Чернилами и Кровью

«Ты с дьяволом самим давно на "ты", Тебе ли пламени бояться?»

___________________

Пламя свечи мелко колебалось, когда Демиан ставил её в изящный золотистый подсвечник на дубовом столе. Весь иной свет был потушен — либо чтобы не отвлечь её, либо чтобы больше мотивации было справиться. Разрезать густой мрак своим собственным светом. — Зажечь проще то, что уже было зажжено, — звучал объясняющий голос. Двумя пальцами Демиан коснулся фитиля, вынуждая пламя утихнуть, замениться тоненькой струйкой дыма, тянущейся ввысь. — Метафорически выражаясь, фитиль уже помнит, как гореть. Аннабель стояла чуть в стороне, наблюдая и тревожась подойти ближе. К столу, к своему демону-учителю у него. К свечи, огонек которой ей предстояло воскресить. Ей всё ещё это казалось бессмыслицей, нереальностью, чтобы действительно она… согласилась… да ещё и взаправду сумела бы. Нет, напротив, у неё было твердое ощущение, что точно не выйдет — как будто меж нею и этой потухшей свечой была целая стена. В руках Демиана мир был подобен податливой глине, вылепить из которой можно что только на ум взбредет. В её — твердым несгибаемым камнем. — Тебе нужно сформировать отчетливую картину в голове, — видя её смятение и заведомый упадок духа, спокойно рассказывал Демиан. — В деталях представить, как горит свеча — и образ, и запах, и потрескивание фитиля. А после… Рассказывая, неспешно приближался и остановился только в шаге от неё. Коснулся осторожно её солнечного сплетения. И хоть её корсет под тканью платья был достаточно плотен, чтобы едва это прикосновение прочувствовать… она всё равно затаила дыхание невольно. — Найди здесь твердое внутреннее намерение. Желание, столь сильное, что дало бы силу образу, который тебе нужно воплотить. На Демиана она не посмотрела, не решалась, глядела чуть выше его плеча. Не хотела бы пересекаться с ним взглядами, когда он… близко. После того недавнего сна, в котором он поцеловал её в лоб, а она взамен едва не поцеловала его, гнусные лязгающие в ней шестеренки непонятного механизма не затихали. Делались строптивее и оттого громче, стоило снова оказаться их виновнику достаточно близко. К большому облегчению, Демиан всё же, стоило Аннабель слегка рассеянно кивнуть, от неё отошел, позволяя ей снова дышать. Господи, за что ей такая напасть — эта ужасная впечатлительность, эта обостренность любых чувств… Её взгляд устремился к фитилю, жертве её несуразных проб и ошибок. На воображение Аннабель не жаловалась и представила нужную картину во всех красках. Однако с намерением возникли трудности. У неё не было никакого представления, что именно ей нужно было в себе найти. Какую силу нащупать и чем зажечь не только пламя, но и в себе, это необходимое нечто. Нечто новое и неизведанное. Ломающее в ней всё. Нет. Не выходило. Секунды утекали одна за другой, били по вискам своим тиканьем, будто насмехаясь, но сколько Аннабель ни терзала взглядом несчастную свечу — не выходило. Пусто. Где найти силы? Как ей создавать нечто, преобразующее реальность, когда она сама едва ли существует? — У тебя чрезмерно много рамок в голове, — произнес Демиан, но не так, будто был разочарован, а так, будто просто озвучивал досадную, очевидную истину. Эти злосчастные рамки упоминались не раз. — Но не ты их воздвигла. Вспомни прежнюю себя, то, каким ребенком ты была. Никаких правил и никаких границ. О, ей не хотелось вспоминать. Ей даже не хотелось думать заново о том, как много Демиан знает об её детстве. Большую часть времени ей казалось, будто она уже всецело свыклась с тем, что он ведает о ней абсолютно всё, но порой просыпалось в ней всё же что-то, этот факт принимать отказывающееся. Негодовало и зубоскалило, как разбуженные, в крайность недовольные положением вещей внутренние бесы. Совсем не те, что, напротив, тянулись. К нему. Аннабель тряхнула головой, стараясь унять весь этот неуместный противоречивый гул в голове. Дым от потухшей свечи уже давно исчез бесследно, и сам фитиль, почерневший, слегка съежился. А у неё всё не получалось. Не получалось, не получалось и не получалось… В итоге Аннабель не выдержала — попросила продолжить как-нибудь в иной раз. Потому что, как ни крути, это одно из пренеприятнейших чувств — когда от тебя чего-то ждут, а ты стоишь беспомощно и попросту не понимаешь, как это сделать, не можешь, как бы ни объясняли и как бы ты ни старался. Это било по самолюбию, стоит признать. Непонятно, откуда в ней вовсе взявшемуся. Девушек ведь всегда воспитывают в кротости, смиренности, их тяга к успехам должна быть продиктована чем-то куда более возвышенным, добродетельным, и обязана быть сопровождена благодарностью милости божьей… Ей попросту хотелось самой себе что-то доказать, и всё. Ведь до чего же обидно — эта обида прямо-таки стегала розгами её разбитый дух, — всё детство наивно грезить о том, чтобы можно было делать невозможное возможным, а теперь, когда она на это была теоретически способна, так ещё и переломила в себе ради этого остатки принципов… у неё просто не выходило. Это потешно, ей-богу. Жизнь глумилась над нею как угодно. Аннабель предпринимала тщетные попытки каждый раз, стоило ей остаться одной. В перерывах между занятиями, перед сном или после него. Брала свечу и старалась вообразить, сотворить этот огонь, что стал ей самым настоящим недругом, неприятелем, своенравным и нисколько не желавшим ей помочь. Беспрестанно она баловалась со спичками: зажигала свечу, внимательно разглядывая этот краткий миг, когда вспыхивает пламя, которое затем переселяется на фитиль… На лекциях Демиан поведал ей и о самом процессе горения, и о горении конкретно свечей, но даже детальное, молекулярное представление зажигания фитиля не помогало Аннабель справиться. Да и было это неверной тактикой, судя по всему: — Тебе стоит отключить голову, — говорил он ей однажды в пятничном сне, видя, что думает она совсем не о том, а возвращается снова и снова к свечам. Притом внезапно перешел на английский, хотя до того они беседовали на немецком: в этот раз он показывал ей гору Броккен, именно ту, куда в гётовской поэме слетались ведьмы на празднование Вальпургиевой ночи. Показывал, потому что «Фауста» Аннабель перечитывала в оригинале накануне уже в третий или четвертый раз, настолько эта история не давала ей покоя, столь много связей она видела у этой поэмы со своей неблаговидной судьбой — не то чтобы лежащих свободно на страницах книги, но затаенных меж строк. Старая, как мир, история об искушении злом и развращении души. — Ты сосредотачиваешься на научном объяснении и формулах, но это тот случай, когда о науке нужно позабыть, — продолжает Демиан. — Тут нужна вера. Ты же веришь, что мы наделены этими способностями, ты видела не раз. — Это совсем другое, — вздыхает она и идет дальше, огибая расколотые глыбы, вросшие в траву. Но вслед ей доносится: — Мы одной сути, Аннабель. Не забывай об этом. Хотелось бы удрученно прошептать, что о таком не забудешь, но она ведь действительно невольно забывала. Пускай их сердца бились почти одинаково, пускай одинаково серой с черными венами становилась при жажде кожа и одинакового оттенка были глаза — Демиан казался ей бесконечно далеким от неё. Как одной сути могут быть люди, один из которых был рожден и превращен в монстра в двенадцатом веке? Другая — только совсем недавно. Беспомощность во плоти. А Демиан для неё — буквально олицетворение демонических сил. Пока у неё не выходило зажечь одну ничтожную свечу, он сооружал в её сознании целые миры, контролируя каждую деталь, запросто заставлял играть фортепиано само по себе, к тому не прикасаясь, буднично зажигал абсолютно все свечи в подвале, разом, не глядя… Невольно вспоминалась Летта. Маленькая девочка, могущества в которой было в несколько раз больше, чем в любом взрослом. Какой силой она обладала? Будучи ни в чем неограниченным шестилетним дитем… Демиан все её мысленные тяготы насквозь видел, вечно усугублял, не щадя её, — стоило вновь хотя бы мельком зайти теме о способностях, всячески напоминал: — Представь, какой силой ты бы возобладала, если бы получила нынешние способности тем ребенком, которого тебе пришлось в себе похоронить. Как ножом, вскрывал старые раны и всё равно что сводил с ума, страшно, бесцеремонно, и так много в ней уже мешалось клубком чувств, что хотелось кричать. Чего он добивался? Неужели ожидал, что благодаря всем этим речам она по щелчку избавится от всех рамок и станет той, кем была до происшествия с Арчи? Либо всего-навсего давил на неё морально, будто это действительно поможет разломить все эти стены внутри неё… иной раз ей вовсе казалось, что любые его фразы, издевки, все те его давние перепады настроения — нарочное расшатывание её психики, непонятно зачем, подрывание стен, что уже и так шли трещинами. «Мне стоит быть с тобой настоящей сволочью». Аннабель ничего не понимала. Какой-то непрекращающийся сумасшедший дом. Чтобы как-то отвлечься — Демиан ей единожды сказал, что зацикливание на одном и том же только ухудшает, а не улучшает положение, — она решила разгрузить голову, отстраниться от всего демонического и почитать что-нибудь легкое. Выбор пал на классику, банальную, незамысловатую, на родном языке, без особых хитросплетений сюжета. — Вижу, романтическая натура в тебе ещё не погибла? — заметил Демиан, когда проходил мимо её кресла и не слишком заинтересованным взглядом выцепил написанные ямбом строки. Именно — знаменитую сцену дуэли Тибальта и Меркуцио. — Удивительно, что не погибла и в тебе, — она даже не отняла глаз от страниц. — Я была уверена, что вся пьеса обязана быть перечеркнута твоими саркастическими пометками. По итогу же только подчеркнуты некоторые цитаты, однажды уже упомянутые здесь в числе других из сборника шекспировских работ. В меньшем количестве, чем в «Макбете» или «Короле Лире», — вероятно, история оставила его по большей части равнодушным, — но и издевательств в сторону глупости главных героев никаких не было. Только если лаконичная, снисходительная пометка на полях финальной сцены в усыпальнице — «дети». Означающее, мол: что с них взять? Демиан только хмыкнул, ничего ей не ответил, и это, наоборот, распалило в ней любопытство. — Неужели ты не из тех, кто нынче её немилосердно критикует? — Не из тех, — неожиданно ответил он, улыбнулся уголком губ. — Напротив, презабавны те снобы, что стали вдруг отвергать достояния литературы только лишь из-за несоответствий с их взглядами. Если нравы переменились, классика оттого хуже не стала. Раз уж трагедия обрела известность, значит, на то были причины. Истинное невежество — называть её пустой сказкой из претенциозного желания показаться не таким, как все. — Не таким, как все? — переспросила она, не зная, что ещё спросить и как развить эту тему. Закрыла книгу, сознавая, что более уже не почитает. Демиан разместился в кресле, рядом с которым стоял графин, полный крови — Аннабель время от времени наполняла, просто «чтобы было», чтобы он мог притупить жажду в любой момент, а не только раз в несколько месяцев, когда голод становился особо мучителен и приходилось вспарывать пленнице горло. — Это занимательная тенденция, ты не замечала? — улыбнувшись, он откупорил графин, чтобы плеснуть себе густой алой жидкости в бокал. Уже обыденная картина. Рутина. — Сейчас каждый второй в свете так стремится отрицать общепринятое мнение и ценности… но до чего же забавно, что по итогу таких «особенных» в обществе — большинство. Её тянуло возвести глаза к потолку, но вместо этого она только ворчливо подметила: — Как будто ты сам не отрицаешь общепринятые ценности. — Не находишь, что у меня на это всё же несколько больше причин? — спрашивая, Демиан расслабленно откинулся на спинку кресла. Медленно и задумчиво покатал содержимое по бокалу, окрашивая хрусталь в красный. — Во всяком случае, я не кричу об этом на каждом углу, не твержу всюду, что любовь, к примеру, — он бросил взгляд на книгу в её руках, — это переоцененная бессмыслица, как принято в кругах юных нигилистов. Удивительно, как спокойно, без яда он ей ответил, учитывая, что она всё равно что поставила его в один раз со всеми, над кем он в данный момент насмехался. Его гордости это не задело ничуть. Трудно представить, что могло бы задеть. Но его ответ действительно заставил её задуматься… мысленно признать, что её сравнение было несправедливо. На балах нередко ей доводилось общаться с нестандартными личностями, высмеивающими моральные устои, но звучало это всё до того неубедительно и, откровенно говоря, жалко, что Аннабель всегда относилась к подобному со снисхождением. Делала вид, что слушала, однако сама же плутала в своих мыслях, далеких от тем безынтересного разговора. Демиан же заставлял интересоваться. Слушать. Верить. Его слова тоже возмущали, вызывали часто отторжение и неприятие, но при этом имели такую силу, что, хочешь того или нет, крупицу сомнения в прежде непоколебимых убеждениях всё же посеют. Более того — он не старался. У него не было цели специально выбиться из общей массы, он вплетал свои реплики умело, как будто у каждой фразы в мире должно быть свое место, а Демиан знал местонахождение каждого. Знал нужное место, время, тон, обходился с искусством слова виртуозно и с присущей ему ленцой. Ему не нужно было никому ничего доказывать, он был исключителен сам по себе. Озвучивать это она бы уж точно не стала, а потому выцепила из его фразы иное, выловила слово, которое из его уст было слышать… странно. О любви говорят либо с презрением, либо с безразличием, либо с возвышением, наполняя его особой святостью. Из уст Демиана же это слово звучало как занимательное научное понятие. Термин. Диагноз. — Не кричишь, — кивнула она, — но всё равно ведь так считаешь? За столько лет жизни, смею предположить, трудно не разувериться в её существовании вовсе… — Нет, Аннабель, напротив, было бы странно, если бы я разуверился после всего, что довелось мне за это время увидеть, — его легкая ухмылка показалась ей пренебрежительной и, что крылось за этим пренебрежением, представить жутко. Демиан лицезрел столько историй… — Любовь, несомненно, бывает глупа, разрушительна или попросту нелепа. Но никогда не бессмысленна. Ужасаться ли с того, что их мнения в чем-то сходятся? Не в первый раз, конечно, однако… У неё недостаточно опыта за спиной, чтобы судить так, как он, всё, что у неё есть, — книги, не всегда достоверные и правдоподобные, но любовь, кажется, всегда должна иметь смысл. Может быть безобразной и жестокой, унизительной даже, страшной, как лихорадочный полубред, и всё же — значимой. Всегда. Не пустой и уж точно не «переоцененной». После такого высказывания Аннабель попросту не могла его не спросить. Не могла деть никуда свое неумное любопытство, зудящее внутри, как от укуса. Ей пришлось с секунду помедлить, в задумчивости и нерешительности проводя пальцами по позолоте на обложке книги в руках. — А ты сам любил… — голос тихий, робкий. — После Далии? Преступала ли Аннабель какую-то черту? Возможно. Но они живут в одних стенах уже очень много времени. Знают друг о друге неприлично много, включая вещи, куда более личные, чем её вопрос. И всё равно сердце её забило тревожнее… Демиан её вопросу не удивился. Только качнул головой. «Не любил». — Оно и к лучшему, — он пригубил кровь. — Чувства всё же бывают утомительны. Полтысячи лет без чувств… его зачерствевшее теперь сердце — причина или уже результат? Случалось ли — быть может, века три назад, — что ему чувств всё же не хватало, но он на них уже не был способен? Господи, как же много вопросов! Какой след оставила на нем та давняя трагедия и оставила ли, как много вовсе для него значит, как часто он мыслями к этому возвращается… Её хватило лишь на один из них. — Ты вспоминаешь… её? — Аннабель, прошло уже пять веков. — Голос уже казался несколько усталым, как если бы его стала утомлять и тема, и разговор сам по себе. Безразличия в тоне заметно прибавилось: — Я сказал, что верю в любовь, да, но не в любовь на всю жизнь. Не для таких, как мы. Только для тех, стало быть, у кого жизнь — мгновение. Аннабель даже не напоролась ни на какой шип в своей душе, ни на какое неприятие, осознавая, что к тем людям она себя уже давно не причисляет. Вспомнить, как она сторонилась мысли, что она не человек боле, и как привычен этот факт ей теперь… линия проведена давным-давно. Черта, отсекающая её от некогда ей подобных. Отвечать на это уже было нечего — не ей с ним спорить. Не ей, никогда не любившей и тем более уже на то неспособной теперь. Поэтому она просидела лишь ещё одно долгое мгновение в своих размышлениях, прежде чем рассудила отложить книгу, подняться и пойти в кабинет — вернуться к дневникам, перечитать, излить неразбериху в уме на бумагу. Однако — вслед: — Я уточню, — вынудил её остановиться его голос на полпути к коридору, — что речь именно о любви трагически оборвавшейся. Конечно. Демиану не нравилось, когда она понимает его превратно. Точка должна быть поставлена им. Их взгляды пересеклись через половину гостиной, и Аннабель сделалось неуютно от этого невозможного контраста в вечном холоде его темно-бордовых глаз и словах, что он говорил: — Я не вижу смысла только в пустых страданиях до конца существования. Любые раны затягиваются, Аннабель, если у тебя есть достаточно времени на их исцеление. Значит, если на этот раз она поняла его верно… при условии, что люди друг друга не потеряют и страданий друг другу не принесут, в неугасающее чувство аж до конца нетленного существования он всё-таки верит? Понять бы ещё, что ей дает этот факт и что говорит о нем самом. Аннабель не знала даже, что сказать, а он и не ждал ответа. На том это странное обсуждение такой далекой от них обоих темы и завершилось. Но для неё оказалось неожиданностью, что после него Аннабель ещё долгое время не могла перестать думать об услышанном. В довесок к этому возымели прежнюю силу мысли о Виолетте и Далии, о той истории, что заволокло уже туманом долгих лет. Демиан их не упоминал, а Аннабель до сей поры не вспоминала. И не хотела бы. Зачем? Образ Летты был намертво скреплен с отчаянием, «кровавыми казусами» и леденящим кровь могуществом, а Далия… пожалуй, не только с безумием и самосожжением, как было прежде. Аннабель против воли вспоминала теперь другое, воображала первую часть истории. Когда Далия ещё не сошла с ума окончательно, когда не была обращена. Когда была всего лишь возлюбленной Демиана. Не раз уже упоминалось, что, когда Аннабель слушает истории из его прошлого, это как слушать рассказ, полный художественного вымысла, где главный герой уж точно не сидит прямо перед тобой и не повествует о реальных событиях. А в тот давний день это усугублялось и тем, как сложно ей вовсе представить своего мучителя в обычных человеческих отношениях, преисполненных глубокими чувствами, пусть впоследствии и омраченными. Но теперь она не могла выбросить все эти навязчивые мысли из головы. О том, каким он был в четырнадцатом веке, с Далией. Как много осталось от того Демиана и разнится ли — вернее, как сильно — это с тем, какой он с Аннабель. Была ли уже тогда в нем эта непоколебимая самоуверенность и дерзость многолетнего демона, эта властность, от которой пробирает холод до костей? Насколько мягок и терпелив он был с Далией и её неиссякаемыми безумствами? Аннабель почему-то казалось, что крайне. Ей почему-то казалось, что он должен был быть… неплохим мужем. И если судить по его рассказам о Летте — прекрасным отцом. Пока не потерял и возлюбленную, и дочь, погрязнув затем в науках, крови, опытах. Чтобы как-то унять мысли, Аннабель не только их записывала. Рукопись — это упорядочивание, попытка распутать нераспутываемое, а ей нужно было именно просто занять чем-то разум, изъять все эти непрошеные думы, какой-то абстракцией перенести на бумагу, что всё стерпит. Аннабель устроилась в кресле своей комнаты и проводила мягкие линии карандашным грифелем в одном из блокнотов, что отвела рисованию. Последний раз она его открывала, когда учила свой мозг не пьянеть, и с тех пор — ни разу, но в этот миг это была какая-то непонятная, сильная потребность, которую не утолить никак иначе, кроме как заполнить весь лист размытыми образами. Из неё скверная художница, поэтому картинка на бумаге получалась простой до безобразия, но всё же полной смысла, дышащей невыразимыми меланхоличными чувствами. Цветы. Всего лишь. Диковинное сочетание георгинов и фиалок, которое в жизни не встретишь, но они нашли друг друга в пересечении линий под властью бледной руки, неспешно добавляющей всё больше лепестков и теней незначительной зарисовке. — Талантливый человек талантлив во всём? Аннабель лишь с трудом не дрогнула. Как давно он наблюдал? Как она не услышала его приближения? Настолько увлеклась… Демиан стоял в проеме, обыденно прислонившись к дверному косяку. Но кто бы говорил о талантах. Этот человек, казалось, был раздражающе идеален во всём, за что бы ни брался. За долгие годы вышлифовал в себе бессчетное множество навыков, отполировал их до безупречности… её таланты — ничто в сравнении с ним. Тем более навязанные. Вынужденные. Аннабель их не выбирала. — Обязывал статус, — повела она плечом, не желая особо вспоминать все те уроки со строгими учителями. Пусть отец обладал не наследственным титулом, а рыцарским орденом, Аннабель обязана была ни в чем не уступать дочерям виконтов, баронов, баронетов… Преуспевать во всех областях: искусно шить, виртуозно играть на музыкальных инструментах, чарующе петь, танцевать, сносно рисовать углем или акварелью, свободно изъясняться по-французски и читать молитвы на латыни. Ещё девушки её положения могли увлекаться поэзией, но это уже было факультативно. Ей самой написание стихов никогда не давалось — не складывалась рифма, ритм выходил нестройным. Проза ей, как видно, куда больше по душе. Если так подумать, Аннабель была начисто лишена обыкновенного детства. Была бы — если бы сама его себе не устроила. Лишая себя сна, рискуя репутацией, претерпевая трудности, граничащие с угрозой жизни. Могла оставаться заложницей статуса, но воспротивилась почему-то. Тяга к свободе оказалась сильнее, до поры, пока не пересекла черту. — Позволишь взглянуть? — прозвучал его голос, вынуждая выбраться из бесконтрольной задумчивости. В первый миг она даже не сразу поняла, о чем он спрашивает. Демиан поймал её рассеянный взгляд и кивнул в сторону блокнота, крепко сжимаемого её пальцами. Кольнула тревога. Прятать — глупо, это только разожжет в нем больший интерес. Аннабель не нарисовала ничего предосудительного, чтобы прятать. Демиан мог даже не задуматься об этимологии названий этих цветов вовсе. Конечно, пришлось протянуть ему. Не выказывая этого, внутренне окостенеть, томиться в непонятном ей же беспокойстве, пока он принимал её творение и внимательно рассматривал. Аннабель же взамен рассматривала его, прикипев настороженным взглядом к этим ничего не выражающим чертам. Бледным — намного больше обычного. Усталым, на грани измождения. Причем уже не первый день, а может и месяц… но она почему-то не придавала этому значения. Придала только сейчас, безмолвно ожидая реакции, которой особо и не последовало. Разумеется. Это же Демиан. Чего она ждала? На лице любого, обычного человека вполне могли бы и проступить тени от такого напоминания о прошлом. Должно быть, неожиданного и чрезмерно прямого. Мол — вот, погляди на георгины, вспомни о своей безумной возлюбленной, что сожгла себя всё равно что у тебя на глазах. Погляди на фиалки рядом с ними и вспомни о своей бессмертной шестилетней дочери, со страданиями которой пришлось покончить собственноручно. Но он и бровью не повел. Если в вечно-холодных глазах что-то и мелькнуло, едва-едва уловимо, какой-то мимолетной секундной тенью, в остальном он оставался обыкновенно невозмутим, безразличен и беспечен. — Красиво, — возвращая ей блокнот, бросил он сдержанную, весьма скупую похвалу — обычно от его искусно-лестных слов предательски екало под сердцем. В этот раз он как будто и не старался. — Признаюсь, по твоей реакции я уже успел предположить, не мой ли ты портрет рисовала случаем. В голосе сокрыта рутинная насмешка, и Аннабель даже не понять, копнул ли он вовсе вглубь этого рисунка, или тот так и остался для него поверхностным натюрмортом. Но он нередко сменял шутками темы, что ему не слишком нравились. Во всяком случае, для неё эта смена стала только облегчением. Стандартные их пререкания были уже для неё привычны, а потому куда более комфортны. — Неужели хотел бы, чтобы я тебя нарисовала? — спросила она саркастически, но он сделал вид, будто и впрямь призадумался: — Почему нет? Аннабель вздохнула, закрывая и откладывая блокнот. — Увы, я рисую лишь то, что особо занимает мой ум. — Надо же… — задумчивость в его тоне явно была деланной, насмешливо-притворной. — Разве не должны быть тогда все эти страницы изрисованы как раз-таки мною? Не удержавшись, Аннабель закатила всё же глаза. Иногда он казался таким юнцом. Это не более чем маска, конечно, притом неспособная целиком спрятать его истинную натуру — нельзя не чувствовать силу его истинного возраста, — но подобные реплики иногда отсылали её к первому дню заточения. К секундному мгновению, в котором он ей ошибочно показался не более чем высокомерным юношей. Как же она заблуждалась… Несомненно, в его словах была правда. Если от скуки счесть, сколько раз на страницах рукописи упоминалось его имя, выйдет не меньше тысячи, однако же его бесстыжее самолюбие не вызывало никакого желания с ним согласиться. — Ты как всегда необычайно скромен. Демиан улыбнулся. — Скромность, милая Аннабель, есть либо страх не угодить другим, либо приманка в погоне за похвалой. Высокомерие, замаскированное безыскусно преувеличенным принижением себя. Первой её реакцией, как всегда, был протест — казалось, всё их общение только на нём и строилось, — но по итогу она не нашлась, как возразить. Как часто она сама была свидетелем светских разговоров, где излишней скромностью — очевиднейшим образом наигранной — напрашиваются на комплименты? Демиан и не дал ей особо долго над этим поразмыслить: — Надеюсь, ты в полной мере отдохнула, потому что сегодня у нас на очереди теория электролитической диссоциации, — приземлил он её мысли, возвращая снова к нескончаемым лекциям. — Не та ли, что открыли всего за год до всего этого затворничества? — Именно та. Аннабель слегка покачала головой, поражаясь в бесчисленный раз. Тому, как много сфер он успевал охватывать. Без труда поспевал за всеми открытиями, за всеми выходящими в свет произведениями, тратил время на беседы с литераторами, учеными, копался в ещё сырых науках, наблюдая за всеми переменами… притом находил время и на простое наблюдение за общественностью, на свои опыты, на абсолютно любые дела, включая, должно быть, подготовку подвала к свершению всего этого безумия, отбывшего уже почти половину своего срока. Делился теперь с нею. Всем накопленным багажом, столь обширным, что, казалось, не имел границ вовсе. Ей казалось порой, что она, возможно, уже куда образованнее Рассела. Или отца даже… Любого мужчины из её человеческого окружения. И ложью будет сказать, что ей это не нравилось. *** — Попробуй добавить снова жестикуляцию. Я говорил тебе, так проще сосредотачиваться. Её попытки научиться демоническому колдовству не прекращались. Уже далеко не один месяц прошел с той самой первой попытки. Это её развлечение со свечами вкраивалось меж обычными академическими занятиями, но оттого, видимо, и не имело успеха, что уделялось ей как будто недостаточно внимания. Хотя она старалась. В ней слишком много упрямства, чтобы так просто сдаться, раз уж согласилась, раз сама его и попросила. Уязвленная гордость всегда неприятным привкусом щиплет на языке — Аннабель просто обязана зажечь эту несносную свечу, сколько бы времени это ни заняло. Демиан наблюдал со стороны. В эти предрассветные часы он был одет не только в брюки и рубашку, но и в жилетку поверх, и отблеск её пуговиц назойливо бил в глаза: демонически-острый взгляд то и дело за них цеплялся, сбиваясь. Аннабель держалась, только чтобы не попросить эту жилетку снять — не хотела получить порцию очередной острой колкости. Нервы её без того становились ни к черту, изнашивались от тщетности любых её стараний. К счастью, вскоре он исчез из её поля зрения. К несчастью, оказавшись позади неё. Аннабель, совсем того не ожидавшая, напряженно замерла, когда он со спины коснулся её руки, вынуждая ту приподнять. За запястье поднес к фитилю, держа на некотором расстоянии, чтобы не обжечь пальцы, если тот каким-нибудь чудом всё же загорится. Её ладонь была напряжена — как и всё тело, потому что ей не по себе, когда он позади неё, когда так близко, что она почти ощущала лопатками его грудную клетку, — и он легонько встряхнул её руку за запястье, вынуждая расслабить кисть. Свободной рукой Демиан коснулся её солнечного сплетения — Вот здесь, Аннабель, — напомнил он. — Под сердцем. Коснулся не впервые, но теперь это прикосновение ощущалось острее, чем то, что было в первый раз. Ткань всё так же плотна, но теперь, когда он не впереди, а позади неё, когда столько точек соприкосновения… слишком много. Слишком много всего. В такие моменты слетала какая-то плотная пелена, укрывающая Аннабель, как истрепанным пледом. Защищающая от нежеланных эмоций и понимания, кто он, кто этот её вечный собеседник и учитель… без которой она не сумела бы существовать с ним, говорить с ним, слушать все его лекции и простые рассуждения. Слетала напрочь, обнажая то, что беспрестанно кровоточило под этой оболочкой. Аннабель едва не задрожала от этой к нему близости. От разом неожиданно переполнивших её чувств, захлестывающих её, похожую на давно треснутый сосуд. Её сердце зачастило. Демиан склонился к её уху. — Направь эти чувства в материальное. Сплети из эмоций нужную тебе силу. Под ребрами кипело и жгло, но этого ведь недостаточно. Не чтобы зажечь без спички свечу, не чтобы преобразовывать действительность… надо бы больше? Аннабель знала, что это чистой воды мазохизм, но она прикрыла на секунду глаза. Чтобы оживить прежние чувства. Вспоминая, как то же дыхание, что она сейчас призрачно ощущала за своей спиной, когда-то касалось её шеи, её губ, как он терзал их своими. Все те эмоции, что она отрицала, запирала и прятала, только бы не терять спокойствия, только бы не быть при виде него глупой легкомысленной девочкой. Её ребра обжигало льдом от этих чувств. Неисчезнувших, а только на время затихших и теперь обрекших прежний свой накал, приправленный тем, что он, тот, о ком она думала, тот, кто жил в её сознании этими непозволительными воспоминаниями, действительно так к ней близок, прямо сейчас, наяву. Ей показалось, что её рассудок трещит, переламываясь. Эмоции всё нарастали и нарастали, переплетаясь с дегтем горечи, болью и ненавистью, казались ей неуправляемой субстанцией, кипящей вязостью, хаосом, с которым не управиться. Которым просто разорвет её по швам, и не останется от неё ничего больше. — Тише, — прошептал Демиан, но от бархатности его голоса прямо над ухом, напротив, натянулись нервы ещё пуще. — Не забывай о жестикуляции, — он сжал чуть больше её запястье, нежно провел пальцем по выступу косточки, — сконцентрируйся. На одной точке. Да, верно… На проклятом фитиле. Аннабель мысленно сжала весь этот колючий ворох эмоций, скомкала до болезненного ледяного клочка. Глаз не сводя со свечи перед ней. Представляя, как эти распирающие её чувства холодной ртутью ползут по всему телу. И быть может, это самовнушение, быть может, она уже начисто лишилась рассудка… но ей показалось действительно, будто она ощущала это раскаленный холод чувств под кожей. Текущий от груди к руке, к пальцам… Её рука не выдержала напряжения. Дрогнула. Бледные пальцы колыхнулись над свечой. И фитиль вспыхнул. Так неожиданно ярко, что Демиану пришлось в тот же миг отнять её руку от свечи, чтобы не обожглась, не опалила мертвенную кожу сверхъестественным пламенем. Её всё равно обожгло, но не свечой — горло сдавило знакомой болью жажды, как если бы второй такой же фитиль находился у неё прямо в глотке. Кожа на секунду омрачилась пепельным тоном с черными линиями-венами, и силы разом её покинули, подкашивая колени. Демиану пришлось подхватить её за талию, удерживая, ослабевшую, на ногах. — Всё хорошо, — успокаивал он. — Такое случается, это требует сил. Скоро полегчает. Его голос доносился как из-за плотной толщи тумана, и ощущение его руки на её талии, его грудной клетки за её спиной — также. Но даже ощущайся оно острее, Аннабель физически не смогла бы никак на это соприкосновение отреагировать, только всё дрожала внутренне, глубоко и медленно дышала, отчего тяжело вздымалась грудь. Все мышцы сдавливало железной хваткой неприятно тянущего бессилия. Но она заставила себя это сильнейшее недомогание перебороть. Сама не вполне понимала, почему не уделила себе больше времени на то, чтобы оправиться, но она была полна необъяснимой решимости устоять на ногах самой, без его поддержки. Отстранилась, отступила от Демиана на шаг, даже пусть перед глазами всё ещё растекались пятна. Туманный её взгляд приковался к горящей свече на столе. Фитиль уже не полыхал так ярко, как в первое мгновение, горел умеренно, но всё равно… неужели — она?.. Шаг до стола был нетвердым, неуверенным. Аннабель уперлась руками в его гладь, потому что оказалась слишком истощена, чтобы стоять прямо, и неверяще разглядывала пляс маленького огонька. Отдающего жаром. Настоящий, обыкновенный огонь. Созданный ею. Аннабель столько дней к этому стремилась, должна была уже уложить мысли об этой вероятности в уме, но по итогу все равно оказалась слишком ошеломленной. Демиан не дал ей в полной мере осознать и прийти в себя. — Потуши её, — донеслось откуда-то со стороны, Аннабель туда не посмотрела. Неужели он хочет повторить? Сумеет ли она дважды… Её рука потянулась к фитилю, чтобы пальцами затушить огонь, но Демиан остановил её: — Нет. Не так. Только теперь она взглянула на него, всё свое недоумение вкладывая в потерянный взгляд. — Демиан… — качнула она головой. Лишь одними глазами говоря: я не сумею. Уже чересчур. С неё хватит на сегодня, в ней не осталось уже сил. — Ты справишься. Его голос был твердым, это не было обыкновенной поддержкой и поднятием духа. Демиан был уверен. Что она обязана. Справиться. — После тебе будет труднее вновь отыскать в себе эту силу. Стоит тренироваться, пока ощущения ещё свежи. Аннабель вздохнула, прикрыла на миг глаза, стиснула зубы. «Будь он проклят», — хотелось думать ей, но где-то на краю утомленного сознания она выцепляла, что он прав. Проще сейчас. Пока горит ещё что-то в груди, пока не отпущена ещё эта с трудом найденная нить собственной силы. Шаг от стола. Ноги всё ещё слабы, но она стояла сама, и даже вполне прямо. Как будто сама себе бросала вызов. Из упрямства и всё того же грешного самолюбия. Ей не потребовалось оживлять снова никаких воспоминаний — всего лишь нашарить уже сотканный несколькими мгновениями ранее комок, тот же источник, что пускал холод по венам, что наделял силой, ей прежде неведанной. Это было больно, больнее даже, чем было зажигать, потому что теперь она лавировала на грани своих возможностей, на грани умопомешательства, и вся накопленная истощенность впивалась шипами в кожу. Больнее, да, но всё же проще. Быстрее, без томительно долгих минут подготовки, тщетных попыток. Без жестикуляции даже. Нужный образ и так уже давным-давно хранился в её голове, съедал её с момента, как Демиан потушил когда-то пальцами фитиль, который ей тогда предстояло зажечь. Теперь — всего лишь потянуть мысленно за нужную нить, что от этой тяги полоснула, как леской, по душе, заставляя ту кровоточить. Заставляя пламя, сперва упрямо заколебавшись в нежелании, всё же погаснуть. Горло жгло, терзаемое бессилием и возникшей от него жаждой, но Аннабель не обращала внимания. Только на периферии сознания подмечала, что её кожа вновь залилась мертвенно-серым цветом и по венам расплескались тени. Её это не заботило. Эта боль, тугим ободом стягивающая виски, эта слабость, это странное ощущение одновременно дичайшего опустошения и наполненности. Её пьянило. Хотелось больше. Взгляд — стало быть, залитый черным цветом, как и вены, — медленно скользил по пространству. Это оказалось восхитительно легко — потушить следующий фитиль в одной из триад свечей, что стояли в канделябрах. Поочередно. Одну, другую. Ей требовалось по несколько секунд на каждую, но всё же это не занимало так много времени и пустых усилий, как зажигание. Как будто сама тьма ей благоволила. Поддерживала и помогала избавиться от этого чужака, вторгающегося в темный мирок. Аннабель плавно оборачивалась, чтобы охватить взглядом больше, ведя его по всей внушительно-просторной гостиной. Демиан, оказалось, был позади неё, в нескольких шагах, но, обращенная к нему лицом, она на него не взглянула. Только продолжала. Чувствуя на себе это пристальное внимание, глядела не на него, а в сторону, упрямо заставляя холод скользить по гостиной вместе с её сосредоточенным взглядом, не упускающим ни одну свечу. Скользить и закутывать в себя пламя, не оставляя ему никакого больше выбора, кроме как погибнуть. Какой-то новый, ужасный способ саморазрушения. Ей казалось, что у неё гнутся кости, что трещат ребра, так тяжело было управлять этим хаосом, выжимая из себя все силы до последней капли. Истощая себя до предела, до сухости под кожей и онемения кончиков пальцев, как при утере крови. Когда в гостиной наконец целиком воцарилась темнота, Аннабель тянуло упасть навзничь, тянуло к полу, распластаться в бессилии, но она устояла. Только слегка покачнулась — в сторону Демиана. Благо, не настолько, чтобы вновь беспомощно оказаться в его руках. Не упала и ему не пришлось её подхватывать. Только убрал ласково небрежно выпавшую прядь волос от её лица, задерживая ладонь на скуле. — Умница. Спустя время её пронзит отвращением к самой себе, но в тот миг она ничего поделать не могла — нуждалась в этой похвале, потакала маленькой девочке внутри себя, жаждущей внимания и одобрения. Прикрыла глаза, наслаждаясь утешающей мягкостью прикосновения, мыслью, что она сумела так много… едва не раздробила саму себя внутренне, едва держалась на ногах, но справилась, сотворила то, о чем даже мечтательным ребенком и помыслить не смела. Когда она посмотрела снова на него, взгляды пересеклись — он всё изучал её внимательно, заинтересованно, завороженно, как когда говорил о её необыкновенном разуме. А её взгляд соскользнул ниже, на линию губ, что были к ней близко. Ей только приподняться, чтобы коснуться… Она не знала, зачем. Внутри всё бесновалось, рассудительность замолкла давным-давно — потухла с первой же свечой. Ей просто было больно. Уже долгие годы, и ей хотелось, чтобы это закончилось, хотелось избавиться от боли, и это как при утоплении — она читала, ты испытываешь агонию, пока не сдашься. Твой разум взрывается, давит тебя, пока не сделаешь вдох, пока не впустишь в легкие воду, соглашаясь на погибель. Только тогда приходит облегчение. Успокоение. Ничтожное пространство, застывшее меж ними неопределенностью, напряжением и её незримыми колебаниями, было мучительным. А Демиан ничего не делал, чтобы его сократить. Без слов следил за её действиями, а у неё дыхание застряло где-то в груди, там же, где скулило нуждающееся сердце. Аннабель пришлось не только приподняться. Рука, по-прежнему слабая от изнеможения, поднялась и мягко коснулась затылка чуть выше его шеи, чтобы потянуть к себе, наклонить голову — он не возражал, позволил ей. Но всё ещё не делал первый шаг. Будь ты проклят, — повторила она недавнюю свою мысль, и сама подалась к нему, окончательно уничтожая крупицы дистанции. Легчайшее касание губами губ. Несмелое, осторожное. Аннабель почти сразу на полдюйма отстранилась, глядя на него из-под полуопущенных ресниц, но всё ещё — никакой реакции. Ей его не понять. Он снова издевался над нею. День прошел зря, если он никак её не измучил, а эта греховная пытка — одна из страшнейших, потому что её собственное достоинство раскалывалось на куски. Потому что она сжала крепче черные пряди, снова припадая губами к губам — требуя, надеясь, умоляя его ответить, взять инициативу, как делал всегда, во всех ситуациях. Нет. Демиан не отвечал. Его челюсть сжата, он как будто просто… не желал. Ему было это не нужно. Аннабель не понимала. В том поцелуе, первом, не оставалось никаких сомнений в том, что он сам того желает, и все те его двусмысленные фразы… что случилось? Что переменилось, что она сделала не так? Ей хотелось отпрянуть от него, разрушить уже этот мучительный миг, хотелось уйти в глубокой растерянности и запереться в комнате, но Аннабель отстранилась лишь совсем чуть-чуть. Шепотом в чужие губы: — «Чувства утомительны», полагаю? Едва ли сама узнавала свой же голос. Ей эта вызывающая холодность была чужда, как бы прежде она ни старалась играть и выказывать надменность, всегда ей это в тягость. Было. В этот миг она была не собой уж точно. Демиан усмехнулся, но в накаленном воздухе между ними отчетливо ощущалось — неискренне. На скулах желваки, и взгляд задумчив до крайности. Аннабель уже не хотела знать, что в его голове и каким может быть исход этих глубоких раздумий. Ушла, не оглядываясь. Направилась к коридору, по-прежнему одолеваемая сильнейшей слабостью, заставила себя покинуть самой гостиную. А покидая — думала. О том, что только что произошло, о том, что сама же и сказала… Её всё не мог истязать этот вопрос. Что он чувствует? Способен ли? Нужны ли вовсе чувства для того, чтобы… поцеловать? Аннабель едва не усмехнулась горько мысли, что в человеческой её жизни этот вопрос был актуален не меньше. Разве не она планировала выйти за Рассела? Без любви, без страсти, с одной только человеческой симпатией, ничего на деле не значащей. Но это хотя бы было бы правильным. Выйти за него, подарить свой первый поцелуй ему, своему мужу, даже пусть в груди ничто не отзывается. Целовать его, беспрестанно себе напоминая: «это правильно». Это было бы правильно. В отличие от… Аннабель уже положила ладонь на дверную ручку и потянула на себя, чтобы зайти в кабинет и переписать всё в дневники. Когда на эту же дверь легла чужая рука. Захлопывая обратно. Её сердце споткнулось. Аннабель, слишком увлеченная мыслями, не заметила. Ни его сердца, ни его приближения. Застигнута врасплох. Дрогнув, развернулась тут же. Бездумно взметнулась рука, будто чтобы предпринять глупую попытку оттолкнуть, выпутаться зачем-то из сложившегося капкана, но его пальцы обхватили её запястье, припечатывая к двери позади неё. Вторая рука уже привычно легла на щеку. — Если ты успела передумать, тебе стоит сказать об этом прямо сейчас. Пока не поздно. Сказать «нет». Отказаться. После того, как сама же весь этот костер безумия и разожгла. Демиан давал ей выбор — как и в первый раз. Когда она сама попросила его, это было её выбором. У неё во рту пересохло, и в голове ни единой мысли. Что ответить? Что-ей-делать? Только смотрела в его глаза — непривычные. Привычного глубокого винного оттенка, взирающие со все тем же тяжелым спокойствием древности, но теперь в их глубинах крылось нечто иное, на черте безумного, голодного. Приводящего в трепет и сбивающего ритм её сердца. Аннабель опасалась, что он прочтет в её взгляде страх — который несомненно был, но не тот, чтобы пожелать оттолкнуть его, чтобы сказать это «нет», — опасалась, что он истолкует превратно. Но он разглядел иное. И наконец — когда в её рушащемся мирке не осталось уже ничего от здравомыслия, от неё самой, никаких уже руин даже, просто ни-че-го, когда это мучительное томление накалилось до степени наихудшей пытки… он впился в её губы. Куда более напористым, чем в первый раз, поцелуем, куда увереннее, чем то жалкое подобие, что было сотворено ею в гостиной — никаких промедлений, колебаний, осторожности. Вся прежняя его деликатность посыпалась прахом. От неожиданности подобного натиска у неё невольно вырвался испуганный вздох, который он поймал губами. Обхватил ими её нижнюю губу, чуть прикусывая, и ей потребовалось немало усилий, чтобы устоять на ослабевших вмиг ногах. Аннабель вцепилась в его плечо пальцами, едва не до хруста в собственных костяшках, царапая сквозь ткань, норовя ту порвать. В этот раз — не стояла одеревеневшей и пустой. Отвечала ему. Не осмеливалась брать инициативу, но отдавала, целиком отдавалась пьянящему, головокружительному мигу, цеплялась за его плечи, касалась лица этого древнего жестокого существа, хмелея от собственной смелости, путалась пальцами в черных прядях, податливо отвечая на каждое требовательное, жадное прикосновение чужих губ. Демиан целовал её так, будто разом откинул прочь любые цепи контроля над собой, какой-то невообразимой выдержки, что титанической силой держала его годами. Целовал, сминая её губы, сминая её волю, всю её в ничто. Прижимая её своим телом к двери, подчиняя этому чувству, что даже хладному созданию несло жар, нестерпимый, выжигающий её дочерна. Её дыхание изорвалось с первой же секунды, сердце колотило неистово о ребра, навстречу ему. И запнулось, упало куда-то вниз, когда чужой язык нагло скользнул по нижней губе. Как послали ток по всему телу. Аннабель дрогнула, против воли подалась назад, но вплетенные в волосы пальцы не позволили ей отстраниться. — Аннабель, — едва ли не прорычал он в её губы, и она замерла, пригвожденная к двери его телом и силой этого голоса. Этот низкий, хрипловатый, властный тон лишал всякого ума. А учитывая, как сам по себе всегда красив демонический голос, в этот миг Аннабель — что явно уже была душевнобольна, невменяема — показалось, что не существует в мире звука, приятнее слуху, чем её хриплое имя из его уст. Его шумное, как и у неё, сбитое дыхание всё отпечатывалось на её коже. Большой палец очертил линию подбородка и слегка надавил, призывая приоткрыть губы. И Аннабель осознала, что окончательно, безнадежно пропала — когда поймала себя на мысли, что повинуется не из-за властности в его тоне и прикосновениях, не из ощущения, будто не повиноваться нельзя. Не потому что её колотит, колотит от бушующих чувств, путающих её и мешающих думать. Потому что она сама того хотела. Больше. Безумнее. Его язык новым поцелуем скользнул меж её губ, проникая в рвано дышащий рот. Под ребрами шевельнулось нечто, протяжно потянуло жаром, так сладко и преступно, и прошила стежками всё тело дрожь — от порочности и недопустимости, от дурманящих чувств, прежде неизведанных… Касания языка были осторожными, как будто он всё же сжалился, не спешил, позволял ей привыкнуть. Но прошло немыслимо мало времени, прежде чем она сама же. Поддалась. Робко коснулась языком его собственного, толкаясь тому навстречу. Быстро учась, несмело принимая его правила. Вырывая из него низковатый, тихий, явно-против-его-воли сорвавшийся вздох, будто он не мог того от неё ожидать. Пальцы в её волосах крепче сжали пряди, натянули, вынуждая больше запрокинуть голову. Другая рука сильнее надавила на подбородок, раскрывая её рот шире, углубляя поцелуй до вопиющей, недопустимой степени, до той кричащей непристойности, от которой запертый голос здравомыслия вопил истошно, хрипел в ужасе и приказывал — остановиться. Оборвать всё. Пожалуйста. Но Аннабель, господи, готова поклясться — уж в этот миг, даже будь у неё прежняя её сила духа, а не жалкие осколки, её бы не хватило. Попросту не хватило бы — его оттолкнуть. Хотя бы перестать ему отвечать. Задыхаться, глотая недостающий воздух, упиваясь чужим прерывистым дыханием. Разрушительной силы чувствами, незнакомыми, что раскаляли и плавили, собираясь тугой спиралью где-то внизу живота. Ей по-прежнему было недостаточно. Хотелось касаться, изучать, льнуть к нему всем своим существом. Демиан как будто слышал молитвы её тела — притянул её за талию ещё ближе, ближе к себе. Вынуждая прижаться так тесно, как возможно. Выгнуться едва не до хруста позвонков. И тогда из горла вырвался этот звук. Глухой выдох, не совсем уж стон, но постыдно на него похожий. Достаточно громкий, чтобы Демиан его различил. И замер внезапно. Мгновенно окаменел, как мраморное изваяние, с которым она вечно его сравнивает. Аннабель пришлось саму себя мысленно в стальные путы заковать, только бы не податься к нему самой, когда он слегка отстранился, не вовлечь его снова в поцелуй, греховно желанный, как страшнейший в мире наркотик. У этого безумия вкус был, как у чистого опиума, и ей неоткуда знать того вкуса, но она была уверена. Иначе быть не могло. Демиан смотрел на неё, мыслями явно находящийся совсем далеко, петлял меж оледенелых почерневших остовов, с которыми она сравнивала некогда его душу. Пальцем провел по её нижней губе, чуть припухшей — зацелованной и искусанной, — и Аннабель едва не заныла, почти ощутила ком в горле от распирающих её чувств. Но он убрал руку. О чем он мог думать в этот миг? Боже, ещё никогда прежде она так яро не желала забраться ему в голову, хоть череп раскроить, но увидеть. Узреть, вчитаться и понять. Хотя бы раз в жизни. У неё самой мысли были вязки, как черная патока, кольцевали вокруг одного только осознания. Аннабель отчетливо ощущала в этот миг, что она подобна пропащему человеку, который только теперь целиком сознает свою зависимость. Сознает, что умирает давным-давно, что так глубоко в этом погряз, что пути назад нет. А может и не было никогда. Может, Аннабель была обречена — с самого начала. Запутаться в сплетенную Демианом сеть. Но её кольнула внезапная мысль, что, быть может, запутался и он. Не так, как она, не увяз целиком, но зацепило… потому что, когда Аннабель, в уже привычной попытке отрезвить себя болью, закусила губу, его глаза проследили за этим жестом. И у неё сердце дрогнуло и сжалось, когда он на миг прикрыл их и глубоко вздохнул, и стиснул челюсть, как будто стараясь не утерять больше самообладания. Удивительно, что он вовсе с ним управлялся. Да, верно, ему сотни лет, он не мальчишка, но ещё миг назад ей казалось, что этот поцелуй разорвется только если на них обрушится потолок, по меньшей мере. А по итогу… так просто. Всего лишь. Когда он снова посмотрел на неё, ей показалось, что её знобит. Внутри мелко потрясывало и было так невыносимо холодно, но она сама не ведала, от чего. Изящные пальцы неторопливо, как будто нарочно-издевательски, провели по её волосам, поправляя тот легкий беспорядок, что сами же и навели. — Ты всё ещё слишком бледна, — констатировал он, и в тоне не было уже ни капли всего котла оттенков, что наполнял его прежде. Обыкновенный ровный голос, как всегда спокойный, несколько прохладный, в сравнении с тем жаром, что был только что. — Тебе бы утолить жажду и лечь спать. Ей рассмеяться хотелось. От режущего контраста внезапной перемены, от этой заботы, следующей сразу за тем, как ей казалось, будто он загрызет её за любую попытку воспротивиться, которой и не могло последовать. Он ведь её волю начисто раздавил, ничего для того не делая. Происходящее абсурдно до крайности, но Аннабель только кивнула, соглашаясь с ним, и Демиан отстранился, отошел от неё, высвобождая из непродолжительной клетки. — Я наполню чашу. Иди пока в комнату, — последнее, что он бросил ей, прежде чем скрыться в темноте гостиной. Аннабель отрешенно смотрела ему вслед несколько безмерно долгих мгновений. В голове — ни единой мысли, казалось, эта звенящая, послештормовая тишина накрыла весь подвал, заглушая даже сердце и тиканье часов. Но с трудом Аннабель всё же ожила: проделала путь длиной в несколько ярдов до своей спальни. Ей неведомо, как её слушались ноги. Как она не сползла по закрывшейся за спиной двери на пол, когда прислонилась к ней, стараясь осознать. Получалось не сразу. Или не получалось вовсе. Сливающиеся в одно картинки, чувства, звуки — сбитое дыхание, то хриплое «Аннабель», от которого даже сейчас, всё ещё, хотелось взвыть — мельтешили в голове, пока она медленно развязывала завязки на платье, чтобы уже переодеться и попросту рухнуть без сил в постель. Её даже не волновало нисколько, что Демиан мог зайти в любой момент — слишком потрясена. Всем случившимся, начиная с событий в гостиной и роковых свеч. На самом деле, уже по прошествии времени, записывая всё, она понимает, что Демиану элементарно хватило чести и совести — что в его случае звучало оксюмороном — дождаться, когда затихнет шорох одежд, прежде чем заходить в комнату. В тот миг она ни о чем не думала вовсе. От снятого корсета дышать легче не стало. Ей казалось, она так и не сделала больше ни единого вздоха, стоило поцелую разорваться. Всё тело казалось ей неповоротливым и заторможенным, существовало отдельно от разума, продолжающегося прокручивать образы, и ей пришлось на миг даже остановиться посреди комнаты, в одной только уже сорочке. Закрыть лицо ладонями, дышать глубоко, на грани истерики, в напрасной надежде прийти в себя. Поразительно, но у неё, вопреки всему, не было желания выгрызать себе гласом совести всё нутро. Аннабель была в высшей степени оглушена, однако корила себя. Не жалела. Быть может, она ещё отойдет, опомнится, и тогда накатит, как лавиной, но не было у неё того сокрушительного отвращения к себе, что ломало её майским утром девяносто третьего года. Если нечто и грызло, то далеким фоном, совсем не так, как немало лет назад, хотя в сравнении с тем, что произошло только что, тот далекий первый поцелуй казался теперь воплощением целомудрия. Забираясь наконец в постель, Аннабель вспоминала против воли, что в детстве, возможно, могла в ночные вылазки лицезреть на улицах подобного рода… картины. Развратные, лишенные всякой пристойности, для её детского ума непонятные. Её подобное отвращало: вводило в недоумение, каким образом можно так извратить нечто столь светлое и благонравное, как поцелуй между мужчиной и женщиной, как можно настолько опошлить, испохабить… Тогда ей казалось, что, если будущий муж позволит себе нечто большее, чем предписанный многими романами скромный чувственный поцелуй, она не избавится от ощущения, будто она грязная и грязь эту не смыть. Что ж. Верно, это очередной удар по её раздробленным в труху принципам, верно, противоречило всем соображениям морали, да и простого благоразумия… но сальности, что случалось видеть на лондонских улицах, в произошедшем не чувствовалось ничуть. Никакой грязи. Непонятно, в чем дело — в том, кто её целовал, хотя этому факту впору быть наоборот, куда более отягощающим фактором; в том, как он её целовал, или в том, что она и так уже давным-давно не ощущает это оскверненное тьмой тело своим… но у неё не было никакого желания соскоблить с кожи невидимую грязь. Хотя она вполне могла бы. Клинком с себя её снять, претерпевая адскую боль как наказание самой себе. Всё равно ведь заживет, вырастет иная. Это было бы, пожалуй, вполне в её духе… если бы она действительно того желала. Когда дверь отворилась, Аннабель, под покровом свинцовых мыслей, уже едва не засыпала без всяких чаш. Демиан всё равно преодолел бесшумно пространство, поставил наполненный кровью сосуд на прикроватную тумбочку. Аннабель наблюдала за ним из-под чуть прикрытых век. Почему её не жег стыд? Тому надлежало бы испепелить её до основания, а по итогу она то ли чрезмерно устала, то ли… боже, где та стыдящаяся всего девочка, едва ли осмелившаяся после первого поцелуя хотя бы посмотреть на него? Затерялась в годах, проведенных с ним? Ей по-прежнему не удавалось уложить в голове неправдоподобную мысль, что в этот раз, там, в гостиной, она сама. Первая. Поцеловала его. Демиан ничего ей не сказал, так и висело в комнате молчание, которое рушить, может, и не стоило. Может, стоило позволить ему уйти. Просто заснуть. Но — когда он уже повернулся к двери: — Разве тебе не нужно тоже участить порции крови? Её вопрос заставил его застыть. Вопрос, который вполне мог бы казаться неожиданным, бессмысленным, но логика в нем была: Демиан сказал, что использование демонической сути требует сил. Очевидно, он куда сильнее неё, но даже простая свеча едва не лишила её сознания, вызвала такую жажду и слабость, что ей казалось в тот миг, будто она умирает. А Демиан годами строит в её сознании миры. По мелочам использует свои силы и иначе, но это — главное. Это не легко, Аннабель в этом не сомневалась. И не сомневалась в том, что именно этим объяснялась его бледность, нездоровая даже для них. — Я ценю твою заботу, но нет, крови мне пока вполне хватает, — насмешливость в его тоне лишала первую фразу всякого подобия искренности, и Аннабель уже поджала губы, подумала, что на этом всё, он просто уйдет. Но спустя мгновение он вздохнул, всё же посерьезнел немного и добавил безразлично: — Мне скорее не помешал бы обыкновенный сон, только и всего. — Так почему же не поспишь? — Зачем, когда можно проводить время полезнее? Аннабель знала, что он так ответит. Дикость, но она уже выцепляла из всего путаного клубка какие-никакие закономерности, понимала, когда он съязвит или пустит в глаза пыль, только чтобы сокрыть правду. Дело не в этом ведь. Он не стал бы страдать таким мазохизмом только лишь чтобы не терять времени, которого у него и так сполна. Её догадка была блеклой и не факт, что верной. Единственный раз, когда он спал, да и то, крайне чутким сном, был, когда она разделила с ним его же постель после того её акта сумасшествия с испитием крови из горла. Быть может, он всего-навсего не хотел быть уязвимым. Быть может, ему в том числе, особенно, претит перспектива быть спящим, пока по подвалу свободно бродит его пленница. Перспектива утерять контроль над ситуацией. Аннабель не успела ещё даже поймать эту свою бесформенную мысль и вдуматься, когда уже поймала его руку. Легкой хваткой сцепила пальцы на его запястье, задерживая у постели, не давая уйти. Мягко провела пальцами по переплетению слегка выступающих вен, чувствуя, как давит нерешительность её собственные ребра. И слегка потянула к себе. Демиан, конечно же, без любых слов распознал, что она имеет в виду. Взирал на неё сверху-вниз, в задумчивости и некотором сомнении, и Аннабелль не различить, в чем того причина. Но длилось его промедление не столь долго, чтобы засомневаться самой и отступить. Когда Демиан поддался, сел на край постели, Аннабель отпустила его и слегка отодвинулась, освобождая ему больше места. Переодеваться он, разумеется, не стал, да и трудно представить его в какой-нибудь одежде для сна. В отличие от неё, под одеяло не забрался, остался поверх, только вздохнул с усталостью и расположил голову на подушке. Аннабель, пусть сама и пошла первой на поводу у этого безрассудства, не выдержала такой близости и перевернулась набок, спиной к нему. К чаше так и не притронулась, слишком вымотана, хотелось поскорее забыться без всякого опьянения. А сердце било с перебоями. Избавиться от кусающих её мыслей не выходило никак. Но Аннабель ведь и так каждую пятницу спит в его присутствии, нет никакой разницы в том, сидит он на краю постели или расположился рядом. Да она и так уже спала однажды едва ли не в его объятиях в тот бесконечно далекий злосчастный день… Теперь уже — целиком по своей воле. Теперь уже не по случайности и неосторожности, а из… сочувствия к нему. У неё не было никаких хитроумных замыслов за счет этого сбежать или навредить ему. Ей действительно хотелось, чтобы он, столько лет тратящий силы на её сон, немного отдохнул сам. Правильно ли это? Сочувствовать своему похитителю? Аннабель не знала. Не хотела об этом даже думать. Ей повезло — либо же она просто оказалась всё же по-настоящему истощена, — и терзаться этими мыслями ей долго не пришлось. Аннабель заснула довольно скоро. *** Пробуждение встретило её куда более тяжелое, чем было засыпание. Тело явно оказалось недовольно недавними играми с бесовщиной, было вымотано и ныло, как если бы Аннабель была человеком и всю вчерашнюю ночь провела за уроками танцев. Осознание подбиралось так же тяжело. Не легкой поступью, а переваливалось неподъемной глыбой. Аннабель не ведала, хотела ли бы она, чтобы всё оказалось сном, но в груди что-то непонятно саднило. Как тупым лезвием скребли по костям. Этот внутренний скулеж угомонился, только когда она, всё ещё не открывая глаза, различила ровное биение чужого сердца. Нерешительно разомкнула веки, повернулась на спину, взглянув на утомленное лицо. Ей почему-то казалось, что он проснется раньше. Уйдет. Демиан лежал на боку, лицом к ней, с закрытыми глазами. Черные пряди в некоторой небрежности разметались по наволочке. Дыхания не было — он не всегда дышал, им ведь ни к чему, и в этот миг она не могла различить, спит ли он. Почему-то всё ещё с трудом верилось, что он способен спать. Способен на нечто столь человеческое и приземленное. На умиротворение и покой, как бы парадоксально ни звучало, ведь он и так всегда казался ей олицетворением покоя. Свечи не горели, хотя засыпала Аннабель с ними, и презирать бы себя за эту мимолетную мысль, но как же красив он был в этом полумраке… что по сути был мраком не наполовину, а чистейшей тьмой, однако её чуткое зрение ведь видело, каждую черту лица, каждую ресницу, окаймляющую закрытые веки. Почему даже во сне он не казался уязвимым? Изнеможденный, спящий, он ни в коей мере не выглядел беззащитным. Напротив — от него и сейчас ждешь угрозы. Не умом, а чем-то поселившимся в груди с первого дня заточения, даже в моменты, когда его слова и прикосновения несли ей утешение. Здравомыслия в ней так и не прибавилось с недавнего безумия, и её рука приподнялась. В желании осторожно коснуться. Страшась разбудить, страшась, что он почувствует… она медлила. Задержала ладонь в воздухе за несколько дюймов от его идеально высеченной скулы. — Смелее. Аннабель вздрогнула. Убрала тут же руку, так и не коснувшись. Конечно же, он не спал. — Так и не удалось заснуть? — Удалось, — его голос хрипловат, действительно несколько сонный. Глаза по-прежнему не открывал, был будто на границе меж сном и явью. — Твое сердце бьет довольно громко. О боже. Так она разбудила его? Почему-то это её сильно смутило, как и вся ситуация сама по себе — проснуться в одной постели, видеть его заспанным, таким… очеловеченным. Ей всё ещё неизвестно, что у него в голове, все его мысли заперты за семью печатями, его невозможно назвать открытым, и всё же было в этом нечто от этой запретной открытости. Разделять постель, сон, нечто такое искреннее и простое. Неуместно представилось почему-то отношение к Демиану в обществе, в тех «некоторых кругах», где его почитают, где им восхищаются. Вероятно, благоразумно опасаются или откровенно боятся, как Силье поначалу. Представился этот окруженный тайнами и окропленный кровью далекий образ, к которому не каждый рискнет хотя бы просто приблизиться. Заговорить, выдержать на себе этот глубокий, тяжелый от прожитых столетий бордовый взгляд, всегда копающий до самых костей. Как будто прочитав её мысли — он открыл наконец веки. — Какого цвета были твои глаза? — неожиданно поинтересовалась она, стараясь вообразить, каким он был до того, как окружил себя смертельной аурой, в двенадцатом веке. Без отпечатка древности на мертвенном лице. — Черные. Аннабель негромко фыркнула. Стоило догадаться. Его губы растянулись легкой усталой улыбкой. — Ты бы предпочла, чтобы они были ангельски-голубыми? Почему бы и нет? Так ведь обычно и бывает — у истинных чудовищ истинно невинный вид. Следом её посетила иная мысль. Попытка, безуспешная, представить его совсем ребенком, и в этот образ, когда он ещё не был убийцей, «ангельски-голубые» вписались бы как никогда лучше. Утомленная и слегка сонная, как и он, на грани перед сном, Аннабель только половинчато озвучивала свои мысли: — Ты ведь не всегда был… Но слово всё же не набрало достаточную силу в легких, чтобы быть озвученным. Почему-то в этот миг не удалось. Назвать его монстром. Демиан без того прекрасно понял, о чем речь. — Я напомню, что впервые убил лет в четырнадцать. Не по своей воле. На поле боя, воспитываемый в вечной войне. Прийти бы в ужас от осознания, что она его оправдывает, но в этот день она предпочла хотя бы на время отдохнуть от нескончаемого чувства вины за эмоции и мысли, что были ей неподвластны. Произнесла единственное, что посетило её истерзанную голову. — Я в одиннадцать. Демиан приподнял брови, самую малость изумленный — видимо, легкостью, сопровождавшей эту фразу. Фразу, которая была, пожалуй, и неуместной, и уместной одновременно. Неуместной, потому что не имела никакой связи, потому что сказана была поразительно-беспечно для своей сути. Уместной, потому что была банальным парированием, отбрасывающим их в далекий девяностый год. Выворачивала обратной стороной ту давнюю страшную картину. Когда ровно те же факты были озвучены совсем иным тоном, насмешливым и жестоким, имели обличительный и оборонительный оттенки, а теперь. Теперь… Факт детского преступления уже настолько прижился в её сознании за эти годы, что был всего лишь частью давней истории её-человека. Укоренился, выел её изнутри, а затем иссох с годами и выцвел. Безмолвие висело таким звенящим, что Аннабель не сдержала тихого смешка. Демиан усмехнулся следом. — Я всё думаю, перестанешь ли ты меня когда-нибудь удивлять. — Тебе бы этого не хотелось, верно? Его глаза были полуприкрыты, он всё ещё был смертельно устал и бледен, но уголок его губ потянуло в сторону привычной острой улыбкой, когда он ответил: — Не хотелось бы. А Аннабель, глядя на тяжелый полог балдахина, чувствуя на скуле чужой взгляд и слыша ровный ритм его сердца, всё вдуматься не смела. До чего же это всё дико… право, она давно уже не узнает своего отражения, но худшее — с каждым годом она перестает узнавать себя вовсе. Разве стала бы прежняя она настолько спокойно находиться с ним в одной постели, по доброй воле, так еще и мгновением ранее все равно что смеяться с ним, почти как приятели, над таким? Скажи ей кто угодно вначале, что однажды наступит такой день, она бы справилась о душевном здравии твердящего о такой ужасной несуразице. А теперь — скорее о своем собственном. Но было уже давным-давно в их взаимоотношениях нечто будто приятельское. Взаимная язвительность, беседы, лекции, обсуждения всего на свете… Аннабель ведь даже, можно считать, посвящена в его личную жизнь. Всё это было крайне далеко от её представления о взаимоотношениях меж страшным похитителем и пленницей. Вероятно, иначе просто и быть не могло после столь тесного и длительного сосуществования в одних стенах. «Будешь ненавидеть меня ближайшие лет пять», говорил он когда-то. Какой же наивной она была, что поистине верила, будто сумеет сохранить в себе эту ярую к нему ненависть, этот страх и стойкое отторжение от него до последнего дня. Нет, часть её всегда будет его ненавидеть — то, что он с нею сотворил, так просто не забудется, — но вопрос в том, насколько сильна эта часть. В такие моменты она оказывалась запрятана наглухо. От всех этих размышлений неизбежно явил себя всё же слякотный осадок в груди, и Аннабель поджала губы. Глубоко вздохнула и повернулась обратно на другой бок, всё так же спиной к Демиану, отчего сползло слегка ненужное ей одеяло. Надеялась ещё немного поспать, а проснуться уже без всех этих тягостных мыслей, вернуться в ту праздную колею языков, знаний и грёз… За спиной постель слегка прогнулась. Стало быть, сна ему хватило? Настолько ему время забытья всё-таки тошно? Но он не поднялся, чужое сердце не отдалялось. Демиан только подцепил край одеяла и поправил, укрывая Аннабель. Что дыхание затаила от возникшей оттого близости. Отсчитывала тягостные секунды до мига, как он отпустит край и вновь отстранится… Но он руку не убрал. Наоборот — расслабил, опустил, несильно придавливая талию своей тяжестью. Заключая её таким образом в ловушку своего тела, и пускай прикосновение к нему не было столь острым из-за разделявшего их плотного одеяла, Аннабель всё равно страшнейше окаменела. Не в первый раз. Господи, не в первый далеко — в девяностом году он ведь тоже держал руку на её талии, когда она проснулась в его постели. Но в этот раз ощущалось иначе совсем, иное положение, куда более походящее на объятие, куда большая близость друг к другу… — Удобно тебе? — не выдержала она, надеясь вылепить из этой фразы должную надменность, но гадкое бесконтрольное смущение всё равно проступило в тоне. Его же ответ был невозмутим. Полнился привычной издевкой: — Тебе нет? Чужое дыхание, сопровождавшее краткую реплику, колыхнуло пряди её волос, рассыпая по коже мурашки. Господи-Боже… Нечто ей подсказывало — скажи она нет, он бы отстранился. Отпустил бы очередную колкость, одну из миллиарда уже, но всё же не стал бы её мучить. Аннабель ничего не ответила. Бесшумно втянула в легкие воздух и прикрыла глаза. Смиряясь, привыкая к подобному положению, в котором предстояло как-то заснуть, хотя сердце упрямо частило с ударами, выдавая всё её волнение, постыдно взбудоражившее стылую кровь. Который это проигрыш за эти годы? Нет уже смысла считать. Черт с ними. Черт с ним. Аннабель всё равно ведь умрет. Когда выберется — её ничто уже не ждет, и никакой рай ей тоже уже не светит. Каков толк в нескончаемом самоистязании… Если давно уже пора бы признать — и в подобном положении, под тяжестью чужой руки, это принятие пульсировало в венах особенно отчетливо, — Демиан пленил её. Не похищением и не заточением. Заплетая ей волосы заботливой рукой, повествуя о чудесах мира, становясь ей опорой каждый раз, когда подкашивались ноги. Возвышая её, искусно хваля, называя необыкновенной. «Его луной». Всё это, конечно, не более чем умелая стратегия: Демиан ведь знал, как увлечь, сломить волю, как привязать к себе, делал это осторожно, ненавязчиво, умеренно населял её разум гибельными мыслями о нем… Аннабель всё это сознавала. Но поделать ничего не могла. Её душа — изорванная, оскверненная, им же стократно обезображенная — уже давно целиком в его руках. Как и сердце теперь, предельно уставшее от многолетней злобы.