Чернилами и Кровью

Боюсь, я начинаю сдаваться. Боюсь, я теряю себя.

___________________

Шепот на пересушенных губах отдавал горечью и металлическим привкусом: Аннабель искусала их в кровь. Было тяжело дышать и тяжело молиться, но каждый свой выдох она отдавала на всё новое латинское слово. После всего увиденного — как никогда прежде тянулась к тому, что когда-то её спасало. Тянулась всей своей израненной, сплошь в язвах, душой. Сцепленными в замок руками, закрытыми веками, под которыми глумилась над нею темнота, и коленями, терпящими твердость холодного пола. Ребра сдавливало непринятием, и потому-то так мало воздуха в легких. Непроглатываемый колючий ком в горле служил ещё одной преградой. Такая нелепость… в детстве сносила всё, даже потерю человека, ставшего ей всё равно что братом, а теперь без слез существовать не умела. Если собрать их все воедино с самого первого дня заточения, в этом океане впору бы захлебнуться. А прошло всего два года. Из тридцати. На что она надеялась, молясь? Что ей свыше отправят спасение? Что дверь откроется сама по себе? Что её сумрачное жестокое прошлое перестанет вдруг существовать? Аннабель сама не знала, на что надеялась и во что верила. Быть может, хотела верить в чудо, которое просто освободит её от всего, что крошило её своей тяжестью, и это не одно только заточение в подвале. В первую очередь, хотела содрать с души весь этот слой воспоминаний, налипших грязью чужой крови. Ей неважно, заслуживал ли того Максвелл. Ей неважно, что её на это толкнуло. Даже будь она лишь косвенно причастна — а это косвенностью назвать язык не повернется, — ответственности её это не лишает, не избавляет её от ноши непростительного греха. Всегда она считала, что люди не вправе решать, кто достоин жизни, а кто нет, а теперь… Как вовсе смела она молиться о спасении от зла, будучи его же частью? Прежде она пусть и была телом проклята, была нечеловеческим созданием, но её тешила мысль, что она не проливала ни капли крови, была монстром только поневоле и лишать кого-либо жизни не станет, что бы ни случилось. Кто же знал, что душа её подгнивала уже давным-давно. Чистое безумство — не понимать, кем она является на самом деле. Той девочкой, малолетней убийцей, впоследствии притворяющейся кем-то другим столько лет? Или целиком нынешней Аннабель, а та её прежняя суть исчезла уже в туманных годах бесследно? Как ей жить теперь с подобной неразберихой, спрятанной под хрупкими черепными стенками? Тем не менее — молила. Не прекращала. Стандартные слова, идущие уже не от глубин души даже, а механически, всего лишь последняя надежда, только бы не сойти с ума. Но безусловно. Никакого чуда не случится. Кому бы она ни молила, её не услышат и её не спасут — ни от зла, ни от Демиана, ни от неё самой. — Почему ты меня не слышишь, — почти неразличимо шептала она, затапливаемая отчаянием, как кислотой, после проглоченной последней строчки вызубренной с детства молитвы. Едва не цедила: — Почему ты не слышишь… Неожиданный скрежет стекла вспорол тишину, надрезая чувствительный слух. Аннабель дрогнула, распахнула тут же глаза и вскинула голову, ища источник резкого звука, и от увиденного сердце тотчас налилось свинцом. Потяжелело вмиг, упало грузом куда-то вниз. Ноги тут же подняли её с пола, пока глаза, не веря, сверлили одну точку. Зеркало. Изуродованное теперь глубокой трещиной. — Господи Боже, — сорвалось с её губ шепотом. Что это значит? Что это, черт возьми, может значить? Трещины поползли ещё больше, целой паутиной на зеркальной глади, пуще обезображивая отражение, в котором была заключена перепуганная Аннабель, до крайности, до мелкой дрожи, кусающей кожу изнутри. Колени только чудом не подкосились. Как какой-нибудь очередной кошмар. Нереалистичный и жуткий в своей неизменной символичности. Проснуться бы. Просто проснуться. Пожалуйста. Шаг назад. Столкновение. Аннабель едва не вскрикнула, дернулась, развернулась тут же и только затем увидела — Демиан. Когда успел подойти?.. Облегчение было сокрушительным. Значит, он… — Это был ты, — вздохнула она, бросив неуверенный взгляд на трещины. Вновь эти его бесовские игры… Но, когда она вернула глаза к нему, он выглядел несколько… озадаченным. Не выражал этого открыто, но смотрел на зеркало с каким-то будто бы замешательством. У неё в горле пересохло почти до боли, острой. Песчаной, и не проглотить никак. — Пожалуйста… — качнула она головой, не сводя с него умоляющего взгляда. — Скажи, что это был ты. — Безусловно, я мог бы сказать, но полегчает тебе от лжи? Аннабель закачала головой. Не верила ему. Взгляд, судорожно ища спасения, любого объяснения, упал на его опущенную руку. На чашу в ней. Горло её уже давно саднило, с момента выяснения прошлого кануло уже больше недели… очевидно, он пришел в комнату, только чтобы утолить её жажду. Не чтобы потешаться над ней подобным жестоким образом, но она все равно отрицала: — Нет… ты же говорил… говорил, что Его не существует. — Я говорил только, что его нет как Творца. — Демиан сделал шаг ближе, то ли к ней, то ли к зеркалу, с некоторой задумчивостью рассуждая: — Но люди своей верой ведь создали нечто, откликающееся на их молитвы… и, видимо, поскольку верующие неизменно соотносят вампиров с чем-то дьявольским — ты и сама зовешь нас демонами, — тебе эти божественные силы ответили соответствующим образом. Мелкая внутренняя дрожь ещё пуще объяла все позвонки. Аннабель несколько долгих мгновений смотрела пусто прямо перед собой, стараясь осмыслить услышанное, но не удавалось — не хотелось сознавать. И тем более принимать. Что божественным силам до её молитв никакого дела нет. Это и прежде должно было быть кристально ясно, но теперь… вместо молчания, дарившего надежду, — ответ. Зловещий, как в худших кошмарных сказах, и красноречивый. Её слышат. Всё это время слышали. Но спасения она не заслуживает. На слабых ногах Аннабель нерешительно подошла к раненому трещинами зеркалу. Потянула руку к своему искаженному отражению. Коснулась скопления мелких трещинок бледными пальцами. Демиан последовал за ней. Медленно подошел ближе, оказавшись за её спиной. Жуткое отражение в паутине трещин являло теперь их обоих. Протянул ей чашу, на которую она посмотрела до того отстраненно, будто разумом была вовсе не здесь. Где-то в самой преисподней, на вынесении вердикта над её душой. Столько раз она уже пила его кровь, это дьявольское лекарство от жажды, но этот момент давил и изламывал особенно болезненно. Пальцы сомкнулись на чаше, чутко ощущая каждую узорчатую неровность изящного металла. Бордовое содержимое, как когда-то давно, в самом начале, напоминало ей в этот момент злополучное яблоко из ветхозаветной истории, всё тот же проклятый плод. Аннабель поколебалась только ещё секунду, облизнула пересохшие губы и неспешно поднесла край чаши к губам, привычно делая глоток. Чувствуя, что как никогда прежде близка к той черте отчаяния, за которой, притаившись коварным зверем, следует смирение. *** Новый упадок её духа был неизбежен. Затяжной — намного дольше, чем любые предыдущие. Аннабель пишет эту запись уже через много времени спустя — с обложки этого дневника пришлось стереть тусклый слой пыли — и, стоит признаться, не особо-то помнит, что вовсе происходило. Не знает особо, что писать, чтобы подвести к куда более важным событиям. Не помнит не потому что была всё это время в беспамятстве, как когда пропадала в безбрежном опьянении… хотя, если говорить честно, посещало её временами искушение вновь окунуться в то манящее состояние бесчувствия и неразумия. Только воспоминания о том, как плохо ей было в прошлый и единственный раз, её бескомпромиссно удерживали от повторения ошибок. Опыт был впечатляющий. Не помнит, потому что попросту ничего и не происходило. Изо дня в день. Из недели в неделю. Из года в год. Аннабель не читала и ничего не писала. К фортепьяно не притрагивалась, не говорила с Демианом. Попросту сидела в своей комнате, ничем не занятая. Вязла в мыслях. Пила кровь, когда Демиан приносил ей, но сама у него не просила, как бы ни пекло горло. Более того, безропотно подставляла ему шею при его собственной жажде — некогда это было для неё невыносимым мучением, извращением, греховным действом, а теперь… всё лишилось какого бы то ни было смысла. Выцвело и опустело. Что Аннабель по итогу имеет? Заперта на десятилетия с древним бездушным демоном. Все её близкие будут мертвы, когда она выйдет, притом момент её выхода намечен, получается, аж на следующий век — двадцатый. Который неизбежно будет совсем другим, мир ведь меняется беспрестанно. Вдобавок в детстве, как оказалось, у неё был друг, ставший практически братом, которого впоследствии загрызли сторожевые собаки… по вине живодера, которого она затем хладнокровно убила. В одиннадцать лет. И не помнила об этом девять лет своей жизни. Помимо всего прочего — всё божественное, что населяло её сердце и спасало её годами человеческой жизни, недвусмысленно продемонстрировало ей, что она теперь ни к чему святому быть причастна не может и мольбы её пусты. Всегда были. У неё ни единой мысли, как вовсе можно адекватно существовать в подобном раскладе дел. Её просто придавило глыбой всего этого отчаяния, и сил уже ни на что не осталось. Всё вокруг превратилось в какой-то бессмысленный фон. Сперва затерялась в этом тумане зима. Затем весна. Лето… Демиан только время от времени предпринимал какие-нибудь не особо настойчивые попытки вернуть её к прежнему укладу жизни. Наиболее отчетливо она помнит самый долгий их разговор — в какой-то из первых месяцев после выяснения её прошлого, кажется. Поскольку в дневниках она ничего не писала, он и мыслей её знать не мог. И спросил тогда прямо: — О чем ты думаешь? Аннабель, в кресле своей комнаты, подняла на него отрешенный взгляд. Демиан стоял в дверях, подпирая плечом дверной косяк, и руки держал в карманах. — Обо всем. Последовавший его вздох был усталым, но свидетельствовал притом о поразительном терпении подобному немногословию. Видимо, он счел, что единственным вариантом в таком случае является попросту пройтись по этому «всему»: — Ты не можешь не согласиться с тем, что о бессмысленности молитв ты знала и прежде. Так же и твое заточение — мне казалось, ты вполне уже успела отгоревать в первый год по вынужденному положению дел, вполне находила то, чем можно занять время и в чем найти утешение. И даже от выяснения твоего прошлого ничего в корне не переменилось, Аннабель. Ты всё та же. У каждого свои грехи, твой не должен тянуть тебя на дно. — Я уже на дне, — отрезала она, нарочито упустив из внимания первую часть этой раздражающе снисходительной тирады — конечно, с высоты его вечности он глядел на её страдания как на мимолетные неприятности, простой мелочный укол, от которого отмахнуться бы и жить спокойно дальше. — В буквальном смысле — я под землей, Демиан. Что ты пытаешься сделать? Отнять у меня возможность ещё и поубиваться вдоволь? Ты без того забрал у меня всё, оставь мне хотя бы это. Это был самый развернутый её ответ за последнее время — даже сама несколько удивилась подобной отповеди, тому, что ещё способна на такую злость, пусть и сдержанную, задушенную неиссякаемой усталостью. Казалось бы, после этого внезапного выпада всепонимающий Демиан мог бы и оставить её великодушно в покое, но он посмотрел на неё внимательно. Этим своим ненавистным взглядом, копающим вглубь, методично перебирающим внутри неё каждую её кость, каждый нерв и каждую песчинку чувств. — Жестокость над животными — первый признак психопатии, — голос его стал тверже. Рассудил, должно быть, использовать иной подход. — Если даже в юношестве Максвелл демонстрировал садистские наклонности, представь, что из него могло вырасти. — Разве не ты говорил о том, что мы не имеем права судить других и выбирать, кто заслуживает жизни? — Напомню — говорил я это в контексте моего безразличия к тому, кто и что заслуживает, следовательно убиваю я без любой связи с личностью. — Усмехнулся пренебрежительно: — Нашла кого слушать. — Нет, ты в том числе говорил, что никто никому судьей быть не может. Настаивала. Удивляясь тому, что отыскала в себе смелость с ним спорить. Помня, как он не любит, когда переиначивают его слова, и учитывая вечную неоднозначность любых его слов — это как ступать по тонкому льду. Но разве она переиначивала? Повторяла их — слово в слово. Все его монологи впечатывались ей в подкорку мозга целыми нескончаемыми фолиантами. — Речь шла о Раскольникове и его идеалистических планах, — со всё тем же терпением объяснял он. — Он гнался за идеями о праве вершить судьбы других, но этого права на деле не имел. Никто не может быть судьями всецело — беспристрастными и воздающими ровно столько, сколько другой заслужил. Но я говорил о судействе как о чем-то абстрактном, идеологическом. Действительность куда более приземленна. У человека, верно, нет права судить, но кто у него отнимет право ответить обидчику, когда дело касается его собственной жизни? Кто отнимет возможность старой доброй мести? Человеческая суть удивительно двойственна. Мы не имеем права ни на что и имеем право на всё. Аннабель слушала его, и ей казалось, что у неё постепенно плавился мозг, растекалась по извилинам жидкая ртуть, отнимая возможность мыслить. То ли её сознание блокировало всё, что он хотел донести, всячески отгораживалось от темы убийств… нет. Пожалуй, без второго «то ли». Ей действительно всего-навсего не хотелось вдумываться. И уж тем более пытаться понять, как его разглагольствования переплетаются с её ситуацией. Но Демиан закончил свою мысль: — Ты презираешь себя за свой поступок, я могу это понять. Без этого никак, точно не поначалу. Однако, как ты не имела права вершить судьбы других, так и тем более не имел Максвелл, а крови на его руках куда больше, чем на твоих. Ты просто оборвала эту вереницу насилия. Это не делает тебя ангелом правосудия, но и монстром — тоже. Если в начале этого мрачного разговора её покусывала странная злость, то теперь был только горестный осадок. Аннабель не знала, внимать ли его словам. Не знала, что думать самой. Не знала, что ей вовсе было нужно. В том, какими способами он пытался вытащить её из состояния читалось как будто что-то и от его характера тоже. Это не эмоциональная поддержка — сугубо рациональная. Бесчувственная и холодная. Разбирал ситуацию, как анализировал книгу, приводил доводы и рассуждал. — Ты правда полагаешь, что мне сейчас нужна рационализация? Мне, — надавила она тоном, повторяя, выделяя значимость того, как далека она всегда от всего рационального. И как далек он от всегда необходимой ей морали: — Из твоих уст. — Что тебе нужно, я полагаю, так это перестать страдать из-за гибели того, кто не заслуживает и крупицы твоих терзаний. Это было последней его фразой в этом бессмысленном диалоге и оно так и ощущалось — взамен ей, ровно так же, как она, надавил тоном, но весомее, отсекая любое его продолжение. И взгляд. Прежде чем уйти. Такой же: холодный и твердый в своей убежденности, такой, что, даже если и не веришь, если не согласен нисколько, какой-то премерзкий червь сомнения всё равно прополосует любое иное мнение внутри тебя, прежде стойкое, глубокими рытвинами. Когда дверь за ним закрылась, в воцарившейся тишине Аннабель обнаружила пренеприятнейшее послевкусие. Накипь незавершенности. И с каждой секундой всё больше поднималось в ней желание не заканчивать разговор на подобной ноте. Вспоминая спустя много времени о том дне, она сама себе поражается — откуда в её угнетенном состоянии у неё отыскалось тогда столько пыла? Демиан уже скрылся в коридоре, когда Аннабель, проколебавшись слишком долго, всё же бросилась за ним, и нагнала уже только при входе в гостиную. Не продолжила тот разговор, но начала иной. Куда более, на её взгляд, важный. — Ты не знаешь, с кем из демонов я могла говорить в детстве? — Откуда мне знать? — он даже не обернулся. Наплевательство в его голосе, дико контрастирующее с тем участием, с которым он только что пытался вытянуть её из меланхолии, было предельно сбивающим с толку, но Аннабель запретила себе отступать. Сейчас, пока ещё в состоянии говорить, спрашивать, пытаться докопаться до истины — попытается. Все дни до этого она только крутила эти разрозненные мысли по кругу, трепала их попусту, понимая, что слишком мало знает. Раз уж она и так уже пошла на разговор с Демианом… — Когда я попыталась вспомнить, не вышло. Будто «некто» меня удерживал. Да и по-прежнему. Не могла. То воспоминание, о котором шла речь на крыше с Тоби, всё так же сокрыто под многочисленными печатями. Разрушением незримых цепей Демиан высвободил большую часть запертого, даже то, что они не рассматривали в деталях, всё это в любом случае теперь хранилось в её голове. Хранилось всё то, что было позже — то, как её отыскали затем на улице взволнованные родители, то, как она, ничуть не раскаиваясь в содеянном, непоколебимо утверждала, что оказалась на той улице только из-за своего лунатизма, после чего двери и все окна её комнаты на ночь стали всегда надежно запираться; то, как упорно её родители старались справиться со слухами, как твердили другим, что их дочь никогда и ни за что не стала бы водиться с такими оборванцами, как Максвелл, и тем более причинять кому-либо вред. Твердили настолько часто и убедительно, что она сама в это однажды поверила. Всё, что было после, было ей доступно. Но не то, что «до». Не то, что интересовало её больше всего. Как бы она ни пыталась копнуть глубже… Демиан разместился в одном из кресел. — В самом деле? — переспросил он невозмутимо, не удостаивая её взглядом. — Надо же… — Взял с подлокотника незаконченную книгу, раскрыл на нужной странице. Так и не поднимая на Аннабель глаза: — Стало быть, не вполне разобрался с управлением твоего сознания, прошу меня простить за подобную оплошность. — Да что за глупости? Ты вновь смеешься надо мной? — Ни в коем случае, милая Аннабель. Тон одновременно и серьезен, и нет. Как ей его понимать? Её захлестывало набирающее силу возмущение, но она старательно скрывала его за внушительным слоем той своей долговременной апатии. На секунду закусила губу до боли, тряхнула головой, отгоняя раздражение. Не сдавалась: — Я… — Запнулась. Исправилась на более приемлемый для нее вариант: — Та Аннабель, другая «я», ребенок, говорила, что ночью безопаснее. Что нечто как будто защищает, именно по ночам. Тебе ничего про это неизвестно? — У тебя есть какие-нибудь теории на этот счет? Какие-то определенно были, только крайне размытые, путанные, и непонятно, как это выразить… Демиан вполне понимал, какие именно. И запросто их отмел. — Вынужден опровергнуть любые твои домыслы: я говорил тебе, в начале восьмидесятых я был в Петербурге, общался с Достоевским в последние годы его жизни. Не знаю, огорчу я тебя этим или обрадую, однако если некто тебе и покровительствовал… что ж, увы, меня в городе не было. — И ты действительно совсем ничего об этом не знаешь? Разумеется, на это он ей уже ничего не ответил. Как будто и вовсе не слышал вопроса — Аннабель была на грани того, чтобы упрямо повторить. Если бы не эта его тень ухмылки, едва-едва заметно прослеживающаяся в линии рта. Право, у неё уже складывалось ощущение, будто она безнадежно тронулась умом. То ли сходила с ума сама, то ли сводил её он — нарочно, да только она не понимала, зачем, не понимала, почему он не мог просто ответить хоть сколько-нибудь подробнее на её расспросы, раз уж хочет, чтобы она выпуталась из своего уныния. Ей ничего больше не оставалось, кроме как вернуться в комнату, тихо затворить за собой дверь. Обреченно вздохнуть и прислониться лбом к дверной глади, как будто пытаясь прийти в себя, но Аннабель чувствовала — наоборот. Наоборот, на большей скорости она летела обратно в пучину безнадежности. *** Больше они не говорили. Вернее, он говорил порой, Аннабель по обыкновению не отвечала, и постепенно это вновь свелось к бесконечному обоюдному молчанию. В основном, она просто сидела в кресле. Даже уже не ложилась спать — не было сил переодеваться из многочисленных слоев в сорочку, забираться в постель, да и она знала, что на пуховых перинах и расшитых подушках её поджидает старый друг — стылый ужас ярких кошмаров. С момента воскрешения забытого прошлого она так больше и не ложилась в постель, больше не пропадала во снах, боясь того, что снова может там увидеть. Лишь изредка могла задремать в кресле после выпитой чаши, ещё больше расслабляющей измотанное пустыми думами тело. Рутина запоминалась кусками. Например: — Сегодня тринадцатое апреля, если хочешь знать, — бросил Демиан ей однажды на выходе из её спальни после утоления своей жажды. И уточнил, на всякий случай: — Девяносто второго года, — прежде чем бесшумно покинуть комнату. Порой он вот так называл ей число, чтобы она хотя бы примерно видела, как течет время, которое для неё оставалось где-то за бортом её безграничной меланхолии. Аннабель знать не хотела. Только отстраненно коснулась пальцами чувствительного места на шее, где только что в неизвестно какой уже раз была прорезана кожа клыками. Вытер пролившуюся из раны кровь ей Демиан — помогал всегда. Ей было не важно отнюдь, даже если бы на коже был уже гигантский слой запекшейся крови. Уныние её было столь велико, что не будь она демоном и нуждайся в ванне, сталась бы ужасной неряхой, но поскольку она давно уже не человек… ей не нужно было даже просто подниматься на ноги, незачем. Казалось, рано или поздно она попросту прирастет уже к этому креслу, вживется в обивку, пустит корни и никогда больше не встанет. Но без сна было тяжко. Усталость от бессонных дней не исчезала вместе с наступлением заката, а только копилась и копилась, и в какой-то момент эта редкая дрема уже не могла её спасти. Не желая попусту мучиться, Аннабель заставила себя — и переодеться, и залезть в постель, пускай и чувствовала себя до того неживой, что будто ею управляет небрежный, нисколько в ней не заинтересованный кукловод. Сон пришел не сразу, ждать его пришлось долго. Может быть, она пролежала в постели, не смыкая уставших глаз, аж несколько дней, она не знала. Не считала и не вдумывалась. Но когда тело над ней наконец сжалилось, кошмары себя долго ждать не заставили. Спала она урывками, часто вздрагивая, либо попросту распахивая глаза — только бы выбраться из топи каких-то мрачных образов, в которых она даже вглядываться не желала. Лондонские улочки, размытые лица детей, скользкая мостовая… иногда снилось, что она сама тонет, вместо Арчи, снилось, как ледяная вода взрывает легкие изнутри, и помочь ей некому. Все эти кошмары она сносила относительно терпеливо, пускай и старалась предаваться сну как можно реже. Из постели всё равно не выбиралась — Демиан приносил ей чашу в комнату и порой в его взгляде читалось некоторое неодобрение тому, что она похоронила себя под тяжестью одеяла, но вслух он ничего не говорил, только если называл дату, как всегда. У неё ещё мелькала порой мысль — когда наступит его черед утолять снова жажду, потребует ли он, чтобы она выбралась из постели, или вполне может смилостивиться и взять её кровь так… прежде ей было бы до ужаса неуютно, что он заходит в её комнату, пока она в постели, ведь сорочка — это явно не то, в чем может мужчина видеть женщину, если только это не его жена. Даже пусть Аннабель всё время под одеялом. А если вылезти?.. Как выяснилось, и без одеяла её ничто особо уже и не волновало. И выбралась она из постели даже не по его требованию, не когда ему потребовалась кровь. Ей пришлось. После очередного кошмара — куда более жуткого, чем предыдущие. Изувеченное тело Тоби. Его переломанная шея, голова, повернутая в неестественном положении, его обглоданное до мяса и костей лицо, в котором его черт не разглядеть. И Аннабель. На коленях рядом с его телом, с руками, перепачканными в крови. Всего мгновение — и тело пред ней заменилось иным. Арчи. Погибший от утопления, в кошмаре почему-то тоже был весь изувечен, растерзан, и Аннабель совсем не та, что была в детстве. Её руки, уже чистые, пепельного цвета и с полосами темных вен. Крови на руках нет, зато есть на губах, и тело Арчи пред ней — обескровленное. От этого кошмара она уже не только дрогнула, а подскочила, тяжело дыша. Вглядывалась в свои руки, видя бледность, но не пепельную, без черных вен и без крови, и всё равно отойти не могла, не выходило выпутаться и спастись от образа тел под веками. Этот кошмар потряс не столько кровавой картиной, сколько смыслом. Аннабель была чудовищем душой, а стала телом. Если бы она не была заперта и не будь у неё возможности покончить с собой, чтобы подобное предотвратить, сколько жертв было бы на её совести? Все эти мысли рвали её с такой кровожадностью, что Аннабель сдалась, не сумела их вынести, хотела бы вновь забыться во сне, подальше от жуткой яви, но и там ведь её не будет ждать покой. Аннабель не отдавала себе никакого отчета в том, что делает, когда откинула одеяла, встала босыми ногами на пол и хотела уже двинуться к дверям, но всё же заставила себя опомниться, хотя бы немного. Нашла в небольшом комоде, куда она давным-давно перетащила некоторые вещи из гардеробной, расшитый пеньюар, накинула поверх сорочки, чтобы хотя бы так смягчить углы своего непотребного вида, и вышла в коридор, не обуваясь даже. Образы кошмара по-прежнему метались в голове жужжащим полчищем, и она мало что сознавала, не могла вслушаться в сердцебиение Демиана и отыскать его, поэтому проверила сперва гостиную, затем его спальню и по итогу нашла только в кабинете. Демиан сидел за столом, спиной к ней. Наверняка слышал её шаги и сердцебиение — в отличие от неё самой, она в смятении чувств не сумела расслышать даже скрипа пера, — и что-то писал в своем блокноте. Только увидев его, она несколько опомнилась. Не пришла в себя в полной мере, но стушевалась от своего состояния, от своего вида. Пускай и было её всё тело закрытым — сорочка достигала щиколоток, — но сама суть её вида смущала. И всё же Демиан на неё даже не взглянул. — Прости, ты… сильно занят?.. — держась рукой за дверной косяк, спросила она робко, даже не представляя, как подвести разговор к этой немыслимой просьбе. Демиан только теперь повернул голову, но не окинул её полноценным взглядом, видел её, должно быть, только боковым зрением. Не может же быть, чтобы просто не смущать её ещё больше?.. — Кошмары? — поинтересовался он спокойно, и Аннабель уже не удивлялась тому, как запросто он читал её. Даже не глядя. — Возвращайся в спальню, попробуй заснуть. Я допишу и приду. Аннабель, несколько растерянная, только кивнула, пускай его кивка он уже и не видел, и шагнула назад. Всего мгновение, и она уже в постели. Попытаться успокоиться. Попытаться заснуть. Попытаться не корить себя за эту просьбу, обращенную её же главному истязателю. Однажды же он её от скверных сновидений уже спасал… какая теперь разница? Удивительно, но заснуть по итогу удалось не столь тяжело — ощущение, будто она и не просыпалась полноценно, добрела тогда к кабинету бессознательно. Кошмары уже ждали её, протянули кривые когтистые лапы, чтобы утянуть в свой капкан, и она уже успела испытать накрывающую её тревогу. Когда резко и стремительно густые темные краски стали преобразовываться клубком образов. В нечто иное. Тоже темное. Тоже мрачноватое, но не тревожное. Когда марево рассеивается, и пространство приобретает четкие черты, Аннабель осматривается. Лондон, накрытый ночью. Видимый с немалой высоты: можно разглядеть весь лабиринт города, разглядеть многочисленные крыши и трубы заводов, что обычно дымят, но в этот раз замолкли. Никакого шума, никакого смога. Немного туманно, но звездный небосвод всё равно мистическим образом прекрасно виден, как и яркая луна, полная в своем великолепии. Аннабель на террасе какого-то невероятно высокого здания, позволяющего возвышаться над всем городом. Кажется, в реальности подобного не существует — она бы точно запомнила. Всего лишь выдумка, плод безграничной фантазии. Юбки её платья шуршат, когда она подходит ближе и кладет руки на изящное, выполненное в готической манере ограждение у края террасы. Платье черное, подобно самой ночи. То самое, в котором она была одета во время далекого уже танца с Демианом. Такой дурной контраст, почти смешной. В реальности только что пребывала в одном только исподнем, помятая и ничтожная. А теперь — снова эта немыслимая величественность мрачного наряда. — Прости меня за подобную самодеятельность, — звучит голос позади. — Ты слишком прекрасна в этом платье, я не смог совладать с искушением облачить тебя в него снова. Ей до жути претит факт, что её сознание в его руках — как податливая глина, из которой в сновидении он способен вылепить всё, что ему вздумается. Трансформировать пространство, произвести любые метаморфозы, включая, вот, её внешний вид. Претит, что её разум для него целиком открыт, и она сама это допустила, приглашающе раскрыла врата внутрь своей головы, когда позорно проиграла всего лишь какому-то глупому кошмару. Но в тот миг её не слишком трогала мысль, что её сознание станет для него чистейше прозрачной гладью воды, в которой он сумеет разглядеть все камни, лежащие на дне. Теперь же это несколько… пощипывало. Уязвляло. Неприятно, но вполне терпимо. Лучше так, чем в ловушке кошмаров. В его ловушке она и так давным-давно. — Я могу уйти, если ты того хочешь, — сообщает он, подходя ближе, но всё ещё не появляясь в её поле зрения — остается чуть позади, а она не хочет оборачиваться. Демиан ощущается как тень. Вышитый из мглы силуэт, притаившаяся позади угроза, от которой люди обычно бегут, но ей — некуда. Уже привычно. — Оставить тебя одну. Аннабель всё же слегка смещает к нему взгляд, позволяя себе посмотреть. Чаще всего он только в брюках и рубашке, изредка в жилете поверх. Теперь же он был в верхней одежде, в сюртуке, ещё больше акцентирующем внимание на изяществе демонического стана. Даже и не понять, когда больше: в свободно сидящей на нем рубашке или как сейчас, — линия его плеч притягивает взгляд. Минуло уже столько времени, а Аннабель всё никак в голове не уложит, как осанка может быть и безупречно-ровной, и небрежно-расслабленной в равной мере. Руки его сцеплены за спиной, и сам он — весь учтивость. Как даже в подобной сдержанной позе в нём ощущается властность? Подчиняющая себе всё пространство в округе. Аннабель не уверена, хотела ли бы прочувствовать, каково с ним вне подвала, в окружении людей, но почему-то абсолютно уверена в том, что другие рядом с ним испытывают иррациональное чувство, будто они способны дышать только потому что он им позволяет. Почему-то прежде её эти мысли не посещали. В подвале всё ощущается совсем иначе. — Как тебе угодно, — безучастно отвечает она, слегка рассеянно мотнув головой. — Ты и так в моем сознании, нет никакой разницы в том, вижу ли я тебя. Уже настолько долго она его знает — для него это время не более чем капля в мировом океане, но для неё три с чем-то года вполне имеют вес, немалый, — так часто она сидела с ним наедине в молчании, нисколько её не тревожащем, что уже и нет никакого дискомфорта от его присутствия, невзирая на всё выше написанное. Тем более если учесть ту картину после воскрешения её воспоминаний… он был рядом с ней даже во время жутчайшей истерики, застал столь личное, что это было сродни увидеть всю убогую изнанку её души. Ей уже как будто и не может быть наедине с ним некомфортно после всего. И её это настораживало. Крайне. Когда она возвращалась мыслями к той далекой сцене. Никто никогда не был по-настоящему рядом, когда ей бывало истинно плохо. Никто её даже и не обнимал прежде, кажется. И ей так страшно… тошно от мысли, что это был он, это он утешал её, первый и единственный, бережно вытирал ей слезы и позволял рыдать в его руках. Терзала дымчатая тревога, не скажется ли это на её восприятии Демиана, если уже не сказалось, но пока она слишком истощена, чтобы пытаться распутать комок своих непонятных тягостных чувств. — Почему ты сам никогда не спишь? — интересуется она зачем-то, когда он встает у парапета рядом с ней. Даже теперь ведь: он тратит время и силы на её сон, сам при этом не смыкая глаз уже столько месяцев или лет. — Я уже отвык от сна, мне он ни к чему. Чарующий вид ночной столицы, созданный сейчас им же, его не волнует нисколько, он смотрит на неё — но она на его взгляд не отвечает — и тянет вверх уголок рта: — Да и кто знает, когда у тебя внезапно проснется желание со мной о чем-либо поговорить? Не хотелось бы лишать себя любой возможности побеседовать с тобой. Аннабель слегка кривит линию губ. У неё всё никак не приживётся в голове абсурдная мысль, что он действительно может питать такую тягу к беседам с ней. Он, семисотлетний демон. Повидавший столько, что она для него должна быть не более чем бесцветной массой. Да, ему занятен феномен её потери памяти, это уже очевидно, но простые разговоры чем могут его увлекать? Наверняка он видел вещи позанятнее. Он всё уже видел, всё уже знает. Мир для него — набор штампов, переплетение тоскливой предсказуемости. — Ты ошибаешься, Аннабель. Мир умеет удивлять. И люди в нем — особенно. — Будь любезен, прекрати прочитывать мои мысли. Его легкая ухмылка, удивительно, даже не раздражает. Её вовсе уже больше ничего не трогает. Какие-то механизмы внутри заглохли, любые раздражители проходят мимо этих заржавевших шестеренок, сквозь, не задевая. Демиан явно не может просто перестать читать любые мысли, всплывающие в её сознании, но озвучивать их и отвечать он действительно прекращает. Так и стоят в холодной тишине — даже город нисколько её не колеблет. Никакой пьяной ругани, никакого битого стекла и драк. Столица уютно дремлет, и они вдвоем как будто возвышаются над всем этим спящим мирком. На подобной высоте — словно владеют им, всеми этими улицами, всеми людьми, скрытыми за запертыми окнами своих домов. Не прятал ли Демиан в этом всём какой-нибудь смысл?.. — Почему именно Лондон? — Первое, что пришло на ум. Вполне могу изменить, — его голос равнодушен, но приобретает какой-то иной оттенок, который ей не истолковать никак, когда он смотрит вновь на неё и когда произносит: — Могу показать тебе любой уголок мира. В самом деле?.. Всё то, что вырисовывалось в её воображении под властью его красноречия. Увидеть как наяву. Любую страну, любой город… любое достояние культуры. Руины Колизея, величественные пирамиды Гизы, змеящуюся по гористой местности Великую китайскую стену… храмы, пещеры, замки, морские просторы и великанских размеров статуи… всё что угодно. Творения людей, творения природы. Взглянуть на мир его глазами. В первую секунду ей кажется, что что-то в груди всё же зажигается, разгорается на давно потухших углях, греет теплом, от которого подтаивает плотная ледяная оболочка отчужденности. Но затем всё же стихает обратно. Аннабель качает головой, отказываясь. Не желает. Ничего. Будто ничего уже особо и не может воспламенить её полумертвое, демоническое сердце, только чудом продолжающее качать по венам проклятую кровь. — Уже сентябрь, — мягко напоминает Демиан. — Не намереваешься возвращаться к жизни? — Что ты подразумеваешь под жизнью? — горько усмехается она, и улыбка на лице, пусть неискренняя, ощущается непривычно. — Как вовсе можно назвать жизнью бессмысленное прозябание в заточении? — Бессмысленное? Аннабель, у тебя есть книги и есть я — уже немалое множество путей для познания. Языки, науки… я могу научить тебя всему, что только пожелаешь. Тебе стоит только попросить. Но какой в изучении наук и языков толк, если по освобождении ничто из этого ей уже не понадобится? Если финал её истории будет рваным и жестоким, сводящим всю её жизнь, включая многолетнее существование в подвале, к пустому звуку… Вслух это произносить опрометчиво. После всех его упоминаний о том, к какому решению все эти её заявления его подталкивают… и неважно, что он и так может прочесть всё по её открытому для него разуму. Никак эти мысли, во всяком случае, он не комментирует, да и вовсе больше ничем её не тревожит, щедро даря ей то, в чем она нуждается — покой. *** Подобное спасение им от кошмаров случалось ещё только раза два или три. Преимущественно она старалась справляться с ними сама, шла на крайнюю меру только когда от кошмара ей хотелось кричать, разрывая горло и легкие. Аннабель никогда не кричала и даже не плакала больше. Просто шла к Демиану. Демиан всё продолжал предпринимать попытки разговорить её и во сне, и наяву. Сообщая, что уже четыре года позади, идет пятый. Комментируя её состояние. Давая вновь мнение о случившемся в её прошлом, о котором она не просила, а потому и не вслушивалась. Однажды ему надоело. Не то чтобы закончилось терпение — казалось порой, что его запасы у него неисчерпаемы, — но ему будто бы попросту стало скучно. Это ведь то, для чего Аннабель здесь. Развлекать его в этом отшельничестве. Где-то в феврале он заявился к ней в комнату. И положил на край её постели платье. Аннабель проводила это непонятное действо безучастным взглядом. — Переоденься и выходи в гостиную. Можешь предаваться меланхолии сколько угодно, но не в стенах комнаты. — Я не хочу… — Аннабель, я не спрашивал. Пускай голос его был привычно спокойным, даже мягким, угроза в этом всём читалась явственно. Не то чтобы это худшее, что он мог бы с ней сделать, но перспектива быть насильно им выдернутой из постели — не из приятных, по меньшей мере. Её равнодушие было непомерным, но сложно представить, какой должен быть масштаб, чтобы от него страх перед Демианом испарился в ней до последней капли. Поэтому — приходилось. Вставать с постели, надевать то, что выбирал для неё он. Покидать комнату, сидеть в кресле, и даже пусть они не говорили, хотя бы сидели в гостиной вдвоем: он читал, она… как обычно. Ничего не делала. Смотрела в одну точку. Был в этом всём какой-то распорядок, ускользающий от её внимания. Демиан появлялся, кажется, на каждом закате. Заходил в её комнату и зажигал все свечи, не давая ей истлевать под одеялом, и это было подобно тому, как если бы он раскрывал по утрам все шторы нараспашку, будь они людьми и не в подвале. Порой заплетал ей волосы, что чаще всего оставались распущенными. Рассказывал ей что-нибудь, надеясь пробудить прежнее любопытство. К примеру, как оказалось, среди именитых творцов впечатляющее количество демонов. Демиан говорил об этом и прежде, в самом-самом начале заточения, но имен тогда не называл, а она не смела спрашивать. Теперь же она не спрашивала, потому что не больно сильно уже этим интересовалась. Демиан всё равно делился: — Шекспиру с его любезной супругой Энн идет уже четвертый век. На данный момент перебрались через океан, — говорил он, подцепляя очередную прядь её волос и вплетая в новую замысловатую прическу. — Кто еще?.. Точно. Уайльд. Ты знакома с его творчеством? — Поэт? Её ответы ему всегда односложны и не скрывают заложенной в голосе бесконечной тоски. Демиан неизменно делал вид, что не замечает её незаинтересованности, принимал любую её фразу и старался выправить её в более развернутый диалог: — Не только. Написал недавно свой роман. Ты ничего о нем не слышала? Аннабель повела плечами. — Возможно, он его ещё не опубликовал. Признаюсь, порой уже путается, что я читал у авторов с рук, а что из публично изданного. Но к тому времени, как мы вернемся в мир, слава о нем уже разлетится, не сомневаюсь. Не исключено, что даже сверх меры. Людям нравится цитировать подобные вещи с важным видом, гонясь за претенциозностью и нисколько не вдумываясь в изнанку цитируемых фраз. Может быть, будь у неё побольше энтузиазма, она бы вступила с ним в дискуссию, как бывало прежде. Этого ведь он и добивался, очевидно. Неоднозначными репликами, вызывающими заявлениями. Но энтузиазм у неё был даже не на нулевой отметке, а спустился ещё ниже, ушел в отрицательное значение. Аннабель уже самой от себя было до невозможности тошно, от своего гадкого зыбучего состояния, но поделать ничего не могла. Никак не вытрясти из-под кожи эту застоявшуюся пыль, обращающуюся в непроницаемый кокон, затвердевающую, как цемент, и запирающую её в себе всё больше и больше. Время продолжало лететь немыслимо быстро. Как Демиан говорил однажды: время текло для неё совсем не так, как для человека. Месяцы были подобны дням, дни — часам, а часы — минутам. Её нисколько не удивило, когда наступил уже май. Выходит, уже девяносто третьего. Выходит, Аннабель в подвале уже четыре с половиной года. Маленькая вечность взаперти. Где-то в марте ей исполнилось уже, стало быть, двадцать три… Нисколько не чувствовалось. Телом всё та же восемнадцатилетняя, а душой так и вовсе — незрелый ребенок, потерянный, запутавшийся в дебрях собственной непознанной личности. Как будто только вчера увидела свое прошлое и рыдала в чужих руках. Только вчера слушала историю чужого обращения, а перед этим — долго-долго иссушала себя, потакая саморазрушительному упрямству. Но не сказать, что как будто только вчера она очутилась в подвале… уже наоборот казалось, словно она здесь всю жизнь, настолько эти стены стали ей привычны. Человеческая жизнь туманилась и отдалялась всё больше. Аннабель уже и не помнила даже, каков этот мир без мистических чувств, без чуткого зрения, слуха, обоняния, без вечно фоном бьющегося в груди неживого сердца, не только своего, но и чужого. Хотелось бы верить, что оставшиеся двадцать пять с половиной лет канут столь же незаметно, но она начинала сомневаться. Что выдержит. Вечно запертая в своих мыслях, покрывающаяся не пылью уже даже, а плесенью — её всю разъедали невыплеснутые чувства, ели её, как поселившиеся надолго паразиты и будут ненасытно есть, пока ничего от неё не останется. Но и выбраться из этого разрушительного кокона была тоже не в силах. До пятого мая. Тогда всё перевернулось вновь. Всё описанное выше — всего лишь непростительно длинное предисловие к событиям пятого числа, которые и побудили её наконец зайти в кабинет, сесть за стол и открыть новый пузырек чернил. Перо лежало в руке непривычно, до крайности, но за все предыдущие страницы Аннабель уже расписалась, выводила слова вполне сносно, чтобы всё последующее описывать без особого труда. Физического, во всяком случае. Моральных сил всё это затребовало куда больше. Итак: самое начало последнего весеннего месяца. Тишина гостиной. Шелест книги, страницы которой время от времени перелистывались чужими руками. Аннабель, сидящая здесь только по всё тому же настоянию Демиана, изредка поглядывала на часы, как подросток, утомленный обществом нежеланных гостей, но вынужденный из-за родителей сидеть за пределами личного уголка спокойствия. Всё это казалось такой бессмыслицей, но, если так подумать, у Аннабель и не было никакой разницы, где предаваться тягостным думам, пропуская мимо себя целые часы, особенно если они проходили в молчании, как в данный момент. Когда же он предпринимал попытки вернуть ей интерес к беседам, тогда уже, верно, хотелось уйти в комнату, окунуться в тишину, но это не тот случай. Может, это уже простая неосознанная привычка — тяготиться чужим обществом. Когда часы показали половину шестого утра — предполагаемое начало рассвета, — Аннабель поднялась наконец на ноги. Весна для Аннабель имела особую ценность в том, что световой день становится значительно дольше: значит, не выбираться из постели можно большую часть суток. Её планам забыться в безмолвии спальни случиться было не суждено. — Аннабель. Пришлось остановиться. Неохотно обернуться. Демиан закрыл книгу, которую читал, и отложил на столик рядом. — Мне не помешало бы утолить жажду, если ты не возражаешь. Подобные вежливые формулировки казались уже скорее садистской иронией, хотя ни в одной букве не крылось его привычного насмешливого тона. А если станет возражать? Как будто её желания в этом вопросе могли бы учитываться. Да и вовсе — учитывая её состояние, он давно уже мог вполне бросить игры в учтивость. Любой приказ остановиться вроде какого-нибудь банального «стой», и она беспрекословно остановится, предоставит ему кровь — пускай пьет, сколько нужно. Её это перестало волновать. Демиан уже поднялся с кресла, и она отступила немного назад, но не потому что боялась, а потому что хотела, чтобы позади оказалась стена: раз она уже отошла от диванов и кресел, возвращаться смысла нет, и ей просто нужно нечто, на что можно опираться, если дело дойдет до обморока. На сей раз Демиан в темной рубашке — во всем этом бесконечном тумане образов за последние пару лет временами Аннабель могла видеть его в черном, хотя везде всегда принято носить рубашки исключительно светлых оттенков, максимально приближенных к белому. Но было бы смешно, если бы Демиана, тем более в этом их глубоком отшельничестве, беспокоило, что и как принято в обществе. Удивительно, как она вовсе подмечала зачем-то подобные детали. Попросту цепляла невольно где-то на краю увядшего сознания, цеплялось скорее даже само, как лишний мусор, засоряющий голову. У неё никакой тревоги от его приближения не поднималось, ни один его шаг к ней не заставил сбиться с ровного ритма усталое сердце в её груди. Страх всё ещё жил в ней, притихший, но неугасаемый, однако в этот момент она знала, что, не считая вспоротого клыками горла, вреда Демиан ей причинять не намерен. Аннабель только уже почти привычно наклонила голову чуть вбок, когда он подошел ближе. Понимала — нужно просто отмучиться, и она сможет уйти наконец в комнату. Демиан уперся одной рукой в стену рядом с ней, но не чтобы помучить её своей к ней чрезмерной близостью, а только лишь из-за банальной разницы в росте: ему всегда приходится значительно наклоняться. Второй рукой он осторожно коснулся её лица, придерживая голову в нужном положении. Аннабель не дрогнула нисколько, когда чужие губы накрыли кожу, которую следом разрезали клыки. Просто отмучиться. Просто претерпеть. Длительный процесс вбирания её полумертвой жизни по капле, с каждым его большим глотком, пока шею, и плечи, и ключицы начинало припекать нещадно. Немели сперва пальцы, затем стали покалывать и слабеть кисти рук, ноги… стандартный порядок. К подобному действительно привыкаешь. Привыкаешь ко всему. Ей даже хотелось бы потерять сознание, стоит признать. Разум просто угаснет, как потухшая свеча, и очнется Аннабель уже в постели. Демиан решил иначе. Чуть отстранился от раны, сразу затянувшейся. Целиком пока не выпрямился, так и оставшись слегка к ней склоненным, но шею терзать перестал, хотя у Аннабель ещё даже не пересохло нестерпимо в горле, как обычно бывает. Пока только совсем немного. И немного слабли ноги, немного кружилась голова, и разглядеть пространство она могла только через мелкие разноцветные пятна перед глазами, но обычно ей намного, намного хуже. Аннабель не успела спросить, в чем дело, да и не была уверена, интересует ли её это… когда он усмехнулся неожиданно. Непонятно чему. Эта колкая усмешка тронула дыханием ещё чрезмерно чувствительную от недавней раны кожу, и Аннабель больших усилий стоило не дернуться, не повести плечами в попытке стряхнуть непрошеные чувства. Здесь, у этой стены, так мало света… Далекое пламя свечей бросало на точеные черты его лица тени, вкладывая в идеальный изгиб растянутых ухмылкой губ нечто слегка пугающее, но Аннабель гнала эти мысли прочь: несомненно, это лишь от освещения холодок бежал по коже, это ведь совершенно обычная его ухмылка… если не считать того, откуда ей вовсе взяться в этот миг на его лице. Демиан выпрямился наконец в полной мере, убрал руку со стены, но не отошел от неё. Провел большим пальцем по своей губе, вытирая оставшуюся на ней кровь, подумал о чем-то… слегка запрокинул голову в задумчивости и шумно, утомленно выдохнул, но и этот выдох походил скорее на ещё один невеселый смешок. — Какой же это всё-таки абсурд… — произнес он чуть громче шепота, явно не ей, скорее себе, и прицокнул языком, явно выражая какую-то досаду. Её сковало оцепенением, тугими путами недоумения. Пока ещё не страха, хотя нечто внутри гадко шевелилось, как будто предвещая… — Вот что мне с тобой делать? Каким бы обманчиво бархатным, почти шелковистым ни был этот ненавистный голос, это, должно быть, один из наиболее жутких и нежеланных вопросов, что вовсе можно услышать от человека, подобного ему. Хладнокровного похитителя с маниакальными склонностями, иными словами. Как он это делал? Как по щелчку менял всю атмосферу рядом с ним? Как ту безмятежную, не сказать что уютную, но всё равно спокойную и нисколько не тревожащую атмосферу он сумел всего за мгновение вывернуть наизнанку, возвращая Аннабель это временно утерянное умение бояться? Настолько, что она едва не задрожала. Настолько, что могла только смотреть перед собой в одну точку, не решаясь встретиться с ним взглядами. Надеясь просто мирно переждать этот очередной перепад его настроения. Всячески старалась цепляться за свое перманентное состояние изможденного равнодушия, но, видимо, когда она не могла ни понять, ни предугадать действия Демиана, этот животный страх, инстинктивный, зарождающийся где-то глубоко и царапающий в панике нутро, брал верх над любой её разбитостью. Демиан коснулся снова её лица, вынуждая всё же встретиться с его взглядом. Вынуждая заглянуть в эти непознаваемые переливы темно-бордового. Отпрянуть бы, да где найти на это силы, и куда… — Я слишком мягок с тобой, — признался он как будто неохотно. — Мне стоило бы вести себя с тобой совсем иначе… на самом деле, мне стоит быть с тобой настоящей сволочью. Ей хотелось бы верить, что он просто пьян, что всё это — пьяный бред, который вскоре закончится, без последствий, но если в его глазах и был некоторый блеск… как ни посмотри, настолько сильным опьянением, чтобы начать вдруг этот жуткий спектакль, это быть не могло, выпил он не столь много, да и держал всегда себя в руках, так что же сейчас?.. Почему ему стоит быть с ней сволочью? Почему говорил об этом… — Но как же мне того не хочется, — ещё одна его усмешка. Взгляд несколько смягчился, медленно обводил черты её лица с какой-то непонятной эмоцией в глазах. — Далеко не каждый способен меня интриговать, Аннабель. И не каждый восхитить. — Легкая задумчивость сопровождала это нежное, почти невесомое прикосновение к её подбородку, когда он произнес, но так отрешенно, едва не шепотом, будто самому себе: — Столь хрупкая… И сразу после этого, в противоположность словам, его осторожная хватка на её челюсти стала сильнее, не настолько, чтобы причинить боль, но настолько, чтобы её сердце всполошилось вместе с разумом, мечущимся в панике. Эта хватка — будто для того чтобы Аннабель не опускала глаза, но она и без того не намеревалась. Глядела на него распахнутыми от испуга глазами, стараясь понять и не понимая — его проклятое лицо как всегда непроницаемо. Несколько уставшее. Безразличное. Противоречащее жестокости, заложенной в его прикосновении и в том его тоне — вкрадчивом, спокойном и как будто исповедывающимся, но под футовым слоем всей этой фальши Аннабель чувствовала всё ту же стальную силу, и у неё складывалось ощущение, будто он хотел, чтобы она этот оттенок распознала. Игрался с нею. Расшатывал ей разум сменяющими друг друга черствостью и ласковостью, и ни в чем из этого не виделось ни крупицы истины. От этой мысли в лихорадочно пытающемся отыскать любой ответ разуме двинулись со скрипом какие-то шестеренки. Её перепуганный взгляд шарил всё по его лицу, скорее неосознанно, пока мозг упорно старался осмыслить. Играет. Он играет — роль, как в какой-нибудь пьесе, ей неизвестной. Кем-то ему стоит быть, по его же словам… но быть им он не желает?.. И не желал. — Ты не был зол на меня, — прошептала она почти беззвучно, ошеломленная озвученным ею же вердиктом. Его рука переместилась с её челюсти на щеку, слегка задевая кончиками пальцев линию волос — куда более ласково, чем прежнее его прикосновение, но таилась в этом всё та же жестокость, и Аннабель понимала, что это то же самое, что обольщаться лаской тигра, способного в любой момент разорвать жертву на ошметки, стоит хищнику взбрести что угодно в голову. Аннабель не позволяла себе на это отвлечься, не позволяла себе ничего чувствовать. Только пыталась понять, повторила снова свою догадку, как будто от этого она могла бы приобрести больше смысла: — Тогда, в твоей комнате… ты не был… Ей даже не удавалось довести мысль до конца, но какое-то осознание уже сложилось, какое-то туманное и кошмарно для неё самой неразборчивое… А в его улыбке, казалось, закладывалось странное подобие одобрения. Удовлетворения. — Вот, о чем я говорил, называя твой разум необыкновенным… У тебя тяжелая стадия депрессивного расстройства, но ты пытаешься сейчас разобраться в том, что было три года назад. Копаешься во всех имеющихся переменных, даже понимая, как мало у тебя их на руках, и всё равно делаешь впечатляющие выводы. И это притом, что твой склад ума сугубо аналитическим я бы не назвал… Голос сочился некоторой порцией восхищения — не понять, сыгранного или нет, — но притом в нём странным образом оставался по-прежнему оттенок ленной пренебрежительности. Как будто даже в том, что его интересовало, было сокрыто безразличие. Даже в том, что было ему безразлично, он видел интерес. Всё, что он говорил, казалось ей сплошным набором звуков, фоном, пытающимся пробиться в застланную растерянностью голову, но закрыто наглухо, Аннабель была слишком потеряна, чтобы вдумываться в его слова. Неожиданно в его взгляде мелькнуло нечто, отдаленно похожее сожаление, но не привычно человеческое, не обыкновенное сочувствие, а как будто всё та же некоторая досада. — Порой мне кажется даже, что ты могла бы отчасти меня понять, расскажи я тебе всю правду… но, полагаю, всё окажется куда прозаичнее и ты попросту окончательно меня возненавидишь. Ей хотелось сказать, чтобы он перестал. Хотелось сказать, что он её пугает, потому что это было единственной мыслью, бьющей колоколом в голове, — ей страшно. И нечто в ней — может быть, чрезмерно простодушное и наивное — хранило надежду, что он действительно мог бы перестать и отойти, если она попросит… но она не станет. Не станет разрушать эту непостижимую атмосферу, в сетях которой Демиан выдавал ей почему-то больше своих мыслей, чем обычно. Не станет упускать возможность услышать больше из-за какого-то жалкого необъяснимого страха. Но Демиан больше не говорил. Немного помедлил, а затем приблизился вновь к её шее, намереваясь, видимо, продолжить прерванный процесс утоления жажды. Коснулся уже даже губами её шеи, но затем будто всё же передумал, клыков не последовало, и в таком случае это походило, стало быть… на поцелуй в шею. И в этом не было ничего категорически нового. Не счесть, сколько раз он невольно клеймил её шею поцелуем, когда приникал губами для утоления жажды. В этот раз не так. В этот раз иначе. В этот раз — деспотически отнимая кислород и способность мыслить связно. Когда губы мимолетно переместились ниже, ведя какую-то невидимую линию вдоль загнанно бьющегося пульса на шее… Аннабель вцепилась рукой в плечо Демиана чуть выше локтя, сама не ведая — либо без слов твердя ему прекратить, либо потому что ноги слабели от сжигающих её чужеродных чувств и нужна была опора. Ведь шевельнулось что-то внутри, настырно. Протяжно и недопустимо-волнующе, и впору бы назвать это самыми настоящими бабочками, проклятыми, пошло-банальными, но так ведь не должно быть. Не с ним. С ним у этих бабочек крылья заострены, как бритва, и своим неуместным трепыханием они разрезают в ней всё внутреннее в мясо. Когда линия, почти невесомая, едва ли не щекочущая этим призрачным дыханием и легчайшим касанием губ, оборвалась, и он прильнул губами к новому выбранному месту — сгибу плеча и шеи, — настойчивее, Аннабель не сдержала судорожного вздоха, а затем, тут же следом, и крупной дрожи. Демиан не мог этого не заметить, не прочувствовать, как безумствует пульс под его губами, как напряженно вытянулось всё её тело, и уже даже показалось, что ему это глубоко безразлично, но — всё же сжалился. Отстранился. — Конечно, ты напугана, — вздохнул он, как будто приходя наконец в себя. Выпрямился, заметно посерьезнел, точно возвращался по щелчку к той его маске, к которой она привыкла, к той, рядом с которой нестрашно. — Боишься меня. Разумеется… Прости меня, мне не следовало. Уже не в первый раз звучит из его уст это простое извинение, но Аннабель не уверена, есть ли хотя бы крупица искреннего сожаления в любом из этих случаев. Звучало совершенно обратным образом, конечно же. Бесцветно и безлико. Быть может, оно сожалением и не подразумевалось. Всего лишь обозначение того, что он понимает: он перешел черту. Но что это «прости» её раздробленным от всесокрушающего страха костям? Демиан шагнул назад, наконец отстраняясь от неё. Но дышать ей легче не стало. Почему-то. Напротив. Ещё секунду назад её переполняло таким количеством чувств, чрезмерным, разрывающим её до треска по всем швам, а теперь… пусто. Опустела враз, стоило исчезнуть этому прикосновению к её лицу, этой близости и этому острому чувству непредсказуемости, граничащей с гнетущей опасностью. Всё исчезло, когда Демиан вернул меж ними эту мнимо безопасную дистанцию. Почти болезненную. Демиан всё ещё был в нескольких шагах от неё, но атмосфера стремительно возвращалась к прежней, и Аннабель уже чувствовала, как тянет её обратно в тот прежний бездонный омут. Весь ужас, держащий её крепким якорем в реальности, оборвался внезапно, как слабенький трос, вернул всё в прежнее устойчивое нечто, в котором так легко затеряться. Но что будет, если ужаса станет ещё больше? Какой эффект окажет? Что станется с ней? Единственное, что она знала — эта зудящая по краям пустота внутри неё была невыносима, и наполнить её чем угодно, даже пусть целым этим варевом, кипящим, черным, как нефть, наполнить ужасом, горечью, болью кричащей неправильности… всё это ей было в тот момент так же необходимо, как нужен человеку воздух. Ей нужно. Чтобы её это сокрушило окончательно. Захлестнуло и потопило безбожно. Чтобы ей стало настолько невозможно плохо, что дальше уже некуда, что достигнуто будет дно, и удастся выбраться наконец из этого трясинного болота, вернуться в прежнюю, выносимую колею… Чтобы собрать себя по частям, хотела разбиться вновь. — Поцелуй меня. Аннабель даже не вполне уверена, что это сорвалось именно из её уст, настолько тихими, чужеродными, несвойственными ей были эти слова. Которые никогда в этих стенах не должны были прозвучать даже в самом кошмарном сне. Демиан ничем не выдал своих эмоций — ни глазами, ни чертами лица, никак не понять реакции. Но замер тотчас же. Каменел. Без эмоций смотрел на неё, будто ожидая, что она сейчас возьмет свои слова обратно, опомнится и уйдет в стыде. Аннабель не станет. Аннабель правда старалась всегда жить по совести и всем заповедям, так сильно и безнадежно старалась, но раз её путь грехопадения, как оказалось, был начат с самого детства… Её пульс разошелся в своем громком биении, как будто протестовал, но она понимала, что ей это нужно. Это ничего между ними не изменит, это не отнимет её к нему ненависть, не умалит ни на крупицу, но ей нужно. Неужели Демиан не видит в её просьбе серьезности? Ей казалось, вся она источала это отчаяние, эту постыдную мольбу. «Поцелуй меня» Разрушь меня. Не может ли именно это быть причиной его необъяснимого промедления? Видел, что именно крылось за её просьбой, но ломать её не желал? Это ведь то, что он делал. Всё это время. Истязал её, выворачивал кости и ломал. Завуалированно, пряча все свои действия за чрезмерной обходительностью, за насмешками и пренебрежительным ребячеством порой, но он ломал — непредсказуемостью, воскрешением утерянных воспоминаний, подталкиванием к тьме, изо дня в день. В чем причина? Почему так мучительно медлил и ничего не делал, не отвечал, как будто нарочно её этим промедлением пытая? Может, он вовсе просто не желает… её? Все его наглые уколы в её сторону, граничащие с бесстыдным флиртом, могли ведь быть всего-навсего жестокой шуткой, простым издевательством над моралью, ничего не значащим развлечением. О чем она думала?.. господи, да она ведь совсем дитя в сравнении с его древностью. — Аннабель… Его голос ровный и низковатый. Будто предостерегающий. Говорящий не играть с ним — она обязательно проиграет, но она и не играла нисколько. Ей не до игр. Шаг к нему. Крохотный, медленный, выдающий всю её неуверенность, которую она старалась обуздать былым безразличием. А его прямой внимательный взгляд убивал её, резал глубоко и больно, хуже острейшего лезвия, и каждая секунда напряженного молчания отбивала по сердцу жестокий марш. Вторым шажком Аннабель ещё больше сократила меж ними дистанцию, оказалась снова достаточно близко, чтобы приходилось смотреть снизу-вверх, и всячески старалась игнорировать лихорадочное сердцебиение в груди, этот неугомонный вопль здравого смысла, захороненный где-то глубоко-глубоко внутри. Невольно прикусила до боли щеку, как будто желая себя отрезвить, хотя это было последнее, что ей в этот миг нужно. Дыхание заведомо сбилось от стачивающегося о ребра тяжелого сердца в груди. Мгновение нового промедления, невыносимого, теперь уже с её стороны, и она стиснула на секунду зубы, прикрыла глаза, не в силах больше смотреть на него, не в силах как-либо иначе набраться смелости повторить ужасные слова: — Демиан, я прошу тебя. Будь в ней больше человеческого, вся её кожа уже горела бы от жгучего стыда. Не видеть его лица было определенно верным решением, иначе она бы точно не выдержала, сдалась бы, действительно ушла, всё её тянуло к трусливому побегу, но эту всепоглощающую неизвестность было выносить не легче, чем любой его взгляд. Аннабель будто стояла перед пропастью с перевязанными глазами. Не зная, когда будет сделан толчок вперед. — Просто поцелуй… «Меня» умолкло под его губами. Заменилось невольным вздохом испуга — Аннабель и ждала, и нет, нисколько. Не смела в полной мере представить, чтобы он правда… Но вот она — точка невозврата. Во всей своей ужасающей красе. Перелом на до и после, пока ещё неощутимый, но уже надломивший всё существование с кошмарным хрустом. От пугающей властности, с которой Демиан притянул её к себе, едва не подкосились ещё слабые после той кровопотери колени. От неожиданности, от этой бесстыдной близости, от непривычного до дикости ощущения чужих губ на своих губах… Вместе с привкусом её собственной крови его губы ощущались как сама Смерть. Холод, пробирающий до костей. Безумие и голод. Сладчайший грех. Его пальцы вплелись в её волосы, осыпая кожу мурашками. Пленя этой хваткой и отбирая любую возможность отстраниться, если бы она того захотела. Но вопреки всему, Демиан не был с ней жесток и не был напорист. Позволял ей привыкнуть. Как будто учил её — неумеющую, безрассудно отдавшую свой первый поцелуй монстру, которому всего пару записей назад искренне желала гореть в преисподней. Целовал её медленными и осторожными, точно она была из хрусталя, касаниями, немыслимо не лишенных притом твердости, всё той же властности — требовательной. На грани собственнической, словно он давно этого желал. Аннабель тщетно старалась не думать о том, как много вжитых ей в голову извне заветов это дробило в труху, как кричаще противоречило всякой морали и простому благоразумию. Боже, да Демиан без того ведь уже проникал в её разум, копался в её сознании и её душе, пил её кровь годами и видел неоднократно всю палитру её чувств. Не могло быть уже ничего интимнее. Так ей казалось прежде. Но этот поцелуй… И эти руки, знающие искусство насилия. Эти губы, знающие вкус сотен, тысяч или миллионов отнятых жизней за его века. Не придумать для неё пытки изощреннее. Каждое его прикосновение ощущалось так же остро, как если бы было вбиваемым в кожу крошевом стекла, каждое ее убивало, но хуже всего то, что вместе с тем она млела, неподобающе и невыносимо, пропадала в этих руках и этом поцелуе. Не чувствовала больше ничего, весь мир рушился и тлел руинами в ногах. Всё, кроме Демиана, потонуло в черноте, и в груди она же — жгла и разъедала ей сердце. Как при всей его осторожности, которой вовсе не ждешь от древнего монстра, её крушение могло быть таким болезненным? Выворачивало все её перетянутые нервы узлами, раскаляло каждый дюйм. Дико. Чудовищно. До одури пьяняще — кто бы знал, как сильно может пьянить поцелуй человека, которого всем сердцем ненавидишь… Аннабель была совершенно беспомощна, и, может быть, именно это было последней спасительной соломинкой для её измученного рассудка — как будто это всё против её воли, невзирая на то, что просила именно она. Не представляла ведь совершенно, что и как ей делать, всего лишь позволяла ему делать с ней что угодно, сама притом только неуверенно отвечала, касалась слегка приоткрытыми губами его губ в ответ, отдавая целиком всю инициативу ему, не зная ничего, не умея… её попросту сковало по рукам и ногам, оглушило, и всё, что она, оцепеневшая, могла — отдавать. Демиана это не устраивало, кажется. Это то, кто он есть. Его не устраивают полумеры. Когда он отстранился, Аннабель была готова едва ли не умолять. Скулить и ничтожно просить. Вернуть, возобновить, не дать ей очнуться. Фантом прикосновений его губ всё ещё стыл на её собственных и обжигался его же дыханием: он отпрянул недостаточно, чтобы выпустить её из этого плена убийственных чувств. Только заглянул ей в глаза, столь же пронзительно, будто заглядывал куда-то за завесу её истрепанной души, едва не пробуждая в ней новую волну унизительной дрожи. Коснулся её руки, висящей безвольно. Взял её за запястье, мягко, и от всё той же мягкости, невесомой, граничащей с жестокостью, до которой всего шаг, мурашки с кожи почти не пропадали. В первую секунду она не понимала… но затем. Затем он потянул её руку к его лицу, позволил кончикам её пальцев коснуться его скулы, и Аннабель едва не вздрогнула от своего же прикосновения к его коже. Верно, касалась прежде его рук и его плеч, касалась только что его губ своими, что по-прежнему не доходило до её рассудка всецелым осознанием… но никогда — лица. Не так. Как коснуться скульптуры, исключительной, единственной в своем роде, нарушив всевозможные запреты. На которую всегда можно только смотреть. Никогда — прикасаться. Аннабель даже не предполагала, как сильно ей хотелось, настолько от неё отчужденного и далекого, невзирая на все его вечные игры, просто коснуться — только бы проверить, не наваждение ли это, не злой ли морок… Демиан желал разрушить меж ними дистанцию до последней жалкой щепки? От поцелуя под её ребрами распростерся небывалый шторм, но теперь — еще хуже. Головокружительно и уничтожающе. Новый уровень, новое нечто, на которое она не решалась пойти, хотя было это теперь совсем уже мелочью в сравнении с тем, что было только что… Его пальцы бескомпромиссно держали её запястье до тех пор, пока она не позволила себе коснуться его чуть смелее. Положить сперва ладонь на скулу целиком. Оставить так на пару невыносимо долгих мгновений, как будто привыкая к ощущению его кожи под своей ладонью. Но затем уменьшила вновь площадь соприкосновения, оставив только подушечки пальцев. Вела это невесомое касание по коже его холодных острых черт, следуя по этому маршруту и взглядом — внимательным. Завороженным, как бы себя за это ни презирала. Но как можно смотреть иначе? Древнее создание, бездушный демон, безупречный в своем нарочито искушающем облике… позволял так просто его изучать касаниями. Касанием — одним, беспрерывным. По виску, скуле, заостренной линии челюсти, подбородку… И всё — под его собственным пристальным взглядом, от которого воспламенялись все внутренности разом. Аннабель затаила дыхание, когда её пальцы от его лица спустились к шее, хотя касалась ведь уже раньше, когда была не в себе, да и в этот миг не осознавала себя уж тем более. Ощутила подушечками пальцев мерный пульс вены, которую однажды пронзала клыками, очерчивала все едва проступающие контуры жилок и мышц, столь идеальные, что попросту немыслимо… Коснулась выступающего кадыка, который чуть шевельнулся, отчего екнуло её изнемогающее сердце, когда Демиан сглотнул, прежде чем потянуться за поцелуем снова. Но за пару дюймов от её губ остановился всё же. На мгновение оставил между ними пространство, в которое могло бы прозвучать «нет». Если Аннабель уже вдруг опомнилась. Если пришла в себя и не желает больше. Не опомнилась, не пришла в себя и не намеревалась. Пока окончательно не сойдет с ума, это ошеломляющее безумие не прекратит, пусть хоть отнимется последняя капля мутнеющего рассудка. Сама чуть подалась к нему, легчайше коснувшись губами губ. Даже для этого мимолетного касания пришлось приподняться, и это в какой-то извращенной мере будоражило, будило под кожей странный трепет от того, что ему приходилось так сильно к ней склоняться, чтобы поцеловать снова, а ей — тянуться. К нему, воплощению её кошмаров, олицетворению худших человеческих страхов. И ведь тянулась. Как душевнобольная, как опиумно зависимая — вмиг стала зависимой от этой болезненной остроты чувств, от этого покалывающего иглами ужаса от мысли, что она делает. Когда наваждение спадет, у неё появится желание переломать себе все пальцы до единого, но в этот миг она не представляла, как теперь можно просто не касаться его. Уверенная, что это ни в коей мере не укладывается в то, какой ей надлежит быть по миллионному своду правил, — смелела, исследовала границы дозволенного: скользнула рукой, лежащей на позвонках его шеи, выше. На миг нерешительно застыла на линии его волос, но затем всё же впуталась в мягкие черные пряди, чуть сжала едва гнущимися пальцами, по-прежнему страшась, опасаясь за каждое свое лишнее действие — неумелое и робкое. А Демиана это будто только распаляло, побудило чуть прихватить зубами её губу, прикусить, вырывая из легких очередной прерывистый вздох. В его действиях, в отличие от неё, робости никакой: он знал, что делает, знал, как начисто свести с ума. Ей казалось, с каждым мигом он становился только требовательнее, напористее, но по-прежнему не переходя черту, владел собой, надежно держал происходящее на какой-то немыслимой грани, которую как будто желал всё же преступить, но не переступал. У неё даже без этого захватывало дух так сильно, что нечем было дышать, задохнулась бы, нуждайся в воздухе, а поцелуй всё не заканчивался. Ей неведомо, как долго тому должно длиться, но он и так с первой же секунды был чем-то вопиюще непристойным, возмутительным и недопустимым. Нюансы уже не имели особого значения. Всё её тело молило об опоре, чтобы не раствориться, не пропасть, и её рука цеплялась за его плечо, сминая ткань рубашки под пальцами едва не до хруста в костяшках, но и этого было мало — сама того не заметив, едва не запутавшись в юбках, она подалась назад, чтобы за спиной оказалась снова стена, и Демиан сделал эти несколько шагов вместе с ней, не отрываясь от её губ, не выпуская её из ловушки своих рук ни на секунду. Но столкновение со стеной оказало иной эффект. Не тот, что ожидалось. Послужило не опорой, но спасением, вызвалением из путаницы гибельных чувств. Как выдернули за горло из этой зыбучей одури, швырнули об реальность. Ударившись лопатками о стену позади неё, Аннабель крупно вздрогнула, разорвала судорожным вздохом поцелуй. Мир для неё замер тут же, раскололся. Ни единой мысли в голове, ни единого чувства. Гремело только сердце в груди, и шумело их дыхание, переплетающееся в одно. Аннабель терзалась их близостью всего ещё один только миг, прежде чем заторможенно слегка отвернула голову, чтобы не позволить поцеловать снова. Его дыхание теперь холодило ей щеку. Демиан не спешил отстраняться. Пустой её взгляд всверлился в одну точку, пока разумом всецело овладевало осознание. Заползало под кожу, в голову — клубящимся роем жалящих пчел. Страшно даже просто шевельнуться. Дышать. Мыслить. Ей стоило немыслимого усилия хотя бы просто разжать сжатые до боли пальцы на его плече, стискивающие по-прежнему ткань рубашки. Медленно. Наблюдала за этим, как со стороны. По-прежнему так мало расстояния между ними, что она могла бы почувствовать грудной клеткой биение его сердца, да только и без того слышит, оно бьет по чуткому слуху, слилось оглушительным грохотом с её собственным, бьющим куда быстрее, загнанно, и грудная клетка её вздымалась подстать. Демиан спокоен. Его сердце спокойно. Только едва-едва заметно сбилось дыхание, но и с этим он вполне успешно уже справлялся. Одна его рука подпирала стену рядом с ней, другая покоилась на талии, так свободно, будто ей там и место. Если бы ещё мгновением ранее он не целовал её с таким неприкрытым желанием, она сочла бы по этому ничего не выражающему лицу, что всё произошедшее было лишь какой-то подачкой, скупой милостыней. Или оно им и являлось взаправду… Это ведь была её просьба. Бессмысленная и сокрушающая — её же, только её одну. Пока её перемалывало всю, обращая душу в фарш, Демиану всё всегда безразлично, неизменное воплощение спокойствия, для него всё это — сущий пустяк, откровенно ничтожный. Разодрать бы в кровь это невозмутимое лицо, только бы обезобразить его любой эмоцией… Частое её желание. Да только он в сорок раз старше и сильнее неё. Демиан поднял руку, чтобы заправить ей прядь, выпавшую из заплетенной им же прически, но Аннабель — прежде чем сама успела подумать — чуть отстранилась. Не позволяя. Не давая коснуться. Как инстинкт. Вернувшийся наконец здравый смысл, кричащий, что нельзя. Нельзя позволять ему, нельзя самой идти на поводу у бурлящего в жилах безумства, всё это — нельзя, нельзя, нельзя… Его рука так и зависла в воздухе. Линия его челюсти чуть ожесточилась, и Аннабель успела уже ощутить новый прилив страха. Но Демиан только негромко хмыкнул. Расслабленный шаг назад снова не подарил ей ни щепотки облегчения. Как будто душа уже намертво вцепилась в него ржавеющими клещами, и ей неважно, насколько близко он к ней, её разум, изрезанный страхом и всеми иными чувствами, Демиана уже так просто не отпустит. — Я могу сделать вид, что ничего не произошло, — бесстрастие в его негромком, но ровном и твердом голосе было оглушающим. — Никак к этому не возвращаться. Если ты этого хочешь. Аннабель не представляла, чего хотела — все мысли кипели сплошным густым комом, горячим и плавящим голову по всему периметру. А Демиан ожидал ответа, и это было жестоко. Потому что он видел, насколько она сокрушена. Видел масштаб её потерянности, но всё равно требовал любой реакции. Ей не оставалось ничего, кроме как кивнуть — рассеянно и сама не вполне понимая, чему именно. Без участия разума, который замолк у неё давным-давно и пробуждался с перебоями. — Хорошо, — принял он этот её постыдно неуверенный ответ. Размышляя о чем-то, окинул её долгим, бесцветным, но привычно глубоким взглядом. И только снова усмехнулся, ничего больше не сказав. Шагнул назад, развернулся и покинул молча гостиную, по пути забрав со столика портсигар, а Аннабель следила отрешенно за его спиной до последней секунды, пока он не скрылся в коридоре. Нашла в себе силы только прислониться спиной и затылком к стене, ставшей ей поддержкой уже трижды за смехотворно недолгое время. Всё, что у неё было. Голая стена, дарующая возможность держаться. Не согнуться напополам в крике, не рухнуть на пол на подогнувшихся коленях. А ей хотелось — и кричать, и распластаться по полу никчемной кучкой бессилия. Вся она — беспомощность, с головы до ног. Добилась, чего желала: сталась совершенно разбитой, вдребезги. Казалось, если вздохнуть поглубже, эти осколки в груди разорвут ей легкие в лоскуты. Вся она сама себе виделась раскалывающейся, уязвимой и ломкой, такой, что тронуть — развалится, обратится всё же в груду костей и пепла, и никакая опора уже не поможет. Стены гостиной давили её, но не теснотой закрытого пространства, как всегда прежде, а напротив — своим масштабом, высотой потолков и стен, громоздкостью лабиринта, из которого ей, маленькой и ничтожной, не выбраться. Её насмешливо просторная клетка. Её персональный Ад. И ей не хотелось даже представлять, каково теперь будет нести свое небренное наказание в этом личном Аду. После того, что сама же сотворила только что. После того, как подпустила здешнего дьявола к себе близко как никогда прежде.