Чернилами и Кровью

      Иногда я тревожусь, что совсем не умею выбирать важное — в деталях расписываю не слишком значимое, быть может, упуская притом то, что запечатлеть наоборот как раз стоило бы… но как мне выбирать, если по-своему значимым мне кажется каждый миг в этих стенах? Летят ведь скоротечно все эти дни, месяцы, годы. Полные разговоров и действ, грёз и лекций, особых непостижимых взглядов и мимолетных касаний — всё это не запишешь, не хватит дневников, чернил, сил никаких, в конце концов.       Но в важности именно тех моментов, что расписаны мною на последующих страницах, пожалуй, я не сомневаюсь нисколько.

___________________

С того дня Аннабель пока больше к колдовству не притрагивалась. Воспоминания об объявшей её боли и обо всём последующем были ещё слишком свежи, и вывод им был один — бесовское ударяет по разуму, кружит голову. Сильно. Дурманит, искушает, манит безбожно. Ей не хотелось ещё больше сойти с ума, во всяком случае, пока что. Её жалких сил хватило лишь на свечи, но она всё равно могла теперь в красках вообразить, как сильно пошатывается картина мира в глазах человека, обладающего таким могуществом, мастерством преобразования реалий. Будто мир в твоих руках превращается в материал, пригодный для любых безумств, если только на них хватит смелости. Будто ты волен полосовать, рвать материи мироздания на лоскуты, перемещать и видоизменять, раскалывать гранит всех правил природы и логики той силой, что была подобна острейшему лезвию — раскаленному, тонкому, рассекающему любые стены. Конечно, Аннабель не считала, что она на всё это способна, уж точно не сейчас. Очевидно, для такого уровня нужна немыслимая свобода духа и разума, совершенное отсутствие рамок, громадная внутренняя сила. Нужно трудиться, тренироваться, снова и снова… но Аннабель пока не хотела даже. Не хотела бросаться в омут с головой, как делает всегда, стоит чем-нибудь увлечься. Эта тропа слишком скользка, и Аннабель обязательно на неё ещё ступит, но умеренно, осторожно, шаг за шагом, а не свободным падением в пучину, откуда не выкарабкаться. Достаточно у неё уже на счету пропастей. Вместо этого она направила свою неизменную черту «бросаться в крайности» во всё те же науки, что были прежде. Демиан и изначально ставил весьма амбициозные цели, желая научить её не только основам, а пройтись по всем известным на данный момент аспектам — соединял разные науки между собой, объяснял взаимосвязи, давал столько знаний по каждой сфере, сколько возможно, — но Аннабель теперь и сама. Усугубляла. Свой пыл она особо не выказывала, но он читался в мелочах. В том, как она нередко задерживалась надолго после рассвета, порой вовсе лишала себя дневного сна, только чтобы дослушать лекцию по теме, хотя она понимала, что ничего не случится, если она пойдет спать и вечером уже с новыми силами продолжит. Либо же, случалось, она в свободные часы могла задаться каким-нибудь вопросом, что никак не выходил у неё из головы, но который определенно может и должен быть как-то доказательно объяснен… и она бросала любое занятие, которым была увлечена — закрывала книгу или крышку фортепиано, убирала перо и закручивала флакон с чернилами, откладывала тряпку, которой в тот момент могла вытирать пыль, — и шла к Демиану, расспрашивая его, как любознательный ребенок, что мучает родителей вопросами вроде «почему небо голубое?». Аннабель действительно крайне напоминала себе саму себя в детстве. Вспоминала ту чудаковатую девочку, что блуждала по дому призраком и донимала всех размышлениями, вопросами, идеями, а порой и услышанными вскользь поверьями, мрачноватыми афоризмами, которые она говорила, на её взгляд, всегда вполне себе к месту. Но не на взгляд остальных, конечно же. Только теперь любые вопросы её стали существеннее, а ответы Демиана на них — пространнее и убедительнее, чем у родителей, желавших поскорее отвязаться от докучливого дитя. Таким образом, их общение стало ещё чаще. И прежде занимало большую часть суток, но теперь — часы, что она проводила наедине с собой, стались совсем уж ничтожны. Неловкости между ними после случившегося не было никакой: Аннабель не прятала стыдливо взгляд, как было в девяносто третьем году, не старалась свести случайные прикосновения к самому минимуму, не дергалась от него, как от распятья. Демиан же в свою очередь никак произошедшее не упоминал и не язвил. Как будто всё вполне в порядке вещей. После совместного сна в одной постели только лишь ещё сильнее обострилось ощущение некоторого — безумного и неположенного им, но — приятельства. Аннабель чувствовала себя с ним свободно. Бывало, могла позволить себе усмешку в ответ на его вечное шутовство, хотя ещё прекрасно помнила время, когда была убеждена, что никогда уже больше улыбки на её лице не появится. Не опасалась за каждое свое слово, не думала подолгу, только бы не сказать глупость — Демиан ведь и так уже тысячи раз бывал в её сознании, знал её вдоль и поперек, самые её глупые и наивные мысли, ей нечего уже пред ним стыдиться. Они даже разделяли бытовые обязанности. Вернее, как оказалось, пыль и налет крови на хрустале вполне могут исчезать под властью демонических сил, но Демиану нравился и обычный труд, занимать чем-то руки. И если раньше вытирали пыль и споласкивали посуду они по отдельности — причем куда чаще за все эти годы занимался этим он, — то теперь нередки были случаи, когда они беседовали о чем-нибудь прямо в кладовой: Демиан, рассказывая ей что-нибудь, промывал бокалы, Аннабель затем их принимала и насухо вытирала тряпкой. Либо же наоборот — когда как. Правда, подобные моменты в кладовой всегда служили истоком сразу двух течений мыслей. Первое — возвращало её к рассуждениям о том, каким Демиан был в двенадцатом веке, к попыткам представить его не нынешним монстром, а простым человеком, полным жизни, уязвимым, с ссадинами и жесткими от труда руками. Второе — как много он всё же предусмотрел… вода ведь пока не заканчивалось, хотя прошло немало времени. Может, с нею и сталось что-нибудь за столько лет нахождения под землей, но она им все равно не для питья, а для поверхностных технических нужд, поэтому значения это не имело. Более того — не заканчивались свечи, что горели регулярно, не заканчивались дневники, спички и табак, что Демиан курил, хотя, справедливости ради, делал он это донельзя редко. А прошли годы. Шло ведь давным-давно второе десятилетие. И по-прежнему не было ни в чем нужды, настолько Демиан обо всем позаботился. Подготовление подвала явно протекало не второпях, как протекало бы при настоящих «неприятностях», это давно уже понятно, но Аннабель запрещала себе об этом думать. Понимала — ответа не найдет, а только увязнет обратно в недоверии и отторжении к Демиану, отстранится от него, упуская возможности занять чем-то разум, и бесцельно потонет в прежней горечи безысходности. Нет. Это попросту нерационально даже… Поэтому — позволяла себе абстрагироваться. Ныряла с головой в науки и становилась в какой-то мере… одержима, возможно? Неизбежно заражена этой тягой к непрекращающемуся познанию, как инфекцией, и лекарства от неё никакого. Мир, прежде ею неизведанный, необъятный и необъяснимый, предстал перед ней веретеном терминов и законов, нитей, которые можно было распутывать, разглядывать в деталях и плести между собой. Аннабель, казалось, уже сама могла бы преподавать в какой-нибудь академии, зачитывать лекции пред целыми сотнями мужчин, которых она могла статься уже образованнее, вероятно, вместе взятых. Это льстило, безусловно. Однако она не обладала достаточным высокомерием, чтобы прямо-таки упиваться своим превосходством над кем-либо, да и вовсе — её куда больше увлекало всё же само знание, чем факт её исключительного владения им. Увлекало настолько, что даже Демиан — олицетворение познания в чистом виде — это подмечал. И комментировал: — Тебе бы развеяться, — бросил он однажды невзначай, когда застал её в кабинете, склонившуюся над решением уравнения химической реакции. Аннабель подняла на него взгляд. В подвале? Развеяться? Ей на ум приходило, что развеяться можно разве что во сне, и эта мысль поразительным образом совпала с направлением мыслей Демиана: — Я всё размышляю, что тебе показать в следующий раз, — развивал он тему дальше, объясняя. — Культурные наследия, несомненно, важны, но их однообразная статичность может прискучить. Как насчет, к примеру… карнавала? Это слово — карнавал — было ей чрезвычайно непривычно, сколько бы раз она ни видела его в книгах. Трудно представить, чтобы подобное шумное шествие прошло рекой по тесным лондонским улочкам, заполоненным чопорностью и снобизмом. Да даже если бы и проходило — уж Аннабель бы в такое скопление людей самых разных сословий уж точно не пустили. Боже. Как она не подумала сразу? «Люди». Задумчиво крутя перо в руках, взглянула на Демиана с сомнением. — Разве же ты можешь воссоздать целые толпища людей? — Твой скептицизм меня глубоко ранит, милая Аннабель, — снова нацепил он на себя шутовскую маску. — Я не могу гарантировать детальность, всё же это всего лишь сон, но общей, так скажем, атмосферой я тебя точно обеспечу. Это настораживало. Этот тон, обернувший последнюю его фразу и явно не сулящий совершенно ничего хорошего. Аннабель чуть прищурилась. — В чем подвох? — Не представляю, о чем ты, — привычно он повел плечом: не скрывая лишь играл недоумение. — Оставь эти игры — что ты задумал? Я же тебя знаю, ты не можешь не… Аннабель едва не вздрогнула, когда до неё тотчас же дошел смысл сказанного ею. Как если бы её ударили вдруг. Её же фразой. «Я же тебя знаю». Боже правый… Эти слова сорвались так невозможно легко, слетели с губ сами, Аннабель в них сперва даже не вдумалась — всего лишь привычная речевая конструкция. Но стеганули по ней, как розгою. Заставили смолкнуть и поджать губы. Аннабель, верно, привыкла к нему, посвящена в такое множество деталей его биографии, что неизвестны больше почти никому из ныне живущих, если он в этом не солгал, — да иногда казалось вовсе, что она уже наизусть выучила его фразы и колкости за эти… сколько? Шестнадцать лет прошло? Восемнадцать? Это целый срок её человеческой жизни. Но она не знает его. Не знает его тайн, что он по-прежнему от неё прячет, не знает, что творится в его голове. Демиан же только усмехнулся. Хорошо. Аннабель бы не выдержала в этот миг никакой его издевки. — Так… — всё же вздохнула она. — Что за карнавал? — Увидишь. Его тематика тебе уже немало знакома, ничего сверх того, что не раз уже обсуждалось. Ещё более загадочно… Выбора ей всё равно не остаётся никакого, выпытать у него до самого сновидения не выйдет. Аннабель попыталась вернуться к химии, но мысли её теперь были заняты совсем не тем. Любопытство щипало под кожей, сознание то и дело напарывалось на вопросы — что за карнавал? Что за тематика?.. Стоит упомянуть ещё вполне важный факт, что пятничные сны стали реже — не раз в неделю. Раз в месяц. Потому что течение времени всё ускорялось, и еженедельно окунать её в грёзы теперь было сродни тому, что делать это ежедневно, будь она человеком, а частить всё же было бы чревато. Но ей повезло — разговор этот произошел посреди месяца и ежемесячного пятничного сна ждать только немного меньше двух недель. Для неё — лишь песчинка всего времени, которым она располагала. *** Неистовство красок ударяет внезапностью, когда Аннабель привычно падает в заготовленное Демианом забытье и оглядывает пространство. Ей казалось, что за эти тянущиеся неопределенностью дни она успела себя подготовить к любой возможной яркости. Нет. Не к такой. Улицы города — куда бы Демиан ни завёл её сознание — взрываются шумом: гамом, ритмами музыки, вроде бы барабанов и ещё каких-то струнных… над городом нависает ночь, но так немыслимо много огней распределено по улочкам, что кажется, будто светлее, чем днем. Всюду алтари, полные яств и свечей, всюду цветы, будь то венки или букеты из роз либо подсолнухов. Те вплетены даже в наряды — маскарадные, с причудливыми элементами вроде ракушек и камней, создающих при движении ещё больше шума. Шляпы с широкими полями, пестрые оборки, цветочные орнаменты… Но наиболее дикое — лица. Изрисованные белой и черной красками. Уподобляющие черепам. — Это?.. — потерянно спрашивает она у Демиана, возникшего рядом. — El Día de Muertos. — Испания? — смутно угадывает она только по языку, на который он всецело переходит — говорит с нею теперь сугубо по-испански: — Колония Испанской империи, однако значительно удаленная по своему местоположению от самой Испании. Мексика. Тысяча семьсот восьмой год. Мексику он ей показывал лишь дважды — культурный центр Майя, по совместительству священный город народа Ица, и монастыри, величественно раскинувшиеся в долинах у вулкана Попокатепетль. Упоминал ей, верно, об этом особом отношении мексиканцев к смерти, но карнавал… может быть, упоминал тоже. Аннабель всего лишь крайне недооценила масштабы сего мероприятия. Даже с трудом верится, что всё это — всего лишь декорация, отпечаток его далеких воспоминаний. Не будь все эти люди столь размыты, только этим выдавая, что они во сне, её сердце бы сжала тоска от того, как истосковалась она по разнообразию человеческих лиц. Однако Демиан не солгал — общая атмосфера передана с избытком. Движение толпы, звуки, краски… — Обычно здесь стоит яркий запах ладана, табака, рома и, очевидно, цветов, — объясняет он, продвигаясь через толпу, что расступалась перед властителем сна, подобно морю в ветхозаветном сказании. Демиан всегда рассказывал ей и о запахах, если они имели значение, для наиболее цельного представления — в сновидениях же их не почувствовать. И вот он, продолжая с ней расслабленно пробираться через течение людей, рассказывает ей о нюансах праздника, об его истории, ацтеках и майя, о влиянии католицизма и ещё множество вещей. А она не слушает почти. Так и застряла в мыслях о запахах. Воображая это буйство в виде трав, алкоголя, пряностей и… крови. В таком-то обилии человеческих тел, в празднике, посвященном мертвым, но празднуемым живыми, маскирующимися под скелеты… Аннабель ничего не может с собой поделать, представляет жар этой жизни под теплой бронзовой кожей, разгоряченной всеобщим весельем. Боже. Аннабель ведь сошла бы здесь с ума. Демиан вечно искушает её тем, что всё им показываемое она может увидеть наяву, если отбросит свои самоубийственные планы, но она ведь не может. Не подвергнув риску невинных людей. Аннабель останавливается посреди всего этого сумасшествия, и Демиан тоже. Поворачивается к ней, смотря несколько утомленно. Быть может, считал, что её бесконечные терзания уже позади, да она и сама так считала… Шум вокруг притихает на пару ступеней, толпы размываются ещё сильнее, до состояния сплошных пестрых пятен. Чтобы всё внимание зацикливалось на важном: — Жажда управляема, Аннабель, — напоминает он. Говорил уже не раз. — Потребуется время, но ты научишься с ней справляться, если дашь жизни шанс. А скольких она погубит перед этим? Вероятно, научиться и вправду можно, она не отрицает. Только путем неизбежных ошибок. Прошло немало лет, но Аннабель прекрасно помнила тот миг у дверей, когда он использовал её жажду. Подобно рычагу давления над ней. Убежденный и убеждающий её, что она не справится с собою, играл тогда на её чувствах, как делает всегда. Ей снова становится тошно. Её душевное состояние — сплошь крутые непредсказуемые горки, и это очередное падение, но Демиан не даёт ей опуститься на достаточный уровень, ловит её дух на полпути ко дну — словами: — Я показываю тебе всё это не издевательств ради. Я хотел, чтобы ты посмотрела на мировоззрение людей, для кого понятие жизни и смерти дуально, неразделимо — по их же выражению, как в паре, где без одного из партнеров никакого танца не будет вовсе. Они смиренны, они чтят то, что установлено испокон веков и над чем они не властны. Аннабель не вполне понимает, к чему он ведет. Уже не раз он рассказывал ей о культурах, не страшащихся смерти, да и в чем суть, если она и так не страшится? Если сама своей смерти желает, давным-давно. Демиан подходит к ней ближе. — Но мы не люди, Аннабель. Нам смиренными быть необязательно. Ни в чем. Мы не живы и не мертвы, мы балансируем на этой тонкой грани и этим уже рушим один из главнейших аспектов бытия. Рушим и нашими способностями, что в теории безграничны, и всей неоднозначностью нашей сущности. Что нам стоит контролировать какой-то голод? — пренебрежение в его голосе значительно, и он, замечая какую-то её эмоцию, ей самой неясную, делает поправку: — Я не намерен преуменьшить его значимость, это действительно проклятье, страшное и изматывающее, однако в определенной мере нам всё же подвластное. Неужели лишь из-за него ты намерена загубить весь потенциал своей сути, из-за потребности, которую ты вполне сумеешь обуздать уже через несколько лет жизни наверху? Это начинает утомлять. Аннабель отводит взгляд в сторону, качает головой, стараясь понять, что ей на это вовсе отвечать. — Не только из-за этого, — напоминает она, — и ты это прекрасно знаешь. — Это уже другой разговор. И снова — Демиан невыносим. Если сосчитать, сколько раз она уже об этом писала, выйдет больше или меньше сотни? Понятно, что он прав — вернулась ведь она к своему унынию из-за факта жажды, — понятно, что спорить бессмысленно, да и не было никакого желания, никаких сил пытаться сопротивляться силе и твердости этого спокойного голоса, знающего о жизни куда больше неё. Демиан её мысли не озвучивает и не иронизирует нисколько, даже не усмехается. Пока она тщетно и неубедительно старается вернуть себе прежний настрой, он смотрит куда-то ей за спину, а после — Аннабель опомниться не успевает — всего одним движением разворачивает её. К зеркалу у одного из пестро украшенных ларьков, что оказалось позади. Полы её юбок взметнулись, преобразовываясь, как и всё её платье. Проступают на черной ткани местами красные вставки, меняются рукава, становятся свободнее, приобретают красное и черное кружево. — До чего же ты скверного обо мне мнения, раз уж считаешь, что наряды способны поднять мне настроение, — произносит она, но не вполне серьезно, только немного ворчливо. Демиан же, стоящий позади неё в отражении, невозмутим: — Не наряды, но погружение в культуру, что тебе не близка, а потому особенно интересна. Это раздражает даже. То, насколько хорошо он её знает. Странное замечание с её стороны, притом, что он буквально в её разуме. Его взгляд пробегается по ней оценивающе и в некоторой задумчивости, и Аннабель успевает нахмуриться, недоумевая, что ещё взбрело этому человеку в голову. Прежде чем на её лице проявляется краска. Аннабель растерянно смотрит в отражение на то, как темнеют её веки, уподобляясь виду пустых глазниц, а вместе с ними и кончик носа, и линия губ — заштриховывается аккуратными стежками, напоминая челюсть. Тон лица и без того бел, как снег, а потому никакого больше цвета не требуется. Только изящные угольные линии, обращающие её лицо в череп. Ещё более жуткий вид придают ей неизменные темно-бордовые глаза и копна черных распущенных волос. Аннабель ужасается тому, что это не выглядит несуразно или неуместно. Это красиво. Почему-то очень красиво, неописуемо. Чарует взгляд, и пусть она не узнает самой себя, но эта незнакомка, уподобленная мертвецу, не может не пленять внимание, хочется разглядывать каждый нарисованный изгиб линий на демонически-идеальном лице. Но почему только она? — Разве это справедливо, вырядить меня и изрисовать, а самому не вполне антуражу соответствовать? Аннабель поворачивается к нему и не видит в его лице особого энтузиазма. — Считаешь это ребячеством? — вскидывает она брови. — Не подобает возрасту? Демиан усмехается, и эта улыбка кажется поразительно юношеской. У неё практически щемит от этого сердце и почему-то это её обескураживает. Что он умеет быть таким. Не серьезно-саркастическим учителем, не жестоким шутом. Тем, кто вытащил её в грёзах на карнавал, показал нечто настолько яркое и впечатляющее своей праздностью, и неважно, что преследовал он для того свои цели. У него и так всегда по несколько смыслов на любое действие и слово, Аннабель давно к этому привыкла. Но к его непостоянности — не слишком, по-прежнему тому изумляется. Изумляется и в этот раз. Когда уже через мгновение, без какого-либо устного ответа, черты его лица, как и у неё только что, стали обретать угольные линии. Черная краска проступает на белоснежной коже, рисуя на ней наружность скелета. Всё это со стороны может казаться таким шутовством, такой несуразностью, Аннабель предполагала, что так оно должно выглядеть, всего лишь детски размалеванным лицом… Демиан уж точно не выглядит несуразно. Быть может, в некоторой мере пугающе, странно и непривычно, но боже… Аннабель проклясть себя хочет за очередную, уже бесчисленную мысль. Как он красив. Преступно красив, просто до невозможности. От черных кругов его бордовый взгляд будто стал ещё глубже, рисованная линия челюсти только сильнее выделяет скулы. Пока она невольно засматривается на него, неприкрыто, начисто отвлекаясь, у него в руках уже невесть откуда появляется венок, подобный тем, что она видела в толпе. — Последний штрих. И аккуратно, с предельной осторожностью и бережностью, размещает на её голове искусно сплетенные между собой розы. Кроваво-алого цвета. Его оценивающий взгляд, проходящийся после этого по всему её виду… господи. Демиан смотрит на неё необыкновенно-завороженно, будто любуясь. Так, что у неё в груди что-то тянет, кошмарно, протяжно и ноюще. Её глаза всё исследуют его в ответ и напарываются на беспорядочно упавшую на его лоб прядь волос. Что тоже очеловечивает его невозможно. Своей элегантной небрежностью рушит неестественную безупречность. Аннабель поднимает руку под вниманием пристального кровавого взора перед ней и эту прядь убирает от его лица. Не потому что хотела вернуть его облику уже надоевшую безукоризненную аккуратность, а просто чтобы. Коснуться. И даже не скрывает этого в своих мыслях — пусть читает, видит, знает. Кончики её пальцев едва ли весомо проходятся по его виску, и Аннабель невольно посещает вопрос, действительно ли на их лицах краска, способна ли она стереться… Вполне можно проверить на своей коже, не на чужой. Но вместо этого — с легким нажимом ведет пальцами ниже чужого виска, по скуле, прямо по начертанной черной линии. Очертания не стираются. Въелись в кожу. Неснимаемая их маска на всё сновидение. Не раз уже упоминалось, что во снах лишь его лицо в округе не смазано, не размыто, в отличие от всего остального, от всех пустых декораций… но ощущение прикосновения к его коже всё равно чуть притуплено. И это толкает её на ещё большее любопытство. Мысль, как бы в сновидении ощущалось то, что было пережито ею уже дважды в яви. Там, на корабле, он ей не позволил узнать. А теперь?.. — Если бы мы взаправду были здесь, — шепчет она, всё не сводя глаз с его лица, позволяет своему взгляду соскользнуть ниже, на губы, — это было бы кощунством в отношении святых, если бы мы?.. — Не было бы, — отвечает он тоном, лишь самую малость издевательским, но не жестоким нисколько, — совсем наоборот. На фоне всё бьют музыкой барабаны, сливаясь в какой-то приглушенный ритм всеобщего помешательства, и есть в этом отдаленно нечто тревожное, будто предостерегающее, но Аннабель предпочитает не думать ни о чем. Раствориться в этой атмосфере, в культуре, что прославляет испитие жизни до дна и остроту чувств, к которой она сама пристрастилась давно, как безвозвратно пропащий человек. Эти мысли — последнее, что успевает мелькнуть в её голове, прежде чем Демиан всё же склоняется к ней. Исполняя бессловесное её желание. Губы касаются губ, и всё в ней оттого замирает, млеет немыслимо. Учитывая ещё и их мрачный внешний вид — это чистейшее сумасшествие, но каким ещё пристало быть сну? Полному неразумия, причудливости, дикости безмерной… Это не первый поцелуй, и Аннабель уже сравнивала его с грехом — повторялась не единожды. Но если грех первого был сокрушителен, второго — безумен, то третий… сладок. Демиан целует её ненавязчиво, неглубоко и мягко, будто смакуя миг. Дразняще — она чувствует, как его губы изгибаются ухмылкой, и что-то у неё внутри от этого непонятно трепещет. Какая-то жестокая нежность. Пытка чрезмерной осторожностью. Рука её тянется, чтобы привычно впутаться в волосы, но Демиан её ловит, сковывает пальцами тонкое запястье, всецело контролируя. Аннабель не противится, только продолжает целовать, приоткрытыми губами всё касаясь губ, упиваясь этой странностью ощущений поцелуя в туманных грезах. Её не волнует, как это легкомысленно и беспечно, лишь чувствует страшную нехватку чувств, которых была лишена большую часть человеческой жизни. Демиан — единственный, кто может ей их дать. Больше, чем кто-либо, потому что наибольшую, маняще головокружительную и страшную роль играет то, кто он. Что сотворил. За всё свое существование и с нею — в особенности. Но поцелуй всё равно оказывается недолог. Демиан вскоре отстраняется. Аннабель тянется к нему снова и только единожды успевает коснуться ещё его губ, прежде чем он совсем выпрямляется, пуще увеличивает дистанцию, не позволяя ей дотянуться. Явно демонстрируя: нет. Почему? Аннабель глядит на него потерянно. На его привычную плутовскую улыбку, от которой либо по обыкновению хочется разодрать это ухмыляющееся лицо, либо — теперь — сцеловать ненавистную ухмылку, искусывая чужие губы в кровь. Почему он не позволяет ей? Почему дразнит? Разве сам того не желает… Демиан ласково проводит рукой по её волосам. — Помнишь наставления классиков, mi luna? Избыток вкуса убивает вкус. Ей хочется застонать раздосадованно, как капризный ребенок, но она не позволяет себе такого унижения, берет себя в руки. Кивает, опуская взгляд. Что же он теперь, нарочно всегда будет?.. Идти сперва на поводу у прихотей её безумства, разжигать всё больше эмоций, а затем обрывать в любой угодный ему момент, чтобы им… не приелось? Кто бы подумал в начале всего этого заточения, что её главный мучитель, которого она так сильно боялась, действий которого предугадать не могла, да и всё ещё не может, в будущем сумеет мучить её так. Бесстыдным образом, от которого ей самой бы теперь томиться стыдом, но смущение так и не приходит. Никакого презрения к себе, во всяком случае, в этот миг. Боже. Кем она стала, кем становится?.. Что он с нею сотворил? Демиан не дает ей вдоволь потерзаться этими мыслями — только последний раз проводит рукой по её щеке, прежде чем взять её ладонь и повести дальше. Показывать город, культуру, знания. Делать то же, что и всегда — отвлекать её. Разум и душу. *** «Нам смиренными быть необязательно» Каков же искуситель, в самом деле, сил уже никаких нет. Эта фраза ещё не раз прокручивалась в её голове впоследствии. После того сна Аннабель вернулась к тренировке над бесовскими способностями. Не сразу, но повторила свой успех со свечой — снова темнело в глазах, снова вспыхивала в горле жажда, и нашарить внутри себя нужную силу было трудно, больно и выматывающе, но со временем, чем чаще Аннабель это делала, тем проще ей это давалось. Как тренируют мышцы, заучивая па и оттачивая свое мастерство, так и здесь — до устали мучила себя, только бы довести до механичности. Ей было интересно попробовать уже что-нибудь иное. Зажигание свечей требовало множества чувств, но что делать с более тонким искусством? Без вспышек пламени и эмоций. Напротив — нечто мягкое, осторожное. Как, например… всего-навсего поднять перышко. Совершенно обычное, изъятое из подушки. У неё и этого не выходило. Аннабель часами могла сидеть и гипнотизировать несчастное перо, но то не колыхалось ни на долю дюйма. Демиан ей на это говорил, что она слишком старается. Что, когда дело касается настолько легких материй, намерение должно быть таким же легчайшим, расслабленным, едва ли не вялым — должно хватить лишь крупицы мыслей, а она вместо этого вкладывает миллион стараний. Чтобы совсем уж не потерять веру в себя, Аннабель временно бросила это дело, переключила свое внимание, подалась обратно в главную свою подвальную страсть — науки. То, что ей относительно удавалось. После провалов с пером она как никогда прежде тяготилась жаждой по успехам. Гуманитарные науки, не считая языков, обходились у них обычно без всяких проверок усваивания материала, ведь что тут усваивать, раз уж демоническая память острее клинка? Но точные науки требовали практики — конкретных задач и нескончаемых часов, проводимых за их решениями. Что-то давалось ей легче, что-то труднее… математические науки сами по себе были для неё немалой трудностью в сравнении со всё теми же гуманитарными, но оттого ведь и интереснее всегда. Аннабель своими демоническими силами может научиться воплощать в реальность невоплотимое, так почему не потратить свою небольшую вечность на решение нерешаемого? Когда она стала относительно быстро справляться с простыми задачами, Демиан перешел к высшей математике, терзал её усложненными алгебраическими и геометрическими заданиями. И вот тогда уже стали особенно возникать трудности. Поначалу она всё же расправлялась с примерами вполне спокойно, Демиан ведь показывал ей всё, всё разъяснял, ей просто надлежало следовать образцам. Но затем Демиан стал ей давать уравнения, что обычными путями не решить, не переписать просто по образцу, подстроив новые условия под уже разобранное вдоль и поперек задание. Уравнения с нестандартными решениями, теми, где нужно самой глядеть во всю путаницу связей. Аннабель могла пропустить по паре дней сна в этом тяжком томлении над особо сложными примерами, но обычно не более. Всё же решала задание и с чувством выполненного долга отправлялась спать. Одно из уравнений заупрямилось. Никакому решению не поддавалось, ответ вечно от неё ускользал, терялся, а вместе с ним и Аннабель — в днях. Неделях. В первую такую неделю Демиан мягко указал ей на то, что пора бы уже отдохнуть, лечь, её ждет ведь ещё и стандартный пятничный сон, но она, сидя в хаосе из листов пергамента и стараясь не отвлекаться, не утерять мысль, только отнекивалась. Раз за разом. Сны подождут, ей не хотелось сбиваться. — Такое рвение… Ты начинаешь мне напоминать меня. Сказано небрежно, как будто без какого-то особого смысла вовсе, но почему-то обескуражило всё равно. Заставило впервые за долгое время поистине отвлечься от задачи, выпустить из головы все веретено переменных. Сидя за столом, заваленном исписанным пергаментами, Аннабель подняла на Демиана рассеянный взгляд. В груди почему-то было странно-тревожно и слякотно, когда она нерешительно уточнила: — Начинаю… или чем-то напоминала всегда? Демиан не ответил, только неопределенно усмехнулся, как будто одновременно удовлетворенный её вопросом и нет. А она, даже когда он уже исчез из её поля зрения, всё не могла перестать думать об этом загадочном изречении. Преимущественно из-за другой его фразы, сказанной уже давно, но приправляющей эту теперь особой терпкостью. «Порой мне кажется даже, что ты могла бы отчасти меня понять, расскажи я тебе всю правду». Что крылось под той давней фразой? Что он имел в виду тогда и что — сейчас? Неужели он и впрямь считает их похожими? Не может ли это быть очередными его манипуляциями? Чтобы расположить к себе… но куда уже больше-то. Все эти игры давным-давно уже можно оставить позади, Аннабель без того безвылазно в этом капкане. Но от воспоминаний о той фразе, вкладывающейся теперь в нынешнюю картину дел новой деталью мозаики, в голове постепенно и пока вяло, пока бесформенно зарождается непонятная ей мысль, притом однозначно обваленная в чем-то гадостном, в вязкой тине дурного предчувствия. Нечто, о чем развивать пустые размышления и что принимать она отказывалась и пока ещё отказывается. Как будто спряталась в каком-то куполе от всей мрачной реальности, но тени вокруг порой сгущались и вот — стучали навязчиво в купольные стены. Напоминая ей истинное положение вещей. Аннабель их игнорировала. Упрямо и боязливо, не желая их впускать. В этот раз тоже — отмела все лишние тревожные мысли, всего-навсего вернулась обратно к математической задаче. Уж это решить у неё хотя бы было побольше шансов. *** Ей потребовалось девяносто три дня, чтобы наконец расправиться со строптивым заданием. Аннабель истратила немало пергаментов и чернил — запас флаконов поисчерпался особенно, и хотелось верить, что до конца заточения их всё же хватит, — но доказала себе что-то, предоставляя наконец Демиану на проверку лист с аккуратно переписанным со всех черновиков решенным уравнением. Внимательно вычитывая, он сидел рядом с ней на диване. А она еле держала глаза открытыми. Всё это время ведь она не спала. Не смыкала глаз, охваченная идеей закончить уже наконец. Уму непостижимо, как Демиан не спит годами. Благо, у неё не было необходимости моргать. Это было бы чревато — она попросту не раскрыла бы обратно веки, норовящие вечно сомкнуться и сшиться безвозвратно. — Здесь можно было сократить, и дальше было бы проще, — читая, комментировал Демиан и карандашом оставлял мелкие замечания, пока Аннабель стоически боролась с одолеваемым её сном, смотря на свой пергамент в чужих руках. Недолго. Продержалась она недолго. Теперь, когда ей не нужно было над чем-либо думать, упрямо держать в беспрестанно работающей голове задачу, видимо, мозг рассудил отключиться. Аннабель пошла на компромисс с собой и наивно разрешила себе прикрыть глаза хотя бы на несколько ничтожных секунд. Продолжая слушать Демиана, негромкий и по умолчанию убаюкивающий голос которого звучал словно на далеком фоне. Почему бы просто не встать и не отправиться в постель? Она не знала. Тело слегка ломило, как при температуре, и было уже настолько расслабленным в своей утомленности, что, ей казалось, она не заставит себя подняться, даже если откроются вдруг двери на волю. Аннабель упустила миг, когда невольно прислонилась виском к ближайшей к ней опоре. То есть — к плечу Демиана, очевидно. Демиан замолк, она это слышала, но выпрямиться бы и отстраниться не сумела ни за что, совершенно пропадая в своем желании уже наконец пропасть в сладостно манящем сне. Но он замер лишь на секунду, затем же только молча продолжил проверять её решение и неспешно помечать карандашом. Звук грифеля, чертящего по пергаменту, — последнее, что она слышала, прежде чем пропасть. Проснулась она уже в своей постели. Нерасстеленной — Аннабель спала поверх покрывала, в той же одежде, что засыпала. Укрытая сверху пледом. Рядом на тумбочке лежали её листы, её решение, и лишь при виде него ей, не сразу осознавшей, как здесь оказалась, стали возвращаться воспоминания о том предсонном миге. Аннабель устало вздохнула, не ведая, положено ли чувствовать стыд за то, что уснула на мужском плече. Вместо пустых тягостных раздумий она потянулась к своей задаче, пробегаясь взглядом по конструктивным замечаниям, преимущественно комментирующим её путаные пути решения, сильно усложнившие ей задачу. Но в конце всё же, там, где был написан её итоговый ответ на всё это гигантское уравнение, над которым она страдала так долго, красовалась лаконичная, хотя бы немного согревающая её стылое сердце пометка. «Верно». *** Как Демиан поделился с ней уже потом, над этой задачей около полутора столетия назад мучились разные ученые и на решение им потребовалось несколько лет — из-за нехватки знаний для этого в ту эпоху, из-за потребности в сне, еде и отдыхе. Но это всё равно было в некотором роде приятно, что она, девушка, управилась в более краткий срок. И главное — что управилась вовсе. После этого она чуть поубавила свой пыл и вернулась к куда более умеренному изучению наук. Подобные девяностодневные заходы и зацикливание на одном и том же — неплодотворно и выматывающе. Лучше уж как прежде. За течением лет она особо не следила, но в целом, за всё это время, была уже сведуща не только в математике и химии, но и в истории, социологии, в некоторой степени политологии даже; разумеется, в филологии, культурологии и философии, ведь всё с них началось когда-то давно; ботанике, астрономии, географии и физике, включая переплетения некоторых из этих наук, например, геофизику. Анатомию в этом перечне наук Демиан приберег на потом, возможно, предполагая, что для Аннабель, с её первоначальной тотальной неосведомленностью, многие детали анатомического учения были бы весьма… смущающими. Только после той ситуации с задачей он рассудил, судя по всему, что у неё достаточно ученый склад ума, чтобы не позволять эмоциям, оставшимся в ней от той обыкновенной человеческой девушки, какой она была перед похищением, препятствовать процессу познания. Но даже когда они всё же приступили к этой новой для неё науке, начал он, конечно же, сперва только с клеточного строения тела. Затем перешли к тканевому уровню: костям, нервам, мышцам… — На самом деле, я мог бы рассечь себе кожу, чтобы ты наглядно посмотрела на строение мышц, если тебе угодно, — сказал он ей однажды, невозможно будничным тоном, и Аннабель, до этого методично делающая заметки в конспекте, уставилась на него. Демиан же только усмехнулся этой тени ужаса в её недоуменно застывшем взгляде. — Да брось, ты регулярно вспарываешь самой себе вены. Пронзала себе сердце клинком. В первый же месяц. Это не одно и то же. — Я не слишком горю желанием разглядывать чужие внутренности. — Досадно. Надо полагать, не быть тебе биологом. Аннабель пропустила его насмешку мимо ушей. Её вполне удовлетворит и теоретическая часть, и она выражала это всем своим незаинтересованным, чуть взведенным видом, так что Демиану пришлось сгладить углы: — Успокойся. Я не стал бы. — Аннабель посмотрела на него с недоверием. — Действительно могу, но в этом нет нужды — у меня припасены анатомические учебники. Побережем всё же твою психику. Учебники… В кабинете их не было — вероятно, она бы их заметила, ведь шерстила стеллажи не раз, пусть и в поисках исключительно художественной литературы, — но вот на полках Демиана вполне могли храниться. До определенного момента нетронутые, пока не понадобились. — Ты заведомо знал, что искусишь свою жертву изучением наук, верно? Демиан не ответил, только улыбнулся, но — конечно. Конечно, он всё знал. Учёл всё. Весь этот подвал — проработанная до мельчайших деталей обитель, предусматривающая абсолютно каждый нюанс, Аннабель это уже упоминала, но заново изумлялась каждый раз. Тому, что одаривать Демиана интригующей его непредсказуемостью могла лишь в мелочах. В большем же масштабе всё заранее им предугадано и подготовлено. *** — Стало быть, репродуктивные функции у демонов нарушены, — подытожила она. На чайном столике перед ней возвышались книги о физиологии, но информация в них хранилась не в полном объеме, местами так и вовсе недостоверна — даже в ученых кругах тема оказалась табуированной, искаженной и полной абсурдных гипотез. А Демиан ещё сказал, что это притом лучшее из того, что предлагает современное научное сообщество. Ему, конечно, пришлось дополнять самому, и у них состоялась вполне… занимательная беседа. Помнится, много лет назад Демиан говорил, что этот разговор должен получиться презабавным, но по итогу он таковым не был — Демиан оказался серьезен и удивительно отстранен, равнодушен к обсуждаемой теме, изъяснялся исключительно сухой терминологией, столь свободно и непринужденно, что легко было позабыть о том, что именно обсуждается. Немалую роль сыграло и её восприятие, вероятно. После всех этих лет, проведенных в научной среде… некоторые вещи приобретают иной оттенок, глядишь на жизнь иначе, не реагируешь ни на что столь остро. Прорастает в сознании здоровая доля скептицизма и некоторая холодность, стушевывающая любые чувства и неприятие, навязанное обществом. Ей уже трудно представить даже, как бы реагировала она на подобный разговор в прошлом. Как будто вовсе уже не помнила себя прошлой, себя человеком, и разве что только если полистать первые записи, ещё хранящие в себе след той Аннабель… Совсем другой человек. И это не простая фигура речи. У неё было ощущение, что вся та личность, которую она, по давним словам Демиана, выстроила в себе после происшествия у Темзы, попросту отслаивалась — как снимает с себя змея ненужную кожу. Нет, она не стала снова по щелчку той девочкой из потерянного прошлого, да и чертами «отслаивающейся» себя по-прежнему вполне обладала, но это было уже нечто совершенно иное, новое, как какой-то гибрид прежних её ипостасей. Но господи, пишет она сейчас все эти рассуждение и кажется, что она начисто лишилась уже всякого разума, такая это всё несуразица. — Только частично, — ответил Демиан на её вопрос о репродуктивных функциях. Аннабель посмотрела на него вопросительно. — Некоторые системы действительно отключены, потомство произвести невозможно, но все иные работают. — Но если эволюционно эти системы заложены именно для продолжения рода, для чего тогда они демонам? — Полагаю, снова постаралась вера, — повел он плечами. — Во многих верованиях вампиров связывают с сексуальностью, сравнивают с суккубами и инкубами, персонажами низшей мифологии, совращающими невинные души. Оттого и подобная… функциональность у вампиров, в числе прочих. Аннабель кивнула, кое-как усваивая эту информацию. На мгновение опустила глаза, задумчиво проводя пальцами по уже засохшим чернилам в лежащем на её коленях блокноте, отведенному под биологию. В таком случае, тем, кто «совращать» никого уж точно не намерен, это всё же не нужно. Факультативно, подобно дыхательной системе. Только дыхательная система работает ведь порой бесконтрольно. Как рассказывал Демиан — в состоянии любого стресса нервная система даже у демонов выходит из строя, в головном мозге теряется контроль над дыханием, оттого и происходит одышка. Вопреки этому, дыхание демонами всё же управляемо, но у Аннабель просто пока не выходило. Когда страшно или когда… наоборот. В иные моменты волнения. Аннабель не знала, что чувствовать в отношении того факта, что даже Демиан, который, казалось, филигранно владел своею сутью, терял контроль над своим дыханием, когда целовал её. Но всё же дыхательная система — это одно, а репродуктивная — другое. Вторая используется осознанно, целенаправленно, и учитывая, что мужчине и женщине этот процесс предписан именно брачными узами, «супружеским долгом», которым демоны не обременены, Аннабель не понимала: — Но если соблазнение «невинных душ» — это лишь часть мифологии, явно необязательная, для чего тогда демоны всё равно… — Для удовольствия, Аннабель. У неё что-то меж ребер екнуло. Это было неожиданно. Произнесено спокойно, как и любые его разъяснения прежде, но вот теперь уже смущение себя явило. В полной мере. Прежде это было обсуждение простого биологического процесса, неотъемлемой части существования человечества, без которой не было бы людей, теперь же… обретало иной оттенок. Но Аннабель себя же удивила. Тем, что вместо того, чтобы замолкнуть, вдруг развила эту тему: — Исключительно мужского, судя по всему. Сдержанно, негромко и не поднимая на него всё же взгляда. Но не могла не сказать. Потому что её это гложило и вводило в недоумение: о каком вовсе удовольствии может идти речь, если девушкам — как ей, будучи любопытным ребенком, доводилось выцепить краем уха — наставляли в брачную ночь всего-навсего лежать и стараться это «претерпеть», что бы с ней ни делали? — Не только, — ответил он, нисколько её замечанию не удивившись. — При должном влечении — если женщина достаточно того желает — удовлетворения она получает не меньше. — Я не понимаю, — покачав головой, не уступала она: даже сейчас в ней играла эта незамолкающая тяга во всем разобраться, докопаться, не оставить в общей картине никаких прорех. — Как того вовсе можно… — Ты ведь желала. Это прозвучало так свободно и легко, что Аннабель в первую секунду была в совершенной уверенности, будто ей всего лишь послышалось. Что он сказал? Она… что? Демиан продолжал, как ни в чем не бывало: — Я читал твои дневники лишь единожды и с того момента прошло немало времени, — говорил он, даже не смотря на неё, отчужденно поправлял запонку на рукаве рубашки, будто нарочно выражая этим какое-то особое бесстрастие к теме и выбивая Аннабель тем из колеи ещё пуще. У неё и так внутренности затягивались узлом с каждым его словом: — Однако я не сомневаюсь, что, если сейчас прочту описанный тобой момент нашего поцелуя в коридоре — если, конечно, тебе хватило смелости его описать. — В линии его губ мелькнуло что-то ироническое. — Увижу весьма… красноречивую картину. Ты могла не понять, что именно это значит, ввиду отсутствия опыта, но, так или иначе, Аннабель, ты желала меня. — Вовсе я не… — Хорошо, твое тело желало. Бесконтрольно. Я понимаю. Но сути это не меняет нисколько. Господи. Демиан так давно уже не упоминал её дневников, что она уже успела выпустить из головы мысль, прежде тревожно-навязчивую, но со временем потерявшую свою силу, что он может прочесть её записи в любой момент. Аннабель писала всё, что вздумается. Но это возмутительно. То, что он говорил. Разве нет? Вызывающе, бесчестно, гадко даже… Глаза зло — и вместе с тем уязвленно — жгли его проклятое саркастическое лицо. Но вместе с тем, черт его побери, вместе с тем сердце её ускорилось от этих распутных слов, и Аннабель предпочла бы вырвать его уже наконец, чем являть Демиану это свое волнение, однако поделать ничего не могла. Ей было душно. Будь она в одежде с высоким горлом, не преминула бы чуть оттянуть ткань, чтобы ослабить давление, но её белая блузка с длинными расклешированными рукавами, напротив, открывала и горло, и плечи даже. В обществе её бы за такой фасон определенно нарекли женщиной легкого поведения, и неважно, что всего несколькими десятилетиями ранее на балах вырезы были ещё более откровенные. Намного. У неё ведь этот горизонтальный вырез был лишь немногим ниже ключиц. Невольно, бездумным жестом она всё же коснулась открытой шеи, нервно, как будто желая согнать наваждение. Демиан, конечно, проследил за этим взглядом. И пускай ничего не сказал — в его взгляде было столько насмешливости, сколько она за последние месяцы или годы не видела. — Ты слишком высокого о себе мнения, — тотчас же опустив руку, твердо заявила она. Её реакция, её взгляд и слова — всё его явно безмерно веселило. Но если до этого веселость его была колюча, но безобидна, то слова о его самомнении заставили его хмыкнуть: — Как скажешь. И подняться затем с кресла. Зачем-то. Аннабель едва не вздрогнула, едва не подалась неосознанно назад в кресле… но Демиан направился не к ней. К коридору. Прямиком — господи-боже — к кабинету? Он серьезно? С лихорадочной скоростью Аннабель перебирала в памяти, как именно описывала случившееся тогда в коридоре. Разве упоминала что-нибудь особо выбивающееся? Не считая того бесстыжего полустона… и тянущего тепла внизу живота. О, нет. Теперь Аннабель сознавала, что это значило. В долю секунды она возникла перед ним, преграждая путь. Что могло бы выглядеть смешно, притом, насколько она в сравнении с ним мала ростом и хрупка, но ей не было смешно нисколько. — Тебе семьсот или семнадцать? — на её вопрос он только насмешливо изогнул бровь. Ей хотелось звучать уверенно, но голос едва заметно срывался. — Что за глупости? Демиан смерил её снисходительным взглядом, как будто бессловесно обозначая, кто из них действительно ведет себя ребячески — какой, верно, толк упрямиться и стоять на своем после всего, что было между ними? — усмехнулся… а затем этот взгляд медленно очертил её открытые из-за выреза блузки плечи. Которые прежде его внимания не удостаивались. Не такого, во всяком случае. К чему этот взгляд? К чему эта задумчивость на его лице? Дурное предчувствие только-только стало расцветать где-то под кожей, будто следуя вниманию его пристальных глаз… когда его пальцы сомкнулись на её запястье. Рывком притягивая и разворачивая её к себе спиной. Аннабель даже не успела испугаться. Только сорвался с губ вздох и почти беззвучное: — Что ты… — Тише, — оборвал он её бессмысленный вопрос негромким голосом где-то над ухом. — Черту я не перейду. Всего лишь докажу тебе. У неё голова взрывалась вопросами, а разгалдевшееся сердце — эмоциями, кипящими и ей непонятными. Аннабель цепенела. И шевельнуться не могла, но не сказать что в страхе. Нет, Демиана она не боялась. Его рука лежала вокруг её талии, но не прижимала к себе, не держала в клетке. Аннабель могла бы его легко оттолкнуть. Она знала — он бы позволил ей. Не раз лежало меж строк их общения, что любое насилие над женщинами он порицает. Ей стоило только дернуться. Сказать. Как угодно твердо сообщить ему, если ей страшно и если этот спектакль ей неприятен. Все мысли исчезли куда-то из разума напрочь. Когда его губы коснулись её плеча. Мурашки сразу же осыпали так сильно, что Аннабель едва не дернулась всё же. Как ток, пущенный дрожью вдоль позвоночника. Следом — лишь после томительного мгновения промедления, — снова. Ещё один поцелуй на непредусмотрительно открытой её коже. Касания чужих губ уверенные, но не напористые, не грубые. Напротив — медленные, долгие. Чувственные. Аннабель прикусила губу, стараясь совладать со сбившимся в миг дыханием, застревающим в тяжело вздымающейся груди. Господи, какое же это проклятье, иметь так мало контроля над собственным телом! И как же её всё это злило... Злило, что он точно знал, как станет реагировать её тело, злило, как много власти он над нею имел и больше всего — злило, что она сама на то соглашалась, сдавалась и отдавала себя целиком этой ужасной, неправильно упоительной власти, раз не предприняла ещё ни единой попытки вырваться. Она практически ощущала эту бесстыжую ухмылку на его губах, которыми он неспешно покрывал её кожу поцелуями, воскрешая в её стылом теле прежний жар, тот, что был ей прежде непонятен и чужд. Оттолкни его, — велел здравый смысл. Оттолкни, оттолкни, оттолкни… — боем собственного сердца, колотящего о ребра. Когда его губы коснулись изгиба меж плечом и шеей, Аннабель не выдержала, сама же, сама чуть наклонила голову в сторону, открываясь ему больше. Его невыносимая довольная усмешка щекотала не только кожу, но и раскаленные добела нервы. Аннабель глушила в себе всё, все мысли. Нарочно затуманивала разум, попросту отдаваясь абсурдному мигу. Его ладонь всё так и лежала на её талии, рука располагалась поперек её туловища, держа в мнимом плену, и Анабель уже едва не позабыла об этом каким-то чудом, всё свое внимание оставляя на умело ласкаемой чужими губами коже. Пока его пальцы не стали исследовать складки её блузки у ребер. Не наглея чрезмерно, не распуская совсем уж руки, но всё равно с ума сводя подобной властностью касаний, изучающих её. Не спасал от новой порции мурашек даже тугой корсет под блузкой, лишь совсем немного скрадывал это беспутное, блаженное мучение, когда утонченные пальцы провели, пробежались по ткани неторопливо, но обыкновенно изящно, как по какому-нибудь музыкальному инструменту, едва ли не с ленцой... а затем ладонь легла обратно чуть ниже ребер. И медленно заскользила ниже. Аннабель едва не задохнулась. Непознанностью своих чувств, возмущением и опасениями, громкостью своих бесформенных мыслей. Но его рука остановилась лишь чуть ниже линии вполне высокого пояса юбки, примерно внизу живота. Достаточно, чтобы в смятении и непривычности затрепетать. Недостаточно, чтобы воспротивиться. Ведь казалось бы. Ничего категорически предосудительного он по-прежнему не делал. Лишь легонько надавил рукой, прижимая её к себе, вынуждая её ещё больше податься к нему, назад, чуть прогибаясь в пояснице, оказываясь вплотную к его телу своим. В котором что-то так сладко, истомно потянуло, что Аннабель не сдержала судорожного вздоха, за которым тут же последовало новое касание чужих губ. Теперь уже в шею. Касание, бедственно отнимающее рассудок. Где-то на краю этого истерзанного разума кольнул укор самой себя за то, в чем Аннабель сейчас — обыкновенная прямая юбка. Без кринолина, без миллиона подъюбников, что могли бы стать весомой преградой между телами. Но это такая нелепость. Думать в этом ключе. По-прежнему. Долго она будет цепляться за свое благонравие? Кого она обманывает? Когда всё в ней настолько очевидно кричит о том, что ей неважно уже, насколько это неправильно, когда ей так ужасно плохо не от греховной близости, а из-за недостатка близости? Ей гадостно от понимания, что этот шелестящий внутренний голос, потешающийся над её тщетными попытками цепляться за мораль, стал являть себя из-за одного конкретного создания. Из-за того, как много времени она с ним проводила, невольно перенимая, впитывая, меняясь. День за днем. Как будто поселил в ней давно уже это зерно, разрастающееся в ней всё больше, разрывающее ей душу насквозь острыми шипами. То безнравственное создание, что, видя прозрачно всю её реакцию, зная о борьбе чувств внутри неё, в отличие от её внутреннего голоса-искусителя издевался вслух: — Ну, и что ты чувствуешь? Этот тихий, низковатый, жестокий голос убивал в ней всё. Ужасно и тошно, непристойно будоражил. Аннабель глубоко вздохнула, борясь с легким покалыванием раздражения, повела головой чуть в сторону, к нему, ощущая оттого его дыхание на своей скуле. — Ты наглец, Демиан. Демиан знал это прекрасно. Улыбнулся невыносимо — завораживающе, саркастически. Черту никакую не переходил, как и обещал, но напоследок рассудил, кажется, окончательно умертвить в ней всякую гордость. Губами провел небрежную линию по шее от бьющейся венки выше, обдавая легким теплом своего дыхания. Останавливаясь рядом с ухом, на совсем нежном участке под ним. Целуя тонкую кожу, пробуждая вновь мелкую дрожь. Аннабель и думать не смела, как много в таких простых местах хранится нервных окончаний… Ей казалось, что её тело сведено уже предельно напряжением, что дальше некуда, её и так лихорадило и штормило внутри чрезвычайно. Но затем он коснулся губами мочки её уха. Вздох с её уст — ужасный. Шумный, откровенный, сорванный. Аннабель не владела собой. Её тело само — как водимое искусным безжалостным кукловодом, само подалось ещё больше к Демиану. Желая уничтожить последние жалкие крохи расстояния, прижимаясь так тесно, интимно, греховно, телом к телу… На этот раз послышался вздох от него самого. Глухой, достаточно громкий, волнующий всё её существо, до жутчайшего одурения. Его тело, как и её, было напряжено, и Аннабель оттого была на грани умопомешательства. Потому что это так непристойно льстило. Что она распаляла в нем это вздорное желание тоже, чувства, пусть лишенные всякой возвышенности, настолько низменные и непотребные… разве не должна быть она в дичайшем ужасе? Притом, кто он? Разве не помнила она, какой в самом начале была нервной, напуганной, стоило ей предположить, что похитителю могло от неё требоваться? Всё это — как в другой жизни уже. С другим похитителем, не с Демианом, чьих прикосновений она против воли теперь жаждала и не получала в той мере, в которой требовали её неугомонные внутренние бесы, непонятно откуда в ней зародившиеся. Когда? Как долго она уже не в себе, как долго длится её неразумие? Аннабель не представляла и не хотела представлять, не хотела думать даже, что могло бы произойти дальше — насколько глубоко ещё она могла бы опуститься в эту моральную яму, — если бы Демиан благоразумно затем не разрушил весь этот опьяняющий миг. — Предлагаю всё же вернуться к теории, — насмешливо прошептал он где-то рядом с ухом, слегка задевая губами. И Аннабель едва не взвыла от вспышки противоречивых чувств, когда он дополнил: — Пока я сам ещё держу себя в руках. Это совершенно ненормально. Правда. Критически и безнадежно. Что вместо страха пред возможным его отсутствием контроля она ощутила иного рода трепет. Тоже окатывающий тревогой, весомой, но всё же не столь сильной, как пристало бы, ещё и потопленной в чувствах, пылающих в ней совсем другого оттенка пламенем. Демиан отпустил её, и Аннабель едва не покачнулась, как если бы была катастрофически слаба, пьяна, больна — до самой крайности. Долгим взглядом он проследил, будто проверил, способна ли она стоять на ногах. И только после этого отстранился ещё больше, увеличил меж ними дистанцию. Попросту вернулся в кресло. Как будто ничего и не было только что. Всё так внезапно переменилось, точно слетела разом какая-то пленка, затянувшая мгновениями ранее всё вокруг, помутившая вконец рассудок, но теперь исчезнувшая бесследно. А Аннабель стояла по-прежнему, не вполне ещё отошедшая. Старавшаяся — оправила волосы нервным жестом, вздохнула, стиснула зубы, — действительно старавшаяся прийти в себя, но в сравнении с Демианом, что был самой невозмутимостью… Мозг её заработал со скрежетом наконец, возвращая к тому, с чего всё это и затевалось, и мысли неслись потоком: — Но я не понимаю… если всё… — она не знала, какое слово подобрать, была потеряна ужасно, все эти мысли разбредались разрозненным полчищем, — если всё так, то почему совсем иная картина в свете? Почему девушкам говорят… нет, вернее, наоборот, не говорится, но… почему вовсе так всё порицается?.. Ведь если послушать назидающие возгласы общества, то, должно быть, всё, что только что она ощутила, — до той степени недопустимо, грязно, что ей ничем эту грязь не вывести из бедной своей демонской душонки, которая и так уже давно непригодна для спасения. На её рваную череду вопросов Демиан ответил только одним простым, красноречивым ответом. — Потому что мы живем в скверном веке, Аннабель. — Ты о девятнадцатом? — уточнила она. Разум по-прежнему казался застеленным, как если бы страдал невыводимым хмелем. — Или уже именно двадцатом? Факт, что они уже в двадцатом веке, ощущался странно и еще страннее звучал в этот миг вслух, однако почему-то всё же не тяготил так сильно, как мог бы. По-прежнему живо припоминалась та её пугающе-равнодушная реакция несколько лет назад, когда она сидела вся в геометрии и Демиан мимолетно упомянул, что уже наступил тысяча девятьсот второй год. У неё в уме тогда только колыхнулось блеклое «значит, уже следующий век?..». На этом всё. — Двадцатый. — В ответ на её последовавшее непонимание, объяснил: — Да, верно, мне ещё не довелось его лицезреть воочию, но закостенелость нынешнего общества ведь очевидна. К переменам ещё не готово, если только не грянет революция, но в английском укладе жизни я предпосылок к тому последнее столетие не видел уж точно. Перемен ждать ещё полвека — в лучшем случае. Я возлагаю надежды скорее уж на двадцать первый век. Это число звенело в её сознании каким-то бесконечно далеким эхом, стелилось до невозможности размытым туманом. «Двадцать первый век». Какое-то далекое-далекое будущее, фантастическое и непредсказуемое, и неужели Демиан и впрямь способен его застать? Способна и Аннабель, очевидно. Не застанет — её решимость пока не пошатнулась. Ей жизнь суждено будет оборвать по освобождении, в тысяча девятьсот восемнадцатом году, не позднее. Аннабель отогнала неуместные в тот миг размышления, вздохнула и взглянула на кресло, в которое ей надо бы вернуться, чтобы вернуться и «к теории». Но тело её всё ещё было взведено, сердце и дыхание угомонились, однако по-прежнему оставалось ощущение перетянутой струны. Ещё немного, и порвется. Её взгляд неуверенно потянуло к коридору — куда угодно, в кабинет, в спальню, только бы побыть наедине с собой, прийти в себя, опомниться. — Если ты не возражаешь… — начала она, не зная, как именно и что сказать, но даже не пришлось: — Разумеется. — Демиан уже взял в руки книгу, конечно же, предугадав, что лекции сегодня уже не случится. — Продолжим, когда тебе будет удобно. На ватных ногах Аннабель, в ответ только рассеянно кивнувшая, прошла половину коридора. По-прежнему не зная, куда пойти и как переварить случившийся спектакль, по итогу добрела до кладовой. Тихонько зашла внутрь и села в темноте на табурет рядом с крупной бочкой. Уперла локти в бортик, провела кончиками пальцев по глади, тревожа её рябью. Как по утрам люди умывают водой лицо, чтобы очнуться, ровно так же коснулась холодными пальцами своей шеи, там, где касался губами он. Не чтобы «смыть». Чтобы всего лишь охладить без того стылую кожу, по-прежнему кажущейся парадоксально разгоряченной. Казалось, от ощущения его поцелуев уже в любом случае не избавиться, не снять — как будто заклеймил, бесповоротно… но почему-то это не повергало в ужас. У неё было такое странное, необъяснимое словами восприятие всего произошедшего. Никакого неприятия, только вот это рассыпанное под кожей понимание, возникавшее нередко прежде тоже, но теперь в полной мере. Понимание, что она не ребенок уже давным-давно. В чем-то могла по-прежнему глядеть на мир наивным взором, лицом так и вовсе была всё той же восемнадцатилетней, но ей не восемнадцать уже. И не двадцать. Уже даже не тридцать давно, пусть в голове это и не укладывалось никак. Аннабель не знала, что ей делать с этим внезапным, разрушительным озарением, что она не чувствует себя той маленькой потерянной девочкой, либо той безгрешной и совсем юной ещё, неискушенной жизненными страстями девушкой. Не знала, что делать с тем, что слишком неожиданно стала себя вдруг чувствовать… женщиной. Той, что может быть желанна. Той, что может желать.