Чернилами и Кровью

Лжец.

___________________

Даже не верится, что ей хватило сил или, быть может, упрямства сесть всё же за рукопись и начать писать о событиях, предшествующих тому, что её сейчас изъедает живьем. Можно бы попросту оставить пустые страницы, написать сперва о важнейшем, худшем, а затем вернуться к началу, но у неё всё равно не вышло бы, не вышло бы всё это сформулировать. Мысли путаются, стоит попробовать вдуматься… Господи, нет, это невозможно. Невыносимо. Невыносимо даже просто пытаться понять. Ей нужно успокоиться. Нужно начать с тех лет, когда ничего ещё не предвещало. *** Но с чего именно начинать? Всё просто шло своим чередом. Время утекало сквозь пальцы, незаметно, подобно песку — такое же рассыпчатое, скоротечное, исчезает вмиг. Если между Аннабель и Демианом ещё и оставалась какая-нибудь ничтожная дистанция, с каждым годом она сокращалась. Ей не хотелось знать, кто они друг другу, но любой другой человек, вероятно, глядя на их взаимоотношения со стороны, на все эти разговоры и постоянные пикировки, назвал бы их даже близкими друзьями. А учитывая частые его двусмысленные фразы, походящие на флирт, и особую трепетность случайных касаний… какой-нибудь безумец счел бы их возлюбленными. Может быть, в чем-то оно так и было. В каком-то искаженном, нездоровом, вывернутом наизнанку смысле. Поначалу Аннабель старалась не думать о том, что она чувствует, и уж точно — о том, что чувствует он. Зачерствевший за долгие свои века демон, стремящийся как угодно развеять вечную скуку и относящийся к жизни как к кладезю понятий и феноменов… Но затем она пришла к выводу, что Демиан был прав: избегать чувств, запирать их, попросту не думать — не равно контролировать. Поэтому Аннабель пыталась рационализировать, распутать всю эту паучью пряжу, из которой было соткано всё её нынешнее существование. Могло ли это быть просто методом справиться с невыносимостью её положения? Наверное, нет — Аннабель бы не назвала его невыносимым. Да и справляться ей помогало совсем другое: искусство, науки… Ей незачем было бежать и прятаться ещё и в свои невесть откуда возникшие чувства, да и напротив, те были скорее фактором отягощающим. Непривычным, неправильным, непонятным. Частично это было простой привязанностью, вне сомнений. Это прямо-таки лежащая на поверхности истина, которую не стоило никаких усилий принять, потому что никакой человек над этим не властен и корить себя смысла нет. Ведь даже если бы она была заперта с каким-нибудь, к примеру, Хипом… не так скоро, но со временем свыклась бы, прониклась бы выстраданной, но какой-никакой симпатией, чтобы можно было хотя бы как-то с ним понемногу взаимодействовать. Потому что такова человеческая суть. Никому, кто не пережил подобного, возможно, в полной мере не прочувствовать то, о чем она пишет, но это так: неважно, по какому-нибудь несчастному случаю вы остались один на один на долгие годы, либо другой тому поспособствовал — можно упрямиться сколько угодно, исход будет один. Разломишься, сдашься. Станешь неосознанно искать в отвратительной наружности и ничтожности характера любые черты, в которые можно вцепиться, только чтобы не сойти с ума от одиночества. А Демиан так и вовсе — не считая эгоизма, холодной расчетливости и жестокости — был противоположностью такого вот Хипа. Демиан очаровывал и умом, и манерами, и порой даже этой своей пугающей эксцентричностью. Трудно было не обольститься комплиментами и вниманием настолько нестандартной, исключительной личности, и это тоже играло большую роль. Возможно, важнейшую. Иногда её посещали мысли, как бы она относилась к нему, если бы встретилась с ним вне всей этой истории с похищением… но в это русло забредать ей уже не хотелось. Думать об этом не случившемся «бы». И наконец — сильно на её восприятие Демиана влияло то, как сильно он пошатнул для неё картину мира. Затронул самые разные области, искусно ломал в руины тот фундамент, на котором строились прежние её воззрения. Казалось бы, держа её в клетке, позволил посмотреть на вселенную во всем её многообразии, под всевозможными углами. Только выдернутая из серой трясины её прежней жизни и взглянувшая со стороны, Аннабель увидела, какой безнадежно глупой, пустой та была. Ограниченной и примитивной. Ей хотелось бы даже самой себе памятник поставить за то, как в тисках такого бессмысленного существования она умела находить красоту в мелочах, созидать, довольствоваться меньшим, что могла давать ей та жизнь. Нет, не то чтобы теперь Аннабель воспылала страстной любовью к жизни, явно уж не настолько, чтобы переменить свои намерения. Но и не желала больше — как бывало в первые годы заточения — вернуться в свой серый уголок человеческого существования. Её воротило от одной только мысли, что её-человека никогда толком и не воспринимали как личность, ни во что не ставили, даже близкие, хотя это ведь основа всего, любого уважительного, целесообразного общения… Аннабель начинает крайне уходить от темы, кажется. Попыткой найти во всем произошедшем положительные стороны словно старалась сейчас оттянуть как можно дальше миг, до которого в любом случае ещё писать и писать. Если подводить итог всем этим разглагольствованиям: её чувства к Демиану — умеющему обольстить демону, ещё и так сильно на неё повлиявшему — были закономерны и неизбежны. А что чувствовал он? Эта тема была сложнее в стократ. Аннабель едва ли осмеливалась к ней приближаться даже в рукописи, но всё же. Пыталась, пыталась разобраться, как бы сильно это её саму ни истязало. Ведь, вероятнее всего, он попросту занимал чем-то время заточения. Развлекался. Может быть, и мужчины, даже древние, испытывают потребность в романтической близости. Аннабель могла быть просто способом утоления этой потребности, в прошлом веке выбирал её исходя из этого. Девушка с неиссякаемой кровью для пропитания в вынужденном его затворничестве, с которой «не будет скучно». Её сбивало в этом русле мыслей только то, зачем он тогда делился с нею сперва своим прошлым, чем-то столь личным, а затем и всеми этими знаниями, ценнейшим его ресурсом. Аннабель много об этом размышляла. Все его вечные громкие высказывания о необыкновенности её разума могли иметь цель разве что польстить ей, играя на её чувстве ненужности всему остальному миру. У неё нет причин быть для него взаправду особенной достаточно, чтобы он искренне желал передать ей весь этот накопленный за века ресурс. Ей, одной из миллиона, миллиарда личностей, что он встречал за всю жизнь. Для Демиана это всё было, должно быть, просто досугом. Эта передача знаний. А что будет потом? Аннабель убьется, Демиан продолжит свое существование, как продолжал после смерти любого другого существа, ей даже попросту представить смешно, что её гибель могла бы его поистине тронуть. Может быть, он потому и поведал ей так много подробностей своего прошлого — знал, что она все равно в конечном счете убьется. Но почему он тогда так стремится убедить её этого не делать? Почему он делает вид, будто ему не всё равно и будто бы даже делает из этого какую-то трагедию… Демиан весь — наплевательство. В чистом виде. Ко всему абсолютно. Так в чем дело? Если только он не хотел бы и после заточения продолжать утолять ею свой непомерный ко всему интерес, развевать скуку её пробами его удивить… Это всё так запутано, так непонятно и откровенно уныло, размышлять об этом всём, что Аннабель лучше бы отслоила давно всю эту неразбериху от своего ума и не думала ни о чем, но не выходило. Только в моменты, когда она была с Демианом, однако стоило остаться одной в своей комнате, стоило недостаточно за ночь устать, чтобы заснуть сразу на рассвете, все эти вопросы изрывали ей ещё долгие дневные часы. Иногда она не выдерживала, покидала комнату и возвращалась к Демиану, что искусно отвлекал её от тягостных дум своими вечными беседами или занятиями, так, что у неё ни щепотки лишних мыслей не оставалось. Но сон ей всё же был нужен. Не могла она всё время проводить в бодрствовании и учениях. И однажды она пошла дальше, всё дальше, прочь от прежней себя, путь к которой уже утерян, закрыт, ей не вернуться и прежней Аннабель не стать. Истощенная в крайность, уставшая от самой же себя, она выбралась в тот день из своей постели — обиталища роя её тревог, — и бездумно пересекла весь коридор. Прежде чем открыть чужую дверь, прислушалась. Шелест страниц. Как обычно — читает. Её внешний вид был едва ли пристоен — снова босиком, снова в ночной сорочке, она даже не стала надевать пеньюар, как было однажды, — но почему-то ничего внутри неё на этот факт не откликалось. Аннабель слишком хотела спать и слишком терзалась для того гулом мыслей в голове. Когда она нерешительно открыла дверь, увидела привычную картину — Демиан, поверх покрывала, читал Гофмана. Дочитав строчку, повернул голову к незваной гостье. И даже пусть сорочка её была вполне свободна и мягкой тканью ниспадала до самого пола, соответственно никаких непристойных очертаний тела не являла, Демиан всё равно не опустил взгляда ниже её глаз. — Что-то случилось? — осведомился он, прикрывая книгу. — Снова кошмары? Едва-едва заметно озадаченный, ведь причин для кошмаров последнее время быть не должно. Аннабель помедлила, собираясь с мыслями. Не ведая, как сказать и объяснить, не ведая, стоит ли вовсе или можно просто… прямо попросить. — Могу я лечь к тебе? Мне не хочется быть одной. Если её просьба и стала неожиданностью — едва ли это так, — его лицо оставалось непроницаемым. Демиан только подумал о чем-то пару секунд, позволяя часам в гостиной отсчитать несколько ударов, и отвел глаза к постели. — Расстелить? Аннабель покачала головой. Ей бы лишь доспать эти несколько часов до заката и всё, неважно как, главное не оставшейся на растерзание самой себе. Расстояние до этой постели было уже знакомым, каждый до неё шаг, — Аннабель прекрасно помнила первую свою ступень на пути к безумию, когда решилась испить крови из горла. Сейчас уже, благо, обошлось без особых подвигов сумасбродства. Почти. Возможно, Демиан мог предположить, что она ляжет на самом краю, но в таком случае он бы крайне недооценивал масштабы её усталости от собственного благонравия. Потому что Аннабель легла не с краю, она придвинулась к нему. Затыкая наглухо буйство кричащего в ней здравомыслия, осторожно уткнулась ему в плечо — так непринужденно, будто делала это уже в тысячный раз. Прижалась к нему, как будто искала тепла или утешения, хотя она знала — её же палач ведь не может быть ей спасением. Но все равно. Нуждалась в этом. Демиан — воплощение уверенности и силы, которая всегда, абсолютно, притягивает будто магнитом слабых, разбитых, потерянных в этой жизни людей. Подобных ей. Только в этой силе можно найти подобие покоя, спрятаться в её тени, как под заботливым крылом. Рассуждать о Демиане, воочию не видев, каков он за пределами подвала, — пустое, однако по всем его рассказам о его жизни у нее сложилось впечатление, что он из тех, кто сам является страшнейшей угрозой, но от всего мира тебя укроет, если ты того стоишь. Аннабель не уверена, стоит ли она. — Я не мешаю тебе читать? — уточнила она тихо, точно всё же устыдившись, уже с закрытыми глазами, потому что не желала видеть его реакцию на всё это. Но его голос был спокоен: — Всё в порядке. В уме только-только успела поворочаться тусклая мысль, до чего же странная это всё же картина, но она испарилась, как и любые другие мысли, в тот же миг, как его пальцы коснулись её спины. Легчайше, самыми кончиками. Сперва просто коснулись, затем, спустя долгое мгновение, стали выводить ненавязчивый узор, пока Демиан продолжал чтение. Учитывая, как тонка была ткань её сорочки, особенно в сравнении с привычным её многослойным одеянием — всё равно что касаться голой кожи. Вырисовывал линии по чуть выпирающим позвонкам, лопаткам, талии… Конечно, её кожа незамедлительно покрылась мурашками. Конечно, Демиан заметил. Его голос прозвучал где-то над её макушкой: — Мне прекратить? Аннабель помотала головой. Сильнее уткнулась ему в рубашку, точно желая всевозможно спрятать лицо, хотя она даже не способна краснеть. Даже и не понять, что было более смущающим — его осторожные касания или сам факт такой к нему близости. Аннабель уже спала с ним в одной постели дважды, так же, в его руках, но в первом случае она не была в дезабилье, а во втором — их разделяло одеяло. Помимо самого факта вопиющей непристойности такого положения вещей, всё это казалось немыслимым ещё и потому, что это ведь… должно вызывать тревогу. Наверное, должно. Быть в одной постели с мужчиной в таком виде, зная притом о существовании «мужских потребностей», ужасным образом описанных даже в некоторых научных книгах. Что-то об инстинктах… Ради которых и создаются публичные дома, из-за которых возникают все те чудовищные случаи насилия. Демиан говорил ей, что всё это — глупости, что нет у человека разумного никаких инстинктов. Но почему-то у неё всё равно было подозрение, что окажись на его месте другой мужчина, столь же лишенный принципов и ощущающий эту вседозволенность — в конце концов, Аннабель сама пришла к нему, сама придвинулась, жалась к его боку, — воспользовался бы этим, стал бы каким угодно образом приставать. Рядом с Демианом она не чувствовала этого опасения. Только если в начале заточения, когда совсем не знала его, но ни разу за долгие-долгие годы впоследствии и уж тем более не в этот миг. И это притом, что — она знала точно — он её желал. Если вспомнить то представление, что он устроил после их разговора о репродуктивной системе. Если вспомнить ещё одну сцену, что была через какое-то время после этого. Причем на ней стоит остановиться подробнее, пожалуй. Какое-то время уже Аннабель чувствовала некоторую взвинченность оттого, что с каждым годом всё больше приближался день окончания срока. И пускай она трепетно его ждала, она всё же не могла упустить все возможности, что можно или даже должно выиграть из своего заточения. Сюда относилось и стремление прочесть как можно больше книг из библиотеки Демиана, и преуспеть в познании предельно, и даже в мелочах — рассмотреть каждую деталь гардероба, что он заготовил для неё когда-то. Преимущественно Аннабель отдавала предпочтение практичности, её не слишком заботил её внешний вид, главным для неё оставалась простая опрятность. Но бывали дни, когда ей хотелось взглянуть на себя иначе, окунуться в это изящество, примерить на себя пышное великолепие прошлых десятилетий. В тот раз это был наряд из замечательнейшей светлой, воздушной ткани, непривычного кроя. Но узкого в талии. Чрезмерно. Для него был необходим наиболее тугой корсет, без которого Аннабель прежде старалась всячески обходиться. Потому что справиться сама бы точно не сумела. Она старалась. Выворачивая себе руки, глядя через плечо на свое отражение в зеркале гардеробной, старалась за спиной справиться с завязками, и что-то у неё даже получалось, вполне сносно, но утянуть его должным образом в таком положении невозможно. Совершенно очевидно, предсказуемо, как разрешилась эта абсурдная ситуация. — Демиан, — обреченно выдохнула она, негромко, но он должен был различить. Различил. Через какое-то время прозвучал голос из спальни — заходить в гардеробную он не стал, разумеется. — Да? — Ты не мог бы помочь?.. — спросила она, наступая на горло собственной гордости. На секунду поморщилась в неприязни к себе, вздохнула страдальчески, прежде чем озвучить: — …Утянуть мне корсет. Тишина, что последовала, была беспредельно некомфортной. Аннабель успела тысячу раз пожалеть и тысячу раз подумать «сдался мне вовсе этот наряд»… и в тысячу первый — когда за стеной прозвучало сдержанно-ироническое: — Полагаю, мне послышалось?.. — Не послышалось, и ты это знаешь. Прошу тебя, прекрати издеваться, и просто помоги. Описывая всю эту несуразицу, Аннабель даже не верится, какими непосредственными, местами чудаковатыми бывали моменты её заточения. Никакой громадной ненависти к похитителю, которую она должна была питать, никаких страха и отторжения, насыщавших её дни поначалу и исчезнувших без следа за эти годы игр в шахматы, лекций и пятничных снов. Аннабель ловит себя на мысли, что даже хотела бы вернуться в тот миг, что сейчас описывает. В то блаженное неведение, в сооруженные вокруг себя декорации сносного существования. Но возвращаясь к теме — его реакция понятна, несомненно. Аннабель ведь снова преступала границу дозволенного. Что для Демиана было мелочью, для неё — некогда абсолютной невозможностью. Корсет всегда надевается поверх плотной хлопковой сорочки, а в таком виде она уже представала пред ним не раз, когда он показывал ей сны, однако суть именно в просьбе. Помочь надеть элемент гардероба, столь личный, относящийся к исподнему… Аннабель уже готовилась к худшему, к продолжению насмешек, но неожиданно скрипнула всё же дверь. Тотчас же Аннабель отвернулась, не желая смотреть на вошедшего Демиана, встала к нему спиной, — всё равно слова ведь уже будут неуместны, ему нужно было только быстро управиться с завязками и тактично удалиться, если ему хватит совести. В груди от постыдного волнения застучало быстрее сердце, но Демиан — поразительно — даже не издевался над нею нисколько больше. Теперь уже отнесся серьезно. Неторопливо подошел к ней со спины, и Аннабель не желала думать о том, как натянулись в ней оттого струнами нервы. Ту сцену с «практикой» всё никак не выходило выбросить из головы, никак не скомкать и не забыть. — Шестидесятых годов? — хмыкнул он, взглянув на платье, что пока висело на дверце шкафа, и взялся за завязки корсета. — Недурное время дамской моды, должен признать. Жестокое, но я бы назвал всё же одним из наиболее восхищающих. Узкие плотные ленты уже были продеты в петли, поэтому Демиану оставалось только подтягивать шнуровку — длительный, кропотливый процесс, при каждом подтягивании сопровождающийся усилением легкой давящей боли. При первом таком утягивании она с негромким шипением втянула сквозь сжатые зубы воздух. Тотчас же пришлось взять себя в руки: Демиан из-за её реакции чуть помедлил перед следующим утягиванием, а ей хотелось бы разделаться с этим поскорее. Поэтому только продолжала сжимать зубы, претерпевая дискомфорт, а в какой-то момент вовсе сомкнула пальцы на спинке стула, чтобы обрести какую-никакую опору, молясь, только бы не проломить невольно древесину — её сверхъестественная сила была на то способна. Демиан тем временем управлялся чрезвычайно умело, и Аннабель против воли задалась вопросом, как часто ему доводилось это делать. Скольких девушек он мог одевать. И соответственно — раздевать. Эти мысли были чужеродны, будто не её вовсе, и она отогнала их подальше. Ей неинтересно нисколько. Интересно скорее, почему он не мог расправиться со шнуровкой в считанные секунды благодаря демонической скорости движений… как будто нарочно. Растягивал длительность малоприятного процесса. Или это наоборот было бы больнее в разы? — Ты мог сказать, если тебе нравится мода шестидесятых, — сообщила она, уставшая от этого тянущего молчания. — Я бы, возможно, надела однажды и прежде. — И чувствовала бы себя куклой для ублажения чужого взора. Зачем? Я собирал наряды разных лет, чтобы ты носила только то, что нравится тебе. Только во снах. Во снах он контролировал её вид, но даже за это в тот далекий первый раз попросил прощения. В своей привычной несерьезной манере, однако же. Попросил. Это изумляло, нельзя не сказать. Его неизъяснимая тяга к тому, чтобы всё было её выбором, исключая только сам факт подневольного пребыванием в подвале. Даже в тот давний, наполовину пропавший в беспамятстве миг. В его комнате, в его постели — она, сидящая на его коленях и пьющая его кровь. Желавшая тогда — только спустя много лет ей хватило смелости себе в том окончательно признаться — поцеловать его, уже тогда. Если так посудить, это было бы ведь её выбором, насколько бы не в себе она ни была. Но он ей не позволил. — Я давно хотела спросить… — после очередного подтягивания шнура в петлях, на вздохе произнесла она. — Что происходит с сознанием демона, когда он пьет кровь «естественным путем»? Этой абсолютной утере контроля есть объяснение? Давно зудело под кожей это желание разобраться. Потому что каждый раз, когда ей изредка хватало смелости мыслями вернуться к той кошмарной сцене, единственное, что звучало в её уме: что это было. Демиан давно привык к странности логических связей в её уме — кажется, с самого же начала? — а потому такой внезапной смене темы не удивился. Более того — как будто, напротив, уловил эту связь сам и потому усмехнулся. — У людей, как я и говорил, инстинкты отсутствуют, но вампирическая суть сложнее. Естественный путь испития крови на то и естественный, что уподобляет вампира существу неразумному, движимому исключительно своими потребностями. В числе которых — не только жажда крови. Аннабель догадывалась. Даже писала об этом в дневниках: сравнивала это состояние с животной сутью. Но что насчет Демиана? Столько раз он пил уже кровь из её горла… — Со временем это намного легче поддается контролю, — уточнил он, запросто различивший, о чем она думает. — По тебе тогда это так ударило по большей части из-за непривычности. — Шнуровка была уже почти завершена. Оставалась всего пара петель. — И также из-за того вполне важного фактора, что между создателем и обращенным им вампиром чаще всего возникает некоторая связь. Нижние петли всегда утягиваются наиболее крепко, ведь они завершают собой весь плотный строй шнуровки. А потому, от последнего его движения, простого, но резкого, сильного, сдавливающего вконец ребра, Аннабель дрогнула, и вырвался из пережатой груди вздох. Эта притупленная порция боли не позволила ей даже вдуматься поначалу в его слова. А Демиан, завершая шнуровку, аккуратно и непринужденно завязывая концы лент, закончил: — В большую часть времени она не ощущается, но в подобные моменты — при пробуждении бессознательного — обостряется в разы. Только теперь она вслушалась. Вдумалась. Что он?.. Связь? Аннабель выпрямилась наконец, проводя ладонями по плотно теперь облегающему талию корсету. Едва заметно нервно. Подмечая иронически: — Было бы прекрасно, если бы ты сообщил мне об этом куда раньше. — Чтобы ты оправдывала любой ко мне интерес исключительно связью? Не обманывайся, я нравлюсь тебе не из-за неё. Сколько же заносчивости в этом человеке, это просто уму непостижимо. Пресквернейшее — это что заносчив он не без причин. Что он, конечно, прав. Но она не собиралась мириться с подобными высказываниями, проглатывать их молча, не постаравшись даже уколоть как-либо в ответ. Аннабель хотела уже ему ответить… Действительно хотела. До мига, когда почувствовала его прикосновение. Прежде он касался исключительно завязок, к коже не притрагивался, ведь незачем совершенно. Но теперь, когда надобности в том никакой не было, специально. Специально мучил её. Чуть выше линии корсета, меж её лопаток. Легкое касание, как шелк, — сгибом указательного пальца, медленно, вел вверх вдоль позвонков… — Ты не дышишь из-за корсета или из-за меня? Проклятье. Аннабель только после этой бесцеремонной реплики заметила, что и вправду затаила дыхание. Прикрыла глаза, борясь с раздражением и совсем иными чувствами. На выдохе — почти беззвучно: — Подлец. Касание уже оборвалось, Демиан убрал руку, однако же был по-прежнему близко, не отходил, и его усмешка тронула дыханием её кожу. Аннабель едва удержалась, чтобы не повести плечами, только бы согнать это ощущение, натягивающее ей до упора нервы, внутренности, жилы — всё, всё в ней, до треска. — Кто бы говорил о подлости, моя милая Аннабель. Слегка нахмурившись, она обернулась к нему, не желая более стоять спиной. Глядела теперь на него снизу-вверх, ожидая пояснения. А его взгляд прошелся ненавязчиво по её открытым плечам, по выпирающим ключицам, приподнятому благодаря тугому корсету бюсту… В этом не было ничего возмутительного: все те же очертания тела он мог видеть и когда она в платье. Но прежде он никогда не давал себе рассматривать её фигуру так откровенно, на черте неприличия. Ей стало душно, и она готова была молить кому угодно, только чтобы её тело никак ему этого не выдавало. А у её сердца было свое мнение на этот счет, конечно. Когда же оно уже замолкнет наконец? Демиан эти огрехи её сердечного ритма не прокомментировал никак, вернул взгляд к её глазам, тщетно его испепеляющим, заканчивая наконец свое возмутительное изречение: — Если бы я не знал тебя, решил бы, что ты определенно вознамерилась меня соблазнить. Ну, разумеется, он не мог так просто оставить эту тему, зря она понадеялась вначале. Обойти стороной тот факт, о чем она его попросила, то, в каком виде добровольно предстала? О, целое раздолье при всей его неустанной насмешливости. Аннабель не дала ему себя смутить, обернулась защитной оболочкой той же саркастичности: — Как будто ты был бы против такого зрелища, учитывая, что эти попытки были бы презабавными. И оборвала от греха подальше этот накаляющийся очередной близостью друг к другу миг, сделала от него шаг, возвращаясь к делам более насущным. Подойдя к зеркалу, она принялась за волосы, осторожно поправляла в прическе пряди. Искренне надеясь, что движения её рук не кажутся суетливыми. — Забавными они были бы точно, не спорю, — согласился он, расслабленно прохаживаясь по гардеробной, — однако лишь ввиду их бессмысленности. Уже от этой фразы что-то в ней замерло, но Демиан, прежде чем выйти, бросил напоследок добивающее: — Уж тебе точно не нужно прилагать никаких усилий. Дверь за ним закрылась, а Аннабель всё стояла неподвижно. Долго и долго стояла, окаменевшая. Лишь через немалое количество времени всё же отмерла, опустилась на стоящий рядом стул, уперлась локтями в туалетный столик и закрыла лицо руками. Чистейшая потерянность. Недоумение. Ни малейшего представления — что между ними происходит. Как ей на всё это реагировать, как себя вести и, главное, к чему это всё по итогу может привести. Возникало подозрение, что вечер после этого спокойно уж точно не пройдет, но эти опасения оказались напрасны. Аннабель всё же облачилась в то платье — хотя после всей этой сцены она даже не сразу вспомнила, из-за чего всё затевалось, настолько выбило её из колеи, — и больше никаких выходок, ни с его, ни с её стороны. Играла до самого рассвета на фортепиано — ей почему-то захотелось окунуться в атмосферу светских вечеров. Когда после долгих часов сборов на мероприятие аж наслаждаешься собственным видом, изысканностью тканей, льнущих к коже, когда отдаешь себя всецело этой жестокой красоте. Искусству. Когда кто-нибудь обходительно просит тебя сыграть несколько пьес, лишь бы не пустовал бедный инструмент. Демиан не просил, конечно, это было исключительно её желание. Однако слушал. Находился в гостиной до самой последней ноты, даже книгу не брал в руки, только слушал все эти композиции Дебюсси и Сати, её любимых пианистов, эту мягкую меланхоличную музыку, льющуюся из-под её бледных пальцев, и наблюдал. Аннабель не могла видеть его взгляд, но чувствовала. Впоследствии она часто думала об этом моменте, произошедшем в гардеробной, именно из-за тех его слов. Которыми Демиан только в очередной раз явил свой к ней интерес, прежде таким образом не являемый. Аннабель всё терялась — в какой миг была переступлена эта грань, когда он начал свободно о подобном говорить? В первое десятилетие заточения подобное было сведено к минимуму и явно имело цель исключительно поиздеваться над нею. Но теперь всё серьезнее. Явственнее. И всё же, сколько бы раз она впоследствии ни спала в его постели — тот случай был далеко не последним: Аннабель не частила, приходила к нему, может, раз в полмесяца или реже, но за целые годы ведь таким образом насобиралось немалое количество раз — он никогда не заходил дальше простых невинных прикосновений, которые мог себе позволить и в любой другой момент. Чаще всего он читал — порой читал ей вслух, как когда-то давно, своим тихим, струящимся теплым бархатом голосом, помогая заснуть быстрее, — иногда мог убрать книгу и просто говорить с ней о чем-нибудь, пока она не заснет. Изредка засыпал сам. Устраивался немного удобнее рядом и забывался сном тоже. Что ещё можно описать? Что ещё покажет уровень их взаимоотношений ярче, чем это? Насколько далека Аннабель от той, что была вначале, и насколько ей этот факт был преступно равнодушен. Возможно, стоит упомянуть и такое занятное явление, как прямая связь между расшатываем этих её моральных рамок и иных. Тех, что препятствуют её использованию демонических сил. Попросту ни с того ни с сего что-то её дернуло однажды попробовать обратиться к колдовству вновь. Аннабель тогда, без особых на то причин, уверилась, что именно в этот миг должно получиться… а потому она, в тишине своей комнаты, разместилась поверх покрывала, усевшись по-турецки — ужасно неподобающая леди поза, — выпотрошила одну из множества декоративных подушек, рассыпала содержимое покрывалу… Наиболее отчетливо запечатлелся в её памяти именно взгляд Демиана. Когда она, услышав его сердцебиение в дверях, повернула голову и увидела, что он смотрел. На то, как в воздухе, слегка колеблясь, парят перья, подобно крупным хлопьям снега. В темно-бордовых глазах одобрение мешалось с довольством. Ему нравились её успехи. И в науках, и во всей этой дьявольщине. Аннабель себя проклинала за это всевозможно, но словами не передать, как это тешило её честолюбие. Нередко её в дальнейшем посещали мысли, сумела ли бы она вскрыть всё же изнутри проклятый замок бесовскими силами. Порой могла продумывать целые планы побега, но это не выходило за строгие границы мыслей. Скорее развлечение. Как привычка, попытка решить головоломку, тренировка сознания, подобная прокручиванию в голове партии в шахматы, в которые ей все никак не удавалось выиграть. На практике все эти размытые планы пробовать она не решалась. Тяга к побегу притупилась, Аннабель возвращалась к этому мыслями разве что фоновыми, потому что по-настоящему узницей она себя и не ощущала, эта обитель стала ей уже в высшей степени привычна. Она ведь пробыла здесь значительно больше времени, чем дома. Человеческая жизнь вовсе уже размылась, стало сплошным набором тусклых пятен, бесконечно от неё далеких. Нет, по родным Аннабель всё равно немало тосковала, упрямо оживляла перед глазами их черты, не разрешая себе так просто забыть, вспоминала, беспокоилась, всё ли у них в порядке, представляла, какие они теперь… возраст родителей ведь уже клонится к пожилому, а её маленькому братцу, её милому Джерри, уже немало больше двадцати. Внешне, стало быть, уже давно обогнал свою застывшую старшую сестру. Но всё же тосковала она не так остро, как раньше. И её крайне утешала также спасительная мысль, что они уже давно должны были отгоревать своё и живут теперь своими жизнями — хотелось верить, что беззаботными. Помимо всего прочего, нередко Аннабель старалась убедить себя в том, что не предпринимает больше попыток сбежать лишь из-за страха испортить в корне устоявшиеся взаимоотношения с Демианом. Это ведь разумно. Безопасно. Ладить с ним и выстраивать какое-то подобие доверия. Любая попытка сбежать — заведомо тщетная — имела бы риск вернуть между ними прежнюю дистанцию, в которой можно даже не надеяться на мирное сосуществование, откровенность и его благосклонность. В конце концов, оставалось ожидать не так много лет. Поэтому Аннабель, как всегда, закупоривала все эти мысли глубоко внутри, мысли, что поджидали её неизменно именно в одиночестве, и отправлялась, как уже описывалось, к Демиану. Будучи слишком слабой, чтобы сопротивляться своему к нему интересу, связи, влечению… бог невесть что ещё. Будучи зависимой и больной неизлечимо. Вся эта запись — попросту документация её истории болезни, не иначе. Может показаться, что всё только и свелось к подобным безумствам, к дурным, безнравственным разговорам и поступкам, но это не так, её существование всё ещё по-прежнему было насыщено культурами, науками, музыкой, литературой. У Аннабель всего лишь уже просто не было сил это расписывать. Запись без того рваная, никуда не годящаяся, какие-то бессвязные клочки, в полной мере неспособные передать все масштабы того, насколько близки — как ей казалось — они стали и насколько привязалось к нему её израненное сердце. Любые её слова слишком поверхностны, примитивны, пусты. Недостаточны, чтобы выразить хотя бы долю того, что творилось в её смятенной душе. Напишет, пожалуй, только один ещё неоскверненный ничем момент, проведенный в грезах. Просто потому что тот сон ей особенно полюбился. Потому что хочется запечатлеть здесь ещё хотя бы одно воспоминание, прелестное, безмятежное, насколько возможно. Стало быть, последнее спокойное в этих дневниках. Прежде чем всё посыпалось. Прежде чем своими выходками Аннабель, сама того не сознавая, всё же поставила наконец Демиану мат. И всё равно чувствовала себя проигравшей. *** Что же, сперва сон. На тот раз это не было никакой лекцией, никаким культурным наследием. Всего лишь отдых от вечных академических занятий, проведенный в великолепно исполненном замке. Аннабель тогда, бредя по залам немыслимых масштабов, бездумно упомянула, что здесь бы устраивать балы. Демиан же в ответ на это протянул ей руку. Приглашающе. Это было так легко и чарующе, танцевать с ним в грезах. Если во время того давнего урока танцев Аннабель старалась свести все прикосновения со своим истязателем к минимуму, то теперь всё её тело взывало к тому, чтобы он касался больше. Чтобы вел её, чтобы твердым шагом кружил и держал в своих руках так, будто это самая правильная вещь на свете. Аннабель разрешила себе ни о чем не думать. Разрешила себе побыть легкомысленной дурочкой, будто даже почти-влюбленной, которой всё, что нужно — это вальс в роскошной зале замка, это самоуверенный партнер, умело развлекающий её непринужденной беседой во время танца, и музыка, льющаяся много полнее, чем та давняя, исключительно фортепианная мелодия в гостиной. Такая нелепость, что когда-то это было всем, что ей так не хватало. Чувств. Внимания. Страстей жизни. — И всё же я настаиваю, чтобы ты отложила свой план самоинквизиции, — заводит он вновь прежнюю пластинку, когда разученные бальные движения уже подошли к концу, — хотя бы ради одного посещения Бессмертного бала. Чтобы не повторять заново весь долгий список позиций, они теперь всего лишь плавно кружат почти на одном месте. Её левая ладонь на его плече, правая — в его руке. Другая его рука лежит чуть ниже её лопатки, и это не похоже ни на какой танец, свойственный балам. Ближе друг к другу, чем полагается по бальным правилам, без всякой строгости и твердости шага, без помпезности, невзирая на то, что танцевали они буквально под головокружительной высоты потолками замка и величественной хрустальной люстрой, блеклыми огоньками мелькающей где-то в полутьме. Уподобленный скорее тому, что прячут за стенами домов, что укрыт уютной интимностью тихого вечера и приглушенной музыки. Когда танцуют не только-только встретившие друг друга на рауте молодые люди, а те, что прожили бок о бок не один год. — Правда, Анна, ты попросту обязана на нем побывать, — заглядывая ей в глаза, настаивает он. Аннабель вздыхает, отводя взгляд. Спорить с ним нет никакого толку, а потому она — способная его ученица — оборачивает малоприятный ей разговор в иронический тон: — Я бы с радостью, да только жаль возможного бедолагу, что мог бы пригласить меня на танец… сомневаюсь, что чье-либо чужое внимание в мою сторону придется тебе по душе. К этой теме, возможно, тоже не стоило бы особо приближаться, ведь затрагивает она ту, которой Аннабель сторонилась — тотальной неопознанности чувств Демиана. Ревность же проистекает всегда из них. Из желания обладать кем-то единолично. Но Демиан усмехается, качая головой. — Я могу, верно, бывать собственником, но аж настолько мелочная ревность унижает всякое достоинство. Как нужно к себе относиться, чтобы увериться, будто твой человек предпочтет тебя другому лишь после одной беседы, одного танца, одного сомнительного взгляда? Его ответ неожиданный, хотя таким быть не должен. Это ведь разумно. Аннабель не глядела на эту ситуацию с такой стороны, но ведь и правда… ревновать — слишком мелочно для семисотлетнего создания. Что-то слишком для него человеческое и приземленное. Чуждое древности. Не говоря уж о том, что у него слишком для того гедонистический взгляд на мир — он не обременяет никакими рамками ни себя, ни других. Коробит скорее иная часть его изречения. Твой человек. Всего лишь фигура речи или?.. Действительно ли Аннабель была кем-то, на кого он мог теоретически примерить это словосочетание, эти рассуждения, или его заявление предельно абстрактны? И самое главное: если бы вдруг Аннабель всё же продолжила после освобождения свое существование, да еще обзавелась бы взаправду ухажером… Демиан бы?.. — Только лишь в том случае, если бы он сделал что угодно против твоего желания, — ответил он на её мрачные мысли. Так легко, так непринужденно и повседневно, будто это правда для него рутина. Убить, или хуже, того, кто осмелился бы её как-либо обидеть. Как раз то, о чем Аннабель и писала вначале. Демиан сам неоднократно причинял ей боль, однако никому больше это не позволено. От всех остальных угроз жизни Аннабель бережно укрыта его немыслимой жестокостью. Всё это так трудно представить. Каким было бы их существование за пределами подвала. Неужели он всерьез? Дал бы ей полную свободу во взаимоотношениях с другими, а не держал бы при себе на цепи? Аннабель не уверена даже, хотела бы ли она этого сама. Других. Всех этих ухаживаний, прикосновений, или чего-то большего, от других. Ей казалось уже, что никто бы не подарил ей такую нездоровую остроту чувств, как создание, рядом с которым тревога скребет душу даже в моменты покоя. У неё уже, вероятно, выработалась зависимость от этого чувства опасности, шипящего в венах. Дурно подпитывающего ещё и её гордыню, ведь, пока даже другие демоны его здраво опасались, ей дозволялось слишком многое. Препираться с ним вдоволь, спорить. Касаться беспрепятственно, сколько угодно, разрешал ей, да только она сама не осмеливалась. К ней он не был жесток — не так, как мог бы. Её он одаривал всей этой искаженной, но все же заботой, участливостью, мягкостью. Взглядами, которые трудно описать, потому что их трудно даже понять, трудно различить, в этих глазах, чаще всего кажущихся равнодушными, мертвенными, холодными безмерно. Но иногда в них будто, через все эти слои, можно было разглядеть иной оттенок, призрачный, едва уловимый. Что-то всё же теплое. Нежное. Когда он смотрел на неё. И разве могла она, видя такое к ней отношение, видя каждый раз подобный взгляд, обращенный к ней, не обмануться собственными чувствами? Что-либо заподозрить, продолжать неустанно выматывающие попытки докопаться до сути. Разве она могла?.. *** То, к чему подводила вся эта запись, случилось в двенадцатом году — за шесть лет до условленного года освобождения. Ей снилось что-то тревожное, Аннабель не запомнила этот сон, только то, как пронизывала её дрожь при пробуждении, только это не вполне понятное впечатление, после которого заснуть обратно не удавалось. Накинула на себя пеньюар, вышла из комнаты, но не как обычно, не к Демиану. В кабинет. Почему-то ей показалось, что в этом неопределенном состоянии, которое объяснить себе не могла, лучше ей с ним не пересекаться. Её угнетало. Так странно и неправильно. Что осталось всего шесть лет. Томимая этими сумрачными мыслями, Аннабель бродила вдоль стеллажей, с бережностью и нежностью проводя пальцами по ветхим корешкам. Шелковый пеньюар её был настолько длинен, что его полы тянулись вслед за ней. Должно быть, человеческому взору она показалась бы в тот миг настоящим призраком, затерявшимся в стеллажах духом — мертвенно бледная, вся в светлом, насыщенно темные волосы распущенной копной струились по хрупким плечам и спине. Ещё и эта плавность любых демонических движений… Аннабель настолько к этому привыкла, что уже позабыла даже, как выглядят и двигаются люди. Как существуют в своих бренных уязвимых телах. У некоторых полок Аннабель останавливалась подолгу. Листала страницы книг, что читала не раз, и думая о том, что по истечении срока больше их не прочтет — совсем ничего не прочтет. Всё просто оборвется. Ей будет сорок восемь, и она сожжет себя, не познав ещё так много, не опробовав и не увидев. Вероятно, это всё Демиан, его рук дело, — вживил в неё это ужасное зерно сомнений, прорастающее всё больше с каждым минувшим годом, и только это убеждение подпитывало в ней уверенность в собственном выборе. Нежелание идти у него на поводу. Закончить всё же свое существование так, как было угодно ей, не вестись на чужие уловки. — Не спится? Аннабель повернула голову на голос: Демиан стоял в дверях, прислонившись к косяку. Только слегка повела плечами, не зная, что отвечать. Прислушалась к жалобам своего тела — не хочет ли она всё же пойти спать? Но почувствовала только, как сухость скребет стенки горла. И правда. Это ведь было воскресенье, кажется. Раз уж она проснулась раньше… — Немного голодна. Может быть, порция крови позволила бы ей забыться всё же сном. Демиан вслух ничего не сказал, но, конечно, согласился, прошел в кабинет глубже. Чаша стояла на письменном столе, хотя посуде пристало быть в буфете в гостиной, но у них всё пребывало в некотором беспорядке. Посуда в кабинете, кипы исписанных бумаг в спальнях, стопки книг на столиках в гостиной… Если поначалу Аннабель ещё стремилась к порядку, приученная к нему из-за строгого воспитания, то со временем перестала видеть в нем такую уж необходимость. Приняла, что они оба — хаос, в хаосе существуют и хаос наводят. График академических занятий, грёз и утоления жажды — лишь мнимость порядка, который к тому же слишком часто колеблется, меняется, непостоянен, подобно вихрю. И эта склонность к непредсказуемости только подтверждалась. Когда Демиан подошел к столу, у которого уже была Аннабель. Когда поднес острие кольца-когтя на одной руке к запястью другой. Когда Аннабель — неожиданно для себя же самой — положила вдруг ладонь на его запястье, останавливая. Его вопросительный взгляд её не смутил. — Я бы хотела иначе. Если позволишь. Изначально она действительно имела в виду только чашу, но в какой-то миг, Аннабель сама его не уловила, в уме попросту что-то перещелкнуло. Внутренний змей-искуситель шипел своё злополучное «почему нет?» Её ведь давно уже мучил вопрос. Как бы её разум отреагировал на подобное теперь, спустя столько лет, когда Аннабель уже вжилась в эту демоническую шкуру. Удастся ли ей себя контролировать. По правде, отчасти ей хотелось и всего лишь освежить свою память, испытать снова это необъяснимое состояние, попытаться его понять, прочувствовать и разобрать. Как своего рода… научный интерес. Аннабель не думала, что однажды взаправду решится. И уж точно, что это желание явит себя спонтанно, без времени на то, чтобы подготовиться и настроиться. Если бы это время было — она бы и не решилась. — Я говорил тебе, что происходит, когда отключается разум, — напомнил он, как будто она могла забыть. — Я помню, — ответила, глядя ему прямо в глаза, надеясь передать этим свое спокойствие, твердость своего намерения. — И беру на себя ответственность, что бы за этим ни последовало. Её едва ощутимо потряхивало внутри от понимания, что именно под этим подразумевается. О чем именно они говорят и к чему может привести отключение разума. Если не удастся себя контролировать… Это абсолютнейший крах, всех её устоев и прежних убеждений, но она не была от этой мысли в ужасе. Нисколько, ни щепотки непринятия. Ей до самоубийства всего шесть лет. После освобождения её ждет рассвет и небытие. Никакого рая, ради которого стоило бы стараться быть правильной. Ни-че-го. Всё просто для неё закончится. Так в чем смысл? Как же часто её наставляли, что благородной девушке надлежит быть кроткой, тихой, смиренной… отдавать всю себя и ничего не требовать взамен. Аннабель тоже хотела брать. Не в глупом, вульгарном смысле, хотела только брать от этого оставшегося у неё подобия жизни всё, что могла. Чувства, впечатления, опыт. Жить, а не существовать в угоду всем, только не себе. Здесь и нет никого, ради кого стоило бы. Только она и её похититель, которому до её нравственности дела ещё меньше, чем ей, намного. Который сам её вечно и подталкивает к всевозможному греху. Но почему-то в этот миг у него было куда больше сомнений, чем у неё. Ушел в глубокую задумчивость. Демиан часто это делал последнее время, всё чаще и чаще с каждым годом, пропадал где-то в бездне собственного разума. Бывало, даже мог не услышать её, когда она к нему обращалась, так далеко он витал где-то за пределами подвала. Много курил, много думал и писал, ещё больше, чем прежде, и однажды Аннабель даже застала миг, совсем непривычный и с ним не вяжущийся: Демиан что-то зачеркивал, как будто не мог сформулировать нужные ему слова. А после вовсе вырвал лист и скомкал его. Притом, как аккуратно всегда относился к своим записям. Так и сейчас. Уже без бумаги, но в уме — думал и зачеркивал тут же эти мысли. Думал, зачеркивал, комкал. Целая борьба в нем, неописуемая и завораживающая, пускай и отражалась лишь в глубинах застывшего на одной точке бордового взгляда. В какой-то момент он посмотрел на неё снова, вдумчиво, пристально, высматривая любые признаки её собственных сомнений, но, очевидно, — не находил. И тогда он вздохнул. Тогда усмехнулся, определенно невесело, и опустил взгляд на собственную руку. А затем снял кольцо-коготь. Взял за запястье Аннабель — она, того не ожидавшая, едва не вздрогнула, — и аккуратно надел это драгоценное орудие на её руку. Кольцо её пальцу было значительно велико, однако по назначению это его использовать бы не помешало. Аннабель не успела вдуматься, не успела ничего сказать или отпрянуть, когда Демиан уже твердо, безапелляционно повел её руку к его шее. Из-за редкости в утолении жажды Демиан всегда пребывает в некотором состоянии голода, а потому ему явить клыки в любой момент не составляет никакого труда. Но Аннабель так не умела. Ей нужно было почувствовать кровь. И Демиан хотел сейчас, чтобы она сама?.. Его же кольцом. Рассекла бы ему вену сама, притом, что всегда, все эти годы, он сам наполнял своей кровью любые емкости. Её едва не дернуло отпрянуть — как будто пришла наконец в себя, очнулась. А он того, может, и добивался, хотел образумить её, хотел, чтобы она пошла на попятную… Не отпрянула. Только собиралась с духом. Пыталась. Демиан же, сама невозмутимость, уперся руками в письменный стол по обе стороны от неё, слегка склонившись, чтобы с их разницей в росте ей удобнее было резать и впоследствии — пить. Если всё же осмелится. Аннабель сперва только провела невесомо пальцами по коже его шеи, не вполне по-прежнему сознавая, что прямо сейчас может сделать. Буквально вскрыть ему вену... Вспомнилось почему-то, как яро в первый месяц заточения она желала вспороть незнакомцу глотку. Её тогда уже ничего не встревожило?.. Не навело на мысль, что она не столь невинна, порядочна и безгрешна, какой она старалась казаться и быть? Аннабель надавила наконец острым кончиком кольца на чужую кожу. Рассекла её и потянула линию дальше, растягивая порез. Только один ещё взгляд глаза в глаза, от которого жались беспокойно внутренности. И Аннабель припала губами к ране, собирая языком скатывающуюся дорожкой кровь. Сладко-металлический вкус тут же взрывом ударил в голову. Челюсть моментально заныла, являя заостренные клыки, которые следом впились в кожу. Из взрезанной клыками вены кровь хлынула тут же теплом в горло, и Аннабель пила её, ухватившись одной рукой за его плечо, второй — держась за его шею с другой от раны стороны. А разум застилало плотной черной тканью с каждым глотком. Вот и оно. Аннабель встретила это знакомое ощущение почти как старого друга. Это падение в черноту, эту страшную зацикленность на пульсирующем источнике, утоляющем любой намек на жажду, на грани одержимости, голода, который умом не понять, всеми словами мира не описать, как сильно тянет. Тянет, тянет, тянет — к нему, вцепиться в него до хруста в пальцах… и в голове — ни единой мысли. Наконец, спустя столько лет. Блаженная тишина. Только оглушительное биение его сердца, рьяно восполняющего кровь. Всё, что она слышала — его пульс, заполняющий её всю, откликающийся в каждой тончайшей жиле, как будто прошили её нитями и намертво привязали к нему. Аннабель даже не старалась бороться с этим чувством — может, и не планировала, — и оно потому было к ней благосклонным: удивительно, её память не изрешетилась провалами. Запечатлелась каждая секунда. Её неразумие не ударяло по ней, не выводило из равновесия и не сокрушало, оно мягко обволакивало, нежно топило в себе, как если бы они были союзниками. Неизвестно, как долго это продолжалось, ощущение было, будто пила она целую вечность, но оторваться от источника крови удалось только когда пол уже стал уходить из-под ног и закружилась голова. Её мутило, и Аннабель, тяжело дыша, отпрянула, но всё так же держалась за его плечи — иначе не устояла бы на ногах, пусть за спиной и был ей опорой стол, ребром впивающийся в поясницу. Демиан же по-прежнему упирался в этот стол руками. Всё перед ней смазалось переливом пятен, но его лицо — единственно отчетливое. Его бледные, обострившиеся черты, его глаза, в зрачках которых, как и когда-то давно, — её собственное отражение, демоническое, с налившимися тьмой венами и чернотой в капиллярах. Но невзирая на нечеловеческий облик, не было ощущения, что она над собой не властна. Оковы разбиты и сняты за ненадобностью, но ума Аннабель не лишилась. Это была всё та же Аннабель, всего лишь ничем больше не скованная. Быть может, свыклась со своей сутью и именно потому частично владела ею. Быть может, всё потому, что желания её в трезвости, и в опьянении совпадали. Под чужим пристальным взглядом Аннабель провела большим пальцем по уголку своего рта, в попытке вытереть запачкавшую её кровь. Но той на нижней губе оставалось ещё сполна. Куда-то затерялся последующий миг, когда их лица оказались чрезвычайно близко. Дюйм между. Губы к губам, но всё ещё не соприкасаясь. Молчание. Её сердце снова разошлось, но в замершей груди буйствовало оно одно. Накаленный, будто загустевший вокруг них воздух давил на ребра и не давал вдохнуть. Только когда Демиан прихватил наконец губами её нижнюю губу, языком проходясь по каплям собственной же крови, из её груди вырвался тихий вздох. Ей так хотелось тотчас же ответить. Хотелось самой искусать его губы, хотелось целовать, целовать, целовать… Он отстранился почти сразу, не позволяя ей. Господи. Неужели он опять? Дразнил её? Сколько же в нем наглости. Не об его поступках даже речь совсем, нет, это просто нужно видеть, то, каким жестоким, наглым был его взгляд, всё в нем кричало этой жестокостью, как будто он всего лишь снисходительно позволял ей наиграться, как будто не воспринимал её всерьез, либо попросту не желал воспринимать… как будто всего-навсего не желал происходящего, противореча всем тем громким словам. У неё уже даже растворилась пепельная бледность, исчезли с кожи потемневшие вены. Аннабель устала от его игр. — Почему ты издеваешься надо мной? — полушепотом в его губы. — Почему ведешь себя так, будто тебе это не нужно? Если ты не хочешь… — он не дал ей закончить, оборвал злой усмешкой: — Не хочу? Демиан приблизился к её уху. Заставляя её трепетать, нарочно растягивая это тягостное ей молчание перед его словами. Наглец. — Аннабель, если бы ты только знала, как часто меня посещают о тебе мысли, далекие от пристойных. У неё перед глазами пространство покачнулось. От этих слов, настолько прямолинейных, раскаленным оловом проникающих под кожу, внутри затянулось всё таким нестерпимым узлом, что, ей казалось, ему достаточно только тронуть её — она погибнет. Демиан не касался. Всё так же ни разу к ней руками не прикоснулся, не давал ей того, что так жаждет её развинченное опьянением, напряженное до предела тело. Да боже, почему? Почему? Раз они оба застряли здесь уже давным-давно, застряли на долгие годы, почему они не могут позволить себе забыться? — Так не сдерживай их, — прошептала она, слегка повернув к нему голову, отчего её дыхание коснулось его скулы. Её сердце колотилось неистово, когда она, держа лишь мизерную дистанцию, едва слышно сказала совсем рядом с его ухом: — Себя. Задела его кожу последним словом. Невольно. Чуть ниже мочки, как когда-то он. Неосознанно, как будто лишь бездумно стала играть его же методами. То, как заострилась оттого линия его челюсти… боже. Всё в нём пленяло её взгляд, от и до. Безукоризненное, наиболее чарующее творение этого мира. Если Бог-Творец всё же существует, он необыкновенно коварен, раз наделил само зло во плоти таким обликом. На это зло хотелось смотреть. Смотреть, касаться, чувствовать холод и силу его тела, эту исходящую от него погибель, впитывать в себя до капли и дышать ею. Им. Это последнее, что успело мелькнуть в её уме. Всё переменилось вмиг. Его рука обхватила её сзади за шею, грубо притягивая к себе, практически впечатывая её губы в свои. Аннабель судорожно вздохнула, и Демиан разомкнул её губы, тут же проникая языком в её рот — больше никаких игр, нарочитого томления, чрезмерной нежности. Жестокость. Кричащая, дикая. В каждом касании губами, языком, руками — одной рукой он по-прежнему упирался в стол, другой вжимал Аннабель в себя едва не до боли. Господи-Боже. Едва ли на свете есть что-либо более пугающее, необыкновенно волнующее, чем вечно хладнокровное создание, утерявшее над собой контроль… Если и проснулся легкий, жалкий страх, то его покалывание, уколы этих пустых тревог, только больше разгоняли в ней кровь, распаляли жар, насколько тот возможен в полумертвом теле. Ей так хотелось. Чтобы кто-то касался её, нуждался в ней, желал её… Нет. Нет, господи, не «кто-то». Демиан. Это многолетнее опасное создание, жестокое до исступления и стынущей от страха крови в жилах. Он, видевший за века жизни всё, искушенный во всех грехах, но всё равно желающий её. Целующий её так, будто ничего слаще её губ не пробовал. Аннабель только и оставалось, что пытаться успевать — целовать в ответ, отзываться на каждое жадное касание губ, хотя бы просто дышать. Даже сердце не поспевало, усердно стремилось это наверстать, стачиваясь о ребра. Неуместно вспомнился один давний неупомянутый сон. Демиан показывал ей скульптуры. И когда она коснулась идеальных гранитных черт лица одной из них, когда из-за притупленности чувств не ощутила ничего, никакой структуры… «Ты всегда можешь коснуться меня», — сказал он тогда. Издевался. Смущал. Знал, что она не станет и не осмелится. Теперь в робости никакого смысла. Аннабель касалась его, впивалась пальцами, проводила ими по его плечам, рукам, шее, лицу — изучала его всего. Безупречность, в её руках. Ей так этого не хватало, этих захлестывающих через край эмоций. Даже в обычные часы, когда они занимались лекциями, она засматривалась на него украдкой. На его руки, на изящную леность в развороте плеч, на резкость его холодных черт. Жаждала. Быть ближе к нему, ближе, но осекала любые мимолетные мысли, пытала себя зачем-то выстроенной дистанцией, благопристойностью, от которой остались теперь одни ошметки. Особенно — когда в какой-то миг он подхватил её за талию. Когда усадил её прямо на стол. Прижался вновь вплотную к её телу, вынуждая тем раздвинуть ноги, обхватить стройный стан коленями. Вырывая из её уст этот ужасный полустон, что уже звучал прежде. И целовал, целовал её, не давая ей шанса в полной мере осознать происходящее, не отрываясь ни на миг, ловя губами каждый её рваный вздох, языком исследуя её рот, так глубоко, властно, сладостно убивал её. Полы пеньюара разъехались и сорочка слегка задралась, оголяя ноги до колен, но Аннабель без того чувствовала себя обнаженной рядом с ним, всегда, уязвимой, как если бы и кожу сняли тоже, всё содрали до мяса и крови, оставили только раскаленные нервы. Истинный вид её не волновал — душа её всегда была пред ним нагой. Но в этот миг требовалось больше. Больше открытости, этой дурманящей интимности. Не разрывая поцелуя, Демиан нашарил пальцами пояс её одежд, потянул, развязывая. На миг отстранился всё же, чтобы подцепить пальцами края пеньюара, и нетерпеливо сдернул ненужную ткань с её плеч, помогая освободить руки из кружева рукавов. Оставляя её только в сорочке. Аннабель неспособна воспринимать температуры, как человек, но чудилось, что и впрямь стало холоднее, а в контрасте с этим жаром, что растапливался в ней от чужих прикосновений… она плавилась под этим натиском. Безвозвратно растекалась во властности сильных рук и хмелела всё больше. Вернувшись к её губам, Демиан провел пальцами вдоль её позвоночника, пробуждая дрожь, заставляющую выгнуться. Ладонь остановилась на талии, обжигая сквозь тончайшую ткань, притягивая ближе к себе. Но от её рта оторвался вновь, соскользнул губами на скулу, линию челюсти, осыпал поцелуями распаленную, алчущую того кожу. Зарылся пальцами в её волосы, натянул пряди, вынуждая откинуть голову и подставить ему шею, которую накрыл затем жарко дышащим ртом. Целовал кожу у исступленно бьющейся жилки, прикусывал, а Аннабель только хватала судорожно ртом воздух, задыхалась, раскалывалась на осколки режущей откровенностью собственных ощущений. Упивалась этой жестокой лаской, каждым поцелуем, каждым укусом, иногда столь сильным, что казалось — разорвет кожу, прокусит до крови. Нет. Даже сейчас. Контролировал всё, держал себя на этой упоительной предбезумной черте. Его руки тем временем продолжали блуждать по её телу, как будто желая охватить как можно больше, — ладонь легла на её бедро поверх сорочки, прижимая к своему телу теснее, впиваясь пальцами, и ей казалось, что даже через ткань у неё остались бы от этого синяки, отметины в форме его руки. Не будь она демоном. И именно это, демоническое, пробудившееся в ней от его крови, изничтожало любые здравые мысли. Насколько порочны эти прикосновения, насколько жестоки и губительны. Её сжимал, душил в себе этот кокон извращенности. Дикость, горчащая на кончике языка — как бы не сдержан и груб Демиан ни был, это только подпитывало внутри это необъяснимое нечто, кормило ненасытных бесов, размазывая по венам негаснущее, нестерпимо пылающее желание. Теряясь в сплошном клубке неизведанных чувств, Аннабель даже не сразу ощутила, как его рука уже переместилась. С внешней стороны бедра. На внутреннюю. Демиан оторвался от её шеи, почувствовав, как напряглось невольно её тело. Его рука так и застыла, не переходя черту. Он только потянулся к её губам снова. Мягко их коснулся своими — как вопросом. Желанием убедиться, что она ответит, что она всё ещё не намерена идти на попятную. Аннабель ответила. Прижалась губами к губам, едва не хныча от этого щемящего чувства внутри. Неведанной прежде жажды. Демиан отстранился от неё только на дюйм. По-прежнему близко к ней, теплом неровного дыхания задевал её приоткрытые губы. Но наблюдал. Чтобы видеть любую её эмоцию, следить за реакцией. У неё дыхание застыло в легких, когда он медленно повел ладонь дальше. И ни вздоха больше. Только ожидание. Томление, подобное пытке. Низ живота тянуло истомой предвкушения так сильно, что хотелось скулить. А Демиан мучил её. В какой-то миг остановил руку, совсем-совсем близко, большим пальцем оглаживая её бедро — плавно, небрежно, будто с ленцой. Её сердце готово было раздробить ей ребра. Проклинало её саму и его, за мучение, за пьянящую жестокость… но Демиан всё же повел руку выше. Дальше. К наиболее чувствительному месту её без того взвинченного тела. Коснулся её пальцами сквозь тонкую ткань белья, вырывая из её уст какой-то неразборчивый дрожащий звук. Нечто среднее между всхлипом и «боже». Прямо ему в губы. Её саму всю бросило в мелкую дрожь. Неведанные прежде ощущения выворачивали, крошили, ломали вконец. Аннабель не выдержала — спрятала лицо в сгиб его плеча, — но не отстранялась, жалась к нему, пальцами сминая ткань его рубашки. Боже, она и представить не смела. Никогда в жизни. Что это настолько… черт побери, на-столь-ко. Жарко. Волнующе, испепеляюще её всю. Тело норовило сжаться, сдвинуть колени, но оттого она только сильнее обхватывала его ногами, непроизвольно подаваясь ближе, к этим пальцам, медленно, бесстыдно поглаживающим её сквозь белье. Вынуждающим её дыхание срываться на едва слышное, теплом вибрирующее в груди постанывание. Её лицо бы нещадно горело, если бы могло. Ей казалось даже, она не сумеет шевельнуться больше вовсе. Всем вниманием, всей сущностью сосредоточилась лишь на этом развратно-восхитительном ощущении от приятнейших ласк. Будто даже сердце замолкло. Всё в ней внимало новым ощущениям. Но она всё же заставила себя — не желая только отдавать себя ему, не желая оставаться скованной чувствами, скользнула губами по его шее, прихватила зубами, коснулась языком: кожа по-прежнему хранила вкус крови. Его низковатый вздох в ответ на эту её незначительную ласку — настоящая услада для слуха. И Аннабель продолжала, этим словно поощряемая. Терзала поцелуями-укусами его шею, провела губами по артерии, по очертаниям гортани, которых так несмело — теперь это казалось сущей нелепостью — касалась пальцами когда-то вечность назад. Вплоть до красных отметин, кровоподтеков, что мистически исчезали тотчас же с бледной, моментально регенерирующей кожи, и вся эта творящаяся бесовщина дурманила, больше и больше, застилала последние остатки ума и отзывалась скопом мурашек по коже. Но так мало ей было участков, которых можно касаться, так мало всего, даже шея открыта не полностью, прикрыта воротником запачканной в крови рубашки. Аннабель едва слушающимися пальцами ухватилась за края его ворота. Понимала — расстегнуть не сумеет. Попросту рванула в стороны, отчего с треском оторвались две верхние пуговицы. Прильнула тут же губами к выступу одной из чуть больше обнажившихся ключиц, следом — к яремной ямке, затем поднявшись снова к дернувшемуся от глотка воздуха кадыку. Демиан уже даже убрал руку от её бедер, уперся снова обеими руками по обе стороны от неё. И так сильно сжимал это несчастное ребро стола — до заметнее выступивших на предплечьях вен, — что казалось, скоро послышится треск древесины. Но почему? Неужели всё… сдерживал себя? Зачем? В какой-то момент он запрокинул голову. Его грудная клетка вздымалась медленно, тяжело, а Аннабель всё продолжала целовать, целовала его шею, не прекращая. Пока он не выругался, неразборчиво. Не исключено, что на незнакомом ей языке вовсе. Тихо и хрипло. Зло. Как если бы её поцелуи ему досаждали, и от этой мысли у неё екнуло меж ребер, кольнуло шипом. Заставило отстраниться. — Поверить не могу… — на выдохе, будто не ей — себе. Замершая, Аннабель взирала на него в растерянности. Демиан опустил на неё обратно взгляд, но лучше бы ей не глядеть в эти глаза вовсе. В них пропасть можно — как если бы в ад распахнули двери. Не манящие и не искушающие, напротив, отталкивающие всевозможно, кричащие «опасно», прочь, как можно дальше от них, а ты все равно ступаешь навстречу в попытке понять. Что-то, в чем он варился последние годы, но и крупицы того не выказывал, ни намека, и только теперь — являл, сам того не желая. Его рука скользнула по её шее, почти нежно, и остановилась на челюсти, сжимая. Как когда-то — Аннабель хорошо помнила тот давний миг. «Я слишком мягок с тобой». Демиан хмыкнул, точно взаправду тому не верил: — Ты правда со мной это сделала. Хрипловато. Едва ощутимо раздраженно и… болезненно. Как будто Аннабель, какая-то беспомощная жалкая девочка в сравнении с ним, могла бы действительно причинять боль. Тому, у кого и души ведь нет. Её глаза шарили по его лицу, стараясь понять, что он такое говорит. По изменившемуся вмиг лицу — ещё несколькими мгновениями ранее он был совсем другим. Ей хотелось верить, что был. А от него исходила волнами эта непонятная ей злость, не открытая, но запрятанная под кожей, как будто та лилась раскрошенным льдом по его венам, являла себя в каждом движении напряженного донельзя тела, в желваках на его скулах. На страницах выше упоминалось, что до этого в нем была какая-то борьба? Пустой звук в сравнении с тем, что разверзлось в глубинах его темно-бордового взгляда теперь. И это наиболее скверное, страшное. Он уходил вновь в ту прежнюю задумчивость. Закрывался от неё. Нет, нет, пожалуйста… не рушь это. Не нужно. Аннабель подняла руку в желании бережно коснуться его лица, попытаться смягчить его. Но он перехватил её запястье, не позволяя. — Хватит. Разрушил. Не словом даже — тоном. Невозможно жестоким после всего только что случившегося. Холодным, покрывающим душу корочкой льда. Перечеркивающим всё, раздирающим момент на жалкие клочки. Аннабель растерянно моргнула. Не двигалась, не дышала. Её застало врасплох, что он ведь был зол всё это время — с момента, как поцеловал её. Но будто нашел с собой какой-то компромисс, усмирял свой гнев, а Аннабель всё ещё даже примерно представить не смела, на что именно он зол. И почему эти цепи, сдерживающие его ярость тисками, дали трещину именно в какой-то неопределенный момент. Что она сделала не так? Демиан явно прочел эту мысль по её недоумевающему взгляду, огладил пальцем линию её челюсти. Слегка приблизился, чтобы сказать: — Я не стану тобой пользоваться. Аннабель не знала, как реагировать. Что сказать и что спросить. Не понимала, не понимала… не понимала: — Ты о том, что я пьяна?.. Они ведь это обсудили. Демиан уже поддался ей, уже перешагнул эту грань, всё, что могло бы остановить их, должно было это сделать до того, как он усадил её на стол. Демиан усмехнулся, и её всё это уже не только вводило в недоумение, её это пугало. Впервые за безмерно долгий срок. Спустя столько лет он снова представал тем Демианом, от которого она уже отвыкла совсем. Которого стоит опасаться, которого она не понимала, а потому всю её кромсало этой настороженностью, тревогой. Мерзлым, опутывающим все внутренности страхом. — О том, что ты буквально моя пленница, если ты об этом ещё не забыла. Так вкрадчиво, будто чтобы каждое слово точно врезалось в неё до мяса. И отпрянул от неё. Отошел от стола. Как пощечина. Нет, не приводящая в себя — Аннабель и не была настолько не в себе, — но ударившая неожиданностью. Невозможностью происходящего. Разве не он всё это время делал всё, только чтобы заставить её забыть? А теперь, когда она действительно всецело забылась, проиграла ему, сдалась… Ему, быть может, всего лишь надоело? Пропал азарт? Стало неинтересно? Он поэтому на неё зол? Она перестала давать ему то, что ему так нужно — проклятый интерес. Но тому противоречило иное. Иные его слова. «Я не стану тобой пользоваться»... С каких пор его трогает, что правильно, а что нет? Растерянная, Аннабель только в один какой-то смутный миг опомнилась, что всё ещё сидит на столе. Сомкнула плотно колени, заторможенно оправила сорочку, пряча ноги. Демиан всё равно на них не смотрел. Совсем на неё не смотрел, пустым взглядом жег одну точку в стороне, размышляя. Вздохнул. И на выдохе, дополнил свой ответ: — О том, что ты ни черта не знаешь. Так много усталости в этом голосе. И «ни черта» резануло слух своей неправильностью — Демиан всегда ведь искусно подбирал любые слова. Ей казалось, она сама и то больше сквернословила в мелочах. Демиан даже этого себе этого не позволял, его речь была безупречна. В очередном их пересечении взглядов, когда он снова посмотрел на нее, как будто крылось что-то. Нечто, что должно прозвучать, но не звучало. Аннабель не представляла, что, а Демиан только сделал шаг спиной к дверям. Только произнес: — Я не притронусь к тебе больше, пока ты в неведении. И исчез. Попросту. Как будто и не было ничего, ничего не случилось. Если Аннабель и была действительно пьяна, то теперь протрезвела окончательно. Но так и сидела на краю стола, разрываемая полчищем мыслей, недоумевающая, пыталась осознать всё случившееся, пыталась вдуматься в его бессмысленные слова. Что это за треклятая правда, о которой он вечно говорит? Правда. Неведение. «Окончательно меня возненавидишь». Всё так внезапно переменилось. Стены, что на время вовсе исчезли из её внимания, теперь снова возвышались над нею и давили на пару с этой ужасной тишиной, что прежде прерывалась разве что их шумным дыханием и шорохом её одежды. У неё было впечатление, будто её после свирепой бури выкинуло в абсолютный мертвый штиль. Как в тех снах — с утесами и морем. Но теперь она в этом море совсем одна. Потерянная и беспомощная. Не знающая, как выбраться вновь на берег, чтобы почувствовать наконец ногами твердую землю. Только немалым усилием воли, только через значительное количество времени, Аннабель сумела заставить себя натянуть обратно сорванный с неё пеньюар. Помедлить. Ещё бесконечно долго промедлить. Прежде чем покинуть всё же кабинет. Демиан был в гостиной — она слышала его сердцебиение. Не знала, стоит ли к нему идти, но так много было какой-то непостижимой откровенности только что в этой внезапной перемене, что она подсознательно чувствовала. Нужно. Хотя бы попытаться разобраться, не выпускать из рук эту с трудом нашаренную нить. Увидев её на пороге, он прикрыл на секунду глаза, как будто уповал на то, что она всё же не выйдет, не продолжит этот разговор. Но она здесь. И он потянулся к портсигару. Аннабель куталась в пеньюар, обнимая себя за плечи, будто пытаясь согреться. Будто её уволокло в какую-то ледяную пустошь в этом же виде, едва ли способном согреть, и этот холод обгладывал все тело, а выхода нигде не было, негде спрятаться от нависшей над ней свинцовой тучи, вот-вот готовой разразиться вскоре громом. Аннабель предчувствовала. Как никогда прежде она чувствовала себя бессильной, ничтожной, несведущей ни в чем. Все пережитое десятилетие, внушившее ей какое-никакое чувство собственной значимости, уверенности в себе, — будто не её, не она, вернулась к началу. И ей страшно, боже, до чего же ей страшно… — Я не понимаю… — её голос тихий. — Почему ты не можешь просто рассказать? Наиболее остро в этот миг она ощущала всю эту пропасть в целой картине, которая гложила её всегда, но теперь — особенно. Эту катастрофическую нехватку деталей паззла. Кромешный мрак на истории, неразбериху, глубочайшую трясину. Но она продолжала упрямо: — Почему какой-то охотник… — Нет никакого охотника, — оборвал он её, зажимая сигарету в губах, прикуривая. Зажег, затем махнул небрежно спичкой, чтобы потушить. Втянул медленно дым и на выдохе: — И никогда не было. Никаких неприятностей. Худшее — Аннабель не удивлена. Это не стало для неё всеобъемлющим шоком, ведь она догадывалась, должна была всегда. Должна была думать над этим больше, рыть глубже, но предпочитала обманываться снова и снова. А какие ещё были варианты? Если так мало ей было известно. И всё ещё. Всё, что ей стало известно — он лгал ей. Безусловно, ничто кардинально в её обстоятельствах от этого не переменилось — она по-прежнему заточена, по-прежнему обращена в чудовище, неважно, каковы причины, — но, боже, конечно… конечно, он лгал. С самого же начала, всё это узничество началось со лжи. Целые годы пролистывались в её сознании, и сжимающееся горло драло набухающим комом, лишь чудом не переросшим в крик. Нет. Она не закричит, конечно, не заплачет даже. В глазах сухо, в грудной клетке — особенно. Ещё не накрыло в полной мере осознанием. Пониманием. Ведь для чего? Для чего всё это тогда, если не из-за неприятностей? В этот миг ей так долго не приходил на ум очевиднейший ответ, что это почти смешно. Либо же печально — насколько слепой она оставалась до последнего. Ответ, всегда крывшийся в том, кто Демиан. Кем был всегда. Чему посвящает свое существование. Каким-то чудовищным образом картина прояснялась. Шаг за шагом, деталь за деталью. Все эти детали были у неё на руках и прежде, но теперь, когда она уверена в том, что дело не в неприятностях… Теперь всё кажется таким очевидным. Разум, ещё несколькими секундами ранее охмеленный, прояснился, как если бы соскоблили с него разом всю шелуху. Аннабель обвела глазами эту обитель. Как впервые. Как когда-то прежде. Будто уже в другой жизни, так давно это было. Её взгляд остановился на Демиане. Её отстраненный, разбитый взгляд, и ей хотелось верить, что он видит в ней все эти осколки, видит, что сотворил. Слова, что крутились в её уме, были ей уже знакомы. Произнесены когда-то: тогда произносились встревоженно, опасливо, неуверенно в крайность, но теперь — обманчиво спокойно. Тихо, едва ли не шепотом. Твердо. Теперь — уже не вопрос. — Я очередной твой эксперимент. Демиан смотрел на неё, и Аннабель не могла прочесть по нему ничего, никогда не могла. Возможно, она была на грани. Начать умолять. Чтобы он сказал, что она не права, чтобы назвал любую иную причину всего этого многолетнего безумства, чтобы хоть как-то оправдался, черт его побери, хоть как-то объяснил всё это страшное представление, а не стоял молча и курил, наблюдая за ней. Аннабель вслух не сказала ни слова, но молила глазами, претерпевая этот выжигающий взгляд холодных глаз. Молила, втаптывая собственную гордость в грязь. Пожалуйста. Господи, пожалуйста. Скажи, прошу тебя, скажи, что это не так. Скажи, что я не была жалкой подопытной мышью все эти годы. Скажи, что всё это шутка — несмешная и жуткая, безобразная, подобная любым другим гадким шуткам. Скажи. Умоляю тебя. Эта мертвенная тишина практически звенела. — О боже мой… — сорвалось у Аннабель обреченным вздохом, и её качнуло назад, как если бы тело враз потеряло всякую силу. Только в этот миг она, казалось, в полной мере вдумалась. В суть. Всего, что было, всего, что происходило сейчас. Но как? Как, как это может быть правдой? Это же сущая бессмыслица. Невозможная, глупая, попросту невообразимая… Демиан не сводил с неё глаз, но в них так отчетливо это читалось. Нет, милая Аннабель. Не бессмыслица. Моя милая Аннабель. «Mea luna». У неё не вязалось, как он мог называть её своей луной. Как-он-мог. Если вспомнить миг, когда он назвал её так впервые, он ведь все равно что называл её прекраснейшим творением вселенной, и после этого… после этого выясняется, что она — всего лишь?.. Одна из?.. Может быть, именно поэтому Аннабель вдруг воспротивилась это принимать. Именно из-за этого въевшегося в сознание «моя луна». Ушла в отрицание. Так наивно и отчаянно: — Но ты говорил, что я недостаточно для того особенная. Ничего, что ты не знал бы прежде. Что я не представляю достаточную для того ценность. Я помню, Демиан, я помню каждое слово! — её голос сорвался, задрожал. — Ты говорил… — Что ты не привнесла бы в мою концепцию ничего нового, — ответил он совершенно, просто сокрушительно спокойно, раздирая ей душу в кровь. — Речь была исключительно о теории, и на этот счёт я не лгал. Все его слова доходили до неё заторможенно. Ей требовалось время, пока те продирались через плотный кокон её потрясения. Верно. Как она не поняла раньше? Демиан ей в тот момент не солгал. Он не ответил ей однозначного «нет», он никогда не говорил, что она не эксперимент, он всего-навсего ушел от прямого ответа. Всегда уходил. Но если не ради теории — ради чего? Ради чего всё это, что ему могло от неё потребоваться? — Но зачем тогда… — Аннабель. — Она едва не вздрогнула. — Иди в комнату. Боже, что? Ещё немного, и она рассмеется. Такой это всё абсурд. Не может это всё быть правдой. А сердце скулило, жалось под ребрами подбитым щенком, пряталось от всего этого безумия, от истин, которые не хотелось слушать, слышать, понимать. — Что? Демиан действительно просто прогонял её? В этот момент? Видя в её глазах это ошеломление, на черте оскорбленности, он на секунду сжал челюсть, в раздражении дернул уголком губ. Посмотрел ей в глаза, как будто желая что-то этим взглядом передать, и повторил — всё так же спокойно, будто даже наплевательски, но каким-то образом куда более убедительно: — Иди в комнату. И попробуй заснуть. Аннабель стояла, не понимая. Не моргая, глядела на него, неуверенная, правильно ли прочла изнанку этой фразы. Правильно ли она истолковала. Он намерен… показать ей? Или, может, теперь уже она ищет смысл там, где его нет, а он всего-навсего прогоняет её, потому что её расспросы ему прискучили? Вряд ли во всем этом нездоровом бреду найдется что-нибудь, что потрясет её ещё больше уже услышанного. Так почему бы просто не рассказать всё?.. Но что-то всё же заставило её отступить. Повиноваться. Что-то, высмотренное с трудом в его взгляде. Может быть, ошибочно. Даже если так… господи, плевать уже, невозможно плевать. Аннабель прождала лишь ещё один долгий миг, отведя глаза в сторону. Совершенно не представляя, ни единой совсем мысли, что происходит и что грядет. Как ей вовсе теперь существовать и что думать. Зная, что всё это время… В голове шумело, как после какого-нибудь взрыва, выстрела, любого оглушительного изничтожения, когда она, развернувшись, побрела в комнату. Шумело, звенело, разрывало ей ум. Аннабель чувствовала себя до того раздробленной, что не была уверена, что вовсе сумеет дойти до нужной двери — ноги слабы, всё пред глазами пошатывается, давящие стены будто валятся вниз, куда-то в самое пекло, вместе со всем её ничтожным существованием. В какой-то миг ей вовсе пришлось опереться рукой о стену, только чтобы не переломиться в корне, не осесть на пол. Остановиться, упереться ладонью, пытаться дышать. Будто её ударили со всей нечеловеческой силы в солнечное сплетение. Аннабель едва не согнулась пополам, пока всё так и вертелась в уме эта пластинка, перемалывающая все кости. Эксперимент. Всё это — эксперимент. Все эти стены. Все эти годы. Каждая секунда этой вечности взаперти. Все их разговоры, все его прикосновения, все её эмоции. Почему, господи, почему, почему так больно? Если она с самого начала знала, кто он. Что ему нельзя доверять, его нельзя слушать, нельзя вестись на его уловки, да всё это ведь было уловками, способом расположить её. Чтобы что? Усмирить свою вечно пытающуюся бежать из клетки испытуемую? Ему удалось ведь. И её так невероятно, невероятно злило, что ему удалось. Только лишь каким-то чудом невообразимым она оказалась всё же в комнате. Не меньшим усилием воли она заставила себя лечь в эту постель, с которой всё началось когда-то. Обращение — первый пункт плана, длиной в тридцатилетие. Сколько их было всего? Быть может, последним должен был стать момент, когда она отдается ему? О, тогда план перевыполнен, впереди ведь еще шесть лет, а она уже едва не… Эта желчь в ней была неиссякаема. Ни конца, ни края. Единственное, во что она могла направить свои чувства. Как будто если она перестанет думать, так грязно и жестоко, в отношении себя же, разломится окончательно, но все эти мерзкие мысли только усугубляли — жалили, одна другой больнее. Аннабель свернулась в постели калачиком, сотрясаемая дрожью, стараясь претерпеть эту необъяснимую боль в груди. Личную преисподнюю под остовами её проломленных бесконечной горечью ребер. Даже если он всего лишь оборвал таким образом разговор — пусть. Пусть. Ей это тоже нужно, ей лучше бы его не видеть. Уложить эту неукладываемую в уме мысль. Пытаться. Но, кажется, там, в гостиной, она поняла его верно. И болезненно вздохнула, когда услышала шипение потушенной сигареты вдали. Закрыла глаза, когда услышала его шаги к её комнате — он умел ступать бесшумно, но в этот раз он определенно хотел, чтобы она слышала. Чтобы знала, что он придет, и чтобы растоптанным в крошево духом подготовилась. А она не ведала по-прежнему. Готова ли она. Готова ли она ко всей правде?