Чернилами и Кровью

Я уже заведомо могу представить, каким же разношерстным и фантастически-абсурдным выйдет повествование на последующих десятках страниц… Однако каким ещё могло бы быть целое путешествие по свету через грезы подсознания?

___________________

Аннабель крупно вздрогнула. Судорожным вздохом попыталась наполнить легкие, но воздух застрял где-то в горле, царапая его, подобно всхлипу. Кошмар. Всего лишь ещё один кошмар, не первый и не последний, один из тысячи или миллиона за все годы. Не более. Ей бы свыкнуться уже давным-давно. А у неё душа в клочья. И трясло, и кричать хотелось, но Аннабель стиснула зубы до ноющей боли в скулах. Размытый слезами взгляд выцепил в темноте её же дрожащие руки. Бледные. Чистые, в отличие от тех, что были во сне — те перепачканы густо в крови, так сильно, что ни дюйма чистой кожи не проглядывалось на ладонях. Будь же проклята её впечатлительность. Это уже невозможно. Невозможно. Первый подобный сон был предсказуем: тем же днем, что нагрянули незваные гости, ей приснились безликие тела офицеров, распотрошенные и обескровленные. Это она снесла относительно стойко. Но минула уже неделя. А кошмары всё хуже. В этот раз — не офицеры. Бездыханные тела оставшихся в далеком прошлом людей. Родителей. Малыша Джерри, который уже давным-давно и не малыш совсем. Которому должно было уже исполниться тринадцать, пока она прозябает под землей. Все в крови, все изуродованы её ненасытностью. Свирепостью чудовища, запертого внутри неё и сквозь переломленные кости находящего выход, стоит ей услышать барабанный бой человеческих сердец. Аннабель старалась заснуть обратно, но стоило закрыть глаза, как всплывали тут же кровавыми пятнами образы. Лица родителей уже становились размыты — человеческая жизнь мутнела, вытеснялась куда более яркими днями демонического бытия. Но она чувствовала, что это они. Понимала, кого против своей же воли в кошмарах раздирает клыками. Дрожь не унималась. Даже подняться, выйти из комнаты и попробовать отвлечься сил не было, никаких, — постель будто заковала её в свою ловушку. Держала путами больных фантазий, которые не вырвать из головы даже клещами. Аннабель сжалась, свернулась клубком, мечтая сделаться меньше, исчезнуть, мечтая, чтобы всё уже прекратилось, а изнутри всё драло и скребло безбожно, заливалась вся душа кровью близких, сырела и исходилась язвами. Нужно попытаться. Зажмуриться, заснуть, справиться самой… Ещё один всхлип, но сдержанный ею, не прозвучавший, полоснувший только по легким. Нет. Не справится. Не выдержала — сдалась: — Демиан. Шепотом, на сорванном выдохе. Как живьем отрезать от себя кусок души. Никакого стержня в ней уже не осталось, если тот когда-либо у неё вовсе был. Когда ничего, кроме тишины, не последовало, Аннабель посетила лежащая на поверхности мысль, что он может и не прийти. Ему семь сотен лет, он не обязан являться по каждому зову своей разбитой вдребезги пленницы. Аннабель поморщилась от отвращения к себе. Холодные слезы сохли на щеках, а она не могла даже поднять руку, чтобы их утереть. Веки от них слипались, а под этими тяжелыми веками — картины хуже любой пытки. Причина не держать их закрытыми вовсе. Но глаза она разлепила только когда выловила знакомый звук. Всегда ненавистный, но в этот раз действующий, как необъяснимо успокоительное средство. Биение его сердца. Демиан сел на край её постели. Явился бесшумно из густой темноты, будто тень. Её личный Дьявол, который не оставит её одну. Утонченная бледная рука коснулась её лица, ласково вытирая слезы, как всегда прежде. Аннабель не воспротивилась, напротив, ощутила, как хотя на жалкую крупицу ей становится легче, и у неё не было сил укорять себя ещё и за это. — Что тебе показать? Голос тихий, как всегда бархатный. Убаюкивающий, как будто с нею через него говорила сама Ночь. Аннабель думала долго, стараясь хотя бы этими раздумьями вытеснить из головы отрывки недавнего кошмара. Демиан терпеливо ждал, смотря на неё спокойно и немного покровительственно, как смотрят на безутешное дитя. Наверное, ей просто хотелось сбежать как можно дальше. От подвала. От родной Англии, кишащей демонами. Куда-нибудь на край света. — Можно… северное сияние? И вправду, как ребенок, что, перепугавшись кошмаров, просил сказку, прячущую от глупых детских страхов. Укрывающую от всех бед и невыносимых истин. — Конечно. Засыпай. Аннабель прикрыла глаза, надеясь забыться сном как можно скорее, но тело её было своенравно. Какой-никакой покой пришлось ждать долго, пока её истощенный тревогами разум постепенно убаюкивался привычной монотонностью звуков — тиканьем часов и двумя демоническими сердцами. А до тех пор Демиан тихо сидел рядом с нею, терпеливо ожидая. Аннабель, пожалуй, никогда не была так далеко за границей своего камерного мирка, в котором была заперта большую часть своей жизни. Франция — предел возможностей любого её путешествия. Но здесь чувствуется, что это самый край. Снег под туфлями, ярко контрастирующий с чернильным подолом платья — первое, что бросается в глаза. Затем уже Аннабель оглядывается, чтобы увидеть больше, в полной мере окинуть взглядом всё это великолепие. Вдалеке — высокие горы, разрезающие небосвод углами, укрытыми снежными шапками. Неподалеку разместилось целое озеро, в ночи практически черное, поблескивающее огнями отражающихся небесных светил. Ломаная линия елей, вычеканным строем верхушек тянущаяся всё туда же, к небу… В котором переливается разными оттенками изумрудное зарево. — Господи… — срывается у неё восхищенным вздохом, пока глаза бегают по полыхающему неестественными цветами небесному полотну, усеянному мерцающими крапинками звезд. Зачастую сновидения, конечно, выглядят фантастическими, неправдоподобными, и такому небу впору быть в иллюзиях подсознания… но неужели такое происходит и наяву? Неужели где-то в мире небо само по себе полыхает зеленым? Или Демиан приукрасил нарочно… — Нисколько, — звучит сзади его голос, но Аннабель, приклеенная к небу взглядом намертво, не поворачивается. — Природа удивительна сама по себе, её незачем приукрашивать. Более того, в жизни эта картина ещё ярче. В сновидении невозможно передать всю её красоту. Здесь и вправду, как во всяких снах, всё немного будто бы размыто, не видны детали, что должны быть как на ладони у демона с нечеловеческим зрением. Как нарисованная общими штрихами картина, совсем немного мутноватая. Но и без того. Даже пусть показана лишь основная суть. Невероятно. Аннабель проходит чуть в сторону и, оправив пышную юбку платья, садится на поваленный, уже наполовину вросший в снег и землю ствол дерева. Демиан размещается рядом, но она на него так и не смотрит — взгляд не отводит от неописуемой красоты. Всё силится понять, как такое возможно. Демиан, верно, рассказывал ей уже о полярном сиянии… Aurora Borealis. Упоминалось ещё в исторических хрониках Древнего Китая, за тысячи лет до нашей эры… а первое изображение так и вовсе запечатлено на скалах кроманьонцами более тридцати тысяч лет назад. Демиан рассказывал о том, как оно породило мифологических существ, уже стертых из мироздания из-за последующего неверия, о том, как повлияло на ход религии и истории на ранних их этапах. Аннабель отчетливо помнила ту их беседу, хотя была она около семи лет назад. Но всё это — в контексте культурном. Не научном. — Я могу объяснить, — предлагает Демиан, тревожа мгновение безмятежности. — Но это несколько разрушит эффект волшебства. — В моих днях без того сполна необъяснимого, — вздыхает Аннабель, не скрывая в этом вздохе уныния. — Было бы здорово понимать хотя бы что-то. Точным наукам, не считая простейшей арифметики, всерьёз Аннабель никогда не обучали. Женский мозг ведь, по словам многих ученых, примитивнее мужского и к подобного рода учениям не приспособлен. Тем более, изучение наук скверно влияет и на сердце девушки, на её способности к продолжению рода и неминуемо способствует разладу в семье, ведь негоже нежным созданиям засорять себе голову учеными вещами, вместо которых до́лжно посвятить время любому иному женскому ремеслу. Её с самого детства окружали наставления, что её тяга к науке, порожденная любопытством, эгоистична и низменна. Аннабель-ребенок искренне не понимала, в чем существенное различие меж науками гуманитарными, которые в определенной мере ей дозволительны, и точными, однако Аннабель-подростку было проще всего-навсего с этим смириться. Прекрасно понимая всё это, зная про её тотальную неосведомленность, Демиан начинает с самых азов. Начинает с понятия атома, введенного только несколькими десятилетиями ранее, но рассматриваемого ещё античными философами. Рассказывает и о тех далеких учениях, и о первостепенных основах современных физики и химии, понемногу всё сводя к главной теме. Крайне удачным, пусть и по-прежнему неприятным, можно найти факт, что беседа эта состоялась в её сознании, и Демиан буквально может прочитывать, что ей известно, а что нет, обходя уже понятное. К счастью, ей были уже знакомы простейшие основы астрономии — постыдно было бы не знать в девятнадцатом веке хотя бы наименования небесных тел, — а потому он вполне скоро переходит к более сложным темам, разъясняя нюансы, касающиеся магнитных полей, полюсов и выбрасываемых солнцем частиц. Аннабель внимательно слушает, продолжая параллельно любоваться переливами красок на небе — изумрудный плавно сменяется красным, затем синим, перетекает в фиолетовый… И всё это — на фоне бесконечных космических просторов, где целые гигантские светила видятся лишь маленькими точками, вшитыми в черное полотно. Её искренне изумляет, ужасает и вместе с тем восхищает, как же необъятен этот мир. Как мало он познан, как много направлений для исследований. В особенности — ею. Несведущей ни в чем. — Ты же знаешь… — различая её тоску, начинает Демиан, но Аннабель осмеливается оборвать: — Что ты можешь меня всему научить. Я помню. Но не знает, хочет ли этого. — То, что я рассказал тебе — лишь малый процент, — продолжает он её искушать. Нагло, не скрывая. — Мы без того уже понемногу брали историю и литературу. Почему бы их не структурировать? Почему бы не расширить перечень наук? Взять помимо них всё те же физику и химию… биологию, географию, социологию, углубить твои познания в математике и астрономии. Аннабель нарочито на него не смотрит. Вздыхает, но свежести воздуха не чувствует — это всё не настоящая свобода. Не настоящий мир. Как декорации, расставленные искусно и правдоподобно, но это не отменяет их фальшивости. — Ты должна понимать, что оставшиеся годы пролетят куда более незаметно, если ты будешь чем-нибудь увлечена. Понимает. Конечно, Аннабель понимает. Ей не понять скорее, почему же она так упрямится… но по какой-то причине ощущается, будто согласиться на его предложение равно очередному проигрышу. Унизительному и продолжающему крушить её принципы, смысла в которых будто уже и нет никакого, да и не было никогда. Аннабель так сильно устала ему проигрывать… но ещё больше устала бороться. Впереди ещё до безумия много времени в заточении. Позади лет восемь, и Аннабель не могла не вычленить прозрачнейшую закономерность, что наиболее тяжкими были первые годы, когда она отказывалась с ним говорить, когда сидела подолгу одна в комнате или кабинете, когда единственным её занятием была рукопись и мысленное самолинчевание. Последующие годы были не то чтобы секундным мгновением, нет, это было всё же громадным сроком, но минувшим так или иначе быстрее. Интереснее, во всяком случае. — Я составлю расписание, — сообщает Демиан, легко прочитавший её суждения, вывод которых был прозрачнее, чем вода в том озере неподалеку. И поднимается уже с бревна. Но: — Демиан, — останавливает она его. Вынуждая повернуться, посмотреть на неё, и Аннабель выкрадывает несколько тягостных секунд, чтобы набраться духу произнести: — Твое предложение про сны всё ещё в силе?.. Ты можешь показывать мне что-нибудь, даже когда я не терзаюсь кошмарами? Её речь слегка суетлива, почти постыдно встревоженная, и ответ на неё следует не сразу. Демиан как будто нарочно мучает её молчанием и обыкновенной нечитаемостью его лица. Но наконец — в линии его губ прослеживается ухмылка. Конечно, с чего бы ему не быть довольным… снова она у него идет на поводу. И она всё ещё зла на него, бесконечно зла из-за беспомощности своего положения, из-за того, как легко он манипулирует ею и приводит к нужным ему исходам. Да она зла на него даже всего-навсего из-за той сцены возле дверей, когда он специально вызвал в ней жажду, говоря ужасные слова, только чтобы подавить её волю. Но до чего же несуразно злиться на него из-за обыкновенных проявлений его характера, притом, что она буквально в его плену. Уже который год. Если уж она как-то относительно свыклась с этим фактом… — Предлагаю раз в неделю, — отвечает он всё же на её вопрос вслух. — Чтобы ты не слишком пристрастилась к грезам. Чтобы не было так тяжело возвращаться в действительность. Это разумно. На том бы сну закончиться, но тот не заканчивается. Исчезает только Демиан, растворяясь в этом сне дымкой и позволяя Аннабель побыть наедине с собой. Налюбоваться видами в одиночестве и попытаться вынести как-то мысль, что впереди ещё целых два десятилетия. *** Таким образом, её заточение превратилось в какое-то безумное подобие частного учебного заведения. В последние годы в некоторых университетах девушкам всё же дозволялось посещать лекции, но Аннабель на подобное даже не рассчитывала, её родители были старых нравов. Могла бы в юные годы обучаться в частной школе, но и тут предпочтение было отдано старым добрым учителям на дому. О полноценном углубленном образовании не могло быть и речи. Но нечто ей подсказывало, что даже если бы её отправили в пансион, а после и в университет, там и то её знания не были бы столь полны, как от обучения в этом злосчастном подвале. По тем давним беседам о литературе и культурах уже стоило догадаться об умении Демиана передавать знания, но всё же это были именно беседы, знания Аннабель получала хаотично, лишь о том, что к слову приходилось. Крайне отдаленно это по отсутствию структуры напоминало всё же занятия с гувернером в детстве, где, например, в одном проверочном тесте могли быть вопросы и о том, какая планета наименее удалена от солнца, и о том, какой стиль архитектуры главенствовал в прошлом веке. Теперь же всё было разбито по темам и часам. Как лекции в академиях. Аннабель даже вела конспекты, делала пометки, хотя её память запросто сохраняла любую сказанную им деталь. Записывались только если какие-нибудь фамилии и даты на всякий случай, даже пусть без того их легко запоминать, либо же разного рода формулы, когда часы проводились за математическими науками. При этом изучение языков не приостановилось, только несколько сократилось по времени — лишь по три часа ежедневно, все другие академические часы проходили за лекциями. В новом распорядке дня оставалось и свободное время — чтобы она могла почитать, помузицировать или просто посидеть в своей комнате, отдыхая от общества Демиана. Которое удивительно было ей не в тягость. Воспринимая его только лишь как интересного собеседника и преподавателя, уживаться с ним куда проще, это она уже давно поняла. Любые издевки сведены к минимуму, он нисколько над нею не потешался и не демонстрировал превосходства его положения над её. Всего лишь учил. А лектор из него великолепный, как бы тошно ни было это признавать в миллионный раз. Но куда большего внимания заслуживает, пожалуй, не учебная часть её существования. Совсем иная. То, что происходило каждую пятницу. Путешествие по миру в границах её же сознания. Спустя целую рабочую неделю, посвященную азам естественных наук, в пятничном сновидении её ждало нечто, совсем выбивающееся из привычного ей уклада жизни и совсем никак пройденных занятий не касающееся. Демиан решил, стало быть, что раз уж начали с северного сияния, можно и продолжить изучать места, которые для чопорной девушки были невообразимой экзотикой. Хотя ей на краю света очутиться и увидеть наяву северное сияние и то было бы осуществимее, чем здесь. В песчаной пустоши, раскинувшейся на многие мили по разные стороны. В государстве, находящемся на таком далеком по своей культуре континенте. Право, уж Египетский хедиват ей бы точно не дозволили посетить. Пусть это никогда напрямую не обсуждалось, но в её семье, как и во всем аристократическом кругу, бессловесным напряжением висело всегда крайне предвзятое отношение к не-европейцам. Тем более к жителям Африки. Но вот она здесь. Не наяву, однако всё же видит. Как возвышается пред ней непомерной величины строение. Аннабель кажется самой себе совсем крохотной, глядя на эту ступенчатую конструкцию, острым углом вспарывающую темное облачное небо, соединяя его таким образом с бескрайним морем песка. Демиан, верно, упоминал, что археология входит в перечень интересующих его наук — проще было бы сказать, что не входит… но всё же этот выбор становится для неё большой неожиданностью. — Ты выражала некоторый интерес к древнеегипетской мифологии, когда я рассказывал тебе о чудесах света, — объясняет он, возникший позади. Аннабель вновь не оборачивается, прямо как неделю назад на краю света. Не может наглядеться на это диковинное строение, старается вобрать в память каждую деталь, каждый внушительный камень, оттеняемый тихой ночью, что освещалась только луной. Уточняет: — Пирамида Хеопса? — Не совсем. Снаружи — она, но внутри образ, собранный из многих достояний местной культуры. Чтобы за один сон ты сумела увидеть как можно больше древнейших литературных трудов. Литературных трудов. Тексты пирамид, которые он затрагивал в беседе… и Демиан воздвиг всё это в её разуме. Всё прежде упомянутое. Запросто. Медлить уже не хватает терпения, и Аннабель идет наконец в сторону пирамиды. В сравнении с замкнутостью подвала, пусть роскошно-просторного, эти просторы кажутся необъятными. Мили открытого песчаного пространства вокруг, а впереди — творение высотой несколько сотен футов… Аннабель чувствует себя просто песчинкой, преодолевая человеческим шагом это бесконечное расстояние. После того, как она, придерживая подол юбок, миновала наконец ярды песка и немало выветренных ступеней, входить она всё же не спешит. Проводит бледными пальцами по одному из камней, которому до́лжно быть шероховатым, но, конечно. Это не явь. Аннабель скорее дорисовывает у себя в воображении эту шероховатость, чем чувствует на самом деле. Но её восхищения это не умаляет. Даже цемента меж камнями никакого… попросту массивные плиты, идеально друг к другу прилаженные, хотя все они разных размеров и форм. Каким образом оно держится? — Я говорил тебе — мир умеет удивлять. В самом деле. И до чего же комично, что её — воплощение необъяснимых сил, столь сильно удивляют созданные людьми сооружения… Аннабель переводит взгляд на проход, своей густой темнотой манящий куда-то вглубь. Густой без преувеличения — она не может ничего разглядеть, абсолютно. Попросту непроницаемая стена тьмы. Казалось бы, чего ей, созданию ночи, бояться, тем более уж в простом сновидении… но всё равно боязно. Шагнуть в неизвестность. Почему Демиан, раз уж контролирует этот сон от и до, не мог бы прибавить любым образом освещения? К чему эта мистическая тьма? — Без неё не та атмосфера, — непринужденно отвечает он и с той же непосредственностью, проходя мимо неё внутрь, берет Аннабель за руку, увлекая за собой. Так, будто не впервые уже, будто взять её ладонь в свою — привычное дело. Бескомпромиссно. Не спрашивая. Аннабель настолько растеряна, что даже воспротивиться духу не хватает, так и бредет вслед за ним, руки не отпуская. Точно стоит отпуститься, и этот мрак вокруг её поглотит. Очертания стен вокруг едва-едва различимы, как если бы съедали любой свет, и Аннабель, привыкшей к преимуществам своего чуткого зрения, это настолько в дикость, что она чувствует себя ещё более беззащитной, чем прежде. В разы. — Занятный факт… — невзначай начинает он, и Аннабель уже заведомо не ждет ничего хорошего. — Любой человек, что осмеливался провести здесь хотя бы ночь в одиночестве, лишался рассудка. И вправду. "Занятно". Его голос в этих стенах кажется ещё более глубоким, проникающим и селившимся холодом в костях. Аннабель не по себе, но она изо всех сил утрамбовывает, вбивает мысленно в подкорку мозга утешение — это сон. Это всего лишь сон. А тьма в этих древних стенах будто живая. Давящая. Пляшущая недобрыми плотными тенями вокруг непрошеных гостей. Аннабель сама не замечает, как в глупой бездумной тревоге сжимает руку Демиана крепче, держась чуть позади него, будто прячась от всего, что могло бы явить себя в этом жутком обиталище тайн. — Говард Вайс… Бонапарт… — перечисляет Демиан без особого интереса всех помешавшихся. Вспоминая последнего, усмехается. Озвучивает дословно цитату: — «Чрево пирамиды Хуфу растворяет в божественности Вселенной. Сутки, проведенные там, раскрыли мне мое земное и посмертное предназначение»… бедолага настолько преисполнился увиденным, что после этого, к слову, и вознамерился пойти завоевывать мир. Его привычная спокойная насмешливость так странно звучит в этой мрачной священной обители… Демиан забавляется, а у Аннабель кровь в жилах стынет. Не могла представить, чтобы нечто способно было в ней поднять столько эмоций, так взбудоражить, но Аннабель едва не потряхивает от всей этой прогулки по глубинам гигантского строения. При каждом повороте, который она даже не сразу замечает во тьме, вся напрягается, ежится, будто в любой момент из-за угла могут явиться мифические чудища, прячущиеся в недрах, куда Демиан всё вел и вел её… Это сон, — упрямо продолжает она себе напоминать. Всего лишь сон. И всё равно она, стоит услышать какой-то скребущий звук, хватается тревожно за его локоть второй рукой, держась за него таким образом обеими. Стыдится своей реакции, но старается об этом не думать, а вместо этого вслушивается в глубины стен: напоминает шорох ползающих меж камнями жуков. — Чего ты опасаешься, позволь узнать? Всё под моим контролем. — Того и опасаюсь, — бормочет она едва слышно, но всё держится за него, страшась отпустить, когда в очередной раз они поворачивают куда-то в сплошную темень лабиринта узких коридоров. А гамма звуков всё нарастает. Жуки, басовое завывание гуляющего по пирамиде сквозняка, далекое змеиное шипение, трепыхание крыльев летучих мышей… картина столь детальная, яркая в своей кромешности, что Аннабель не выдерживает — останавливается, чтобы перевести дух. Неосознанно касается лбом плеча Демиана, как будто ища в нем утешение. Надеясь одолжить у него хотя бы крупицу этого спасительного хладнокровия. Какой же трусихой она оказалась! Это даже не настоящие пирамиды. Всего-навсего игры разума, устроенные чужой рукой. — Аннабель, я пугаю тебя не чтобы поглумиться, — уточняет он, быть может, полагая, что она обвиняет его. — Лишь чтобы у тебя сложилась наиболее цельная картина. В действительности здесь стоит ровно такая же тьма, и наше зрение нисколько не помогает. По какой-то причине даже вампиры в некотором роде беспомощны перед величием этих мест. Мысли о далекой действительности не слишком-то утешают её в этот конкретный миг. Утешает иное — говоря это, по-прежнему держа её руку, Демиан ласково поглаживает пальцем кожу у её костяшек, как будто желая подарить спокойствие, в котором она нуждалась. Аннабель вздыхает, не в полной мере ещё приходя в себя, но частично запасаясь силами и терпением пройти эту археологическую комнату ужасов до конца. Должно быть, по всем невразумительным описанием выше может показаться, что ей в этом сне хотелось поскорее избавиться от всей этой жути, что она вновь только лишь безвольная заложница страха, что для неё всё это — пытка… Это не так. Как бы ни сжимались её внутренности, как бы ни холодело в груди, ей было это необходимо. Встряска души любыми чувствами, пусть даже если это лед тревоги, ползущий вдоль сухожилий. К тому же — вся эта гнетущая атмосфера восхищает. Конечно. Как может не восхищать? А они ещё даже не увидели тех достояний искусства, что Демиан изначально планировал ей показать… — Пройдемся ещё немного, и я добавлю света, — сообщает он, продолжая их путь, который теперь кажется немного легче от понимания, что вскоре эта тьма, несущая лишь неизвестность, озарится и явит свои сокровища письменности. Блуждание по коридорам действительно завершается совсем скоро: проходит не так много времени, когда Демиан вновь останавливается. Отпускает её руку, и Аннабель старается не думать о том, что её оттого укалывает новой порцией тревоги. Демиан проходит чуть вперед, пока она остается на месте, не зная, что ей делать. И в тот же миг. Зажигаются разом масляные лампы у стен. Контраст с кромешной тьмой столь резок, что на миг кажется, будто коридоры вспыхивают заревом целого пожара, но уже через пару мгновений чуткий взор привыкает к пламени на песчаного цвета стенах, освещающему пространство лишь до колеблющегося полумрака. Чтобы можно было разглядеть. Архитектурные элементы, названия которым она к своему стыду не знала. Диковинные статуи, выполненные со строгой симметрией и фронтальностью, угловатостью и геометричностью, такой непривычной для её взгляда. Но её вниманием тотчас же овладевает иное. Настенные писания. Многочисленные символы, вычертанные на старинной каменной тверди. Аннабель подходит ближе к одной из стен, зачарованно разглядывая простейшие рисунки, что в совокупности образуют немыслимую картину. Бесконечное множество строк… Её пальцы касаются одного из символов, пусть она и понимает, что текстуру прочувствовать не сумеет. Всего лишь картинка, блеклые образы в глубине её сознания. Но как же хочется соприкоснуться с чем-то настолько недостижимым… — Как это читать? — спрашивает она негромко. И следом, сама же предполагает значение одного из символов: — Похоже на жгут… Демиан кивает. — А этот? — интересуется он и указывает рукой на иероглиф в другой строке, что, в общем-то, походит на простую угловатую завитушку. Аннабель страшится сказать нелепость, но всё же произносит неуверенно: — Я бы сказала, что это двор. Вот этот символ, рядом, похож на ноги и значит, стало быть, «идти». Квадрат в таком случае может означать «дом». Поэтому вот это всё-таки двор, полагаю. Но Демиана, кажется, совсем не волнуют символы, что были на стене. Не сводит задумчивого взгляда с Аннабель, и её это смущает: неужто и впрямь сказала что-то не то… — Как ты распознала, что читать строку следует справа налево? — По тому, куда они «смотрят»… Было бы странно, читайся оно иначе. Ей непонятно, что у него на уме, но её по-детски простой ответ вроде бы его вполне удовлетворяет, подтверждает какие-то его домыслы, ей пока неведомые. Демиан как будто проверяет её. Не только сейчас — постоянно. Каждый день. Всё заточение — нескончаемая проверка её умственных способностей. К счастью, сразу же после этого его краткий допрос подходит к концу. Сводится к обыкновенной лекции. Пока Аннабель бродит вдоль стен, продолжая разглядывать настоящее чудо античной словесности, Демиан ей рассказывает: — Египетское иероглифическое письмо на самом деле крайне трудное для прочтения. У них сложна и грамматика, и лексика, даже многие египтологи пока не вполне справляются с переводами. Всё, что ты сейчас видишь — в полной мере ещё не переведено, догадаться можно лишь об общей сути. Только в начале прошлого десятилетия основательнее взялись за перевод этих текстов, но кто знает, управятся ли они с ними к моменту, как мы выйдем? Это будто бы ненавязчивый намек, прожить после освобождения хотя бы сколько-нибудь времени. Чтобы узнать. Были ли раскрыты наконец изучаемые за время их заточения тайны… Аннабель старается эти суждения игнорировать. Ничто её намерение не пошатнет. — Тот факт, что ты легко догадалась о значении некоторых иероглифов, надо полагать, только в очередной раз подтверждает твою склонность к интуитивному мышлению, — возвращается он неожиданно к далекой уже теме. — Мне догадываться о значении того или иного символа труднее, потому что я смотрю на него в отдельности. Ты смотришь на картину целиком, подсознательно выискиваешь связи, и твоя фантазия же тебе в этом только помогает. Вполне возможно, что в сфере египтологии ты бы весьма преуспела. Аннабель поджимает губы в некоторой неловкости. Признается: — Я бы не сказала, что меня сильно к ней влечет. — Понимаю. Мне эта культура тоже не сильно близка. Но меня восхищают тайны, оставленные их цивилизацией. Их боги. Их отношение к смерти. Последняя фраза в этом антураже звучит особенно зловеще, пускай тоном Демиан её никак и не выделяет. Здесь боле не темно так, как прежде, но свет всё равно колышется, бросает тени, что при должной фантазии… нет, даже думать не хочется. Поэтому, когда Демиан направляется вновь к одному из коридоров, Аннабель поспешно следует за ним. По его словам, в настоящих пирамидах передвигаться куда затруднительнее — множество узких проемов, забитых камнями проходов, лазов, куда можно пробраться разве что ползком… судя по всему, Демиан решил сжалиться над нею, потому что все пути, по которым они шли, были свободны и вполне удобны. Порой тоннели были узковаты, но это не сравнится с необходимостью проползать в отверстия меж камнями, чтобы пробраться в очередную шахту. Это, пожалуй, несколько воспрепятствовало бы достижению их главной цели — изучить как можно больше. Поэтому — только коридоры и просторные камеры, служащие усыпальницами. В каждой из которых таится немалая порция исторических сокровищ: и статичные изваяния, и саркофаги, и настенные изображения… Демиан неспешно идет вдоль них и рассказывает об основах иероглифического письма, не углубляется слишком сильно, однако делится своеобразием алфавита, используя всячески ту лингвистическую терминологию, что была Аннабель уже известна за годы изучения с ним языков: о фонограммах, детерминативах, логограммах… Порой он останавливается внимательнее на каких-нибудь строках, спрашивает у Аннабель снова о том или ином символе, проверяя её, и у неё, конечно, далеко не всегда выходит угадать. Вряд ли это вовсе возможно даже гениальнейшим умам. Мышление древних людей слишком отличается от нынешнего, но оттого и интереснее пытаться разгадать неразгадываемое. За спиной оказывается уже немало рассмотренных текстов, когда Демиан постепенно переходит от лингвистики к культурологии. К тому, что интересовало её изначально. Мифология. Громадный пантеон, насчитывающий сотни или тысячи богов, каждый ведающий своим аспектом бытия. Богов, которые были пусть сверхъестественны, но материальны, очеловечены, со своими потребностями и чувствами. Тоже страдали, тоже лгали, сопереживали и предавали… — Есть поверье, что Сет был родоначальником египетских вампиров, — делится с ней Демиан около стены, где был запечатлен мрачный бог песчаных бурь. — Красные глаза, олицетворение злого начала… трудно с уверенностью утверждать, так ли это было на самом деле, но и отрицать это нет поводов тоже. Такая непривычная размытость суждений. Иначе в мифологии и быть не может, и всё же… изумляет контраст всех тех подвальных лекций, особенно по точным наукам, где есть аксиомы, законы, подтвержденные неоднократно тезисы. А теперь — вот. Погружение в бездну неизвестности, туда, где ни в чем быть уверенным нельзя, где всё окружено этим непроглядным флером загадочности… — Они действительно существовали? — закономерно интересуется Аннабель, разглядывая зооморфные изображения величественных созданий на стенах. — По твоей теории. — Тому невозможно найти доказательств, но я склоняюсь к тому, что да. Ты сама видишь, верования их цивилизации имели огромнейшее значение и соответственно — силу. Которая вполне могла — или скорее должна была — создать и божеств, со временем исчезнувших. — Но почему мифические создания вроде нас с утратой веры всего лишь преобразуются, а древние божества начисто исчезли? — Я уже говорил тебе, верование в вампиров укреплено в природе. Можно считать, что генетически. Мы передаем друг другу это «проклятье», создаем себе подобных снова и снова, в то время как древняя вера создает божество как нечто исключительное. Богом невозможно стать, это невозможно как-либо передать. Вера его создает и упадок веры его уничтожает. Что интересно — на территориях, где вампиры появлялись путем не обращения через укус, а путем захоронения грешников, это явление тоже уже утратилось. Люди перестали верить и мертвецы попросту перестали восставать из могил. Аннабель невольно задается вопросом, не значит ли всё это, что демоны имеют над богами даже некоторое… преимущество? Как бы величественны те ни были, их существование всецело зависело от веры. И стоило исчезнуть цивилизации, породившей всю эту сложную мифологическую систему, — исчезла следом и вся божественная мощь. У демонов же лишь определенные нюансы и способности зависят от людских убеждений. Что ж, не то чтобы это внушает ей какое-либо чувство собственного превосходства. В сравнении с возрастом всех этих канувших божеств даже Демиан кажется всего лишь мальчишкой. А она уж тем более — одна сотая песчинки от всей бесконечности. Меньше даже. Демиан тем временем продолжает лекцию, переходя от мифологическим циклов к одержимостью египетского общества смертью. Повествуя о верованиях, в которых смерть — лишь перерождение. Переход к вечной жизни, к которой египтяне кропотливо готовятся всё своё земное существование. Не только материальными благами, но и заучиванием множества молитв и заговоров, чтобы, в Дуате пробираясь через опасные препятствия, душа благополучно добралась до места проведения суда Осириса — в Чертог двух Истин, — где взвешивается сердце усопшего, полное надежд. Где покойный должен обратиться к каждому из сорока двух богов, убеждая того, что не брал на душу тот или иной грех, зачитывая зазубренную при жизни молитву, звавшуюся «исповедью отрицания»… и если хотя бы одно его слово лживо, если сердце на чаше весов от тяжести обмана опускается ниже перышка богини истины Маат, грешная душа пожирается крокодилоголовой Амат и обрекается на вечное прозябание в небытие. Аннабель замирает, задумываясь, что сталось бы с её сердцем. Воображение рисует кровожадное чудовище с крокодильей пастью, проглатывающее её сердце. Утяжеленное грехом её детских деяний, её нынешней сутью… Следующую свою мысль она остановить не успевает. Подумав невольно, что сердцем Демиана эта пожирательница душ вовсе подавилась бы. Встало бы, твердокаменное, поперек львиного горла. Демиан останавливается, и Аннабель проклинает саму себя за неспособность контролировать свои мысли, за то, что вовсе согласилась на всю эту авантюру со сновидениями, предоставляя ему абсолютный доступ ко всем её потаенным суждениям. Краешек его губ приподнят, но никогда по нему не понять, каков это знак и чего ожидать далее. Непринужденный шаг к ней. Аннабель невольно опускает глаза, как будто против воли оробев. Но его пальцы касаются её подбородка, поднимая голову. Сердечный ритм предательски сбивается, пока он изучает глазами её лицо, на своем всё так и держа эту невыносимую ухмылку. — До чего же занимательны моменты, когда ты показываешь затаенный в тебе яд. — Всё в ней застывает: и сердце, и дыхание, не двигается, не сводя прямого взгляда с лица напротив неё. — Почему это такое редкое явление? Не стесняй хотя бы свои мысли, Аннабель, здесь ты вольна ни в чем себе не отказывать. О, у неё есть много что сказать, но в этот миг, когда он так близко, когда держит её подбородок, не позволяя даже взгляда отвести, смелости у неё не хватает, и все ядовитые мысли так и остаются под замком. Вместо этого — мысль другая. Куда хуже. Аннабель против воли засматривается на эти черты, оттеняемые колышущимся от неяркого света полумраком. После всех рассказов о великом египетском пантеоне, ещё и в этой атмосфере, в этих давящих своей старинной громоздкостью стенах, где всё видится ненастоящим и оттого тускловатым, за исключением лица напротив неё, единственно отчетливого и выразительного, Демиан выглядит… подобно божеству. Только-только она слушала о верованиях людей, в которых плоть богов была из золота, кости из серебра, а волосы высечены из лазурита… Аннабель ведь не раз сама приводила похожее сравнение. Что волосы демонов будто сотканы из шелка, зубы остры, как сталь, а кровь под неестественно белой кожей точно состоит из звездных крупиц. А у Демиана ещё и эта приводящая в трепет древность в багряных глазах… — Ты нарочно? — находит она в себе силы спросить, делая от него шаг. — Поведал мне всё это, чтобы заставить увидеть красоту в нашей сути? Демиан коротко усмехается. Позволяет ей отойти, сам тоже остужая накаленную временно атмосферу появившейся вновь непринужденностью: — Я не столь фанатичен, чтобы считать, что мы богоподобны. Но из всех известных мне созданий, порожденных верой, за счет дарованной нам вечности и теоретически неограниченных мистических сил… да, пожалуй, в каком-то смысле к богам мы наиболее близки. Это смешно. Уж Аннабель точно не чувствует себя близкой хотя бы на крупицу к божественному. Даже если не думать о заложенной в ней вере в Христа, о том, что всё божественное у неё ассоциируется с чистейшей святостью, а подумать именно о пантеонах, боги которых, как люди, способны на эмоции и прегрешения… Запертой в четырех стенах, находящейся во власти другого существа, Аннабель казалось иногда, что не найти души беспомощней, чем она. — Разве же божество можно украсть, как какую-то безделушку, и держать при себе развлечения ради? — Спроси у греков. Её сбивает с толку не столько внезапное переключение с одной мифологии на другую, сколько само сравнение. Так хочется возразить, сказать так много всего: о том, что Аид любил Персефону, о том, что там царило уважение и договоренность, о том, что похищенную хотя бы отпускали, вполне отпускали на свободу, на треть года, а потому заточение под землей было ей если и тягостно, то не до безнадежности… Демиан ведь без того видит всё это в её сознании. Толку тратить силы на все эти наивные разглагольствования — никакого. С ним вовсе спорить смысла никогда нет. Аннабель озвучивает совсем иное. — Но ты ведь хуже Аида. — Взгляд скользит по стенам вокруг них, выцепляя плоские силуэты божеств. — Хуже Сета и Апофиса. Потому что это их суть, то, что им наречено, то, без чего миру было не существовать. Ты же дал себе право на всё сам. — А кто мне запретит? У неё сил уже никаких не осталось. Это невыносимо. Глубокий вздох, зубы, сжатые едва не до скрипа… Её голос звучит поразительно спокойно: — Неужели во всем этом необъятном мире нет суда, что воздавал бы демонам за их бесчинства? — Только местные, — судя по тону и взгляду, для него эта тема безынтересна абсолютно. — Незначительные. Я говорил, что встречаются порой вампиры властолюбивые, а где власть, там и судейство. Но даже если бы я каким-либо невероятным образом подвергся подобному смехотворному суду… Аннабель, вероятно, ты не видишь всей картины целиком, но всё же мой ученый вклад в вампирский мир весьма велик. Вполне уравновешивает некоторые поступки. Аннабель и вправду никогда прежде не задумывалась. Демиан говорил, что с его теорией согласны лишь те, кому хватает ума вникнуть в сущность их сверхъестественного бытия. Но общество ведь не делится на тех, кто копает вглубь и тех, кто бездумно довольствуется силой. Не все горазды философствовать и отдавать всего себя науке, однако интересоваться происхождением их сути и прислушиваться к уже готовым идеям это им не мешает. И только человек, подтвердивший свои гипотезы практикой, мог утверждать что-либо. Менять чьи-либо взгляды. — Ты… почитаем в обществе? — спрашивает она почти беззвучно. — Среди таких, как мы… — В некоторых кругах. На самом деле, немалую роль играет возраст — к вампирам, что старше пятисот лет, особое отношение, очевидно, — однако моя исследовательская деятельность тоже этому вполне способствует. Господи. Им ещё и восхищаются. Не просто его эрудированностью и древностью, что восхищает и её, а именно теми сведениями, что ему удается добывать через бесчеловечные опыты. Ей дурнеет, и стены вокруг кажутся ещё более давящими, чем прежде. Демиан смеряет её долгим внимательным взглядом. А после всё вокруг разом, без предупреждений, стремительно преобразовывается. Коридоры пирамиды застилает туманом: мгновение, и они уже в ином месте. Аннабель осматривается. По-прежнему пустыни, но теперь уже открытое пространство, как и в самом начале. Плато с пирамидами маячат вдали, а поблизости тихо стелется река. — До заката ещё несколько часов, — констатирует Демиан. — Я могу пока рассказать тебе что-нибудь об истории. Разумеется, он отчетливо в ней разглядел, что всей этой темой смерти она пресытилась уже по горло. Наверняка и в истории без неё не обойтись, но хотя бы никаких больше опытов, душ, судов и перерождений… Возражать она не стала — согласилась. И до конца сна они спокойно прогуливаются вдоль Нила, ведя сдержанную непринужденную беседу. Как будто и не было всего этого аттракциона страха, которым она до краев насытила свое неживое сердце. *** Можно считать, её существование расслоилось, расчленилось на две ипостаси — реальность и грезы. Более приземленная часть была целиком посвящена научной стороне познания — изучению терминологии, доктрин, теорий, законов и нерешенных вопросов, над которыми по-прежнему корпят ученые титаны современности. Изучение же культуры — по большей части, мифологии разных стран — перенеслось в дневные часы, проведенные в подсознании. Демиан своей мистической силой запросто сооружал в её голове идеально подходящий антураж, окунал её в рассказываемое. Нередко — говорил на том языке, что был связан с показываемой культурой. Понятно, что перечень выученного был ещё слишком мал и говорить, например, на азиатских языках Аннабель была неспособна. Поэтому, когда они прогуливались по каменной кладке бесконечно длинной Великой Стены, что огибала многочисленные отроги и пересекала внушительную долину, Демиан делился с ней различными китайскими легендами, конечно, только по-английски. Но при посещении замка Нойшванштайн в Баварских Альпах диалог велся исключительно на немецком, и если этот язык Аннабель давался вполне неплохо, то визит в мавзолей-мечеть, находящийся в Агре, превратился в настоящую пытку, потому что с хинди у неё особо не задалось, а Демиан был непреклонен. Ей повезло, что на момент посещения иллюзорных пирамид Аннабель ещё не брала в изучение арабский, иначе Демиан заставил бы её говорить и на нем. Нестрогим, всегда помогавшим и тактичным учителем он был лишь на этапе обучения. Там, в подвале, наяву. На практике же он пытал её мозг как угодно. Метод, может, и эффективный, но после таких сновидений она просыпалась с немалой головной болью и чувством, что не спала вовсе. Демиан позволял ей после этого поспать без сновидений несколько часов, чтобы восстановить силы, а затем приходилось всё же вставать и продолжать копаться в науках. Признаться, поначалу Аннабель опасалась, что вскоре так попросту сойдет с ума. Начнет путаться в яви и грезах, теряться… но по итогу, как оказалось, восприятие мира в этих двух сторонах жизни крайне разнилось, легло было отличить, где сон, а где нет. Другим же её страхом было то, что она действительно могла бы пристраститься, не желать возвращаться из мнимой свободы в обреченное положение пленницы, однако же и с этим не возникло никаких проблем. Какими бы ни были красивыми все виды, что Демиан ей показывал, куда комфортнее ей было, когда она целиком контролировала свое сознание и не ощущала чужого присутствия в своей голове. Да, душа нередко всё же ныла оттого, как же хотелось бы свободы настоящей, взглянуть на всё это великолепие во всех красках реальности… но приходилось заглушать этот скулеж какой-то части внутри самой себя, которую всё никак не добьет ничто. Переломанная, растоптанная неоднократно, всё равно хранила в себе уголек этой тяги к свободе, который, благо, вспыхивал слишком редко и тускло, чтобы как-либо мешать её спокойному, устоявшемуся режиму существования взаперти. И течение времени набирало всё свои обороты. Аннабель уже даже не вела счёт годам, потому что это подобно тому, как смотреть на часы каждую секунду, надеясь, чтобы утомительный миг поскорее сгинул. Не сгинет, пока не перестанешь. Лучше не смотреть и не знать. Только лишь жить день за днем, различая дни недели только ради того, чтобы не путаться в расписании академических занятий и иметь представление, когда снова придет черед окунаться в мир фантазий, либо утолять жажду, свою или Демиана. Только изредка он мог сообщить ей о наступлении очередного года, но каждый раз для неё это было как напоминание о том, как долго она уже под землей, напоминание о невыносимо длинном сроке, а потому она старалась не зацикливаться слишком на услышанной цифре. Забывалась всевозможно в знаниях и грезах. Крайне хотелось бы описать их все, каждый из снов заслуживал отдельной записи, но у неё не хватило бы ни слов, ни чернил, чтобы описывать каждый раз свой восторг от увиденных красот, будь то творения человека, либо первозданные шедевры природы. Поэтому — напишет, пожалуй, лишь те, что были заполнены не только познанием. Моментами в какой-то мере переломными. В её отношении к значимым вещам. *** Место, которое он позволил ей посетить в грезах на этот раз — примерно в октябре девяносто девятого года, кажется, — оказывается совсем уж неожиданным. Не одно из чудес света. Не культурно значимый уголок земли. На первый взгляд — всего лишь тихая природа, и первая мысль: стало быть, в очередной раз решил дать ей отдохнуть от впечатлений слишком красочных, всего лишь подышать мнимой свободой и полюбоваться пейзажами. Такое происходило время от времени, и такие сны ей нравились не меньше, потому что в любом случае так она видела мир, который был для неё недостижим, что сейчас, что раньше. Однако всё оказывается не столь просто. Здесь живописно, но в ином ключе. Удивительно, не ночь, однако же и не светло — стоят густые темно-серые сумерки, наполненные ещё и дымкой тумана, что стелется меж крючковатыми сухими деревьями. Некая опушка… край леса. Аннабель проходит чуть дальше, слыша только шелест иссушенной травы под туфлями, и наконец туман расступается, позволяя ей увидеть. Будто бы место какого-то обряда. Или не «будто» далеко… Малого размера глыбы расположены по кругу, внутри которого тлеет кострище, что горело некогда внушительным пламенем. Деревья чуть поодаль от них объяты замысловато завязанными на них веревочками разных цветов. По периметру каменного круга расставлены свечи, а немного в стороне — своего рода алтарь, где вырисована пентакль и стоит серебряная посуда, высушенные травы, множество жуткого вида атрибутов… среди которых — голый череп какого-то рогатого скота. — Что всё это значит? — Ты спрашивала меня однажды о ведьмах, — отвечает Демиан, расслабленно-прогулочным шагом заходя в этот ритуальный круг. — Я счел разумным показать тебе их обиталище, чтобы ты не воспринимала наш прошлогодний визит в обитель богов превратно. Аннабель по-прежнему недоумевает, не может понять, что именно он имеет в виду. Глядит на него настороженно, слегка хмурясь. — Я говорил тебе, что считаю нас наиболее приближенными к богам, но это не значит, что я не восхищен другими. Особенно — людьми, что не были насильно превращены в нелюдей, подобно оборотням или русалкам. Именно теми, кто сам взял свою судьбу в руки и этими же руками раздвинул границы возможного. Даровал себе силы, приземленным умам неведомые. Нам с тобой дарована сила по умолчанию, но даже подобные нам не всегда способны её использовать, ведь не каждый мог бы переломить укорененные в голове рамки. Ведьмы же, особенно непотомственные, всё равно что зубами прогрызают себе путь к могуществу. Ложью было бы сказать, что Аннабель не восхищена тоже. Тем более когда это подается так. Такими словами и таким тоном — по обыкновению сдержанным, как будто даже несколько равнодушным, что совсем не вязалось с сутью его слов, однако же уверенным. Тем тоном, которому, хочешь или нет, поверишь. Было в ведьмовстве нечто жуткое, дьявольское и леденящее кровь, именно в подобного рода обрядах, алтарях… Но если верить теории Демиана, эти люди собственноручно сделали невозможное возможным. Использовали свою веру, эту сложную структуру, так, чтобы преобразовывать мир. Боже, да Аннабель-ребенка распирало бы всю от бушующего в ней восторга, от одной только мысли, на что в действительности способен оказывается человек, неограниченный в воззрениях. А Аннабель-нынешняя всё держится упрямо от всего, что так пленило её детский разум, на этой холодной, принципиально выстроенной дистанции… Когда до неё доходит осознание, она вздыхает утомленно. — Всё это неспроста, верно? — спрашивает она. — Вновь подталкиваешь меня к желаемой тобой перспективе. Последнее время он нередко вскользь обращал внимание на эти их демонические способности, которые она использует выборочно, либо не использует вовсе. Спрашивал, почему использовать нечеловеческую скорость для неё было приемлемо — хотя это замечание решительно несправедливо, если учесть, как редко она этим пользуется, — но вот все иные для неё — строгое табу. Ненавязчиво напоминал, что может научить её и этой стороне их жизни. Притом по какой-то причине он настойчивее взялся за убеждение её в этом только после того, как минуло первое десятилетие взаперти. До этого если такой выбор и предлагался, то будто бы невсерьез. Так с чего бы ему теперь… Демиан даже не отрицает, однако и не отвечает ничего, ни на её слова, ни на её мысли, только уголок его губ едва заметно тянет в сторону ответом на каким-то его собственные суждения. Аннабель не унимается: — Я никак не пойму, какая тебе в том выгода. Почему ты так сильно хочешь меня всему обучить? — Ты уже знаешь, что познание имеет для меня немалое значение. Знания — наиболее ценный для меня ресурс. Его слова туманны, нарочно оставляет некоторую недосказанность, не отвечая ей напрямую, и Аннабель требуется мгновение, чтобы копнуть в суть. Попытаться, вернее. Это… плата? Знания, что он ей передает — единственный способ отплатиться за разрушенную её судьбу, за похищение, за вынужденное пребывание в подвале… — Вечно ты всё переворачиваешь, — комментирует Демиан её предположение, но не с тем раздражением, которое сопровождало некогда его фразу о том, как он не любит, когда переиначивают им сказанное. — Нет, Аннабель. От своих поступков я никогда не откупаюсь. У неё ни единой мысли, как всё это интерпретировать. Безусловно, Аннабель тоже считает знания ценнейшим ресурсом, истинным сокровищем, но по итогу ведь она потратит его попусту. Выбросит, убившись на рассвете. Может, и это тоже было весомым звеном всей путаницы мотивов его действий… попытка сыграть на её нежелании обращать всё в бессмыслицу. Продолжать рассуждать, пока он в её сознании — глупо, и она прекращает. Обводит зловещее пространство взглядом, полным сдержанного любопытства. — Могу рассказать тебе о Салеме, — предлагает Демиан. — Как о значимой части истории сверхъестественного. Раз уж они и так уже здесь — должно быть, нет причин отказываться. Аннабель соглашается и садится на один из камней, образующих этот жутковатый ритуальный круг. — Но, возможно, вещи, которыми они занимались, были действительно ужасны, — неуверенно старается она оправдать как-то всё то безумие, что творилось в судебном процессе, происходившим в Новом Свете парой веков ранее. — Все эти жертвоприношения, обряды с кровью… что оставалось делать? — Ты полагаешь, люди как-либо это проверяли? Прежде чем казнить, убеждались, что именно делали или не делали обвиняемые? Я тебя умоляю, Аннабель, большая часть казненных даже не были на деле ведьмами. Какой же кошмар. У неё попросту слов никаких не находилось. Только лишь клокочут в глубине сердца полярно разные чувства, путаные и ей самой непонятные. Борются какие-то две её части, две стороны личности, в чем-то практически противоположные. Прежние человеческие устои в ней ещё не изгнили в полной мере, остались в памяти все те долгие годы, которые она проводила в церквях, обращалась к господу и искренне верила в необходимость святости души, в её чистоту и спасение от любых злых сил. Едва ли не как эти изверги-пуритане в Новом Свете, фанатично была предана божественному идеалу. Но божественное ведь от неё отвернулось давным-давно. Минули не дни и не месяцы. Годы. А рана, нанесенная тем красноречивым зеркальным ответом на её молитвы, по-прежнему кровоточила где-то в потемках души. И вдобавок к этому — укоренено в ней ещё более старое чувство. Порожденное ещё в детстве. Тяга ко всему непознанному, неземному. Желание быть выше приземленной сути, глядеть вглубь, расширять горизонты своего мирка. То, какой она была и то, что из неё пытались выкорчевать. Уподобляя её, или пытаясь уподобить, тем фанатичным католикам, что отрицали всё, что было не от бога. В ней не было той же радикальности, что толкала этих бесчеловечных созданий на казнь без разбору, но ход мыслей у этих людей и у Аннабель последние её годы жизни в чем-то да определенно соприкасался, и боже, до чего ей тошно в этот миг от самой себя! Как же воротит, стоит ей представить женщин, что амбициозно следовали за стремлением познать непостижимое, а были зверски убиты вне зависимости от того, была ли пересечена черта гуманности. Нет в жизни, наверное, ничего, что злило бы Аннабель больше, чем несправедливость, поэтому до того гадкий осадок в ней засел от всей этой истории, что она уже даже не знала, как на всё это реагировать и отвечать. Людская жестокость и подлость попросту не имеет границ, вот и всё. На том их иллюзорное посещение места ведьмовского обряда и завершилось, и больше они к нему ни словом не возвращались, но мыслями Аннабель тянуло туда регулярно. Думами о том, как бы реагировала на всё это безумие будучи тем ребенком, что выбирался из окна и всем сердцем верил в потустороннее. Как бы реагировала, узнав, что вся нечисть и впрямь существует, узнав, что в будущем станет представителем этих нечистых сил, притом именно того их вида, который наделен наибольшим потенциалом… Из-за всех этих размышлений Аннабель пребывала в такой рассеянности, что на этих их подвальных лекциях частенько пропадала из реальности и только когда Демиан, замечая это, замолкал, поспешно выныривала обратно, стараясь не терять нити рассказываемого. Даже решила обойтись в очередную пятницу без грез, только бы не пускать его в свою голову, ведь там, под черепной коробкой, стремительно набирало обороты падение куда-то в новую пропасть. Ещё один её проигрыш. Неминуемый. Так она проходила в раздумьях чуть больше двух недель. Взвинченная и выгрызающая себе всю нервную систему сомнениями. Пока однажды, возвращаясь после лекции по астрономии в свою комнату, не остановилась на полпути. Вздох. Решимости в ней не было никакой. И всё же: — Чтобы управлять нашими силами, не получится ведь просто за раз в них поверить и всё? Демиан, сидевший за столом, где разложены пергаменты, даже не поднял на неё глаза. Продолжал делать пометки на пергаменте. — Я правильно понимаю, что ты выражаешь желание им всё же научиться? Аннабель замялась. Прикусила на секунду губу, отвела глаза. — Возможно. И только тогда он поднял на неё взгляд, только тогда позволил себе легкую ухмылку. В которой читалось, конечно, раздражающее её довольство. — Ты хотела бы попробовать прямо сейчас? — Нет… нет, может быть, на днях. Точно не сейчас. Ей нужно время. Настроиться на мысль об очередном предательстве той себя, которой она была последние годы человеческой жизни, умерить злость на свою слабость духа… попривыкнуть к тому, что она действительно намеревалась принять это. Эти силы. Дар, который Демиан ей навязал насильно. Спустя так много времени… Демиан только кивнул, и Аннабель уже было хотела наконец отойти, но остановилась повторно. Нельзя не спросить. Её гложет это давно. Подобрать бы ещё как-то слова… — Мне всегда было любопытно… — старается она их выразить. — Демон способен управлять предметами только теми, что находятся в поле зрения, или это не играет роли? Нет муки страшнее, чем этот его классический внимательный взгляд, в котором не сразу и не сильно явственно, но всё же проступила насмешка. — Анна. Ты должна сознавать, что даже если тебе удастся вскрыть изнутри замок, я всё равно верну тебя обратно. В мыслях вильнуло опасение, что он прочел её мысли, но Аннабель вовремя опомнилась и качнула головой. Пускай меж снами и реальностью она теряться не стала, но порой всё же невольно путалась, неспособная избавиться от ощущения, будто Демиан может читать её разум всегда. Конечно, он попросту догадался, как делал всегда. Аннабель стала слишком часто забывать и списывать со счетов эту обыкновенную проницательность древнего создания. Демиан по итогу только вернулся к своим пометкам, и она уже предположила, что разговор окончен, однако напоследок он добавил: — Не забегай настолько вперед. Использование сил — не столь простое искусство, как может казаться на первый взгляд. Аннабель это понимала. Но пусть. Пусть обучение займет хоть десяток лет… она ведь по-прежнему будет здесь. Томиться в своем заточении, и если к тому моменту она сумеет овладеть силами, ей прежде неведомыми, чтобы освободиться, она готова ждать и готова учиться. Думать о той простой истине, что Демиан действительно может всего-навсего вернуть её обратно, даже если откроется дверь, и запереть её как угодно ещё, ей крайне не хотелось. Ведь тогда теряют всякий смысл и все те её давние попытки отыскать проклятый ключ. А ничто больше не ощущается на языке столь же горько, как бессмыслие всяких стараний. *** На её взгляд, обучение такому диковинному ремеслу, как демоническое колдовство, следует уже оставить до последующей записи. Одно из подобных «занятий» заслуживает особого внимания, уж никак не записывании в краткости и сжатости. Эта запись и так сумбурна чрезмерно — Аннабель попросту не знает, как можно из всех этих лет, посвященных знаниям, вычленять важнейшее, всё казалось важным, — и пускай все эти дневники все равно никто не прочтет, ей хотелось бы соблюдать какую-никакую структуру, представляя зачем-то, будто бы пишет книгу. А потому — колдовство и некоторые значимые пятничные сны она оставит для последующих записей, здесь же запишет только ещё один. Важный весьма. Не имеющий никакой культурной ценности, но заставивший её мертвое сердце в очередной раз трепетать. Сжаться и протяжно ныть. Ирландские утесы Мохер во время шторма. На небе висят грузные тучи, а Аннабель — на самом краю утеса, затянутом зеленью колышущейся от ветра травы, что от непогоды кажется совсем темной. Внизу, на большой высоте, разбиваются о скалы бушующие волны. — Здесь одинаково красиво в любую погоду, — заявляет Демиан. — Но когда природа беснуется… это всегда придает месту особый шарм. Представляется невольно, каково здесь было бы наяву — как остервенелый холод забирается под одежды, как пахнет грозою и морской солью… трава тихо шуршит от ветра и их шагов, пока они прохаживаются вдоль скальной гряды. Пока Аннабель любуется шквалистым видом, Демиан рассказывает ей кельтские легенды — о друидах, рыцарях и духах… и пускай слушать его твердый, приятный слуху голос, завлекающий в старинные сказания, пристало бы слушать с предельной внимательностью, Аннабель то и дело отвлекается, посматривает невольно на это бушующее далекое море. Которое всегда для неё недостижимо. Верно, она путешествовала из Лондона в Виши, пересекала Ла-Манш… но не было в этом особого духа авантюризма. Это все равно было впечатляюще для четырнадцатилетней, не видавшей мира девочки, однако же с бескрайностью Атлантического океана, что сейчас предстает перед её восхищенным взором, это не сравнится. Демиан останавливает свой рассказ, улавливая её отсутствие вовлеченности, и слышится теперь только плеск буйных волн, взбивающихся у подножья утеса. — Хотела бы оказаться сейчас там? — спрашивает он неожиданно. — Посреди океана. Её взгляд всё ещё прикован к горизонту. Ветер продолжает трепать волосы и подолы платья, что развиваются подобно черному знамени полумрака. Даже нет желания размыкать уст, отвечать: Аннабель не знает, не представляет, как это могло бы быть… Бесформенных дум хватает, чтобы Демиан вновь проделал метаморфозы над сном. Всё закручивается круговоротом темных пятен на несколько долгих секунд, и когда морок расступается, нет больше никакого ветра, никакого шелестящего ковра травы под ногами. Вместо него — деревянные доски. Корабля. После целого шторма воцарившийся штиль звенит в сознании неестественной тишиной. И гладь моря идеальна в своей тоскливой безмятежности. В памяти оживают все прочитанные когда-либо истории. О путешествиях, об опасностях, которые таит в себе океан… Меж её ребер что-то зажигается, не с первого раза — как если бы чиркали спичкой, и вышло не сразу — но воспламеняется всё же приятным теплом. Аннабель хочется пересечь всю палубу и броситься к краю, как ребенок, свеситься на половину и вглядываться в морскую пучину. Вместо этого она оборачивается, смотрит на Демиана. Который ловит её взгляд и хмыкает, слегка приподнимая краешек губ, но это не похоже на привычную издевательскую ухмылку — скорее на одобрение. Аннабель всё же идет на поводу у любознательного ребенка, запертого внутри неё, идет, куда намеревалась. Ограждение не везде одной высоты, и она подходит именно к тому месту, где можно положить локоть на деревянный бортик и опустить на свою же руку голову, рассматривая воду, что кажется почти черной в ночи. Спокойная, всё равно слегка пенится, сталкиваясь с бортом, рассекающим это бескрайнее полотно. Что бы Демиан ни показывал ей за эти годы, какие бы природные просторы ни окружали её во снах, только океан ощущается истинной свободой. Неважно, что только в грезах. Какое-то время она пребывает в этой тишине, чтобы хотя бы немного залечить язвы в груди. Аннабель даже не знает, по-прежнему ли где-то позади Демиан — не слышит его сердца. Никогда во снах. Как будто он позволяет ей наконец отдохнуть от этого вечного звука, от монотонного фона, что утомляет наяву. Аннабель тем временем разглядывает не только водные просторы, но и небесные — удивительно чистую ночь, которую в Лондоне почти не встретишь, однако во снах Демиан часто баловал её именно таким небосводом. В котором видно каждое созвездие. И особенно — луну, что размытым штрихом отражается в чернильной глади моря. — Почему ты так очарована ею? — нарушает Демиан всё же этот покой. Ей трудно найтись с ответом. Аннабель выпрямляется, но не поворачивает к нему голову, всё так же смотрит только вдаль, на линию, где океан смыкается с небом. Исповедуется, но будто не Демиану вовсе. Себе и морю: — Должно быть, в детстве — том, что я помню, — это было единственной отдушиной. Смотреть на небо и воображать, что на эту же луну глядели великие писатели, ученые. Что полмира может в этот же миг поднять голову и увидеть то же, что вижу я. Для той, кто была вечно скованна ограничениями, это было поистине важно. Но не менее важно и иное. Что вокруг луны всегда царил некоторый мистический флер. Сколько легенд ей посвящено, сколько мифов и необъяснимых историй… через неё будто можно было наконец соприкоснуться с потусторонним, с тем, что так жаждало её юное сердце. Знала бы она, в каком излишестве этого потустороннего появится у неё в восемнадцать лет… — Но это если рационализировать, — вздыхает Аннабель, не желая вдаваться в подробности своих детских и юношеских чаяний. Качает головой, сама не ведая, как объяснить: — Когда я смотрю на неё, в голове никаких мыслей и никакого объяснения. Я просто любуюсь. По правде, порой я смотрю на неё и думаю, что луна — прекраснейшее творение вселенной. Последнее признание кажется совсем уж детским, мечтательно-наивным безмерно. Как будто Демиану это могло быть интересно. Как будто это вовсе имеет хоть какое-то значение. Аннабель немного робеет, словно в её исповеди о луне было нечто постыдное, и опускает глаза, уже и не надеясь услышать никакой ответ, да и не знала, хочет ли того вовсе. И всё-таки слышит. — В таком случае, mea luna… В первое мгновение Аннабель и не понимает, что это не просто вплетенное в речь слово, не просто незначительная фраза. Обращение. Во второе ей кажется, что она ослышалась, но, когда она прокручивает это ласкающее слух латинское сочетание, сердце сжимается постыдным трепетом. Аннабель переводит недоумевающий взгляд на Демиана, что совершенно невозмутимо продолжает, будто сказал нечто обыденное, вроде его привычного ma cherie, и спрашивает, сбивает с толку, не дает ей времени одуматься: — Почему бы не жить хотя бы ради неё? — ей снова нужен миг, чтобы вникнуть и понять, о чем теперь речь. — Ты упоминала не раз, что мир уже будет совсем другим, но небосвод останется тем же. Та же луна и те же звезды. Моря, горы, леса… истинно необыкновенные творения природы останутся неизменны. Демиан говорит об этом так просто. Конечно, быть может, с высоты его вечности действительно имеет настоящее значение только то, что неизменно, подобно ему, но у всего есть обратная сторона. Аннабель может жить в горах или лесах, пуститься в отшельничество вдали от этого изменившегося мирка, в котором ей места не будет, однако в чем смысл такой жизни? Без близких, без любви и с червоточиной в грудной клетке. Скорбь по родным за эти годы, верно, уже не такая режущая, притупилась, но это не меняет того, что у Аннабель ничего не останется, когда она вернется в мир. Боже, да прошло ведь уже больше десяти лет! Ей поверить трудно. Её родители уже вполне могли отгоревать своё. Начать её забывать. У них есть Джерри, что стал уже юношей, и он вполне мог стать заслуженно центром их вселенной. Быть может, у них и вовсе уже появился ещё один ребенок. Аннабель неведомо. Аннабель в их жизни больше нет и никогда не будет, путь домой для неё закрыт. — Мне оставить тебя? — уточняет Демиан, видя, в какое зыбучее русло уводят её меланхоличные мысли. Нет. Нет, нет, Аннабель не вынесет. Ей точно не стоит оставаться одной. Кем бы Демиан ни был… а кем он был? Кто он для неё? Похититель и палач её души, но вместе с тем — наиболее близкий ей теперь человек. Практически треть её жизни проведена с ним. Больше, чем с младшим братом, в два раза, и даже больше, чем с матерью или отцом, ведь значительную часть своего детства она проводила с нянями и учителями, и если попытаться насобирать, соскрести воедино все моменты, проведенные с родителями… десяти лет не наберется. Чего не сказать о Демиане, что целиком заполонил её существование. Нет человека, что знал бы её лучше, чем он. Никого, кто самовольно пробрался бы так глубоко в её душу и разум, кто видел бы так прозрачно все её грехи и чувства. Ей находиться и разделять с ним свое безмолвное отчаяние проще в разы, чем наедине с собой. Лучше бы уже просто не вспоминала о родных, не трогать незаживших ран, не выныривать из этого праздного времяпровождения за науками и языками… но как можно просто забыть? Делать вид, будто её родители и её брат, некогда самые важные люди в её жизни, не похоронены безвозвратно в прошлом. Делать вид, будто её сердце вовсе не наполняла никогда любовь к близким, та любовь, что теперь кислотой разъедает её изнутри. Её руки вцепляются в древесину бортика, но оно ведь ненастоящее, Аннабель не чувствует текстуры. Хотела бы отрезвить себя болью заноз, однако же ничего. Боль только внутри, грызет и дерет осознанием того, как далека она уже стала от прежней жизни и своей семьи. — Анна. Ладонь ложится ей на щеку, вынуждая повернуть к нему голову. А она только смотрит на него потерянно, разбито, не может ничего сказать, даже мысли никакие не обретают форму. Только проснувшаяся после многих лет горечь, льющаяся в ней рекой вместо крови. Демиан тоже не рушит мгновение царящей тишины, лишь смотрит на её печаль, и кажется на одно мимолетное мгновение, будто та находит отражение в его собственных глазах. Это не может быть истинной печалью. Тот выясненный однажды факт, что давным-давно, в его комнате, его злость была искусственной, нисколько не рушил в ней уверенности в его словах: он вполне убил бы своими руками её близких, если бы потребовалось. Ему её не жаль нисколько, это очевидно. Но и удовольствия её страдания ему тоже не приносят, никакого садистского наслаждения от вида её мучений. Хочется сказать ему всё же уйти, но она понимает, что разломится окончательно, стоит остаться одной, даже если он по-прежнему будет в её сознании, целиком контролируя море вокруг, тихое и спокойное, но в глубине кричащее её одиночеством. Ей нужно видеть. Ей нужно касаться. Чувствовать, что некто рядом. Непонятная и съедающая её изнутри потребность… Демиан мягко касается её щеки второй рукой, заключая таким образом её лицо в ладони и вынуждая повернуться к нему, чуть приблизившись. Пальцем медленно и нежно проводит по коже скулы. Бережно, как будто обращался с самым ломким материалом на свете, крошащимся от любого неосторожного движения. Аннабель вся — ломкость. Рана. Открытая, всегда саднящая. И стоит Демиану ласково коснуться губами её лба, даря ей то, в чем она бездумно нуждалась, сердце в груди начинает кровоточить ещё больше. Как когда он там, у дверей, за которыми бились человеческие сердца, оставил невесомый поцелуй на её волосах, чтобы успокоить её, но теперь — иначе, Аннабель это не объяснит, но ощущается иначе и на этот раз ей это по-настоящему необходимо. Эта нежность. Бережность и забота от рук убийцы. Всё, что у неё есть, чтобы не переломиться в бесчисленный раз. Ненавидеть бы его… Господи, как же ей хочется, как же нужно его ненавидеть! Нужно, важно, до боли в груди, до неистового пламени под ребрами. Ненавидеть с тем же пылом, что в первые месяцы заточения. Но трудно ненавидеть того, кто единственный может её утешить, даже если он и есть единственная причина всех её бед. Единственный, с кем она столько лет может говорить, кого видеть наяву и кого касаться. Демиан всего её лишил и стал всем, и ей бы гореть от этого яростью к нему, но что ему от её злости?.. Ему безразлично. Всегда он в выигрыше, только это для него должно иметь значение. Демиан думает о чем-то, растягивая это мгновение близости его губ к её лбу, и она чувствует кожей его едва уловимое размеренное дыхание, и рассыпались бы от этого мурашки… будь она наяву. Где каждое его прикосновение обжигает и клеймит. Но это сновидение, всё здесь не так, всё приглушено, как будто укрыто плотной тканью, скрадывающей остроту любых ощущений. Аннабель чуть поднимает голову, желая заглянуть ему в глаза, и оттого усугубляет эту близость, но не отстраняется. По-прежнему заключенная в нежную ловушку этих жестоких рук, держащих её лицо одновременно так обыденно-уверенно и так осторожно, как держат до ужаса хрупкое произведение искусство… Ей пора бы перестать искать спасение от душевной боли в ещё большем саморазрушении, но в этот миг, глядя в глубину бордовых глаз, она чувствует вновь настырный зов той бездны. Нестерпимое искушение податься вперед, сократить последние дюймы. Ходит по краю, в мыслях колеблется, не решается шагнуть в непроглядную необратимость. Демиан решает за неё. Проводит рукой по её волосам, заботливо убирая пряди от лица. Тихим голосом, которым обычно говорят, когда страшатся разрушить момент, но он сам и рушит: — В яви уже смеркается. Пора просыпаться. Аннабель поджимает губы. Кивает, опускает голову, бесшумно вбирая в легкие воздух, будто действительно в нем нуждается. В груди всё ещё ноет, как будто голодные внутренние бесы, что дерут её уже столько лет, царапают по ребрам когтями, не получив желаемого. Демиан отступает, делает расслабленный шаг назад, и сон туманится. Сперва черная дымка проглатывает его властителя, а за ним рушатся и выстроенные им декорации, обращаются в дымчатые клубы, смазанные пятна. Аннабель знает, что тоже сейчас воспрянет ото сна, знает, что тотчас же проснется следом. Но каждый раз перед пробуждением остается это краткое мгновение, когда она всё же оказывается одна в кромешной черноте своего сознания. Мгновение, которого хватает, чтобы, оставшись наедине с собой, попытаться вдуматься. Попытаться понять, с каких пор её не повергает в такой сокрушительный ужас это желание — пусть мимолетное, едва уловимое — поцеловать-вновь-своего-мучителя. Всё так же. Чтобы изранить себя, чтобы погубить и заткнуть неугомонную в своих печалях душу. Ни единого в голове ответа, даже подобия на ответ, когда был запущен этот механизм и почему когда-то он ржаво лязгает громче, как в упущенный сейчас миг. Громче и требовательнее. Только упование на то, чтобы это наваждение пропало бесследно, когда она очнется. Чтобы исчезли об этом все мысли и крупицы безрассудства… однако давно уже пора смириться с тем, что любые её чаяния всегда обречены.