего. Сколько похожих мальчишек живет на улочках такого большого города? Совпадений должно быть немерено. В голове только череда одинаковых обрезков бессмысленного отрицания: не может быть, что это именно он. Не может быть, что он. Не может быть, что... Из-под толщи отчужденности слышится тихий голос служанки, предупреждающе зовущий её «мисс Тард» — должно быть, идет матушка, и надо бы положить газету на место… Аннабель не слышит, да и не пытается слушать. Её дезориентирует напрочь, как если бы ударило чем-то очень сильно и больно по голове — такой же звон в ушах, так же всё вокруг теряется и плывет. Пустые глаза по-прежнему устремлены в сухие строчки, в скупое описание, в простую констатацию… Где-то на фоне мелькает строгое лицо матушки. — Ну сколько раз я говорила… — голос тонет где-то вдалеке, в прострации, что не спадает, а только нарастает всё больше и больше, заворачивая в непроницаемый кокон. — Начитаешься ужасов, и потом… Вот, о чем я и говорю… Аннабель! Аннабель, да что с тобой такое? — Послать к доктору, мэм? — робкий вопрос служанки чуть поодаль. — Мисс такая бледная… Разговоры, разговоры. Аннабель физически вслушаться не может. Перед глазами так и стоят напечатанные буквы, уже давно забранные из её рук, но успевшие вплавиться прямо в сознание. Ничего больше не видит. Только строки газеты. Матушка пытается привлечь её внимание — заключает её лицо в свои холодноватые ладони, чего обычно себе не позволяет: обычно никаких касаний, никакой нежности… Её голос смягчается: — Такое случается… да, ужасные вещи случаются. Не нужно тебе такое читать. — Видит, что толку никакого. Вздыхает: — Господи, до чего же впечатлительный ребенок… Аннабель даже не плачет, просто не верит прочитанному, поэтому и слез никаких, только эта песочно-болезненная сухость, глубже и глубже утягивающая своей бездонной зыбучестью. По итогу её только отпаивают горячим чаем, который едва ли лезет в горло, и отправляют в комнату делать домашнюю работу по французскому к очередному занятию с гувернанткой. Плакать по-прежнему не хочется, но Аннабель не отходит ни к вечеру, ни к следующему дню. Ни через несколько дней. Ни к концу недели. Пропадает в состоянии чистого беспамятства неделю, живя механически. Как заводная игрушка, которой каждое утро накручивают ключом хотя бы какие-то силы на новый день, но сама она не живет. Бродит по дому, как призрак. Тень той Аннабель, что была прежде. Даже горевать она не может, потому что остается и грызет её сердце сомнение, как живучее насекомое, которое всё никак не прихлопнуть. Вдруг не он? Откуда ей знать наверняка? Только пойти снова на улицы, а она всё трусит. Так часто пытается казаться смелой и без страха впутывается в неприятности, но теперь ей слишком страшно столкнуться лицом к лицу с правдой, как бы сильно её ни терзала эта неизвестность. Получается набрать по крупицам храбрости только на девятый день. Помимо всего прочего в ней ворочается ещё и необъяснимый страх, что она вообще никого в клетушке не увидит: как будто стоило вытащить пару брусков, и всё, вся башенка разрушилась, не осталось ни следа, всё исчезло. Клетушка оказывается не пуста, но её обитатели предсказуемо сокрушены, изломлены, даже не замечают её прихода сперва. Только один поднимает на неё отчужденные глаза. Поджимает губы, как бы в качестве безрадостного приветствия. Аннабель, до последнего лелея глупую надежду, старается высмотреть в уставших безутешных лицах наиболее ей важное и нужное, усеянное родинками, с кривоватым от давнего перелома носом и недоверчивыми глазами. Его здесь нет. И эта мысль как будто впервые просачивается в её голову кислотно-жгущим ядом. «Его нет». Здесь висит удушливый дух скорби, и Аннабель мутит. Аннабель хочется уйти, потому что она слишком привыкла, что здесь всегда он. Привыкла, что он придет, подшутит как-нибудь над ней, взъерошит волосы, за что получит от неё смехотворно слабый удар по руке. Ей хочется уйти, потому что ей больно, так непривычно и чуждо — эта боль, прежде ей незнакомая, теперь стремительно разъедает до самых косточек. Как вырвали из груди целый кусок, грубо и с мясом. В таких случаях хочется, насколько она знает, плакать, но у неё даже кома в горле нет. И она не уходит. — Что с ними случилось? Наверное, её вопрос — зря. Только посыпает солью свежие раны. Ребята переглядываются, у одного, восьмилетнего, слезятся глаза, и он шмыгает носом. Один из старших, примерно ровесник Тоби, смотрит на это, а затем одаривает Аннабель неодобрительным взглядом, даже хочет явно что-то сказать по этому поводу, но, видимо, замечает её бесконечную потерянность. Вздыхает, касается пальцами переносицы. Выдает: — Я отговаривал их. Говорил — подстава. — Он морщится раздраженно. — Всё равно полезли… — Куда полезли? — её голос ещё более потерянный, чем было. Аннабель не понимает… — А куда могли? Красть. Хотели кладовую одного дома подчистить: слух прошел, что хозяев поместья нет — уехали, и собак своих сторожевых с собой забрали. Не забрали и не уехали. Наши слишком поздно всё поняли… эти ублюдки своих псов спустили. Последняя фраза — как взрыв где-то глубоко-глубоко внутри неё, от которого ноги едва не подкашиваются и мир вокруг шатается. Ребра трещат. Так больно. «Псов?» — хочет переспросить она, но губы даже расклеиться не могут, и голоса нет, настолько она цепенеет. А он продолжает — кажется, будто он давным-давно уже выплеснул всю свою злобу, но Аннабель своим вопросом снова что-то в нем открыла, на полную выкрутила поржавевший кран с желчью, и его захватывает глухая ярость: — Гребаные зажравшиеся свиньи. Клянусь, в жизни ничего нет, что я бы так сильно ненавидел. Всё могу понять — да, залезли, да, пытались наворовать. Но вызовите вы сторожей! Полицию! Кого угодно! — он грубо сплевывает на землю, и Аннабель невольно вздрагивает. — Чтоб эти твари в муках поумирали, миру без них только лучше. У неё ощущение, будто её в грязи вывалили. И снаружи, и в душу залезли, натолкали горстей грязи во всё пространство между ребрами, в сердце и легкие. Горло сдавливает, но не желанием разрыдаться, хотя сейчас-то самое время — впору бы и дать волю слезам. Аннабель не плачет. Ближе подходит мальчик помладше, заметно хромая. Садится на одну из коробок. Лицо осунувшееся и заплаканное, голову роняет на руки. Проходит немало времени неприятного молчания, прежде чем он добавляет ещё один штрих в эту историю: — Они нас почти квартал целый гнали… пока мы не выдохлись. Аннабель рассеянно моргает. — «Нас»? — Мы втроем ходили… Я отстал, и Тоби… он… — голос ломается, дрожит. — Он же самый шустрый из нас всех, он-то и мог спастись, один… но я отстал, и он… я… Договорить ему всё никак не удается, и он замолкает, сжимает челюсть, отводит глаза куда-то, пряча взгляд. На него смотрят сочувственно, а Аннабель старается не смотреть — у самой сердце уже по клочкам рвется, скоро ничего не останется. Ей не хочется представлять всю ту картину, но она понимает прекрасно, что это всё в духе Тоби. Конечно. Помочь, подставившись самому. — То есть они даже не со своего участка согнали? — стараясь держать голос ровным и не срываться на жалобно-дрожащие нотки, уточняет она у тех, кто может говорить связно. — Просто свободно пустили разъяренных собак гнаться по улицам весь квартал? Это в любом случае зверство, но ведь на пути псов мог попасться кто угодно, не только те, за кем гнались изначально… им настолько безразлично?.. — Ты ещё удивляешься? — усмехается всё тот же, что постарше, и усмешка эта жестокая. — Все эти проклятые снобы — на голову больные уроды. Аннабель не выдерживает. Кивает, как будто соглашаясь, хотя совершенно не представляет, что она на самом деле думает и чувствует. Просто отступает, разворачивается медленно на нетвердых ногах и уходит. Больше она к этому месту не возвращается. Произошедшее пускает по всей их привычной жизни трещину, и Аннабель безвольно и безмолвно от них откалывается. Что-то внутри неё самой откололось, оставляя больно впивающийся в детское сердце неровный скол. Кровоточит и никак не подживает. Ей стоило к этому себя готовить, но она не готовила. Тоби ей говорил всегда: «Ты должна понимать, рисков всегда много. У нас твоего мистического везения нет, что угодно может случиться». А она не верила, даже принять эту мысль не могла. Умом понимала, но не сердцем. Что однажды кому-то может просто «не повезти». Тем более ему. Всё больше Аннабель сидит дома и почти уже больше не выбирается. Если даже случается, то бродит одна, в тишине и гуле своих мыслей, но ни с кем не пересекается — даже и не смотрит по сторонам, не имеет цели кого-либо отыскать, как было всегда. Затем всё реже. Реже, реже и реже — по итогу почти не пересекает порог дома, даже официально. Перед родителями делает вид, что всё в порядке, да и наедине с собой тоже. Старается вживить в себя маску идеальной девочки, идеальной дочери, окунается с головой в прежнюю жизнь, в множество книг, в занятия с учителями, в уроки музыки и рисования, всевозможно стараясь не вспоминать, как эта же кисточка выводила небрежными штрихами рисованную шерсть щенят. Давит в себе все чувства, душит их, всё не заканчивающиеся, и понять не может — как в таком маленьком теле может быть столько чувств? Проходят дни, прежде чем боль притупливается. Недели. Аннабель учит саму себя притворяться, что ничего не было — никаких вылазок из окна, никаких авантюр, никаких опасностей. И никакого Тоби. Воспоминания не пропадают, слишком уж мало для этого прошло времени, но Аннабель делает всё возможное, чтобы отпихнуть их в самый-самый дальний угол в своей голове и не думать. Со временем должно помутнеть. Со временем станет легче, если просто не вспоминать и делать вид, что это не её. Не про неё, да и не она вовсе… Так продолжается весь январь, тянущийся бесконечной ледяной тиной. Щедрый на горечь, он не желает уходить так просто и вместе со всеми полномочиями передает февралю ещё и последнее весомое происшествие детства Аннабель. Финальный штрих. В один из февральских дней Аннабель просыпается от холода. Пробирающегося не только под одежду — даже будто под кожу. Властвует там, облизывает детские кости. Заставляет сотрясаться и вместе с тем вытаскивает из глубокого сна. Сперва она не понимает. Где она и почему так холодно и неудобно. Даже глаза не открывает, только съеживается, сворачивается калачиком теснее, лишь бы сохранить стремительно утекающее тепло. Только затем распахивает глаза. Ведет мутноватый сонный взгляд по сторонам — она на улице. Но, прежде чем успевает запаниковать, замечает знакомые конструкции из поддонов. Аннабель в клетушке. Уже давно она не страдала лунатизмом — во всяком случае, себя на этом не ловила, просыпалась всегда в своей постели. И никогда вне дома. Чаще всего, если и блуждает во сне, то по коридорам, пугая прислугу… В этот раз ноги принесли её сюда. В сорочке, ночной и длинной, в том самом стареньком пальто, накинутом сверху, и в обуви, иначе это было бы настоящим самоубийством. Даже так ведь холодно, а будь она в одной только сорочке… Как она, спящая, вовсе сумела отыскать запрятанное пальто, обуться и без происшествий вылезти через окно? «Чуднáя ты», — невольно вспоминается поддевающий голос, и она сжимает плотно губы, ранясь в очередной раз об эти колючие воспоминания. Ей приходится приложить гигантские усилия, чтобы подняться с этих разложенных на земле тряпок, на которых иногда ребятами устраивался ночлег. Конечности совсем окоченели. Растирает ладони, пытается размять ноги. Пальцы онемевшие, аж до колющей боли, деревянные и негнущиеся. Уже не ночь, но и не то чтобы утро — время явно движется к рассвету, однако солнце ещё не разогнало весь мрак и город пока не спешит вставать. Рука тянется к карману, чтобы достать часы, которые она не видела давным-давно. Не доставала с самого начала января, но они неизменно хранятся в кармане пальто. Стрелка почему-то не ходит. Аннабель хмурится, несильно стучит по часам, но и это не помогает. Поломались. От её тяжелого вздоха пар на выдохе выходит густым облачком, настолько эта зима холодная. Редкость. Остается надеяться, что её домочадцы проснутся нескоро… нельзя, чтобы они узнали об её вылазках. Но и идти прямо сейчас домой трудно — надо бы хотя бы минут десять попытаться отогреться, иначе не дойдет вовсе. Аннабель не была здесь около месяца, но старенький колючий плед запрятан во всё том же месте. Поверх пальто разница почти не чувствуется, однако от самого факта еще одного слоя ткани становится чуть получше — простой самообман, немного да греющий. Только в груди всё так же холодно или скорее уж мокро. Снег в груди не чистый, как тот, что редкими крупицами сыплется с неба, а густо изваленный в грязи, прямо как месяц назад. Воспоминания о Тоби и всех вылазках так и бегают перед глазами, но Аннабель упрямо их отгоняет, греет руки, дышит на них, кутается всё больше в пальто и плед. Угораздило же её… Аннабель даже и не думала, что ещё хотя бы раз сюда вернется. Думала — целиком уже вернулась к той жизни, что так ненавидели её уличные друзья. К отсутствию свободы, но зато к покою и чрезмерной роскоши, такой приторной, что порой скрипит на зубах. И как же забавно по итогу, что вот она — сидит, мерзнет в закоулке пустой улицы. Как всё те же несчастные дети, лишенные крова и тепла. У неё всегда обливалось кровью сердце от мысли, что она-то вернется домой, отогреется, и всё будет в порядке, а все остальные бедные люди… вернется ли она в этот раз? Или так и замерзнет здесь до самой смерти? Аннабель начинает растирать ладони усерднее. Затем и вовсе поднимается на ноги, старается поактивничать как можно больше, только бы не сидеть на месте. Нужно идти. Хотя бы как-то добрести до дома. Перед этим она ещё несколько мгновений смотрит на подаренные Тоби часы. Колеблется, поджимает губы, которые на миг дрогнули. Так будет правильнее. Если ребята сумеют эти часы починить, их ещё можно перепродать. Аннабель они уже ни к чему — несколько раз её спасали, но теперь это всего лишь как шип в сердце, который, если достать, станет легче забыть о том, что вовсе когда-то укололся. Аннабель оставляет часы на видном месте. Натягивает плед на голову, чтобы мелкий снег, тающий и добавляющий холода, не так сильно порошил волосы, — плед она заберет с собой, иначе ей не дойти, но обязательно его вернет при возможности, — и выбирается из клетушки. Обычно к этому времени улицы уже вполне оживают, но сегодня такой мороз, ещё и воскресенье… это никогда не повод спать до полудня, и всё же чаще всего по воскресным дням улицы заполоняются людьми только после того, как рассвет окончательно разгоняет клочки темноты из всех уголков города. Весь Лондон одет этим утром в снег, и темно-серое небо очень давит сверху. Обычно Аннабель нравится быть частью этого большого столичного мирка, но в этот раз он кажется ей слишком большим. Враждебным. Проглотит её, маленькую, не подавившись, стоит сделать любой неверный шаг. Её волнует не это. Крайне волнует, что сказать родителям, если те уже проснулись. А даже если не проснулись, то прислуга так и вовсе встает совсем-совсем рано, вполне может поднять шум, не застав дочь хозяев в постели… Как выясняется затем, это всё же далеко не главная её проблема. Меньшая на пьедестале катастрофы этого утра. Родители на третьем месте, жутчайший холод на втором, а на первом… Аннабель не сразу замечает желтоватое пятно знакомых медовых волос вдалеке, но, когда всё же выныривает из размышлений и видит, встает столбом тут же. Замирает, чувствуя, как страх мгновенно её парализует подобно всё тому же холоду, обхватывает щупальцами всё тело. Надо бы ожить, что-то делать, спрятаться скорее, пока он не… В одну секунду с этой мыслью он поворачивает голову. Пересечение взглядов. Крупица удивления в его глазах. Сердце её спотыкается. Аннабель понимает, что вперед у неё теперь точно пути нет, и тотчас же разворачивается, надеясь, что утром воскресенья у него есть любые другие планы, кроме как бесцельно бродить по улицам, выискивая жертвы. Её надежды, как всегда, бесконечно наивны. Может быть, у него и есть какие-нибудь дела — всё же редко когда встретишь его одного, обычно он со своими дружками, — но, увидев её, ту, что обычно так просто на улочках не застать, он тут же круто меняет маршрут. Аннабель не оборачивается, но понимает, что он идет за ней. Понимает, что сегодняшнее утро она вряд ли переживет. Во всяком случае, здоровой и невредимой точно не останется. Ноги несут её куда-то напряженно и бездумно, но не слишком быстро — если побежать, он может погнаться тоже, а бегает она прескверно, тем более настолько замерзшая, хотя, стоит сказать, гулко забившееся в груди маленькое сердце немало отогревает окоченевшее тело. Даже немного бросает в липкий жар от ударившего в кровь страха. Прежде так бесстрашно бросалась защищать тех, кто послабее, а теперь… теперь-то играть храбрую никакого толка, защищать некого, только саму себя — до отвращения слабую и беспомощную. Ей следовало носить с собой нож, а не полагаться всегда на фантастическое везение, которое, разумеется, рано или поздно должно было исчерпаться. Но она как будто жила в какой-то сказке, где ничто на самом деле не могло причинить ей вред… Последние полтора месяца, — сплошной удар плашмя о реальность, болезненное падение с небес на землю. Но даже если бы носила — разве сумела бы им воспользоваться? Старшие ребята регулярно твердили главную истину уличных стычек: «не доставай оружие, если не уверен, что сможешь его использовать, иначе его обратят против тебя». Аннабель не уверена, что сумела бы. Поднялась бы у неё рука? На пути попадаются редкие лица, но пропитые и неприветливые. Ей они не помогут. В лучшем случае. В худшем — она попадет в ещё более страшные обстоятельства, если к ним подойдет. Только единожды ей встречается какая-то вполне безобидная на вид женщина, но не успевает Аннабель к ней двинуться, как та уже, её не заметив, в суете рутины скрывается за одной из дверей. Постучаться к кому-нибудь, может?.. Напроситься внутрь? Арчи где-то неподалеку — Аннабель слышит хруст шагов по неубранному ещё снегу. Снег здесь давит мостовую не везде. Местами расстелился по городу простой лёд. И стоит Аннабель обратить на него внимание, как по закону несчастий у неё тут же на этой заледенелой брусчатке соскальзывает нога, едва не опрокидывая её на спину. Только с большим трудом она не падает — вовремя выравнивается. Застывает всего на секунду. В голове тотчас же что-то перещелкивает. Аннабель не позволяет себе надолго остановиться и тут же бредет дальше, но какая-то размытая-размытая мысль всё продолжает нерасторопно обретать очертания. Это чистейшее безрассудство. Но за неимением любых других вариантов… Как Тоби говорил? Ловкая она? «Как кошка»? Такая несусветная чушь. Аннабель немного ускоряется — преследование длится не так уж и долго, хотя кажется уже, что вечность, но, так или иначе, всё это петляние по городу вскоре может преследователю надоесть и он начнет действовать. Поэтому сперва она прибавляет шаг, а затем и вовсе — бросается наконец бежать. Кровь шумит в ушах, и она даже не вслушивается, идут ли за ней, но бежит, старается не упасть, цепляется пальцами за плед, чтобы тот не соскользнул — она обещала ведь его вернуть, — пока не оказывается на нужной полузаброшенной улочке. Здесь лед не чистили уже давно. Ещё хуже, чем было в другом квартале. Аннабель внезапно снова поскальзывается, но теперь уже не удерживается — руками и коленями ударяется о наледь мостовой, стискивая зубы от боли. Ловкая, как кошка, ага! Её завышенное самомнение будет стоить ей жизни. Тут же она переворачивается на спину, чтобы посмотреть на уже настигшего её преследователя. Арчи совершенно невозмутим. Его плечи немного сбито вздымаются после погони, но он спокоен. Не выглядит особо разъяренным и точно не желающим тотчас же на неё кинуться. Если позорно молить его о пощаде, он послушает? Учитывая, что все стенания животных для него только в удовольствие, её жалобный унизительный голос, наверное, будет для него только мелодией, ласкающей слух и всё больше раззадоривающей… Нет, нужно иначе. Иная тактика, а в тактиках она не сильна, как назло. — И что ты намереваешься делать? — спрашивает она, поднимаясь на ноющие от бега и падения ноги. — А что будешь делать ты? У неё какое-то дымчатое дежавю. Аннабель отступает назад. Шажок за шажком, пока он надвигается. Ближе к реке. — Честно говоря, я даже немного удивлен… Не думал, что мышонок выберется-таки из своей норы. — Вместе с этой усмешкой в морозный пар вырывается пар горячего дыхания. — Уже начали подозревать, не померла ли ты от голода или какой-нибудь чахотки. — Благодарю за заботу, но как видишь. Вполне живая. Надолго ли? Аннабель старается не сводить взгляда с Арчи, но назад всё же посматривает — как далеко ещё до воды. Недалеко. Приходится остановиться пока в нескольких ярдах от края. Тут ведь даже ограждения никакого нет, парапет по всему Лондону неравномерен — где-то есть, каменный и прочный, где-то временно деревянный, где-то сейчас его перестраивают. Здесь вот пока не достроили… — Эта нелепая погоня тебя не утомила? — интересуется она непринужденно, кутаясь больше в плед, потому что поднялся ещё и ветер, как будто желая этим подтолкнуть её к ледяной бездне, сбить её с ног и унести в реку. — Неужели тебе совсем нечем заняться, кроме как за беззащитными детьми хвостом ходить? — Прежде чем он отвечает, она начинает потихоньку себя закапывать: — А, точно… это же единственная радость твоей жизни — мучить тех, кто послабее. — Надо же, какими словечками мы разбрасываемся, — хмыкает он, засовывая руки в карманы. — Если ты такая умная, бестолковая ты мелюзга, чего же лезешь вечно, куда не надо? Знаешь же, что слабее. — Уже не лезу. И Арчи ведь об этом прекрасно знает. Но все равно спрашивает: — Чего так? Без защитничка страшновато? — А тебе без мозгов случайно не трудновато? Так странно звучит из её уст подобная грубость. Простая и безыскусная, нелепая даже. Кроме того, с этим её совершенно холодным бесстрастием на невинно-детском лице не вяжется тем более. Аннабель не особо сильна в словесных перепалках, но после того, как повелась с ребятами — вполне ожидаемо, перенять некоторые особенности их общения. Именно эта грубость ей чужеродна, но сами слова ведь нет. Аннабель любит слова, всегда любила, за возможность выстраивать из них что вздумается. Если сложить их верно — лучше любого другого оружия, а у неё больше и нет ничего. Только искусство слов, о важности которого всегда наставляли её книги и все взрослые. Арчи делает большой шаг к ней, и она может позволить себе лишь ещё один крохотный шажок, который едва не становится фатальным — подошва скользит, и сердце екает от ощущения падения, но Аннабель кое-как ловит всё же равновесие, удерживаясь на ногах. Только плед сползает с плеч и летит туда, куда могла бы и она сама — в воду. Тут же мокнет, напитывается водой, пропадает из виду. Аннабель же хотела вернуть… Её взгляд возвращается к Арчи, за секунду до этого лишь краем глаза отмечая, как он бездумно дернул вперед рукой, когда она оступилась. Спасти хотел? Это смешно. — Давай-ка ты отойдешь оттуда. — Разве тебе же не лучше, если я упаду? — она едва-едва заметно тяжело дышит, испуганно колотящееся сердце гонит по едва не дрожащему телу кровь. — Или ты хочешь своими руками? — Думаешь, я тебя убить хочу? Замарать твоей душонкой свою совесть? — да, другие поступки-то по совести у него были... — Сдалось оно мне. Так, отпинаю разок-другой за все хорошее, и поковыляешь обратно в свою нору. Как спокойно он об этом говорит! Покалечить одиннадцатилетнюю девочку — запросто. Из его уст звучит как великодушие, и учитывая альтернативы, возможно, оно им и является. Аннабель колеблется. Может ли она этому верить? Да даже если поверить. «Отпинаю» кажется не самой приятной перспективой. — Значит, животных убивать можно, а на ребенка рука уже не поднимается? — продолжает она спокойно и бредет ровно вдоль края набережной, как по натянутой на высоте веревке. — Духу не хватает? Арчи закатывает глаза. Идет вдоль реки параллельно ей, но подальше от края. Точно не даст ей возможности юркнуть мимо него, однако и приближаться не станет, в этом и смысл. Пока Аннабель у края, к ней он подойти не может. Может быть, рано или поздно ему просто надоест эта игра и он уйдет... это был бы наилучший вариант. Шла она сюда изначально ради другой цели, но, раз он особо, видимо, не планирует её убивать, она тем более на такую мерзость не пойдет. — Да мы услугу этим улицам оказываем, подчищая вшивую падаль. Ты мне скажи, какой от них толк? Он что, оправдывается? Пред ней или пред самим собой? — Да и разве сама ты не должна животных теперь ненавидеть после всего? — бросает он еще одну фразу следом, и Аннабель кривит губы от легкого раздражения, пощипывающего ещё не зажившее от скорби сердце: — Вина в том была не животных, а людей. Тех, кто пустил слух, а затем и собак… — Ладно, тут не поспоришь, — тут же соглашается он как-то слишком уж беспечно, с некоторой веселостью, странной и неуместной. — Жестокие всё же нынче люди пошли… ужас, конечно, ужас. Чему он так откровенно веселится? Аннабель, взобравшаяся на какой-то небольшой деревянный ящик у края, ставший на пути преградой, замирает. До этого идущая к Арчи боком, поворачивается к нему лицом, стоя теперь благодаря ящику чуточку выше него, и смотрит на него недоумевающе. Ей требуется время, чтобы замерзший ум сопоставил эту его непонятную улыбку и его слова. Он?.. Господи. Ну, конечно же, он. Его брат крутится в тех кругах. Знает семьи и места, знает, кто и когда куда-нибудь уезжает, у кого какая охрана… — За что? Аннабель даже не может охарактеризовать свой собственный голос. Этот краткий вопрос она практически цедит, но сквозят в нем все же нотки крайней уязвленности. — Говорю же… подчищаю улицы от падали. В ней поднимается и начинает кипеть злоба — прежде совершенно ей чуждая. Даже когда она видела и слышала мучения животных, это была горечь в отношении беззащитных и отвращение в отношении виновников. Никогда не эта ярая ненависть, обжигающая вены. Так горячо, так жарко ей в груди от этой ненависти, что начинает даже оттаивать её заледеневшее тело. Ей уже почти не холодно. Но больно. Больно, как влезть незажившей раной в соль. Щиплет в груди до ужаса. — Но справедливости ради, — продолжает он, а она продолжает свой путь по краю. Спускается с коробки предельно осторожно и идет дальше, пребывая в знакомом уже ей коконе прострации. — Это была не то чтобы прям моя идея. Я только передал изначально сведения, а слухи уже разлетаются так быстро… Кто же знал, что они все-таки полезут? Да знал он всё. По приподнятому краю его гадкого рта, по ужасному тону — всё понятно. Знал и рассчитывал. — Даже это без своего братца ты бы сотворить не мог. Арчи наверняка всё слышит, но всё равно насмехается, уводя разговор дальше от прозрачно нелюбимой его темы: — Что ты там бормочешь? Вяканье с гномьего уровня не слышу. — Так подойди, я повторю. Аннабель останавливается. Там, где особенно скользко. Здесь ощущение, что даже от любого неосторожного вздоха земля уйдет из-под ног — сквозь тонкую подошву прекрасно чувствуется вся шаткость положения. Ни дюйма лучше больше не ступать. Аннабель ступает. Делает ещё один мельчайший шаг к пропасти позади неё. Гибель за спиной так и дышит холодом, заманивая к себе. Самой Смерти до неё только протянуть свою костлявую руку и утащить на дно. Уже даже почти не страшно. Если удастся утащить его с собой, даже пускай придется и самой тоже… пускай. Арчи только фыркает. Не отвечает. — Или боишься поскользнуться? — продолжает она. — Неужели не умеешь плавать? Ирония в том, что Аннабель точно не умеет. Если упадет… Да даже если не учитывать умения: упасть равно утонуть, без шансов. Вода ледяная. Конечности онемеют почти мгновенно, и выкарабкаться самому никак. Арчи слегка прищуривается, как будто пытается понять, что именно за сцена устраивается. И наверняка догадывается. Аннабель всё равно не отступает: — Ты этим пытаешься утвердиться, верно? Тебе нечем больше запомниться, кроме жестокости, ведь ума, да и силы тоже, для этого не нужно. Обращаешь на себя внимание самым мерзким способом из всех, и всё. Просто потому что на большее тебя не хватит. Его рот растягивается ухмылкой, и он отводит взгляд, качая головой и усмехаясь, выражая этим вселенское пренебрежение к её нелепым тирадам. Но кулаки его, как подмечает мельком Аннабель, напряженно сжимаются. Его злит, безусловно, что над ним так потешается беспомощная малолетка. Наверное, если бы не последующие её предсказуемые слова, он бы просто отшутился и поставил её на место какой-нибудь отвратной грубостью. Без опрометчивых поступков, без необратимых последствий. Но она произносит: — Ты жалкий, Арчи, — особенно вкрадчиво, выделяя каждое слово. — Был жалким и им остаешься, всегда в тени своего брата, ни на что не годный… И сердце на миг замирает, когда Арчи бросается вперед. Намереваясь толкнуть её в воду. Аннабель лишь чудом успевает нырнуть под его рукой, нога невольно всё же соскальзывает, и она больно падает, но на ледяную мостовую, отбивая себе снова ладони и колени. Не в воду. В отличие от Арчи. Его падения она не видит, но слышит — громкий и зловещий плеск воды. Несколько мгновений Аннабель просто тяжело дышит и смотрит пусто в одну точку, не смея в это поверить. Но затем поднимается всё же на ноги, осторожно подходит к краю, а сердце продолжает колотить, неугомонное. Там, внизу, Арчи безнадежно барахтается, мутная городская вода плещется во все стороны под его лихорадочно мечущимися в попытке ухватиться за что-нибудь руками, и сквозь кашель от воды он зовет на помощь, но вряд ли её — должен ведь понимать, что она спасать не станет. А больше здесь никого нет. Аннабель специально проверяет, без особого интереса осматривается: никого нет. Поэтому она просто ждет. Взирает пугающе спокойно: голова и сердце пусты, пока промозглый ветер треплет волосы, полы одежды и душу. Кажется, что проходят целые часы, прежде чем весь шум наконец стихает, накрывая улицу неестественной, кладбищенской тишиной. Арчи замолкает, окончательно пропадая под толщей грязной воды. У неё никаких чувств, ничто не тревожит окоченевшее от мороза, но уже успокоившееся сердце. В голове только две мысли, обе жуткие и до одури неправильные. Первая: мир по нему точно скучать не станет. И вторая, которую истолковать нынешняя Аннабель никак не может… То, что она только что сделала, считается достаточно «страшной вещью»? *** Всё тело крупно содрогнулось. Голова полыхала нестерпимо — точно разрывали сознание раскаленными щипцами и ломали череп по всему периметру, дробя в жалкую крошку. Как если бы просто сожгли весь мозг. Её никто не предупреждал, что это будет так больно. Всё то, что она заново проживала, всё, что было заперто и теперь вернулось — холод, страх, горечь, — отпечатывалось на теле и в реальности, каждой секундой и каждой крупицей боли, и теперь это было настоящим безумием, почти агонией, зверской пыткой, оказаться снова в этом нынешнем теле, оказавшемся совершенно неготовым к стольким чувствам, ожившим и потеснившим прежний уклад. Само тело тоже ощущалось теперь непривычно, Аннабель успела привыкнуть к тому, детскому, человеческому, и теперь, снова взрослая, снова демон, снова мир обрушился на неё неестественным шквалом звуков и деталей, снова наяву… где?.. Где она? В подвале? Аннабель даже увидеть ничего не могла — то ли ослепла от пламени в висках, то ли это пелена холодных слез была слишком плотной и укрывала туманом всё пространство. Ничего не понять: где она, что происходит, — только жалась всем телом, рыдая от кипятка оживших воспоминаний, едва не крича, едва не срывая голос… — Тише, Аннабель, посмотри на меня, — голос откуда-то рядом. Чужие ладони легли ей на лицо, стараясь привлечь её внимание, а она всё тряслась и не понимала. — Анна, посмотри на меня. — Ей потребовалось приложить громадное, едва выносимое усилие, чтобы сфокусировать на нем взгляд. Начиная по ничтожной крупице приходить в себя — вспоминать, где она, с кем она… — Прошлое позади. Ты здесь, в настоящем. Его мягкий голос успокаивал, как замораживающий всю боль бальзам. Даже не словами, а тоном, имел такую же силу, как та давняя острая сталь, но эффект оказывал обратный: усмирял в ней любой страх, запросто тушил эту сокрушительную истерику. «Прошлое позади». Нет. Нет, Аннабель отказывалась принимать, что это её прошлое. Даже увидев всё своими глазами… всё будто обыкновенный неправдоподобный кошмар, история, увиденная глазами кого-то иного. Иной мир. Не её. — Это не… — её голос чуть хриплый, всё же сорвала горло от рыданий при побуждении, боль в голове всё не утихала, и слезы неиссякаемо стекали по щекам. — Я не… я не могла, это не… она на меня даже не похожа, ничуть, как?.. Та безэмоциональная девочка? Не плачущая, не выказывающая ни страха, ни горечи? Местами откровенно черствая Аннабель? Сквозь пелену она видела его лицо — единственно отчетливое во всей комнате. Видела привычные темно-бордовые глаза, которые смотрели на неё то ли снисходительно, то ли даже будто совсем немного сочувственно… — Не похожа? — вздохнул он, ласково проводя рукой по её щеке, чтобы вытереть слезы. — Аннабель, ты два года назад вонзила себе клинок в сердце. Её передернуло. От того, как спокойно он это сказал, от того, что проводил параллели меж теми жуткими событиями детства и ещё более жутким настоящим… — Ты бываешь совершенно безумна, — так тихо, вкрадчиво, даже чуть приблизился к ней, как будто желая придать этим словам весу, глядя прямо в её заплаканные потерянные глаза. Его прохладные руки на её щеках обжигали кожу. — Но это ты. Нижняя губа унизительно задрожала, и Аннабель больно её прикусила. Качнула головой, не понимая. Головная боль уже начинала стихать, но ей всё ещё было так невыносимо плохо, что хотелось спрятаться от реальности куда угодно, пропасть, даже пусть в его руках, которые так неправильно и правильно её утешали, что она сошла бы с ума, если бы он их убрал. Так яро его ненавидела, но в этот миг отчаянно в нем нуждалась, в ком-то, кто рядом, ком-то необычайно спокойном и непоколебимом, кто успокоит и объяснит… — Но как можно… забыть… — Ты сама того хотела. Шла к этому и почти добилась этого наиболее щадящим образом, но затем Максвелл… Твой рассудок не выдержал, дал трещину — не стер, но запер всё случившееся, чтобы было легче. — Он бережно убрал прядь волос ей за ухо, и прежде его прикосновения так пугали и отталкивали, но в этот миг она готова была наплевать на всё. После событий девятилетней давности любая нежность для неё была лекарством — горьким и ненадежным, но единственно лечащим. — Твои родители, полагаю, чтобы предотвратить распространение слухов, сковали тебя ещё большими рамками, стались ещё строже. Подобным давлением, сами того не ведая, просто вылепили из осколков твоего рассудка ту личность, что была им нужна. Которую они всегда хотели бы видеть. В чем-то противоположную тебе-ребенку, в чем-то всё же сходную, но, тем не менее, совсем иную. Аннабель даже представить не могла, как ей нужно это всё принять. Допустить мысль, что та её личность, какой она себя знает столько лет, — не она совсем. Настоящая она — та странная девочка, находящее удовольствие в одиноких и опасных до жути прогулках по грязной столице, умело обманывающая родителей три года, крепко привязанная теплыми чувствами к тем, кого она и вспомнить просто не могла так долго, ещё и убившая… Думать об этом слове невыносимо. Писать его, выводить эти зловещие буквы. От правды не убежишь. …убившая местного живодера-подростка. Будучи сама ребенком. Ей хотелось кричать от абсурда и ужаса, но только лишь один жалкий всхлип сдавил легкие, и жалкие слезы всё так же спускались по щекам. Демиан притянул её к себе, позволяя уткнуться лицом в его плечо, и она не противилась, жалась к нему… и ей было так нужно, хотя бы к кому-то… никого больше ведь рядом нет. Демиан — единственное, что есть в её существовании, по его же воле, он её похититель и мучитель, а она так беспечно и легкомысленно… Но ещё страннее, что этот хладнокровный демон, древнее существо, которому не должно быть никакого дела до чужих слез, взаправду сидел и мягко гладил её по волосам, шептал какие-то успокаивающие слова, в которые она не вслушивалась, но самого бархатистого голоса рядом ей было достаточно. И Аннабель, кажется, совершенно лишилась ума, если так нуждалась в утешении создания, которого обязана всем сердцем ненавидеть.