Чернилами и Кровью

Мне неведомо, сколько ещё оттенков отчаяния мне предстоит познать, но этот — один из сквернейших. Когда оказываешься в одном только шаге от того, что так желает твое сердце, но этот шанс насмешливо выскальзывает из рук.

___________________

Это было бы до ужаса унизительно, идти по коридору и в шаге от порога гостиной замедлиться, чтобы собраться с духом, поэтому она заставила себя перейти этот рубеж с нелепой видимостью абсолютного спокойствия. Будто её сердце — которое ему, конечно, прекрасно слышно — не забило с постыдными перебоями от объявшей этот глупый орган тревоги. Будто ноги не ослабели и будто перед глазами не замельтешили тут же постыдные картинки недавнего прошлого, стоило зацепить боковым зрением силуэт в одном из кресел. Вдох. «Будто ничего не произошло». Выдох. Ничего не произошло. Аннабель на него не взглянула. Как и он на неё — она бы почувствовала. Этот припекающий глубокой пристальностью взгляд. Нет, он не оторвался от книги ни на секунду. Её же вниманием удостаивался только дубовый шкаф, к которому она направлялась, стараясь ступать твердо и всеми силами прогоняя настойчивое желание убежать прочь, обратно в комнату, подальше от Демиана и этого места, стены которого совсем недавно были свидетелями её краха. То, что ей требовалось, хранилось в одном из шкафчиков. Четыре с половиной года прошло, а шахматы всё так и лежали там, никем не тронутые. Аннабель поколебалась пару долгих мгновений. Такая глупость… Всё-таки взяла аккуратно, вытащила с полки эту сложенную напополам доску, полную внутри фигур. Взять не трудно. Трудно — развернуться, обогнуть несколько предметов мебели и положить шахматную доску на столик, находящийся между двумя стоящими друг напротив друга креслами, притом находился всё же ближе к креслу, в котором сидел Демиан. И разместиться после этого самой в противоположном. Те же кресла, в которых они беседовали, когда он делился с ней своей теорией. Те же, что и когда он озвучивал историю своего обращения. Все эти пролетевшие одним мигом годы её душевного упадка она занимала любые другие места, всегда держалась чуть поодаль. А он преимущественно располагался именно здесь, будто предполагая, что однажды она решит всё же сесть напротив. Демиан поднял глаза, и ей стоило больших усилий не опустить свои. «Боже, дай мне сил вынести всё это», — было первой её мыслью, но вспомнилось тотчас же проклятое зеркало и красноречивый божий ответ. Аннабель только сложила ладони вместе, самостоятельно справляясь с жуткой нервозностью, пощипывающей её изнутри вместе с мелкой дрожью от этого ненавистного соприкосновения взглядов. И осведомилась спокойно: — Не желаешь сыграть? Не отводя глаза. Глядя прямо в его — бесстрастные, но изучающие, как всегда. Копающиеся в ней с привычной ему ленцой. Что он в ней видел? Напряжение в чрезмерно прямой осанке и нарочито холодном взгляде? Умалишенную, руководствующуюся какими-то вечными своими прихотями без самой малости логики? Или всё-таки сокрушенную, безнадежно уязвленную девушку, чрезмерно ранимую и неготовую ко всем испытаниям, которые сама на себя всегда навлекала своими выходками? Которую так старалась спрятать как можно глубже. Стыдясь. Ненавидя. Проклиная каждую вздорную мысль, приходящую в безумную голову. Шахматы она не считала одной из них. Шахматы не были прихотью. Напротив — единственная возможность не сойти с ума. Его губы тронула улыбка. Глаза он отвел первым — но никогда это не казалось с его стороны проигрышем, — и слегка покачал головой, как будто изумляясь. Кажется, только это его порой и интриговало, как он не раз выражался прежде. Её вечные непонятные порывы не поддавались никакому разумному объяснению. Но объяснение ведь было. Продолжать тонуть в своем болотистом омуте она уже не имела права — это ведь было её самой себе обещанием. Пойти на крайнюю меру, чтобы вытянуть себя насильно из трясины. Если бы она продолжала убиваться, если бы ещё пуще закрылась в себе, всё произошедшее окончательно лишилось бы смысла, а потому сталось бы совсем уж невыносимым по своей сути. Однако браться за чтение книг было бы самонадеянно: мысли всё ещё были слишком тяжелы и совершенно неуправляемы, чтобы сосредотачиваться на строках, рассказывающих несуществующие истории. Возвращаться к обычным беседам с Демианом она тоже не желала. Не имела ни малейшего представления, о чем можно было бы с ним заговорить. В рукописи писать пока больше нечего, она без того просидела в кабинете шесть дней, кропотливо записывая все пропавшие в меланхолии годы и события пятого числа в особенности. Не решаясь покинуть кабинет. Даже в комнату не уходила, не спала всю эту неделю, понимая, что из постели тогда затем попросту не выберется, затеряется в презрении к самой себе. Заставила себя выйти из кабинета только убеждением, что рано или поздно всё равно пришлось бы, а оттягивание момента лишь утяжеляет неизбежное с каждым часом сомнений, до тех пор, пока любая мельчайшая мысль об этом не становится нестерпимой. Таким образом, шахматы — единственно сносный вариант. Её разум будет отвлечен от извечных терзаний хотя бы отчасти. Вдобавок она проведет немного времени с Демианом, удовлетворяя его необъяснимую в этом потребность и доказывая, непонятно зачем, что всё произошедшее не ударило по ней так сильно. Это ложь, разумеется. Ударило так сильно, что дыхание застревало в горле и сердце заново сбивалось, стоило Демиану вновь на неё посмотреть. Притом с непонятной ей эмоцией. Как будто он умилялся ею. Чему именно? Её глупости? Наивности? Неужели он ей откажет? Его она не видела все те шесть дней, что не покидала кабинета — только единожды почувствовала его сердцебиение в дверях, но не обернулась, — и знать его отношения ко всему случившемуся не могла. Демиан так и не ответил ей, и она уже успела подумать, что он вернется к чтению, но он закрыл книгу, отложил её. И в то же мгновение — кресло под Аннабель сдвинулось само. Подалось вперед, ближе к столику. Ведь в ином случае тянуться к нему, вероятно, было бы затруднительно. Аннабель стиснула челюсть, шумно вздохнула, восполняя жалкие крупицы спокойствия, но трудно сказать, успела ли она действительно в полной мере испугаться, настолько быстро это произошло. И уже почти привычно, как бы прежде ей ни казалось, что к этому привыкнуть невозможно. Всё в этом подвале и так пропитано бесовщиной. Эта непознанная тьма оседает на все поверхности, подобно пыли. Въедается в обивку и проникает в поры. Аннабель — буквально часть этого, этой дьявольской мистики. Глупо страшиться темных сил, что поселились и в её полумертвых венах тоже. Неожиданно её посетила нежеланная мысль, способна ли она сама овладеть подобным?.. Чем-то столь непостижимым, далеким от приземленной человеческой сути. Если верить Демиану и его теориям — вполне… но как такое можно хотя бы просто представить? Как бы много сверхъестественных способностей ни было у её демонического тела по умолчанию, контролировать и преобразовывать пространство вокруг — совсем иное. Ей это было бы не под силу. Только если бы кто-нибудь научил… — Разве могу я тебе отказать? Аннабель рассеянно моргнула. Уже было подумала — с ужасом, — что он каким-то образом прочел её мысли, однако вовремя опомнилась — конечно, он о шахматах. Всего лишь. Раскрыл сложенную доску, достал и расположил готической формы фигуры на столике. Нет, всё же вздор, не стала бы она ни за что его просить. Ей это ни к чему. Как бы там ни было с божественными силами и зеркалами, принимать свою дьявольскую сущность всецело она не намеревалась. — Черные или белые? — обрывая все её сторонние раздумья, осведомился он столь буднично, будто они играли уже в тысячный раз. — Мне казалось, ты отдашь предпочтение черным. — Символичности ради? — он улыбнулся. — Нет, увы, я отдал бы все же предпочтение практичности. Черные лучше выбрать тебе — смею предположить, у тебя оборонительный стиль игры. Мне больше по душе атакующий. Но я не настаиваю. Ей не понять, как он это делал, но так много непринужденности было в его словах и действиях, что легко было поверить, будто всё случившееся накануне было всего лишь воспаленным бредом её угасающего рассудка. Легко поверить, но не забыть — о его губах на её шее, о тонких пальцах, вплетенных в её волосы и не позволяющих ей отстраниться, от отпечатывающегося каждым вздохом дыхании на её собственных губах, когда он… Аннабель взвыть была готова от того, что её же разум снова играл против неё. Пока Демиан запросто сдерживал свое обещание делать вид, будто ничего не случилось, у неё в голове вилось целое гнездо этих змеистых мыслей, образов, тревог и вопросов, проклятый клубок, который не распутать. Единственным решением было протолкнуть этот клубок как можно глубже в дебри сознания и приняться за расставление фигур на доске — Демиан уже выстраивал ровным рядом на своей стороне белые, и ей ничего не оставалось, кроме как присвоить себе черные. Могла бы оспорить, но, несомненно, ей действительно куда проще подстраиваться, чем начинать партию самой. Когда доска была готова, Демиан без лишних слов начал партию. Белая пешка на две клетки вперед. Аннабель отзеркалила, едва ли успев подумать — мысли её, теперь уже бесформенные, но неизменно навязчивые, продолжали блуждать где-то далеко за шахматной доской. Белый конь, черная пешка, белая, снова черная… съедает белую пешку… и вступает белый слон. — Шах. Аннабель растерялась, непонимающе глядя на положение фигур. Уже?.. — Всего за пять шагов, — констатировал Демиан, и она чувствовала его взгляд на себе, но своих глаз с доски не поднимала. — Будь внимательнее. Ей потребовалось несколько секунд неподвижности, чтобы успокоиться и не бросить игру на самом же начале. Пришлось сузить весь свой без того малый мирок в четырех стенах до шестидесяти четырех клеток. Практически насильно, переламывая в себе что-то, она заставила разум сосредоточиться на тянущихся ввысь хрупких фигурах. Не то чтобы это сильно помогло. Стоило ей предпринять неуверенную попытку защитить короля, в игру вступил белый ферзь. Который всего за несколько ходов поверг две её тяжелые фигуры… и снова: — Шах. И мат. Аннабель поджала губы, отклеила наконец от доски взгляд, но увела его в сторону. На Демиана не смотрела. У неё не было цели побеждать. По правде, у неё не было ни единого шанса на победу, это она понимала заведомо. И всё же — что-то укололо неприятно, как длинной и неожиданно острой булавкой. Кто бы подумал, что в её насквозь проигрышном положении, после всего случившегося, её уязвит настолько мелочное, совершенно незначительное поражение? — Ты давно не играла, и это была только первая партия. — Конечно, Демиан безошибочно распознал эту её глупую досаду. — Можем сыграть ещё. Аннабель кивнула, лишь немного помедлила и принялась заново расставлять фигуры. Но, разумеется. Во второй раз выиграл он тоже. И в третий. Каждый её ход занимал не менее пятнадцати минут, Аннабель подолгу задерживала внимательный взгляд на каждой вражьей фигуре, стараясь просчитать все риски перед ходом, и на Демиана нарочно глаза не поднимала — ни разу за всё время игры, — только бы не сбить эту вымученную концентрацию. А по итогу всё равно всё впустую — поражение, поражение и поражение. Неминуемое, но всё равно горчащее. — Ты слишком пассивна, — заметил он, когда она устало откинулась к спинке кресла, утеряв последние крохи энтузиазма. — Оборонительный стиль игры подразумевает не только оборону. Защищаться можно и нужно параллельно с контратаками. Ты же стоишь на месте. Зациклена на том, чтобы сохранить фигуры, хотя следовало бы идти на жертвы. Идти на жертвы? Аннабель едва не усмехнулась угрюмо, поймав себя на безрадостной мысли, что пожертвование ей уже знакомо отчасти. Всё ещё внутри сыреют, гниют руины той её части, её прежней, которую пришлось недавно похоронить, только бы добить себя и очнуться. — Я стараюсь, — единственный ответ, на который её хватило, и пускай голос её звучал не слишком воодушевленно, она вернулась вновь к выстраиванию в ряд пешек. — Стараешься, однако, стоит тебе попасть в невыгодное положение, тут же отступаешь. — Демиан, объясняя, вслед за ней принялся за расставление фигур. — Теряешься в плохих позициях. Неудачные ходы неминуемы, но это не должно сбивать тебя с толку. Продолжай играть так, будто намеренно пытаешься запутать оппонента. Не подавай виду, что что-то идет не так. — Ты и так всегда прекрасно понимаешь, что у меня на уме, — ответила она удрученно, потянувшись за черным ферзем, стоящим по другую сторону доски. Которого в тот же миг взял Демиан. Вынуждая её тянущуюся руку так и замереть в воздухе. — Во-первых, не всегда. — Аннабель с трудом заставила себя поднять глаза выше его руки, но смотреть ему в глаза по-прежнему было сродни пытке. Недоуменно вскинула брови. — Во-вторых, речь идет не только обо мне. Демиан протянул ей всё же на ладони ферзя, и Аннабель поколебалась с секунду, прежде чем забрала того практически с врачебной аккуратностью, едва ли дыхание не затаив. Только бы не коснуться случайно его руки и не разрушить этим долго и кропотливо устанавливаемую меж ними невидимую стену, помогающую ей не думать и не вспоминать. Чем предсказуемо вызвала его саркастическую улыбку. Да господи-боже! У неё обязательно к щекам прилила бы кровь, будь Аннабель человечнее, от подобной нелепости, от стыда и неприязни к самой себе, но она ничего не могла поделать со своей невозможно впечатлительной сутью. Что ей теперь, вовсе его не касаться? Не касаться, не смотреть, не говорить, лучше вот прямо сейчас подняться и уйти в дальний уголок подвала, скрыться где-нибудь в сыром мраке коморки и не вылезать ни под каким предлогом. Худшее — что всё это походило на обыкновенную вульгарную бульварщину, которой любили зачитываться одинокие женщины преклонных лет. Аннабель сокрушена и убита, в её голове творится черт-те что, а она робеет пред Демианом, как глупая влюбившаяся девчонка. И сказать бы, что это нонсенс, твердо стоять бы на том, что она никогда не посмотрела бы на него как на мужчину, а недавнее действо было не более чем актом саморазрушения, и она попросила бы о поцелуе любого, будь даже он кошмарно безобразен, невежественен, отвратен во всех смыслах… но она уже ни в чем не уверена. Как вовсе можно быть уверенной хотя бы в чем-нибудь с подобным погромом в разуме и душе?.. Прежде она, верно, тоже видела в нем мужчину, но это было скорее всего-навсего ещё одним отягощающим обстоятельством её заточения: будучи девушкой, быть запертой с незнакомым мужчиной, не знающим границ… Но ничего более. Никогда. Исключительно похититель. Что же творилось с ней теперь? Как будто случившееся запустило в ней какие-то механизмы, шестеренки, о существовании которых она прежде не ведала. Не было у неё прежде такой внутренней дрожи от любых мыслей о каком-то проклятом мужчине. И она ни за что себе не простит тот невыносимый факт, что трепет этот отнюдь не от страха. В произошедшем не должно было быть никакого романтического подтекста, ни в коем случае, но по итогу — пусть извращенный, оскверненный бесчестием от и до, — он был. Не выкорчевать ничем эту поселившуюся внутри крупицу скверны. Мешающей ей думать. Мешающей существовать с Демианом в одних стенах, как прежде. Через лишь громадное усилие вернувшись к яви и нынешней теме обсуждения, Аннабель все равно ничего так и не ответила, не стала говорить, что кроме него она никогда уже и не сыграет ни с кем, а потому подобные его речи напрасны. Вместо этого она только поставила наконец ферзя на его положенное место, закончила с остальными фигурами и молча продолжила свои попытки играть. Тщетные. Раз за разом. — Я не понимаю… — вздохнула она, сдаваясь в очередной раз. — Отца мне вполне удавалось выигрывать. — Демиан приподнял брови, и Аннабель, тотчас же опомнившись, поспешила уточнить: — То есть, нет, я не сравниваю, я имею в виду… мой отец ведь человек тоже интеллигентный… и раз у меня случалось его победить, мне казалось, что я хотя бы не должна тогда проигрывать с тобой аж настолько… позорно. Не понять, что именно его позабавило — а позабавило определенно, линия его губ, пусть и не растянувшаяся в полноценной улыбке, это выдавала, — её поспешное уточнение или, как всегда, её безграничная наивность, но всё же открыто потешаться он над нею не стал. Только: — Что же, я бы высказался насчет умственных способностей твоего отца, но, пожалуй, не стану в лишний раз ранить твои чувства. Аннабель стиснула челюсть, не слишком старательно пряча в себе возмущение. Каждое упоминание её отца из его уст — как горстью соли по не до конца ещё зарубцевавшимся язвам на сердце. Но виновата сама. Не стоило его вовсе затрагивать. — Стало быть, интеллектуальные игры — попросту не мое, — несколько холодно констатировала она, только чтобы этим холодком перекрыть всё ту же постыдную уязвленность. После всех тех лет, когда все кругом твердили, что шахматы — игра исключительно мужская, что не пристало ей даже пытаться… неужели и впрямь? На что она вовсе надеялась? Но Демиан с ней не согласился: — Твой ум, верно, далек от аналитического, я уже говорил об этом. Но вместо этого у тебя великолепно развитая интуиция, что тоже значит немало. Аннабель с трудом удержалась, только бы не закатить глаза, и, возможно, это хороший знак. Возможно, она всё больше возвращалась к прежнему устрою. Даже взялась откуда-то смелость, которой, может не хватало на то, чтобы смотреть на него прямо, но хватало, чтобы досадливо возразить: — Интуицией, сдается мне, обычно утешают обделенных умом. — Глупости, — прозвучало пренебрежительно, но тон тут же выровнялся до прежнего, растолковывающего ей очевидные для него истины: — За интуицию действительно принято считать внезапное необъяснимое озарение, однако это не вполне верно. Подобному «озарению», если верить Платону, предшествует длительная подготовка ума. Также и Декарт: согласно ему, интуиция есть «не обманчивое суждение беспорядочного воображения, но понятие ясного и внимательного ума…» Выражаясь проще, твое подсознание долгое время цепляет нужные детали, которые ты сама можешь даже не запоминать, но они всё равно откладываются на периферии разума. Затем — формируются в полноценную картину. Преобразуются в выводы не менее точные, чем если бы ты дотошно анализировала каждую деталь. Это не делает тебя несообразительной или неправильной, Аннабель, у каждого свой способ восприятия мира. Признаться, она уже успела даже несколько отвыкнуть от этого поучительного тона. Который притом не раздражал нисколько — напротив, учитывая, каким Демиан был накануне, она согласна выслушать ещё миллион лекций, только бы не видеть больше тех его необъяснимых жестоких ухмылок и не слышать обманчиво шелковистый голос, за которым крылась все та же злосчастная непредсказуемость, от которых стылая кровь в жилах леденела ещё больше. Его образ в её глазах уже неоднократно расслаивался, и, вот, кажется, это происходило вновь. В её понимании существовал Демиан-похититель, некто, кого она ненавидела каждой частичкой израненной души, каждой своей мыслью, каждым биением мертвого сердца. Некто, кто игрался с ней, развлекался её недоумением и страхом, скрывал некую «правду», суть которой она даже попросту не могла в полной мере понять, некто непредсказуемый до ужаса и пугающий любым своим действием, взглядом, словом. Но порой с ним бывало удивительно, просто необычайно комфортно. Спокойно, насколько возможно. Это Демиан, который восхищал её своей эрудированностью, дискутировал с ней, как с равной, чего она даже в человеческой жизни не удостаивалась, беседуя изредка с мужчинами. Был обходителен, вежлив и тактичен — по большей части. Иногда досаждал ей насмешливостью, язвительными выпадами, но всё же несерьезными и незначительными, а потому сносить всё это куда проще, чем выходки Демиана как похитителя. И теперь вдовесок ко всему… иной его образ. Еще один. Тот, что допустить было нельзя. Тот Демиан, которого хотелось касаться и в то же время — боязно. Тот, о ком мысли продолжали кольцевать даже спустя неделю, потому что это не забыть вот так просто. Аннабель не забыть, что она отдала свой первый поцелуй, нечто столь важное и глубоко личное, ему. Древнему и опасному демону, от которого держаться бы подальше. А теперь она беседовала с ним же, как ни в чем не бывало. Вернее — с тем Демианом, что не тревожил её выходками ни пугающими, ни волнующими непотребно душу. «Обычным» Демианом. Ей-богу, не знала бы она, как легко он управляется с любыми масками ввиду его веков, решила бы, что он и сам страдает каким-нибудь расстройством ума… — Но в шахматах это нисколько не поможет, — тихо подытожила она его заявление, отстраненно поправляя кружево рукавов, что и так лежало на её тонких руках должным образом. Попросту нервное. Удивительно, как не теряла нить разговора, безбожно теряясь в безумных мыслях. И как же безумен был даже сам только контраст того, что творилось в её уме и какой мирной была их беседа… — Поможет. Невозможно с точностью прогнозировать всю игру. Чем дальше в будущее ты пытаешься заглянуть, тем всё более размыты будут эти суждения, и интуиция в таком случае приходится очень кстати. Не говоря уж об обыкновенном человеческом факторе — эмпатии, которая тоже, безусловно, является частью всё той же интуиции. — «Человеческом факторе»? — она нахмурилась. — В шахматах?.. Каким образом… — Таким же, каким ты спровоцировала Максвелла. Используя уязвимые места, побуждать к действию, выгодному тебе и фатальному для другого. Так свободно он это упомянул, попросту к слову пришлось, а у неё тело враз окаменело. И до этого сидела скованная, как если бы внутри была спица, не дающая даже просто слегка отпустить плечи, отпустить себя. Но теперь — хуже. Глаза её застыли на одной точке, пока разум расплескивал перед ними краски раннего морозного утра. Наледь мостовой и барахтающегося в мутной воде Арчи. — Разве ты не противоречишь сам себе? — рассудила она тотчас же переменить тему, так и держа взгляд отстраненно неподвижным. То он говорит, что ей нужно продумывать цепочку действий на три хода вперед, то говорит, что вполне можно полагаться на интуитивное… — Нет, милая Аннабель, это ты ударяешься в крайности, — его легкая усмешка показалась ей снисходительной. — Важны и стратегическое мышление, и интуиция. В совокупности. Друг друга они не исключают. Ей понадобилось перекусить хребет собственной гордости — каким чудом от неё хотя бы что-то ещё осталось? — чтобы признать вслух: — Я ужасна в стратегиях. — Я знаю. — Аннабель скривила губы, однако промолчала. — Но если твой склад ума в настоящий момент не является стратегическим, это не значит, что необходимые тебе умения нельзя в себе взрастить. Тем более когда у тебя в руках целая вечность. Меньше тридцати лет. Важная поправка, которую ей пришлось в себе задушить. Прикусить язык, только бы не высказаться насчет этой вечности, которая ей даром не сдалась. Наиболее разумным ей показалось переменить тему. Демиан говорил обо всем, как знающий толк, и кощунством было бы не поинтересоваться: — И как много взрастил в себе ты? — Достаточно. — Безразлично повел плечом. Представил в качестве примера, кажется, первое, что пришло на ум: — Если хочешь знать, человеком я был крайне замкнутым. — А сейчас-то ты, право, сама открытость. Аннабель не ведала, могла ли язвить или за этим последует очередная неблагоприятная и неожиданная реакция — прежде порой иронизировала тоже, но Демиан столь часто переворачивал всё с ног на голову, что она попросту не поспевала за переменами в их взаимоотношениях, — но тут оно так и просилось. В его глазах же блеснула только привычная веселость. Что касаемо любых других её выходок — непонятно, но, стало быть, хотя бы подобные её реплики явно приходились ему по душе. — Нет, я был именно что нелюдим, — объяснил он. — Честно, мои социальные навыки оставляли желать лучшего. Другие люди мне были неинтересны, я никогда не стремился завоевать ничье доверье, обрывал разговор, если он переставал быть полезен, не озадачивался тем, кто и что обо мне думает… — перечислял с некоторой скукой. — Предпочитал одиночество, почти не выбирался из зала военного совета, уходя во всевозможные планы с головой. — Аннабель подметила бы, что это всё ещё на него похоже, раз уж он буквально заперся в подвале на четверть века, однако всё же смолчала. Не напрасно, поскольку затем Демиан с усмешкой уточнил: — Каюсь, многим из перечисленного я грешу и по сей день. Но теперь, разумеется, понимаю, когда это уместно, а когда нет, понимаю, что репутация в обществе — слишком весомая переменная, чтобы так глупо ею пренебрегать. В конце концов, кто знает, чем обернулась бы та давняя история с моим обращением, если бы я тогда умел разбираться в других и оказывать на них такое же влияние, которым владел Шандор? От неожиданного возвращения к его прошлому сталось не по себе. Ей казалось почему-то, что единожды рассказанное не должно звучать вновь. Будто дверь в его нескончаемые трагедии приоткрывалась единовременно, а после захлопывалась наглухо обратно. Демиан в любом случае не стал слишком в него углубляться: — Но, увы, любые человеческие чувства для меня были бессмыслицей — я не мог и не хотел понимать ни других, ни себя самого, что тоже является большим упущением. Целиком уходил в логику, рационализацию, стратегию, не был уверен, что вовсе способен на какие-либо яркие эмоции. Это неверный подход. Как раз-таки понимание эмоций и является первым шагом к владению ими. Простое отрицание и подавление всегда неизбежно ведут к краху, нужно совмещать обе стороны мировосприятия. Слышать от него подобное… странно. От воплощения бесчувственности слушать о чувствах. Само бездушие во плоти, разглагольствующее о важности человеческих эмоций. Впрочем, как ещё манипулировать людьми, не понимая их… Но что же чувствовал он сам? Аннабель, к своему же несчастью чрезмерно чуткая и пропускающая все чужие беды через себя, могла хотя бы отдаленно вообразить, что чувствовал он, когда от рук его дяди погибла его семья, когда его возлюбленная сошла с ума, обратила его дочь, пусть неродную, и себя же сожгла. Могла. Вообразить всё это и ощутить, как сжимается в сочувствии сердце в холодной неподвижной груди. Что же теперь? Способен ли он на какие-либо чувства по прошествии стольких лет? Ей представлялось, что если теперь проникнуть в остатки его души, можно бы погибнуть от оледенения в тот же миг. Нет там ничего, кроме почерневших остовов, напоминающих обугленные переломленные кости. Ничего, кроме руин и льдов. Только гуляет сквозняком колючий ветер — этот его неиссякаемый интерес. Единственное, что населяло его мертвое сердце. — Всё это ужасно растянутое лирическое отступление было к тому, чтобы всего лишь сказать: ты можешь развить в себе всё что угодно, — заметил Демиан её глубокую задумчивость. Вернулся к тому, с чего всё началось. — Поэтому — будем развивать твое стратегическое мышление. Играть, пока не сумеешь просчитывать цепочку ходов по меньшей мере на три шага вперед. Аннабель могло бы возмутить, что он не спросил даже её мнения, не справился, надо ли ей это всё самой, но она ведь первая же все эти игры и затеяла. А потому — ей ничего не оставалось, кроме как безропотно походить в ответ, когда его белая пешка положила начало новой партии. *** — Ты делаешь слишком много пустых ходов, — заметил он, когда она снова, поставленная в тупик, походила хоть бы как, только чтобы из ответного хода Демиана посмотреть, что делать дальше. — В каждый твой ход должно что-либо вкладываться. Иначе это простое гонение фигур по полю и как следствие — пустая трата времени. — Не то чтобы я сильно жалуюсь на нехватку времени. — Ты поняла, о чем я. Не делай игру бессмысленной. Всегда старайся отыскать способы навредить противнику, даже если на первый взгляд их нет. Ты слишком много думаешь о моих ходах и почти не задумываешься о значимости своих. Ей казалось, у неё так скоро воспалится и вспухнет мозг. Но Демиан был с ней терпелив. Аннабель проигрывала снова и снова, партию за партией, день за днем — уже сбилась со счету, как долго они играют. И ни разу она даже близко к победе не была. Демиан старался всячески ей помочь. Если отец никогда бы и не подумал посоветовать ей тот или иной ход, всегда это была полноценная игра на равных, невзирая на разность в возрасте и образовании, то Демиан, стоило Аннабель оказаться в тупике, растеряться или просто запутаться, всегда деликатно на это указывал: — Подумай еще раз. Через один ход твоему ферзю будет поставлена угроза. Или… — Лучше бы убрать из-под огня коня. Или… — Твой слон бездействует. Выведи его в центр поля, там от него сейчас больше пользы. Или… — Рокируй короля, пока не походила ладьей. — Что сделать?.. Её теоретические познания в шахматах были смехотворны. Ведь кто бы её прежде всему этому научил? Демиан ей объяснял. Рассказывал терминологию, всю теорию: о дебютах, эндшпилях, защитах, связках, добавлял какие-нибудь факты — какой термин в каком году зародился, кто с кем играл и был ли Демиан лично знаком с тем или иным теоретиком. Аннабель сама удивлялась тому, что ей действительно было занятно это всё слушать и в этом копаться. Странным образом давно утерянный интерес к познанию воскрес, притом не умеренно, а в полную силу — как будто шахматы стали единственным, что могло бы держать её наплаву, крепким пластом, без которого её снова потянет на дно. По-другому она не умела, кажется. Как Демиан и упоминал — крайности, крайности… Либо двухлетний внутренний застой, либо внезапная жажда просто узнавать. Всё что угодно, цеплялась за соломинки. Штормило по полярностям. Ей даже не хотелось прерываться, но приходилось — порядок вещей переменился так же, как переменился её настрой. Теперь Демиан, напротив, настаивал на её отдыхе, настаивал, чтобы она отправлялась в комнату и проводила хотя бы часть дневных часов в постели. А ей до ужаса не хотелось оставаться наедине со своими мыслями. Дикость, но рядом с ним она думала о случившемся пятого числа меньше, чем без него. Как Аннабель и упоминала прежде — он как будто умел сотворить вокруг себя необходимую атмосферу. Источал такое спокойствие, точно и вправду не случилось совершенно ничего, чему стоило бы устыдиться. Ни разу не упомянул, ни разу не намекнул, ни разу даже не взглянул на неё так, что ей захотелось бы провалиться сквозь землю. Её всё продолжали терзать сомнения, чем дальше, тем больше: а было ли вовсе… быть может, она уже попросту сходит с ума? Приснилось, привиделось, как галлюцинация, приходящая к неизлечимо больным? Но стоило ей остаться наедине с собой, как налетал тут же рой образов, алчущих повторения её сокрушения. Воспоминаний, как та же рука, которой он только что переставлял неоднократно фигуры и демонстрировал ей шахматные связки, нежно касалась её лица, прижимала ближе к нему, отнимая воздух и возможность отстраниться. Как эти же губы — на которые она принципиально не смотрела, как бы много он ни говорил в процессе обучения — творили с нею что-то невообразимо захватывающее кошмарное, лишали не только рассудка, но и всякого достоинства. Рядом с ним она не могла позволить утянуть этим жутким воспоминаниям в свою глубину. Усмиряла свою жалкую, легкомысленную суть. Это почти физически больно, подавлять в себе все бушевавшие чувства, но приходилось — запирать на прочный замок и не думать, просто играть и слушать сухую теорию. Демиан совсем недавно еще говорил, что это в корне неверный подход к управлению эмоциями, но как иначе? Как произошедшее вовсе можно понять? Временный безрассудный порыв, приступ сумасшествия, да и только… Тот «прочный» замок дал трещину неизбежно, когда пришло время снова ему утолять жажду. Играли они почти всё лето, и её голод стандартно утолялся чашами, нередко прямо во время партии. Про его же жажду она банально предпочитала пока не думать. Не вспоминать, к чему привел прошлый, майский раз, который не предвещал тогда тоже ведь ничего дурного. Аннабель была полна уверенности, что чем дальше от того дня, тем легче должно становиться, должно забываться и тускнеть, но стоило ему упомянуть о своей потребности, стоило подойти к ней, её сердце зашлось сразу же, ополоумев в крайность. Тело каменело с каждым его шагом, и Аннабель жгла пустую точку взглядом пред собой, стараясь не допускать никаких мыслей и никаких чувств. Наивно и заведомо напрасно. Особенно — когда он склонился к её шее. Когда касанием губ воскресил все воспоминания, разом, ослепительно яркими вспышками. Аннабель стиснула зубы, только бы не издать рвущийся из груди судорожный вздох. Даже боль от клыков и стремительной кровопотери не перебила это ощущение его к ней близости, от которой всё внутри дрожало и тянуче сжималось, не перекрывала это проклятое ощущение губ на коже. Кровь стремительно покидала тело, насыщая её мучителя, и Аннабель упустила миг, как ноги потеряли всякую силу от онемения и единственное, что её удерживало вертикально, пока он продолжал утолять голод её неживой кровью, — его рука на её талии. Была в его руках всё той же безвольной куклой. Разбитой снова. Неоднократно треснутой. Всё тело её слабело, и перед глазами вскоре поплыло, но Аннабель не смыкала отрешенных глаз, глядела в сторону — на шахматную доску в стороне, через боль воображала ходы, связки, представляла целую партию, только бы отвлечь мечущийся в разрозненных чувствах разум. Когда он наконец отстранился, она тяжело вздохнула, как будто ожила — исчерпалась необходимость прятаться от реальности в отвлеченных думах, — и поспешила отпрянуть. Глупо. Предсказуемо колени подогнулись. Её слабые руки вцепились в его плечи, ища опору, и его рука, ещё не покинувшая её талию, обхватила её крепче, придерживая. Господи. Боже. Ещё немного, и Аннабель просто заскулит. От бессилия. Усталости. Устала. Бороться с собой. Так близко, вновь неподобающе и возмутительно близко друг к другу… Её мутноватый от сквернейшего самочувствия взгляд следовал сперва по пуговицам его рубашки, что были на одном уровне с её глазами, затем по ямке меж ключицами, которой она некогда касалась… и будет подлой ложью сказать, что не хотела бы коснуться вновь. Хотела. Касаться его, привыкать, изучать, как тогда. Лучше бы она не поднимала глаза выше, но она подняла зачем-то и приковалась этим рассеянным взглядом к его губам, окончательно заплутав в невыносимом лабиринте воспоминаний. Во рту пересохло ужасно, сердце всё бесновалось, качая утраченную кровь и дыхание её слабое, слегка сбитое… как же она ненавидела себя! Как же презирала за мимолетную мысль, каково было бы податься чуть вперед, к нему. Как тянулась тогда, потянуться вновь — всё та же зависимая и всё та же больная, держащаяся в своем уме столько месяцев, а теперь, когда необъяснимый соблазн вновь столь тираничен из-за манящей близости… — Боже, — выдохнула она почти беззвучно и закрыла глаза, не только чтобы его не видеть — молясь исчезнуть самой навеки. А Демиану мало было её мучений: бережно коснулся ладонью её лица. — Что ты со мной сотворил? Шепотом. Раздирающим — всю её драло изнутри, чувствами, ей непонятными, рожденными из всё того же кипящего котла, из ядовитой мешанины, из которой произрастали и тот её абсолютный страх, и та непонятная ей острая тяга, пусть уже притупившаяся, но оставившая свой немеркнущий след. Вопрос риторический и бессмысленный насквозь, но Демиан всё же ответил, притом без насмешки, напротив — как будто несколько сочувственно, мягко напомнил: — Ты сама меня о том просила. Большим пальцем он ласково огладил её скулу, как будто стремясь утешить, но ей делалось только хуже. Хуже, хуже и хуже, и внутри так едко и горько, что она поморщилась невольно, взяла его руку за запястье и отвела от своего лица, отстранившись затем и сама. Подавшись назад, но едва за это не поплатившись — неизбежно пошатнулась. Демиан посмотрел на неё с эмоцией, ей непонятной. Нечто, отдаленно уподобленное горечи, но неявной и тусклой, или, может, не ей вовсе… господи, черт поймешь, что на самом деле в его голове. Мир скорее рухнет, но своих истинных эмоций он не выкажет. — Тебе стоило бы прилечь, ты слишком слаба. И по тому, как потянулась к ней вновь его рука, сталось понятным, что у него на уме взять её на руки, но она упрямо замотала головой: — Не нужно. Дойду сама. Демиан вздохнул утомлённо, однако возражать не стал — мирился с её глупыми капризами. Больше ничего не сказал, и Аннабель так же, без слов, обошла его, отправившись к коридору. Ноги нетвердые совсем и ступать ими по полу — как по канатной веревке. Гостиная вращалась вокруг, но Аннабель, совсем своего тела не ощущавшая, как бесплотный призрак, смотрела прямо перед собой и ступала, только чудом больше не пошатываясь. Уже в спальне она рухнула без сил на постель. Стены продолжали кружить от нехватки крови в ослабевшем теле, и её мутило, но не это тревожило её более всего. Далеко. Не это. Мгновение тишины. Долгое. Пока нарастал и нарастал внутри этот уже знакомый ей ком, а после — воздух комнаты вспороло её тихим всхлипом. Аннабель заткнула тотчас же себе рот рукой, но, сдавшись, дала волю этим жалким слезам, которых не было уже много месяцев, или лет даже. Ладонь плотно глушила этот ничтожный плач, ногтями впилась в кожу скулы, только бы себя болью отвлечь, прекратить, но не могла, всё плакала надрывно, сама не ведая, отчего именно, давилась этими холодными слезами и вздрагивала от задушенных всхлипов. Пока где-то далеко за стенами шипела тихо тлеющая сигарета. *** Пламя свечей подрагивало, бросая тени на шахматную доску, и оттого картина опрокидывающегося черного короля виделась ещё более драматичной. Играют они не первый месяц, всегда при свечах, но в этот миг Аннабель старалась отвлечь своё внимание на что угодно, только бы не думать о том, что проигрывает уже в невесть который раз. Миллионный, вероятно. У неё определенно были успехи, давно уже она научилась просчитывать цепочку ходов — не всегда правильно, но картину поля она запросто рисовала в воображении и играла вариации мысленно, прежде чем походить в действительности, — Демиан к тому же время от времени баловал её ненавязчивой похвалой за тот или иной ход, чем порой воскрешал в ней былой энтузиазм, но всё же с каждой неделей тот неминуемо терялся. Попросту пресыщаешься отсутствием разнообразия и предопределенностью исхода каждой партии. Пока что весь энтузиазм ещё не исчерпался окончательно, но Аннабель была к этому близка. — Может быть, тебе не хватает мотивации. Аннабель усмехнулась, покачала головой. — Я крайне сомневаюсь, что даже должная мотивация что-нибудь изменит. — Не знаю, не знаю… полагаю, это вполне может зависеть от того, что будет на кону. В её глазах явно читался тяжелый скептицизм, но Демиана это не смутило нисколько, наоборот, по обыкновению забавляло. Тем более — когда он произнес, так легко и небрежно, как будто невзначай: — Как насчет, к примеру… правды? Её как стылой водой орошило. Ползущей настырно в вены, парализующей разум. Аннабель подумала сперва, что ослышалась. Неверно его поняла. Конечно, ведь как иначе? Не мог он этого сказать… Повисшее молчание, как будто утяжеляющее с каждым мигом прозвучавшую фразу, длилось непомерно долго, прежде чем она, слегка сощурившись, решилась уточнить: — Ты имеешь в виду?.. — Да. Честный мой ответ на любой твой вопрос. Аннабель закусила губу, стараясь себя отрезвить. Это жестоко. Бесчеловечно даже. Демиан прекрасно понимал, что выиграть ей не суждено, а посему раскидываться подобными предложениями, так ещё и звать это «мотивацией»… — И что же взамен? — перечеркнула она все свое мысленное негодование. Пусть. Пусть жестоко — было бы несуразно с её стороны упускать любую песчинку шанса. — Что тогда ставить мне, чтобы ставки были равноценны? Демиан неопределенно повел плечами. Задумался о чем-то на мгновение, но по итогу своим мыслям только загадочно усмехнулся. — Есть у меня на уме парочка вариантов, но, увы, я уже обещал тебе к этому никак не возвращаться. Ей потребовалась долгая секунда, чтобы понять, о чем он — минула ведь уже вся летняя четверть года. Былое уже угасало, цементировалось, пряталось за многочисленными слоями новых дней. Само происшествие она помнила ярко, но то, что шло следом, было лишь мутным кратким эпизодом. Слишком уж оглушена она в тот давний миг была. Когда нужное воспоминание и, следом, понимание к ней наконец пришло, Аннабель не справилась вновь со своим сердцебиением. Ненавистный орган выдал как обычно всё волнение, так внезапно на неё обрушившееся и вытрясшее из души прошлое спокойствие. Это было неожиданно. Возмутительно и нагло. Спустя столько времени… Не считая сердечного ритма, никак Аннабель больше на это не отреагировала, сжала в полосу губы, только бы ничего не ответить, но в улыбке Демиана всё равно крылась эта невыносимая тень самодовольства. Как же нравилось ему пошатывать её самообладание! Всего одна фраза, и все её суждения о том, что с ним, «обычным» Демианом, время ей проводится вполне себе неплохо, — в тартарары. — На самом деле, полагаю, было бы попросту неподобающе с моей стороны требовать от тебя что-либо, зная разность наших с тобой шансов к победе, — смилостивился он всё же. — Побуду в кои-то веки джентльменом и позволю оставить ставку односторонней. Думаю, мотивации победить у тебя без того теперь сполна. Мягко сказано. У неё едва не дрожали руки, когда она нарочито неспешно расставляла фигуры по местам, чтобы начать эту пыточную партию. Где каждый её ход может как приблизить её к правде, так и отдалить, и пусть хуже уже не будет — она без того ни черта не знала, — волнение её все равно истязало. Теперь, когда у неё есть шанс… Узнать не пойми что. Аннабель даже представить не смела, никаких догадок, но не зря в мае Демиан так акцентировал внимание на том, что ей неизвестно. На том, что она возненавидит его ещё больше. Окончательно. Ей нужно это знать. Первые ходы Аннабель обычно делала бездумно, подстраиваясь затем уже к ситуации, но в этот раз тратила время на обдумывание даже первого, самого простого хода пешкой. Затем ещё одной. Сперва не спешила, в отличие от него, ходить более весомыми фигурами, но после вспомнила его наставления. Жертвовать. Играть агрессивнее. Вывела в самый центр слона, ставя сходу угрозу белому ферзю. Демиан заблокировал эту угрозу своим конем, подставляя того под удар, чтобы была возможность затем атаковать самим ферзем. То есть — размен. Аннабель над этой взаимной жертвой думала долго, но всё же на неё пошла — и сразу после этого, отставляя белого коня в сторону, нерешительно взглянула на Демиана, будто чтобы понять его реакцию, но без особой надежды. Теперь он ещё и не подсказывал, не комментировал, не оценивал её ходы… полноценная партия, где не место его советам, отчего её тревога возросла до едва ли выносимых размеров. Демиан же ходил, едва ли размышляя. Забрал её слона, отставил в сторону. Аннабель поджала губы, наблюдая за этим — в настоящей партии каждая утерянная фигура укалывала её дух незримой булавкой ещё сквернее. Ей нужно было выиграть. Катастрофически. Обдумывая следующий ход, вероятно, целую тысячу секунд, Аннабель уже было хотела походить, потянулась к фигуре, но перед этим неосознанно бросила всё же взгляд на Демиана. Выцепив. Его едва-едва заметный, с большим трудом уловимый — прищур. На долю секунды. Её это насторожило, но она всё же решилась, взяла, как и хотела, его белую пешку, убрала в сторону. И вновь — его ход занял только краткое мгновение. Снова её черёд. Снова долгое, мучительное обдумывание. Ей казалось, аж воздух вокруг неё потрескивает от этого напряжения, стягивающего ей внутренности. Аннабель размяла шею рукой, продолжая наивно составлять в голове цепочку ходов и альтернативы. Несколько ходов были сделаны по наитию, а затем она снова, потянувшись к одной фигуре, скосила чуть взгляд выше. Подмечая. Изгиб губ. Всё так же — почти неуловимо. Не будь её зрение сверхъестественно острым, она бы и не заметила, настолько незначительным было любое проявление мимики на этом непроницаемом лице, но Аннабель заметила. Её поразила, как громом, мысль, что, может быть, она попросту уже привыкла считать, что понять Демиана ей не под силам. Непреложная истина, вещь, с которой стоит просто смириться. Но она ведь с ним взаперти уже почти пять лет. Для него мелочь, и это ни в коей мере не позволило бы ей аж пробраться ему в голову, но в подобной пустяковой ситуации… Аннабель походила той фигурой, к которой тянулась, только чтобы проверить. И это предсказуемо оказалось ошибкой — впоследствии сталась заблокирована одна из фигур, но в этой проверке Аннабель нуждалась. Чтобы вычленить связь, переплести параллели. На какой ход и как Демиан реагирует. У него неживая мимика, всё в нём кричало о холодности полумертвого создания, он не эмоционален ничуть, но он ведь и не камень, как бы порой ни казалось. Эту тактику Аннабель использовала всё же не при каждом своем ходе. Выдала бы себя и провалилась. Нет, преимущественно она старалась прокручивать в голове варианты сама и поглядывала на Демиана только при особо запущенных случаях: отмечала либо легчайшую тень неодобрения в изгибе его губ, либо заинтересованность в его темно-бордовых глазах, пристально следящих за доской. Может со стороны показаться, что это жульничество, и в чем-то это так, но легко Аннабель не было нисколько. Не могла ведь она подносить руку к каждой фигуре, проверяя на реакцию. Отнюдь — ей приходилось сперва обдумать все вероятные ходы, выбрать самый значимый, тот, что мог бы вызвать наиболее заметную реакцию — в положительном или отрицательном ключе, неважно. И главное, нужно было эту реакцию затем верно истолковать. Сделать выводы. Играть дальше, понимая, как велик шанс всего-навсего ошибиться. Думать, думать и думать. Это не было легко. Таким неординарным образом партия длилась уже не час и не два — близилась к целым суткам. Положение на доске сложно назвать выигрышным, но и далеко не проигрышным. В сравнении со всеми предыдущими её играми, это уже огромнейший успех. У неё уже стала даже зарождаться робкая… надежда? Нет. Рано. Нельзя расслабляться. И не зря. Потому что в следующий раз, когда она, делая ход, осторожно взглянула на Демиана, он перехватил этот взгляд. Неожиданно. Аннабель почти вздрогнула, различив в его глазах, встретившихся с её собственными — целенаправленно нечто ищущими в его чертах — осознание. Её сердце осеклось. На удивление — Демиан ничего не сказал. Только растянул губы в улыбке, вопросительно приподнял брови, точно без слов спрашивая, чего же она медлит с ходом. Аннабель глубоко вздохнула, не поддаваясь панике от крушения единственной её толковой стратегии, и походила так, как считала нужным. Демиан хмыкнул и почему-то значительно помедлил перед следующим своим ходом, хотя всегда словно знал всё наперёд. Первым же его после этого ходом стала жертва тяжелой фигуры, и Аннабель нахмурилась, ведь тактически в этом не было никакого смысла — никакой компенсации для него, никакой выгоды. С целую вечность ища в положении его фигур объяснение этому ходу и любые для неё опасности, она всё же неуверенно жертву приняла. Партия переломилась на до и после. Приобрела совсем странный оборот. Демиан сбивал её с толку. Путал, скармливал ей свои фигуры одну за другой. Верно, преимущественно разменивал их на её собственные, но на пешки. Отдавал, например, белого коня или слона, только чтобы забрать какую-то черную пешку. Каждый его ход занимал всего одну сотую секунды раздумий, хотя назвать это раздумьями и язык не повернется. Учитывая их мгновенность и непредсказуемость, складывалось ощущение, что он ходит наобум — как фигура ляжет. При этом с необычайно уверенным видом. Со своей привычной вальяжностью и непоколебимой уверенностью в своих действиях, в то время как Аннабель тревожилась и грызла себя за каждый слабый, нерешительный ход, лишившись единственного способа быть уверенной хоть в чем-нибудь. Сидела в напряжении и скованности, ощущая, как тяжело бьется в груди свинцовое сердце. Безумие на доске продолжалось. Демиан пожертвовал ещё одним своим конем, слоном, ладьей… ферзем даже… Аннабель принимала жертвы, разменивала фигуры, не понимая: это он сходит с ума или до неё все никак не доходит какая-то загадочная его стратегия? Прежде ей казалось, что, когда он раскрыл её простодушный замысел с реакциями, у неё не осталось никаких шансов на победу, но теперь Демиан как будто… поддавался? Как ей это расценивать? Тот росток нелепой надежды внутри неё то разрастался, то сгнивал в шипах сомнений. Аннабель не позволяла этому перерасти в нечто весомое, пока партия не будет доиграна, но учитывая разность их материала… Среди белых фигур остались только ладья да слон, всё остальное — пешки. Безнадежная картина. От и до. — Шах, Аннабель, — констатировал он внезапно, сделав только один простой, незамысловатый ход ладьей. — И мат. — Что? Вырвалось невольно. Нервным смешком. Взгляд заметался лихорадочно по доске, ища лазейки, но черный король и вправду оказался неожиданно в ловушке. Заперт — как раз-таки теми единственными двумя фигурами, что у него оставались. — У тебя, верно, сохранилось немало сильных фигур, но какой в них толк, если большая их часть заблокирована? Это настолько банальная истина, что даже озвучивать её нелепо, но всё же — далеко не всегда всё так, как кажется на первый взгляд. Не делай выводы раньше времени. Аннабель опустила плечи, будто нечто внутри жалко сдулось, и откинулась на спинку кресла. Стараясь не дать этому прогорклому осадку взять над нею верх, отвела взгляд в сторону. Глупо было бы ожидать, что она действительно могла выиграть. И всё равно — тошно, до едва ли не крошащихся костей, что держали в ней какой-никакой стержень. Уйти бы в комнату, плюнуть на всё… — Но это было впечатляюще, — произнес он, и, к её утешению, в его голосе не звучало раздражающей снисходительности, с которой успокаивают всегда ранимую проигравшую сторону. — Признаюсь, я даже не сразу распознал, что именно ты задумала. Это заслуживает похвалы. — Можем мы сыграть ещё раз? — нарочно проигнорировала она эту пустую похвалу, надеясь, что её голос звучал твердо и ровно, без царапин досады. — Снова на правду. Верно, это бессмысленно, раз уж теперь у неё заведомо отнят единственный козырь. Но так легко сдаваться ей не хотелось тем более. Демиан только улыбнулся. — Сколько угодно, ma chérie. Ни вторая, ни третья партия впоследствии успехом не увенчалась, и не то чтобы это стало для неё сюрпризом, но для чего-то она продолжала играть. Только заканчивалась партия, как Аннабель тут же тянулась к беспорядочно расставленным по столику фигурам снова, чтобы выставить их ровными рядами на доску и начать сначала. — Надо же, сколько в тебе оказывается азарта… — протянул Демиан, явно насмехаясь, и крылась в этой насмешке какая-то особая тень недосказанности, но Аннабель уже устала искать скрытые смыслы, не ведая, есть ли они вовсе или у неё уже развивается паранойя. — Поубавится ли он у тебя, если я всё же потребую от тебя ставку? Аннабель едва заметно поежилась, смотря на Демиана с некоторой настороженностью. В плане его желаний она не доверяла ему нисколько, а уж если вспомнить ту его реплику… Что ж, в случае чего у неё хотя бы есть право попросту не соглашаться на игру. — Какую же? — Самую малость. Проиграешь — будешь должна изучить новый для тебя язык. —Аннабель застыла, удивленная. Брови дрогнули недоуменно. — Безусловно, в совершенстве это было бы затруднительно для наших условий, но хотя бы с минимально необходимым знанием грамматики, лингвокультурной специфики и некоторым набором лексики. Весомое облегчение пришлось тщательно сокрыть, только бы не давать ему ещё больше поводов для веселья — её фантазия явно нарисовала куда более неблагоприятные варианты. Вместо этого она только уточнила: — Судя по всему, с твоей помощью? — Я бы с удовольствием понаблюдал за твоими попытками выучить самостоятельно, не имея здесь даже словаря, но всё же — да, с моей помощью. Могло быть хуже. Никакого воодушевления у неё всё равно эта перспектива не вызвала… поначалу. Пока не дошла наконец простейшая идея. И только Аннабель хотела уже спросить, озвучить эту встрепенувшую её мысль, как Демиан добавил: — Исключая валашский. Ну, конечно. Аннабель прятать свою досаду не стала, скривила губы, и Демиан усмехнулся — господи, ну как же ему нравилось владеть ситуацией! Все козыри в его руках, может вдоволь потешаться над нею, и всё ему не надоест. Невзирая на это — она всё же пошла у него на поводу. Приняла условия, приняла «ставку». Ни на что не надеялась, ни о какой победе даже мечтать не смела, но и не видела причин, почему нет. Пусть прежде Аннабель учить ничего под его руководством не желала, теперь уже, после всех этих шахматных занятий, нет смысла упрямиться. От одного нового языка ей хуже не станет. *** — Быть может, древнегреческий? Этот вопрос из уст Демиана вполне можно расценить за альтернативу очередного, уже приевшегося «шах и мат». Значило её поражение и было озвучено ещё до того, как опрокинулся её король, но положение на поле так и кричало о бедственности. Аннабель устало коснулась пальцами переносицы. — Зачем мне мертвый язык? — Только он хотел было что-то, ухмыльнувшись, ответить, она мученически вздохнула: — Боже, нет, не говори ничего. Чем побудила его негромко рассмеяться: очевидно, и впрямь хотел сказать какую-нибудь очередную жестокую, острую колкость. И было в этом его смехе нечто как будто совсем юношеское. Заразительное, как бы дико ни было это признавать. Аннабель сама невольно усмехнулась. На древнегреческий она всё же согласилась. Непонятно скорее, почему она вовсе задалась упомянутым выше вопросом — в древних языках она видела всегда красоту, манящую таинственность. Латынь, к примеру, частично уже была ею покорена благодаря учителям в детстве. Стало быть, сказывалась простая усталость, порождающая ворчливость, из-за которой хотелось возражать всему, что только Демиан говорил. Но, верно, древнегреческий лишним не будет. Не считая того, что над ней и так висели теперь немецкий, румынский, итальянский, польский, голландский, русский… даже хинди, арабский и турецкий — разнообразия ради. Аннабель сперва подумывала выбирать преимущественно славянские языки, надеясь, что это помогло бы разобрать всё написанное старославянскими знаками в дневнике Демиана, но затем поняла — не поможет. Взглянула снова на его записи, на эту насмешку над нею в чистом виде, и смирилась с тем, что даже пусть она выучит все славянские языки до единого, ближе к правде это её не приведет ни на шаг: это то же самое, как если бы ей, англичанке, велели перевести испанский текст. Сходная азбука — не гарантия сходности языка. Выбор румынского ей тоже нисколько не поможет, это она поняла в тот же миг, как Демиан спокойно на него согласился. Да и если так подумать — это в любом случае глупость. Аннабель видела однажды древнеанглийский, и на знакомый ей родной язык это не походило ничуть, а у валашского и румынского так и вовсе различия начинаются по меньшей мере с азбук. Может быть, разгадать подобный шифр и было бы под силу какому-нибудь даровитому лингвисту, но, увы… Наверное, Аннабель сперва наберет определенную базу языков, если вдруг это способно всё же помочь разобраться в сущности словесности, а после уже попытает удачу, но надежд у неё было не слишком много. — Предлагаю взяться уже наконец за первый язык, — заявил он после того, как они обсудили выбор древнегреческого. — Работа предстоит объемная. Аннабель сделала маленький глоток из чаши, которую Демиан наполнил кровью недавно, и неуверенно взглянула на часы. — До восхода не больше часа. Мне кажется, разумнее взяться за изучение уже вечером. — В таком случае, отправишься спать или сыграем ещё? Конечно, Аннабель согласилась на ещё одну партию. Конечно же — проиграла. — Пусть будет санскрит, — пожала она плечами безучастно. — Для комплекта. — Амбициозно, — хмыкнул он. — Ты же сознаешь, что санскрит старше меня в пять раз? — Неужели он не входит в твои шестьдесят два языка? — Не в двадцать семь свободного владения, но обучить тебя ему я вполне могу. О, в этом Аннабель нисколько не сомневалась. Есть ли что-нибудь, на что он не был бы способен? Только немного трудно было представить, как вовсе будет проходить сам процесс обучения… Аннабель не особо-то его желала вовсе, но тут уже на неё действовало давнее равнодушие, не иссякшее полностью. Которое отступило достаточно, чтобы адекватно существовать и пытаться даже учить нечто новое, но всё же остаточными частицами осело на самой глубине легких, для того чтобы не задаваться удручающим вопросом, зачем ей всё это нужно, если по освобождении её ничего больше не ждет. Прежде чем Аннабель успела бы подняться всё же с кресла и направиться в комнату, Демиан взглянул на доску с какой-то задумчивостью. Неожиданно — спустя столько времени его жестоких игр — сжалился: — Пожалуй, я мог бы сделать всё же некоторую поблажку. Позволить тебе задать любой вопрос, — Аннабель вскинула изумленно брови, — не касающийся лично тебя или подвала. А, разумеется. Всё не могло быть просто. Что же, в этом случае надобность вопроса вовсе исчезает, и не было никаких сомнений в том, что Демиан это понимал. С другой же стороны — любая информация может оказаться полезной… упускать любые зацепки было бы верхом неразумия. Аннабель надолго затихла, стараясь подобрать что-нибудь из того, что ей оставалось, но большая часть приходящих на ум вопросов была так или иначе с ней связана. Кроме, разве что… Отрешенно разглаживая складки на юбке, Аннабель чуть прокашлялась и негромко напомнила: — Ты не единожды упоминал о своей приятельнице. Расскажешь мне о ней? О той, ради кого Демиан посещал балы, не слишком его прельщающие. О той, для кого он перевел целую литературную глыбу с русского на английский, только чтобы она смогла прочесть. Эта женщина определенно занимала немалое место в истории Демиана, и пренебрегать сведениями о ней не стоит. Демиан же только кивнул, как будто ничуть не удивившись её вопросу — если так подумать, выбор у неё не велик, значит, её вопрос насквозь предсказуем. Но у неё не было никакого желания изощряться и мучить истощенный шахматами мозг, только бы попытаться сбить его с толку нестандартностью. — Заранее скажу, не удивляйся имени — она родом из Норвегии. Упоминаю это и чтобы твое воображение нарисовало её верно: она — живое воплощение стереотипов о скандинавской внешности. Высокая, с прямыми и светлыми волосами. На вид примерно моего возраста по человеческим меркам. Имя её — Силье. Но оно ей не по вкусу и чаще она ходит под любым другим, — по какой-то причине, пока Аннабель неведомой, его губы растянулись в усмешке. Что объяснилось тут же: — И каждый раз, когда я зову её по этому имени, она грозится зашить мне рот пропитанными святой водой нитками. Аннабель распахнула шире глаза. Не ослышалась? Да, пусть она понимала, что эта женщина что-то для него значит, но всё же угрожать Демиану, тем более подобным образом, и остаться в живых… Демиан продолжал как ни в чем не бывало: — Но что поделать, если почти все её фальшивые имена — сплошное безвкусие? Неизменно на английский или французский манер, неизменно высокопарные. На данный момент она Констанция, если не ошибаюсь. Ничего не имею против имени, но уж ей оно определенно не подходит. — Вы точно… — Его пренебрежение в тоне смущало её до крайности. — Приятели? Её уточнение предсказуемо его повеселило. Демиан улыбнулся, расслабленно прислонившись затылком к высокой спинке кресла. — Не обессудь, мне попросту скучно с собеседниками, что не желали бы приставить мне нож к горлу. — Это многое объясняет, — пробормотала она совсем тихо, делая из чаши ещё один глоток, на этот раз внушительней. Поджала на секунду губы, прежде чем выдвинуть единственное предположение: — Она старше тебя? — Нет. Хотя, увидев её, ты посчитала бы иначе — она сама флегматичность во плоти. Хроническая серьезность и сдержанность. Полагаю, именно так зачастую представляется вампир, у которого за спиной вечность. Но на деле она младше меня на пару столетий. Четырнадцатого века рождения. Стало быть, ей уже около пятиста, либо ближе уже даже к шестистам, если родилась она ближе к началу века… Представлялось всё это всё равно крайне-крайне тяжко. Именно факт того, как сошлись в этом случае по характеру такая, как Силье, и… Демиан. За его извечную язвительность она ещё не убила его, только потому что была младше и слабее соответственно, или помимо серьезности у неё имелись и титанические запасы терпения? Надолго задуматься Демиан ей не позволил, наконец приступив: — Уже по обыкновению начну издалека. После этого взял себе только пару мгновений, чтобы выстроить фабулу нужной ему истории. Аннабель уже успела от подобного отвыкнуть. Как это необычно, быть слушателем его увлекающих своей глубиной рассказов, где всего несколько его идеально выверенных фраз требуется, чтобы окунуться в необходимую атмосферу. — Шестнадцатый век. Я прибыл в Англию, чтобы побеседовать с уже упомянутым не раз Шекспиром, который, к моему удивлению, тогда был уже не человеком. После продолжительной литературной беседы я поинтересовался у него, как давно и благодаря кому он был обращен, однако прямого ответа не получил: по какой-то неизвестной причине он этой темы избегал и всячески старался от неё уйти. Только разного рода исхищрениями мне удалось всё же его разговорить — как оказалось, в Уорикшире был некий вампир, так скажем, властвующий над другими. К подчинению тот никого не принуждал: люди, особо отчаявшиеся, шли к нему за обращением сами, взамен даруя свою волю — исполняли любые поручения, обязаны были хранить его тайны, включая любые сведения о его личности. Вампиров в целом не так уж много, но контролировать даже горстку подобных созданий — это уже немалая власть. Тот загадочный человек так и вовсе распростер над всем графством целую сеть, дергал за нити, как ему угодно, ухитрялся скрывать всё даже от местного графа, который по умолчанию обязан ведать обо всем. В чем-либо этот вампир влиял на него благодаря своим подопечным, среди которых были люди и знатные, но самого графа не обращал — не был глуп, понимал, что тогда власть уйдет в руки бессмертного лорда, безопаснее было держать того в неведении. Иными словами, всё было продумано до мелочей. Однако это сложно назвать целой иерархией, диктатом, — нет, «подчиненными» эти вампиры были лишь условно. Числились скорее должниками, которые просто в тот или иной момент могли бы предоставлять своему создателю любые услуги, во всё остальное время предоставленные сами себе. — И ты, разумеется, решил разведать, что это за создатель? Аннабель подала голос осторожно, чтобы ни в коем случае его не перебить и не осечь течение его мыслей, но ей почему-то хотелось быть вовлеченной, как в прошлые его рассказы. Уточнять и спрашивать, даже пусть очевидное. Демиан подобному не возражал, напротив — поощрял, приподнятым уголком губ. Кивнул: — Да, безусловно, я был заинтригован. На самом деле, установление подобной власти среди вампиров — не такая уж редкость. Пускай преимущественно мы всё же существуем по одиночке или по парам, вампиры — всё те же люди, а большая часть людей нуждается в том, чтобы кто-то их направлял. Тем не менее, такого рода феномены всегда индивидуальны, на каждой местности свои способы сохранения власти, свои особенности и свои лидеры, всегда исключительные, потому что иначе за ними бы бессмертные создания не пошли. Кощунством было бы не копнуть в это глубже, раз уж я уже был в Уорикшире. Неожиданностью стало, что это оказалось не так уж и просто. Вампиры действительно трепетно хранили тайны их создателя, большая часть из них так и вовсе не располагала нужными мне сведениями, настолько вся та картина была туманной и запутанной. Тогда я подошел к делу иначе. — В линии его изогнувшихся губ крылось самодовольство, Демиан явно наслаждался этим эпизодом истории: — Решил надломить этот слаженно работающий механизм — по мелочи подрывал любые тайные дела. Мешал, вносил щепотку хаоса. Это было настоящим удовольствием — выдергивать из всей этой системы по звену и наблюдать, как постепенно и неизбежно та рушится. Взамен же я со временем стал получать некие послания, недвусмысленные намеки прекратить, что по итогу свелось к своеобразной переписке. Притом далеко не всегда письмами, по большей части скорее разного рода кровавыми инсталляциями. — Демиан сделал некоторую паузу, как будто предоставляя Аннабель возможность представить, но, право, лучше бы не представляла. Её едва не передернуло, уголки губ презрительно дрогнули от тошнотворных картин, рисуемых воображением. — В чем-то это походило на целую войну, длящуюся года два. Можешь счесть это глупым ребячеством, ведь было мне уже почти пять сотен лет, но для меня это стало любопытной головоломкой. Которая по итогу привела к тому, что мне всё же назначил встречу этот таинственный властитель теневой стороны целого графства. Мужчина — века три-четыре от роду, не более. Даже не стану упоминать его имя, настолько это лицо было незначительным. Разумеется, это оказался не тот, кто мне нужен, понять это нетрудно. Тот, кто был нужен мне, правил воистину из тени. Твердость точки последней его фразы невольно приводила в легкий трепет. От этого образа — личности, управляющей столь многим, но скрытно, как какой-нибудь серый кардинал… Демиан взглянул на шахматную доску, оставленную на время рассказа без внимания, и одна из фигур сдвинулась сама под властью этого взгляда. Ушла из центра, медленно проследовав по клеткам, оказалась за целым рядом пешек. За королем, который всегда играл наиважнейшую роль, но не в этом случае. В этом — иная фигура. Ферзь. Белая королева. — Силье, — констатировала Аннабель, не скрыв в голосе нотку восхищения. Которое Демиана заметно удовлетворило. — Упомянутый мужчина был ей мужем и по совместительству её создателем. Притом, полагаю, он действительно верил, будто целиком владеет над ней властью. Это было далеко не так, марионеткой в чужих руках оказался он. Лишь лицо, за которым следовали вампиры, потому что пред женщиной, тем более иностранкой, никто бы столь сильно не трепетал — даже вампиры не лишены предрассудков. Во всяком случае, в этом была убеждена Силье, хотя будущие события показали несколько иное. Так или иначе, управляла всем она. Продумывала, издалека следила за исполнением. Также именно она, соответственно, была той, с кем я имел удовольствие вести ту своеобразную переписку. Вскоре мне удалось всё же добиться с ней неопосредованной встречи, и я ожидал, что она наивно попытается убить меня в ту же секунду, но по итогу — мы просто мирно побеседовали. Последнее Аннабель даже не удивило ничуть — уж всё, что касалось Демиана, было сплавлено из противоречий разного сорта. Только одного она не понимала: — Но почему она не могла встретиться с тобой изначально? К чему были эти годы кровавой игры? — Я тоже задавался этим вопросом, однако всё оказалось до нелепости просто. Силье боялась меня. Вот это уже было поводом для изумления. Аннабель приподняла брови, смотря на него в ожидании разъяснений. — Не сочти это проявлением моего завышенного самомнения, это её же чистосердечное признание. Призналась она далеко не сразу, держала лицо долгое время, но впоследствии уже вскрылось. Силье тогда была молода, всего пара веков жизни: ожидаемо, что её сковывала любая неизвестность и уж тем более этот особо упоительный вид угрозы, когда не имеешь представления, чего ожидать. Для меня самого, признаюсь, её страх оказался открытием — по той нашей двухлетней игре создавалось впечатление, будто я веду диалог с равным себе по возрасту. Интеллекта и твердости ей не занимать. Как это всё же необычно, что первостепенную роль в отношении Демиана к тому или иному человеку всегда всенепременно играет ум… всегда акцент только на нем. Да и вовсе, судя по всем записям и пометкам в его библиотеке, пусть объектом его презрения становилось подавляющее большинство людей, но особенной неприязни удостаивались непроходимые глупцы. Аннабель не знала, льстило ли ей, что её он, кажется, относил к рангу не-глупцов. — И вы, получается… — она постаралась подобрать верное слово, отстраненно водя пальцем по кованому узору на чаше в руках. — Поладили? — Не сразу. Поначалу это по-прежнему была вражда, с её стороны. С моей это полноценной враждой никогда не было, не более чем развлечение, хотя меня она, конечно, ненавидела яро. — Этот факт, кажется, сильно его занимал, и, право, Аннабель никогда не привыкнет к такому его увлечению людской ненавистью… — Но эти увлекательные игры в противостояние довольно скоро надоели обоим, и по итогу это привело к вполне благожелательным взаимоотношениям. Всё же помимо условной вражды всегда присутствовало и глубокое взаимное уважение. Нечто после этих слов заставило его вновь окунуться в какие-то раздумья, которые сопровождались его долгим взглядом, обращенным почему-то к чаше в её руках. Демиан будто размышлял, стоит ли говорить. И всё же решил: — Если хочешь знать, именно после знакомства с ней я и распробовал вкус вампирской крови. И прежде понимал, что она пригодна для питья, изредка прибегал к подобному, но лишь по вынужденной мере, поскольку не видел в этом особого смысла. Силье же пила вампирскую кровь не столько ради утоления жажды, сколько ради самого пьянящего эффекта, и я невольно пристрастился тоже. Надо же… Разношерстные образы всё метались в её голове — бесформенные, неуловимые. Столько вопросов! Как сама Силье к этому пришла? Пила кровь у своих «пешек» или у мужа? Как вовсе во всю эту картину вписывался этот злосчастный мужчина… — Но что же сталось с её мужем? Его нисколько не озадачивало твое внезапное появление в жизни его жены? Демиан повел плечом столь безучастно, будто речь зашла о насекомом, такого внимания не засуживавшем. — Ничего интересного. Прошло не более полугода моих редких бесед с Силье, прежде чем она от него избавилась. Убила, стала править своим маленьким островком власти единолично, без посредничества. Подопечные сперва приняли этот факт без особого воодушевления, но впоследствии всё же разглядели в ней ту твердую руку, что заправляла ими всё время до этого, и постепенно забыли о прежних несуразных предубеждениях. И вправду — как же эта история могла обойтись без убийств? Не считая лишь мельком упомянутых жертв, павших ради «кровавых инсталляций». Но одно дело — едва-едва затронутые в рассказе, другое — человек, пусть как личность не раскрытый, но игравший в истории определенную роль. Убитый, видимо, только по наставлению Демиана, который как будто просто физически не мог не тянуть за собой этот грязно-кровавый след, куда бы ни шел. Если бы существовало на свете человекоподобное воплощение душегубства, несомненно, это был бы Демиан. Неугомонный дух тьмы и разрушения. Аннабель снова пригубила кровь из чаши, надеясь проглотить эту неприятную горечь. — Никакой любви у них никогда не было, если это именно то, что тебя беспокоит, — уточнил он. — До их замужества Силье была безвольной женой простого ремесленника, не гнушавшегося любым насилием, и этот вампир, можно считать, её от этого незадачливого домашнего тирана спас. Убил его, обратил её, забрал в Великобританию. Однако оказался не многим лучше — пользовался её телом и умом, как ему вздумается. Удивительно, что она терпела его так долго. Аннабель смутило до крайности, как свободно он делился с ней подобного рода вещами. Одно дело, что Демиан рассказывал о Далии и Летте, непосредственно с ним связанных, о своей семье… но именно эта часть биографии Силье самого Демиана не касалась. Впрочем, это Демиан. Его не волнуют общепринятые нормы или банальное чувство такта. Но почему-то всё равно остался на корне языка гадким послевкусием этот терпкий осадок. Демиан взглянул на неё со знакомой проницательностью. — Что именно тебя гложет? Аннабель поколебалась с несколько секунд. Не поднимая глаз, проводила медленно пальцем по металлическому краю полупустой чаши. Кровь порционно уже почти перестала её пьянить. — Мне показались эти подробности… личными. Чрезмерно. — Вот оно что, — усмехнулся он колюче, и Аннабель уже было сочла это подтверждением его наплевательства… — Не тревожься. Силье дала добро на то, чтобы я рассказывал тебе всё, что душе угодно. У неё аж сердце дрогнуло. Аннабель подняла на него растерянный взгляд, вздохнула было, чтобы что-то сказать, но так и не подобрала слов, не понимая даже, что вовсе можно было бы. Не понимая, как и откуда… — Силье знает меня? — Знает о подвале. Соответственно, и о тебе. Её плечи чуть опустились, и она откинулась назад на спинку, смотря в одну точку. Часто заморгала, как будто это помогло бы протолкнуть в сознание диковинный факт. Такие странные ощущения. Понимания, что о тебе давным-давно знает тот, о существовании кого ты узнал, можно считать, только что. Это вовсе было по-особенному странно: прежде ведь все упомянутые Демианом лица запропастились в прошлом, погибли много веков назад, это всё равно что герои на страницах книги, а не действительно существовавшие люди. Только Демиан всегда был проводником меж его рассказами и явью. А теперь и эта женщина… Но, верно, о том, что его «приятельнице» ведомо о подвале, она могла догадаться и так. — Ты говорил, кажется, что она всю эту затею «не одобряет»? — так это было давно, что Аннабель помнила тот разговор лишь в смазанных красках и голос был полон неуверенности, но Демиан кивнул. — На самом деле, выражаясь подобным образом, я несколько сгладил углы. Вернее будет упомянуть, что «больной на голову» было самым мягким из всего перечня лестных слов, которым она меня одарила. Аннабель не могда даже просто представить эту карикатуру. Женщину, на вид его ровесницу, но младше на пару веков, откровенно его бранящую, вероятно, за идиотизм и сумасшествие… честно говоря, очень хотелось бы послушать весь этот перечень целиком. Вероятно, уж с большинством она будет согласна, но самой всё это озвучить — смелости точно не хватит. У неё вовсе не укладывалось в голове по-прежнему, как Демиан позволял Силье так много, так ещё и всего-навсего забавлялся этим, а не раздражался нисколько. Если так подумать, то и Аннабель — что ещё младше его приятельницы, в разы — многое сходило с рук. Но она не вполне понимала, что бы это могло говорить о нем. — Силье кажется… — меняя вновь тему, она потянула фразу, стараясь подобрать наиболее уместное слово. — Интересной личностью. — Несомненно. — Демиан улыбнулся. — Что, на мой взгляд, является вполне весомой причиной отложить твои самоубийственные планы. Я могу вас познакомить лично по прошествии срока. Внезапное предложение озадачило. В крайность. Аннабель и вообразить не смела, каково это — повстречать вживую ещё одного демона. Героиню мрачного рассказа, услышанного только что. Ту, что была Демиану… другом. Контролирующую целое графство, а может и больше — прошло ведь уже немало лет. Было в этом нечто волнительное. Но совершенно бессмысленное. — Не думаю, что ей самой это было бы хоть сколько-нибудь интересно. — О, ты сильно заблуждаешься. У неё не было желания спрашивать, либо спорить с ним, особенно если учесть, что она попросту не располагает достаточными для того сведениями. Поэтому только приняла — вернее, постаралась принять — как-то весь этот неправдоподобный факт. В любом случае, планы её после освобождения остаются неизменными. — Что ж, получается, вы встречаетесь всё ещё часто? — Не сказал бы. Временами. Преимущественно она вытаскивает меня на её излюбленный Бессмертный бал, в остальное время видимся куда реже, может быть, раз в четверть века. Сама понимаешь, у неё дела управленческие, у меня — научные. «Научные дела». Конечно. Пытки — над людьми, над демонами… Аннабель только утомленно вздохнула, вынужденная всего-навсего мириться с тем, что заперта в подвале с подобного рода ученым, от которого веет на первый взгляд скрытым, но на деле абсолютнейшим безумством. А допрос всё продолжался, без всякой устали Аннабель продлевала беседу всё новыми и новыми вопросами: — Как много вовсе Силье знает о тебе? — И про эксперименты, и про многочисленные нюансы моего не слишком беззаботного прошлого, о котором тебе уже известно. Мелькнули в голове мысли, не вполне оформленное, но заставляющие задаваться ещё более размытыми вопросами… Демиан говорил ей однажды, что далеко не каждому рассказывает о бедствиях своей долгой жизни. Тогда всего лишь отшутился, сказав, что трудно отыскать столь терпеливого слушателя, но всё же… — Не подумай, на самом деле, подобное — редкость, — запросто прочел он, что у неё на уме. — Можно по пальцам пересчитать, с кем я делился историями своего прошлого, притом довольно скупыми на подробности и большая часть тех личностей уже мертва давным-давно. Кажется, вы с Силье — единственные из ныне живущих, кто знает столь много. — Аннабель посмотрела на него с некоторым сомнением. — Можешь мне не верить, но у меня нет привычки так часто и полно разглагольствовать о своем прошлом. Так почему же рассказывает ей? Аннабель — никто для него. Пусть из-за каких-то неприятностей он и был вынужден выбрать наиболее подходящую для целых десятилетий сосуществования жертву, в сущности она всё равно не более чем пленница. Но знает о нем то же, что и Силье, которая… кто? «Приятельница» — чрезмерно обширное, размытое понятие, и Аннабель несколько замялась, прикусила губу, размышляя, позволительно ли ей полюбопытствовать и что этот интерес ему о ней скажет. — Вас связывают только… приятельские отношения? Быть может, это неправильно, однако ей попросту трудно представить, как мужчину и женщину могут связывать настолько близкие, но не родственные и не романтические взаимоотношения. Дружбу меж мужчиной и женщиной никогда ведь не признают, если такое и случается, то начинают клубиться вокруг них соответствующие слухи… — Милая Аннабель, не всё в этом мире должно сводиться к романтике и страсти. Ну, конечно же, он сразу же разглядел изнанку её вопроса. Стыд неприятно ущипывал где-то под ребрами, но Аннабель сдержалась, не отвела стыдливо взгляд в сторону. — Я бы сам к себе потерял всякое уважение, если бы взглянул на неё как-либо иначе, чем на хорошего друга, — дополнил он, к счастью, нисколько над нею не насмехаясь. — Что совершенно взаимно — по её же словам, она бы скорее согласилась опробовать на себе все известные человечеству пыточные изобретения, чем допустила бы любую со мной близость. И, поверь мне, это не тот распространенный случай, когда громкие заявления затем перетекают в противоположную картину. Уж в серьезности заявлений Силье я абсолютно уверен. Не на Аннабель ли он издевательски намекает, говоря о громких заявлениях? Если так, то, господи, этот человек попросту невозможен. Никак комментировать она это не стала, старалась вовсе никак даже мыслями эту тему не затрагивать — казалось, стоит её только мельком тронуть, снова пойдет трещинами всё её деланное спокойствие, искусственное равнодушие, — и хотела уже подвести эту затянувшуюся беседу к завершению, но Демиан рассудил добить её ещё одной издевкой, теперь уже неприкрытой: — Но не поведаешь ли мне, милая Аннабель, в чем же причина такого интереса именно к этой стороне нашего с ней общения? Боже. Демиан прекрасно знал, в чем. Выглядел совершенно невозмутимо, как будто и впрямь только лишь любопытствовал, но на губах у него была нарочито плохо скрываемая усмешка. Аннабель не дала себе как-либо на это отреагировать. Увела взгляд к часам. — Надо же, уже десятый час, — с той же нарочито-плохо-скрываемой фальшью в тоне, констатировала она. — Кажется, мне давным-давно пора уже быть в постели. Что ж, благодарю за историю, — она допила кровь, что осталась на дне чаши, и поднялась с кресла. — И хорошего дня. Демиан хмыкнул, но ничего более не сказал, и ей показалось уже, что она минует всю гостиную без происшествий… Однако же: — Аннабель. И пришлось остановиться. — Задумайся всё же всерьёз о моем предложении, — сказал он неожиданно без всякой язвительности, и потребовалась пара мгновений, чтобы понять, о чем он. — Не сомневаюсь, вы с ней нашли бы общий язык. На это она уже не нашлась, что ответить. Только лишь, помешкав краткое мгновение, наконец молча удалилась. *** Ей снилось нечто тревожное — колыхались какие-то сумрачные краски событий, неуловимых её сознанием. Предсказуемо связанные с неким графством, высокой светловолосой норвежкой, кровавыми инсталляциями… Аннабель не вздрогнула, высвободившись из плена этих беспокойных образов. Высвободилась только благодаря тому, что щеки ненавязчиво коснулась чужая рука, убирающая от лица упавшую на глаза прядь волос. — Уже вечер, — негромко сообщил Демиан, сидящий рядом на краю постели, и, когда она раскрыла заспанные глаза, убрал руку. Удивиться бы тому, что она даже не отдернулась от этого недолговременного прикосновения, но она только шумно вздохнула, кивнула сонно, стараясь окончательно проснуться. Почему-то всегда по пробуждении, когда находишься ещё меж явью и сном, всё ощущается несколько иначе. Ей ничуть не тягостно в этот миг от чужого присутствия — призрачная крупица тревоги была всегда, не исчезала ни на секунду, вшита уже под кожу, но в сравнении с моментами, когда она боится его, или не понимает, или еще бог весть что… это было сущим пустяком. В этот же миг эту тревожную крупицу так и вовсе перекрывало непомерное спокойствие: не исключено, сыграл свою роль контраст с тем, что творилось в размытых жутких видениях забытья и какой безмятежной была эта тоскливая явь. Демиан уже поднялся, принялся за свечи. Мог бы зажечь их щелчком пальцев, но зажигал всегда спичками, по одной, как ежевечерний ритуал. — С какого языка начнем? — спросил он, поднося спичку к очередному фитилю. — Я предлагаю взять сразу несколько, но разных языковых групп, чтобы избежать путаницы. Аннабель приподнялась в постели, отчего сползло слегка одеяло, согнула колени и положила на них отяжелевшую от кошмаров голову. Уткнулась щекой в ткань сорочки, продолжая вяло наблюдать за тем, как Демиан зажигает свет. Голос после сна тихий и хрипловатый: — Что-нибудь посоветуешь? — Если тебе нравится французский, можно взять для начала итальянский, у них немало сходств в грамматике и лексике. И параллельно тому — к примеру, древнегреческий. Её посетила неуместная мысль, не смотрит он на неё потому что так уж занят зажиганием свечей или чтобы не смутить её, как когда-то давно, когда она вышла к нему в сорочке и пеньюаре. Ни разу он не позволил себе взглянуть, в каком бы виде она ни была. Сошлись по итогу действительно на итальянском и древнегреческом, и Демиан покинул комнату, позволяя Аннабель переодеться и задаться вопросом, во что же она ввязалась. К чему занимать голову множеством языков, если воспользоваться ими у неё никогда не будет нужды? Разве что читать произведения в библиотеке в оригинале… да и к тому же — она без того проведет ближайшие ещё двадцать пять лет в сущей бессмысленности. Никакой разницы, на что именно тратить эти томительные часы. Куда больше изумлял и озадачивал энтузиазм Демиана. Будь ей семьсот лет, она бы желала, чтобы весь мир уже попросту оставил её в покое и она могла бы где-нибудь тихонько тлеть, а он полон вечно каких-то своих идей. В масштабном плане — все эти его теории и эксперименты, а в мелочном — вот, обучить её языкам… право, у неё в голове совсем не укладывалось. Тем более если учесть, как серьезно он к этому подошел. Когда Аннабель вышла в гостиную, заметила некоторые перемены в интерьере: стол, всегда прежде стоявший неприкаянно у стены, был выдвинут чуть ближе к центру. Им никогда не пользовались, потому что… собственно, зачем? Воспринимался скорее как декор, привычный элемент всякой гостиной. Но теперь на нем располагались письменные принадлежности. Так и начался весь этот абсурд. Нельзя не признать — увлекательный. Сидеть рядом с Демианом за столом — странно, слушать его подробные разъяснения — странно, всё это странно в крайней степени, и всё же пыткой она бы это не назвала. Это было действительно занятно. Учить, слушать и пытаться разбираться самой, но с наставлениями человека, знающего столь много. Когда Демиан что-либо ей объяснял, как это было с культурами прежде, затем с шахматами и теперь — с языками, напрочь забывались обстоятельства, в которых это обучение проходило. Лишь беспрерывная передача знаний, только и всего. Учитель и ученица. Не похититель и пленница. Ей крайне не хотелось в этом сознаваться, даже пред собой, но не было у неё учителя лучше, чем он. Далеко не всегда впечатляющая осведомленность человека идет в сочетании с умением передать все эти знания другому, однако это был именно этот случай. Объяснял он доступно, но не нарочито упрощенно — говорил как с человеком, уже имеющим немалую базу знаний, порой использовал терминологию, что была ей всё же не ясна, но либо она понимала всё по контексту, либо он замечал её замешательство и без всякого высокомерия разъяснял ей очевиднейшие для него вещи. Не было страшно задавать ему вопросы в опасении показаться глупой, хотя в сравнении с ним она была такой невеждой, что сгореть бы со стыда. Демиан ни в чем её не попрекал и на ошибки указывал тактично, всегда возвращался к непонятным ей темам и рассматривал трудные моменты с разных ракурсов. Было нечто трагически-комичное в том, что за всю её жизнь, среди всех её преподавателей — всегда строгих, чопорных и банально сварливых, тех, кому и слово поперек не скажешь, — наиболее безмятежно и продуктивно её обучение проходило именно с древним бесчеловечным монстром, которого ей бояться бы до дрожи в конечностях. Но с ним её бросало в легкую, незаметную дрожь по совсем иным причинам. Абсурдным и постыдным. Трудно сидеть за одним столом и ни разу не соприкоснуться. Локтем, кистью, либо ногой, пусть и через многочисленные ткани одежд. Аннабель не вздрагивала и не одергивалась поспешно, но концентрация терялась неизбежно. Терялась именно в моменты, когда она выныривала из подобной непривычной вовлеченности и сознавала, что она делает. С кем сидит рядом, с кем буднично спрягает глаголы и пытается строить фразы под его внимательным наблюдением. Терялась, когда взгляд невольно зацеплялся за его руку, аккуратно выписывающую очередное правило. Один только вид которой издевательски возвращал её к маю. Не в мае он впервые её касался, не в мае впервые вплел эти тонкие бледные пальцы в её волосы, но всё всегда по итогу сводилось именно к тому злополучному дню — как к наиболее яркому, наиболее острому и болезненному моменту её сокрушения. Такая легкомысленная несуразица, но время от времени её напрочь выбивало из колеи простой мыслью — неужели тот поцелуй правда был? Ни разу это полноценно не обсуждалось — и слава богу, — и так давно уже это было, что осознание давалось всё труднее. К большому несчастью, от внимания Демиана такие моменты укрывались не всегда. — Это тебя глагольная структура trapassato prossimo так взволновала? — прокомментировал он однажды её реакцию: почти незаметную, только лишь осеклось на мгновение сердце, не более того. Но Демиан ведь замечал всё. Всегда. Пусть прокомментировал совершенно спокойно, невозмутимо, не отрываясь ни на миг от выведения итальянских букв на бумаге, но кроющийся за этим подтекст так и истекал саркастичностью. Слегка утешало только понимание, что знать её точных мыслей он не мог, а строптивый орган в груди мог разбушеваться по совершенно любым причинам… Однако затем последовало: — Не отвлекайся. Мне безмерно льстит, что мои руки овладевают настолько пристальным твоим вниманием, но я бы посоветовал всё же сосредоточиться на сложных темах. Для всего своё время. Аннабель только уткнулась в многочисленные пергаменты, мысленно благодаря свою демоническую сущность за невозможность банально краснеть. И всевозможно стараясь игнорировать этот невыносимый след усмешки на чужих губах. Иными словами — его чувство такта, упомянутое чуть выше, принадлежало только области познания. В остальном время он был всё тем же Демианом. *** На итальянский ушло не так уж много времени, они закончили с ним к концу года, через пару месяцев после пятилетней годовщины заточения. Будь она человеком и не в четырех стенах, на это, вероятно, ушло бы несколько лет, однако с её сверхъестественно острой памятью ей было достаточно лишь раз услышать слово, чтобы его запомнить, а изучением грамматики они занимались практически круглосуточно, прерываясь только на сон, шахматы и древнегреческий, который давался ей труднее, но и на нём к концу года ей стало удаваться почитать книги, написанные канувшим в веках языком. Несомненно, только совсем понемногу и только с Демианом, который помогал ей с труднопереводимыми фрагментами. Говорить на греческом она пока точно не сумела бы, зато итальянский давался для устной речи крайне легко — не сразу, но со временем удалось строить целую беседу по-итальянски. Её акцент был ужасен, некоторые согласные по-прежнему не выходили верно, однако Демиан заверял, что это только из-за её демонически чуткого слуха — для любого человека её акцент будет легчайшим, едва уловимым. Твердил об этом так, будто она действительно станет где-либо применять новоприобретенные знания на практике, а не убьется на первом же рассвете… После итальянского она взялась за древнегреческий основательнее, параллельно ему взяв теперь румынский. Его попробовать было интересно не столько из-за прямой связи с Демианом, сколько из-за его новизны: румынский, именно в подобном своем виде, на латинице, существует пока только не более тридцати лет. По лексике сходств с итальянским было немыслимо много, поэтому на приемлемом уровне Аннабель овладела румынским ещё прежде, чем подтянула до среднего уровня терзаемый уже около полугода греческий. — Indraznesc sa spun ca este zapada acolo… — старалась однажды она выстроить посредственную фразу о погоде. Бросила взгляд на часы: уже давно рассвело, они нередко засиживались допоздна. — Si probabil ca e zori… что такое? — сбилась она, поймав на себе его чуть более внимательный взгляд, чем обычно. — Я снова ошиблась в спряжении? — Нет, всё верно, — улыбнулся он краем губ, непринужденно делая пометку в записях. — Я всего лишь залюбовался тобой. Продолжай. У Аннабель любые слова встали поперек горла. Несколько мгновений она смотрела на него недоумевающе, не моргая, прежде чем возмутиться: — Ты нарочно? Издеваешься, чтобы меня с мысли сбить? — Нисколько. Взаправду есть нечто приятное в том, чтобы слышать почти-родной язык из твоих уст. Аннабель это кольнуло, ощутимо, но она не позволила себе растеряться. — А представь только, каково было бы услышать родной… — однако же Демиан только усмехнулся: — Хорошая попытка, Аннабель. Но возвращайся всё же к румынскому. *** Время в подвале летело со сверхъестественной скоростью уже давно, ещё когда она была занята разве что чтением и рукописью, а теперь это обрело иную степень. Фантастическую. Проведенные за заучиванием языков дни пролетали по щелчку. Аннабель не успела оглянуться, как в её языковом инвентаре оказались помимо итальянского, древнегреческого и румынского, доведенных всё же до ума, ещё голландский, турецкий и польский… А позади маячили ещё два с чем-то года заточения. Может быть, даже почти три. Укорить бы себя за прежнее упрямство! Кто же знал, что языки так сильно сокращают время заточения? Знал Демиан, всегда, но, конечно же, на кой чёрт ей было его слушать… Её нисколько не тревожила их ненадобность в её будущем, нисколько не тревожило то, как много времени она проводила с Демианом. Это было развлечение. Лекарство. Спасение. В познании удавалось забыться так же легко, как в опьянении, но без каких-либо пренеприятнейших последствий — мозг ныл приятно, как обычно ноют размятые физической нагрузкой мышцы. Демиан рассказывал ей о странах, языки которых она изучала, погружал её в историю и культуру, позволяя увидеть их красоту благодаря одним только его привычным монологам. Заставлял её говорить с ним на изучаемом языке, притом в любое время — за партией, за простой беседой, в быту. Изъяснялся с ней, например, по-голландски или польски, привычно заплетая ей волосы, как прежде, и перечитывал с ней литературные заметки в тех книгах, что она уже могла с натяжкой переводить. Аннабель уже так вжилась в этот уклад, что совершенно не готова была к тому, чтобы в один день он пошатнулся. Вся эта сомнительная идиллия омрачилась некоторым событием весной девяноста шестого года. Неизбежно. Их взаимоотношения — ломаная линия, и хотя бы временами этот пугающий график должен нырять вниз, к самому дну. Ранний вечер. Демиан вальяжно растянулся на софе, слушая Аннабель, блуждавшую по гостиной туда и обратно в попытке сложить толковое высказывание, упражняясь в немецком: — Er nicht in der macht des Mephistopheles… — Die macht, — поправил Демиан. — Мужской род мог бы быть во французском. Аннабель вздохнула. Кивая, повторила: — Die macht des Mephistopheles. Aber er… И продолжила уже было свой монолог, когда нужную мысль спугнул непонятный звук. Неожиданный и нескладный. Аннабель замолкла тут же. Слегка нахмурилась. Прислушалась. Не понимая, но упрямо стараясь понять… Как будто биение сердца. Громкий, неприятный ритм, природу которого она не могла распознать. Барабанный, как настоящий марш, бьющий каждым ударом по чуткому слуху, пусть и был совсем далек. И вправду. Как сердце, пусть и звучащее дико. Не демоническое. Не одно. Определенно не её и не Демиана. Странный ритм сплетался и с прочими звуками — нетвердыми шагами, неразборчивым перешептыванием. Где-то там, за толщей пространства. Их взгляды с Демианом пересеклись. Оба застыли. Оба вслушивались в клубок звуков, что всё нарастал, приближаясь. Нарастало и напряжение. Клубилось в воздухе, густое, почти осязаемое. Далекий шепот стал примерно различим. «Не глупи, давай уйдем. Действие мы выполнили, необязательно лезть в какую-то…» И сразу следом, другой, обрывая первого: «Да господи, что ж ты за трус-то такой? Не трясись, взглянем и уйдем». Удивительно. Но Аннабель ожила первой. Гостиную и коридор она преодолела всего за мгновение, одну сотую секунды. Демиан нагнал тут же. Припечатал к стене, успев подставить ладонь между стеной и её затылком, чтобы смягчить удар. Второй рукой — зажал ей рот. Чтобы ни звука не издала, не привлекла внимание, не оповестила о том, что за дверьми кто-то есть… Аннабель пыталась вырваться, руки били беспорядочно по его плечам и груди, всё здравомыслие заглохло и отошло на самый дальний план, только пыталась всё, оттолкнуть его, выпутаться из этой ловушки… бесполезно — Демиан не сдвинулся, всё равно что вырываться из хватки каменной статуи, сильнее её тысячекратно, продолжал вжимать её в проклятую стену до боли в позвонках. Мысль попробовать закричать ему в ладонь, чтобы издать хотя бы какой-нибудь звук, оборвалась об его взгляд. О предостережение в его злых глазах. Об острую сталь в кровавого цвета радужках. Которые заставляли цепенеть. В которых не было того Демиана, к которому она привыкла. Только древнее существо, в руках которого вздохнуть страшно. Аннабель умолкла невольно. Не шелохнулась больше. Ужас и отчаяние полосовали галдящее сердце, а у него сердцебиение не сбилось ни на йоту. Нисколько не пошатнула ситуация его ледяное самообладание. Только черты лица едва заметно ожесточились, заострились, являя напряжение. В её глазах взамен — глупая мольба. Краем ума Аннабель понимала, что он бы все равно ни за что её не отпустил, но перепуганные глаза продолжали бессловесно его умолять, встречая в ответ эту ужасную бескомпромиссность. Демиан приблизился к её уху. Шепотом, едва уловимым даже её сверхъестественным слухом: — Что, как ты считаешь, произойдет, если ты сообщишь им? — в этом тоне — ни капли беспокойства. Ровный, как стекло. Аннабель стиснула зубы от ощущения его дыхания на своей коже. — Открыть сами они не сумеют. Если не сбегут, испугавшись, — позовут офицеров. Которых уже убью либо я, либо ты. Аннабель нахмурила брови, не понимая — весь ум был погребен под развалами от натиска сокрушительных чувств. Дышала тяжело, едва не задыхаясь, хотя воздух ей ни к черту вовсе. «Она»?.. Не понимала. Как она могла бы?.. — Слышишь их сердца? Прежде слышала фоном, однако теперь опасливо позволила себе вслушаться, расплести этот болезненный ком звуков. На фоне двое неожиданных гостей-подростков продолжали пререкаться. Пока один взывал к незамедлительному побегу подальше от жуткого дома с жутким подвалом, другой рассуждал… «А если там лаборатория какая-нибудь?» «Тогда тем более пойдем! — громкий шепот срывался на дрожащие ноты. — Включи голову, ну кто стал бы строить лабораторию здесь?» «Ну так если она незаконная, то и взлом наш незаконным не сочтется…» «Да ты рехнулся что ли?» Боже, как давно она не слышала человеческие голоса… последний раз — в своем же воспоминании. Не мистически мелодичные, не идеальные. Шероховатые и дребезжащие. Живые. Аннабель практически слышала там, за толстой стеной, колебания воздуха рядом с лицами, от их дыхания, теплого и полного жизни. И их сердца. Такие же. Чуждые для слуха, давно уже привыкшего к нечеловеческому биению. Громкие чрезмерно. Даже по звучанию ощутимо, насколько те горячие. Качающие кровь каждым сокращением, гонящие по жилам жар, который Аннабель могла едва ли не ощущать на кончике языка, представляя. В горле вспыхнуло. Кожа тотчас же побледнела до пепельности и вены залились темным, как чернилами, пока языки пламени облизывали все стенки слизистой, требующей крови, что смыла бы мягким теплом эту мучительную сухость. Глаза защипало от этой боли, но больше — от дерущих её на ошметки чувств. Как же больно… — И таких будет с десяток, — продолжал Демиан. — Как думаешь, сколько секунд тебе потребуется, чтобы убить всех? Аннабель невольно всхлипнула ему в руку, и он надавил ладонью сильнее, глуша этот тихий звук. — Тш-ш… Меж ними не было свободного пространства совсем, и Аннабель старалась переключиться на биение его сердца, что могла едва ли не ощущать сама, грудной клеткой, — медленного, безмятежного, циркулирующего по нечеловеческому телу неживую кровь. Кожа приобрела прежний оттенок, и пламя в горле стало стихать, но она понимала. Это временно. Если взаправду откроется дверь… Дрожь по-прежнему колотила каждую её клетку, от этого шторма чувств под кожей. Демиан, что был выше и почти упирался подбородком ей в макушку от чрезмерной близости, чувствовал эту дрожь явственно. Невесомо коснулся губами её волос. Как попыткой утешить. И проклясть бы себя всевозможно, но было действительно в этом жесте нечто успокаивающее. Как будто тело было ей неподвластно и усмирялось само. Против воли. Было не на её стороне, а Демиана. Ей только и оставалось, что закрыть глаза и ждать. Надеяться как-то этот невыносимый миг просто переждать. Разум раскололся на две части: одна молила их истошным отчаянным криком уйдите, уйдите, уйдите, — только бы её мучения прекратились, исчез бы без остатка этот глумливо дразнящий её шанс. Другая же часть, напротив, рвалась туда, на свободу, вслед за ускользающей надеждой. Мнимой, очевидно — Демиан в любом случае не допустил бы её освобождения. Продолжая держать её, уже затихшую, и всё так же зажимать ей рот, всего лишь уберегал и себя, и её от неприятных последствий. От жертв, которые будут напрасны. Даже если ей удалось бы укротить нестерпимую жажду рядом с человеческими сердцами, их убил бы он. Мгновенно. И бровью не поведя, как делал миллион раз прежде. А её, впервые насмотревшуюся в яви на мертвые тела, затем всего-навсего утащил бы обратно в клетку четырех стен. Ей стоило понимать это с самого начала, но понимала она это только где-то в глубине сознания, пока на поверхности полыхало лишь это необузданное рвение к свободе. Как инстинкт, отключающий разум. Теперь же разум степенно возвращался, ступая по крошеву её вновь разбитого вдребезги духа. Наконец, невыносимые голоса — один облегченный, другой раздосадованный тем, что дверь не поддалась несуразным попыткам вскрыть ту неопытными подростковыми руками — стали отдаляться. И даже тогда Демиан отпустил не сразу. Только когда стихли окончательно мельчайшие звуки и накрыла пространство вновь знакомая тишина. Тиканье часов да демонические сердца. Теперь, в контрасте с человеческими, кажущиеся совсем искусственными. Демиан убрал сперва от неё руку, задержал на Аннабель долгий взгляд, но она его не встретила, смотря отрешенно на дверь, и отошел от неё. Вздохнул — утомленно. Провел рукой по волосам, пропуская черные пряди сквозь пальцы. Даже если он не был действительно уязвлен всей этой ситуацией, если держал всё под относительным контролем, произошедшее встряхнуло грубо обоих. Всколыхнуло рябью ту идеальную для него гладь их положения, что держалась безмятежной немало лет. — Как же это всё-таки обременительно, полагаться на других. — Голос его был ровен, но сквозила весомыми нотками всё же та злость, что Аннабель видела прежде в его глазах. Говорил он не то чтобы ей, негромко, скорее себе, но она выловила рассеянным вниманием эту фразу, посмотрела на него вопросительно, и ему пришлось объяснить: — Я нанимал дворецкого, чтобы тот следил за домом над нами. — Непривычно раздражился, добавляя: — И лучше бы ему оказаться мертвым. Аннабель поняла смысл этого дополнения не сразу, но понимание себя ждать долго не заставило. Конечно. Демиан попросту не примет от дворецкого никакого другого оправдания подобной оплошности. Пускай по итогу это нисколько ему планы не порушило, всё равно положение пошатнуло. Значительно. По меньшей мере — Аннабель, что уже начала привыкать, немыслимо и недопустимо увязала в принятии неизбежного положения, теперь вновь всей душой стремилась туда, за закрытые двери. Всего одно краткое появление незваных гостей, и весь её угасший пыл вспыхнул, как поднесли спичку к горке пожухлых, иссохших листьев. Теперь ему заново чем-то её усмирять. Вновь стараться сделать всё, чтобы она, переломленная уже от и до, свыклась. Какая досада, не так ли? Демиан, уже направившийся к гостиной, остановился, заметив, что Аннабель всё так и стоит на одном месте. Взглянул на неё слегка снисходительно. Своим привычным бархатистым, стремящимся успокоить тоном: — Анна. Оставшиеся годы пролетят ещё быстрее, чем те, что уже позади, я обещаю тебе. В ней колыхнулось раздражение, но удивительно слабое. Как будто тот воспламенившийся заново пыл был всё же недолог. Горел ярко и больно, но, поскольку всё сухое и увядшее горит считанные секунды, слишком скоро от этого жалкого костерка ничего не осталось. Аннабель с трудом разлепила пересохшие от недавней вспышки жажды губы. Только чудом наскребла воздуха в пережатых безнадежностью легких, чтобы произнести: — Я ненавижу тебя. Тихо и бесцветно. Блекло. Её ненависть сталась удивительно невыразительной. Уже не кусала сердце остервенело, не резала острейшей сталью. Притупилась, и это, Господи-Боже, непозволительно. Демиан даже не раздумывал нисколько над этой фразой, настолько очевидной, поверхностной она была. Его простой ответ был невозмутим: — Я знаю. И нечего больше говорить. Аннабель его ненавидит, Демиан об этом знает прекрасно. Но это нисколько не мешает ему, кивнув головой в сторону гостиной, мягко сказать: — Пойдем. Закончишь бранить бедного Мефистофеля, а затем сыграем партию. Или почитаем Софокла. Всё, что захочешь. А ей — молча согласиться. Бросить последний бессмысленный взгляд на дверь и пройти мимо Демиана, чтобы вернуться в гостиную. Выдернутой из устоявшегося уклада всего на один ничтожный миг, возвратиться обратно на это кладбище похороненных надежд.