Чернилами и Кровью

      Во мне так много разочарования. Я даже не могу различить, из-за кого именно. В чем или в ком. Различить, что из всего увиденного хуже всего. Это разочарование попросту затапливает мне легкие, не давая дышать, не давая сделать ни вздоха, и я не могу отделаться от ощущения, будто я не сумею вздохнуть уже никогда больше.       И ещё.       У меня всё же закончились чернила.

___________________

Рано или поздно запасы чернил должны были исчерпаться окончательно. Аннабель предполагала это и прежде, на конспекты и задачи ушло слишком много, но она надеялась растянуть. Не думала, что придется в дальнейшем ещё описывать что-либо так подробно. Дневники ведь были для неё способом разобраться в путанице мыслей и посмотреть на ситуацию со стороны, а все последние безмятежные годы это не то чтобы особо требовалось. Это даже жестоко. Новое издевательство, как будто ей без того мало мук. Ей так ужасно нужно было излить это всё на бумагу, всё, что Демиан ей показал, а во флаконах оставались последние жалкие капли, причем начиная ещё с конца предыдущей записи, потому-то и пришлось ту оборвать. «Готова ли я ко всей правде» было уже невозможно тусклым, взрезанным в бумагу едва ли не до дыр, так часто Аннабель проводила пером — спокойно и медленно, но упрямо — по одним и тем же линиям, надеясь всё же оставить чернильный след. Аннабель понимала, что писать ей больше нечем, поэтому после завершения предыдущей записи, не представляя, что ей тогда делать, всего-навсего сидела в неподвижности несколько часов. Скульптурно и безжизненно застывшая, прокручивала в голове всё увиденное снова и снова, не имея возможности свою горечь расплескать по бумаге словами. Образы чужих воспоминаний разъедали кислотой сознание, но Аннабель, удивительно, даже не плакала. Быть может, Демиан добился всё же, чего хотел. А может, в ней уже просто не осталось ничего, что дало бы силы на бессмысленный плач. К идее, как в итоге решить эту проблему, её привел мельком брошенный взгляд на кольцо, лежащее рядом с полом — вероятно, упало, когда им обоим уже было не до него. От мыслей о том, что было напрямую с ним связано, о том, что творилось на этом же столе, за которым в этот момент сидела Аннабель, абстрагироваться выходило преспокойно. На фоне всего остального это уже казалось такой глупостью. Капля в море, ледяном и бескрайнем. Какое-то время она, подняв это несчастное кольцо, просто крутила его в пальцах. Продолжая воскрешать перед глазами всё увиденное. Терзаться. Думать. Снова, и снова, и снова… Ей определенно нужно было всё это записать. Подобно ломке, выворачивающей кости, пока не получишь порцию того, что так блаженно охлаждает полыхающий разум, нужно, просто жизненно необходимо... Аннабель придвинула к себе пустой флакон чернил. Закатала рукав до локтя. Какая разница? Какая разница, заполнять кровью графин для утоления чьей-то демонической жажды или чернильницу для утоления своей жажды писать? Заостренный кончик кольца вдавился в кожу. И дальше — вдоль предплечья. Знакомый, отточенный жест, уже почти не приносящий боли. Дорожки крови побежали тут же по белоснежной коже, стекая в сосуд. В сравнении с графином совсем уж незначительный: Аннабель не пришлось держать руку долго, совсем скоро он заполнился, и она поставила его на привычное для использования место. Взяла перьевую ручку, обмакнула в алую жидкость, привычно стряхнула лишние капли о стеклянный край… Наконец, кончик пера заскреб по строкам, оставляя за собой тонкий кровавый след витиеватых букв. Первый показанный эпизод, положивший начало всей этой веренице безумия, стоит сказать, был необычен уже своей подачей. Имея на руках и её воспоминание, и свои, Демиан сотворил из них нечто иное, вылепил единое целое и позволил ей взглянуть на картину беспристрастно — как от третьего лица. Всего лишь очередной рассказ. Отчужденный. Безликий. Именно так она запечатлеет его и здесь. Начать стоит с того, что датировался он 1877-м годом. Что, на самом деле, уже можно счесть настоящим кошмаром. Потому что Аннабель в том году было всего семь лет. *** Кого угодно спросить — каждый ответит, что Лондон в ночи отвратен до безобразности. Живой и мертвый, немой и шумный — ступишь на одну сторону, там авеню угрюмо молчат и только изредка кашляют дымом заводов; на другой же рвет глотки разношерстная пьянь, являющая подлинную природу человеческой сути. Разросшаяся, заплывшая грязью столица представляла собой разбухший от количества горожан клубок противоречий, загадочное существо, в котором не сразу различишь гнилое нутро. В любом случае, дремлющий город не безопасен ни для кого, тем более уж для детей, опрометчиво шастающих без присмотра. Всё это не слишком волнует девочку, неторопливо бредущую по слабо освещенной безлюдной улице. Дышащую вечерним воздухом, тишиной и этим приятно обволакивающим одиночеством. Так свободно, будто прогуливается одна регулярно, но вопреки возможному предположению — нет, это ещё не та девочка, какой можно было видеть её семь записей до этого. На ней не потертые платья и кофта, стащенные у служанки, на ней весеннее опрятное пальто с пелериной, дорогая теплая обувь, волосы под головным убором аккуратно уложены… всё в ней выдает дитя богатых родителей, такое, которому уж точно не пристало ходить одной поздним вечером. Справедливости ради, это ещё вполне тихий район. Холодная пустынность всё равно может наводить немало жути на особо впечатлительных людей, из-за того, что таилось в застывшем мраке этих спящих улочек, но никаких здесь грабежей, битого стекла и свиста сброда, у кого, на самом деле, едва ли для того вовсе остались зубы, чтобы присвистывать вдогонку таким одиноким заблудшим душам. В такие районы, шумные, как уже известно по рукописи, эта маленькая искательница приключений станет заглядывать уже много позже. Это же — первое её подобие вылазки. Первый шаг на пути к временной свободе от цепей жизни высшего общества. И уже ознаменовалось исключительным событием. Непростительно подвергнувшимся забвению. — Не лучшее время суток для прогулок в одиночестве, юная леди, — рушит мертвенную тишину чей-то голос, вынуждая девочку замереть. — Разве детям не наказывают не гулять одним? Сперва возникает желание просто скрыться, убежать, но девочка не двигается с места. Только оборачивается. Чуть в стороне, вальяжно подпирая плечом фонарь, стоит высокий темноволосый джентльмен в незастегнутом сюртуке, засунув руки в карманы брюк. По манере позы и с такого расстояния кажется юношей, но трудно различить. Как к нему обращаться по всему этому заученному ею не столь давно своду правил — непонятно. — Я заблудилась, сэр. Его определенно умиляет уверенность, с которой она лжет. Край его губ тянет в сторону улыбкой. — Ты не заблудилась. Разоблачение её нисколько не смущает. Наоборот — она слегка приподнимает подбородок, не сводя глаз с загадочного незнакомца. Только крепче сжимает в руках игрушку — фарфоровую, давно потрескавшуюся. Страшно старую и страшно любимую. — Давай попробуем еще раз. Его голос негромок, но отчетливо слышно каждое слово, сказанное тоном, с которыми обычно говорят с детьми, но не оскорбительно-снисходительным. Просто мягким, как бархат. — Почему ты одна? — он обводит не слишком заинтересованным взглядом пространство. — Где твои родители? Обводит скорее по привычке, без этого и так слышит — в радиусе дюжины ярдов не бьется ничье больше человеческое сердце. Только это, детское, чуть взволнованно трепыхающееся, размером вдвое меньше любого кулака. Девочка закусывает губу, отводя взгляд в сторону. Думает. Прежде чем признаться: — Матушка неподалеку, разговорилась с мадам Бут, на другой стороне улицы… — она понимает, что это не вполне емкий ответ и вздыхает страдальчески, окончательно сдаваясь: — Оттуда было плохо видно луну. А она сегодня полная. И очень красивая. Совсем немного озадаченный, незнакомец поднимает глаза к небу. Медлит, рассматривая светящийся в своем полном великолепии диск, обрамленный редкими полосами угольно-серых туч. — Действительно красивая, — соглашается он, хотя, конечно, его этот вид не впечатляет так сильно, как её. Сколько таких лун он уже видел? Не меньше он видел и чудаковатых детей — почти всем детям эта причудливость в той или иной мере свойственна, — и ему развернуться бы и пойти по своим делам. Которых, на самом деле, в этот вечер особо нет. Именно это может быть причиной, вероятно. А может, причиной было всего лишь его недурное настроение после недавно утоленной жажды. Причиной тому, что он, посмотрев снова долгим взглядом на девочку, отстраняется наконец от фонарного столба. Неторопливо подходит ближе. — Так, ты ускользнула от своей матери, только чтобы полюбоваться небом? Чтобы быть примерно на одном уровне, он расслабленно садится перед ней на корточки. Девочка слегка стесненно кивает. Ей не было особо трудно ускользнуть — она умеет быть незаметной. Крошечная пронырливая тень. — Ты же понимаешь, что город ночью — определенно не место для маленьких девочек? На это она ему ничего не отвечает. Вместо этого рассматривает его — с поразительной пристальностью. Обычно дети сторонятся таких, как он. Как и животные, тоже, — не обладая присущей взрослым людям склонностью к критическому анализу, маленькие дети и звери интуитивно держатся подальше от созданий, которые несут погибель, избегают хищников, элементарно их пугаются. Доверяют своим ощущениям, а не фактам. Эта девочка смотрит на него прямо, с интересом в ясных васильковых глазах. Цепким детским взглядом подмечает детали, подталкивающие её сказать: — Вы один из них. Незнакомец чуть приподнимает брови. Это маленькое создание умеет обескуражить. По меньшей мере — всё тем же, что она по-прежнему нисколько его не боялась, глядя прямо в насыщенно-алые глаза. Ей самой порой казалось, что она не боится ничего, никогда вовсе. В чем смысл страшиться темноты, если она накрывает, подобно уютному плотному одеялу? В чем смысл страшиться ночи, если в ней весь этот большой город обнажается? Страшиться стоит того, что лживо и двоедушно, а ночью ведь столица наоборот, являет себя настоящей, всё, что в ней таится. Человек перед ней — часть этой изнанки, девочка не сомневается. Воплощение этой темноты и хранящихся в ней тайн, сокровищница загадок и ответов. Проводник в мир, иной и необъятный, такой от неё далекий, скрытый и неведанный, но оттого манящий более всего. Девочка только ценой немалых усилий сдерживается, чтобы не коснуться его — просто проверить. Не плод ли он её разыгравшейся фантазии. Но она только продолжает смотреть на эту невероятно бледную кожу, настолько белую, что будто луна отдала ему часть своего мягкого сияния. Уточняет: — Одарены ею… Луной. Есть ли смысл спрашивать, разбираться, что она имеет в виду? На фоне же тем временем, на другой стороне улицы, бьет всё отчетливее чье-то сердце. Взволнованнее. В аккомпанемент ему — повторение одного и того же имени, попытка докричаться, отыскать пропавшее дитя. «Аннабель». — Как тебя зовут? — только чтобы удостовериться, что на этой улице лишь одна пропавшая девочка. — Анна. — Полагаю, Аннабель полностью? Девочка кивает, но сокращение ей нравится больше — её так никто не называет. Кроется посему в этом имени что-то особенное, приятно-исключительное… — Итак… Анна, — вздыхает он. — Найдем твоих родителей, и ты пообещаешь, что больше не станешь гулять одна. Договорились? Конечно же, эта маленькая искательница себе проблем дать утвердительный ответ не может. Ей не хочется обещать подобного. Пусть. Не его проблема. Отведет её к мечущейся в панике матери, и дело с концом. — Пойдем. Поднявшись на ноги, он уже поворачивается в ту сторону, откуда слышится эта симфония материнского беспокойства, но внезапно — детская рука его останавливает. Ухватившаяся за его кисть и кажущаяся совсем крохотной в сравнении с ним. Её даже не волнует, насколько мертвенной, неестественно стылой оказалась бледная кожа незнакомца. В его же глазах — весомая доля недоумения. Вопрос, без слов обращенный ей сверху-вниз этими холодными рубинами глубокого взгляда. — Такими, как Вы, становятся или рождаются? Пожалуй, в этой девочке эксцентричности с избытком даже для ребенка. — Становятся. — И как же тогда стать?.. — Не сочти меня грубияном, прелестная маленькая леди, но тебе для этого разговора ещё нужно подрасти. — Но я ведь понимаю, — отпустив его руку, возражает она, с таким серьезным, почти оскорбленным видом, что только усилием воли незнакомец сдерживает смех. — Ничего не бывает просто так. Чем-то для того, чтобы стать таким, нужно заплатить? — Смышленое дитя, — протягивает он. — Да. Чем-то нужно. И чтобы выбросить из наивного ума дурные мысли: — «Такие, как я» делают вещи, что тебе бы определенно не понравились. — Как те страшные вещи, о которых говорят ребята? Пускай лично с соседскими мальчишками она ещё не общалась, но нередко изловчается выцепить обрывки фраз — любопытство вкупе с пронырливостью и упрямством создает вполне себе дельное сочетание. Незнакомец слегка прищуривается, но всё же отвечает: — Страшнее. Девочка комически-понимающе кивает, снова, и кажется уже, что это ставит точку на абсурдном разговоре — за долгие века жизни ему, кажется, ещё не доводилось со случайной маленькой девочкой обсуждать нюансы вампирической сущности, — однако неожиданно она продолжает: — Но это всё?.. — Тебе этого мало? — Нет. Я просто любопытствую, всё ли это. Он смеется, и до чего же приятно звучит этот бархатистый смех… неужели в первое мгновение, как она увидела этого человека, её правда могла легонько кольнуть тревога? Тем временем он, задумавшись на миг, подбирает наиболее безобидный ответ на её вопрос: — Тебе пришлось бы отказаться от солнца. Вот теперь уже она заметно никнет. Неужели? Её это расстроило? Не предыдущее? — Что, неужели ты так уж его любишь? — Нет… но рассветы, — она вкладывает в это слово все свое восхищение завораживающими пейзажами: — Туманные. Не здесь, а где-нибудь за городом, в поместье… Надо же. — Чудо, да ты будто сбежала со страниц Эдгара. — Она в ответ хмурится. — Почитай его сборник, когда подрастешь. Тебе понравится. Но всему этому поразительно и неожиданно безмятежному, занимательному мигу разговора суждено оборваться. Внезапным — для девочки — появлением её матери. Незнакомец это приближение слышал заранее. — Аннабель! Бог мой, Аннабель… Запыхавшаяся и перепуганная, женщина подлетает к девочке, с шорохом юбок присаживается рядом с ней, обеспокоенно вглядываясь в спокойное детское лицо. В этой сумрачной картине — беседы загадочного мужчины и маленькой девочки, стоящих среди улицы при свете луны — новоприбывшая женщина кажется лишним мазком краски. Неуместно всполохнувшим всю эту сцену, вырисованную спокойно-темными тонами, яркостью своей нервозности: — Да что же ты за бедовый ребенок такой, я говорила тебе не отходить, куда ты… — Ваша дочь заблудилась, мэм, — учтиво встревает незнакомец, вынуждая ту от неожиданности дрогнуть и замолкнуть. — Вероятно, задумалась, невольно отошла и не нашла пути назад. Но, кажется, всё совершенно в порядке. В тот же миг, как женщина поворачивается на голос и окидывает молодого человека взглядом, фонарь рядом чуть тускнеет, искажая освещение. Это не мешает ей оценить его безукоризненный внешний вид. Расстегнутый черный сюртук, под которым застегнут на серебристые пуговицы темный жилет, белоснежная рубашка, атласный галстук... всё сидело безупречно, сшито неприкрыто-дорого, и женщина заметно успокаивается: джентльмен ведь явно из высшего класса. Очевидно, увидела бы она какого-нибудь рабочего, было бы куда больше причин для её беспокойства. — Ради Бога, простите, надеюсь, она не очень уж Вам докучала, — уже выпрямившись, сердечно извиняется она. — Любит она завести беседу с незнакомыми людьми, всё никак не отучить её от этой дурной привычки. Ладони женщины в тонких перчатках ложатся на плечи дочери — заботливо-покровительственно, казалось бы. А пальцы стискивают детские плечи чуть больше необходимого, едва заметно их выпрямляя — до идеальной осанки. Такой незначительный жест и так много сказал. До чего же быстро страшное волнение за потерявшуюся дочь переключилось на волнение, как бы эта дочь не опозорила семью пред уважаемым человеком, которого она в первый раз видит. — Ничего страшного, — натягивает он на лицо привычную вежливую улыбку. — Главное, что всё обошлось. И исключительно интереса ради. Он позволяет фонарю заработать исправно, как было до этого. Уличный свет теперь полностью выхватывает облик незнакомца, включая блеснувшие оттого алым глаза. Женщина крупно вздрагивает. Но — надо признать — тут же берет себя в руки. Только поджимает в тонкую полосу губы, и тревога мелким крошевом рассыпается по светлым радужкам. Точно невзначай она берет дочь за руку и, продолжая расходиться в извинениях и благодарностях — очевидно, теперь слегка более натянутых, — едва заметно старается завести девочку себе за спину. Вскоре так и вовсе прощается, по всем светским стандартам, но поспешно, чтобы наконец удалиться. Не оборачиваясь, неторопливым, но напряженным шагом. Тихо-тихо причитая дочери: — Я говорила тебе. Говорила, к незнакомцам не приближаться. К таким — тем более. Когда ты слушать меня начнешь наконец? Девочка не слушает. Вместо этого — тянется вечно посмотреть через плечо, пока её тащат за руку всё дальше и дальше от незнакомца. До последнего не отводит от него ясных любопытных глаз, пока вынужденно не исчезает за углом. Нельзя утверждать наверняка, но кто знает — может быть, именно эта встреча впоследствии и подтолкнула её прямиком к окну своей комнаты. К свободе, к впечатлениям, к блужданию призраком по лондонским улицам. Может быть, во всех последующих своих безрассудных вылазках она искала не только эмоций яркого детства и избавления от серости своих будней. Может быть, она всегда неосознанно искала в них что-то конкретное. *** В дальнейшем уже воспоминания проявляются исключительно его собственные, ни с кем не поделенные. Это подобно погружению в свое же прошлое, как когда он оживлял её детские воспоминания — ты видишь всё чужими глазами, находишься в чужом разуме и как будто ощущаешь чужие мысли. Не слышишь их в банальном смысле, а попросту принимаешь чем-то должным. Глядишь на картину всецело через призму чужого видения. И если в тот давний раз это было видение её самой, видение одиннадцатилетней девочки… теперь Аннабель обрела исключительную возможность временно забраться в голову древнего создания. Верно, оживлял эти все эпизоды он в её снах, в её сознании… но это всё равно его часть. Его воспоминания, его взгляды, его рассуждения. У неё даже нет никакой уверенности в том, что она отображает их верно, настолько это трудоемкое, непосильное ей ремесло, пытаться записать его мысли. Из-под её пера выходит, кажется, только какой-то несусветный сумбур, мешанина, отрывки, которые ей чудом удалось выцепить, вникнуть и запомнить, чтобы отобразить теперь здесь. Аннабель даже не станет всё это комментировать, ничего из происходящего, хотя мыслей у неё было предостаточно, но без того понятно, какие чувства в ней мог вызвать в ней тот или иной момент. Её комментарии излишни. Лучше запечатлеть всё увиденное в чистом виде. *** — У меня к тебе просьба. Его голос заставляет её замереть — она не ожидала, если учесть, что до этого долгое мгновение Демиан, сидящий на диване, закинув ноги на столешницу, только смотрел отстраненно в одну точку. Но теперь он смотрит на неё, вопросительно воззрившуюся на него в ответ, и в полумраке её глаза кажутся почти черными из-за того, сколько столетий она существует исключительно на вампирской крови. И оттого эти глаза особенно ярко, необычайно-контрастно сочетаются с прямыми светлыми волосами. — Ты помнишь девочку Тардов? — спрашивает он наконец. Её лицо так и остается неизменно флегматичным, будто всегда незаинтересованным. Возвращается к тому, что хотела — стоя чуть поодаль, разливает по двум бокалам из графина кровь. Уточняет холодно: — Ту, что ты встретил после того, как осушил чету Ламбертов, которых я просила не трогать? Демиан усмехается. Не станет в бесчисленный раз напоминать, что те двое — восхитительное сочетание двух скудоумнейших людей всего Блумбери, а он в тот вечер был элементарно голоден. На том унылейшем приеме садизмом именно с её стороны было оставить его с ними наедине. Но она в любом случае не так уж произошедшим огорчена, как пыталась показать ему в упрек. Если бы Ламберты были действительно каким угодно образом важны, он бы их трогать не стал, но Силье беспокоил именно факт отсутствия её контроля над ситуацией, риск и лишние трупы, хотя в Лондоне — куда она перебралась примерно с век назад, раскинув и здесь свою кропотливо сплетенную вампирскую сеть — этих трупов не счесть. Слишком уж ей важен порядок и этот утомительный тотальный контроль. — Так что за просьба? — протягивает она ему полный крови бокал. Прежде чем начать, Демиан отпивает содержимое. У какого бы несчастливца она ни брала кровь — всегда чистейшая, без примесей, обычно имеющихся в телах тех вампиров, кто вдрызг упивается морфинистами или простыми отъявленными пьяницами. — У меня в планах поездка на восток, — приступает он к разъяснению, утомленно разместив голову на спинке дивана. — Достоевский совсем захворал, полагаю, больше пяти лет не протянет. Однако пока он усердно трудится над новой работой, и я хотел бы её застать, побеседовать ещё лично. Силье проходит к креслу, стоящему чуть в стороне. Полы её платья с тихим шорохом тянутся за ней, но не облаком необъятного количества юбок, как принято нынче. Нет, темный плотный шелк плотно облегал высокую стройную фигуру и противоречил всем веяниям современной моды. Без рюшей и кружева. Походил — тоже крайне отдаленно, но ближе, чем к этому столетию — скорее на шестнадцатый век, по которому она нескрываемо тосковала. Все правила она соблюдала лишь в свете, но привыкла она к темени. А в теневом своем мирке у неё нет необходимости надевать то, что велит британкам парижская мода. В кресле она тотчас же откидывается к спинке, и через абсолютную расслабленность этого простого действия всё равно проступает присущая ей степенность, будто находились они не в её гостиной, а где-нибудь в салонах самой Виктории. Изяществом движений одарены все вампиры, но этой величественностью, не кажущейся притом фальшивой и неуместной, — нет. В её темных глазах вновь вопрос — очевидно, непонимание, как связано это всё с упомянутой девочкой. — …И крайне некстати это неугомонное создание повадилось сбегать на улицы через окно. — Брови Силье приподнимаются, и Демиан уточняет: — По ночам. В ответ на это она ничего не говорит, только хмыкает, пригубливая кровь. Уже очевидно, к чему он клонит, но всё равно стоит озвучить: — Как ты понимаешь, к моменту, как я вернусь, от неё в таком случае мало что останется. — Хочешь, чтобы мои за ней присмотрели? — Если это незатруднительно. — "Затруднительно"… — повторяет она насмешливо. — И так давно уже пора им напомнить, что у них есть и обязанности — большинство шатается без дела. Не говоря уж о том, что, если я уточню, кому именно это требуется, выстроится целая очередь оказать тебе услугу. Демиан подобного ответа и ожидал. Потому ничего не отвечает, только кивает в качестве благодарности. — Но ты же знаешь, что получится только если до рассвета, — добавляет она. — Если она и по утрам… — Знаю, — он не перебивает: она и не планировала договаривать, оставляя многозначительную недосказанность. — Пусть следят по возможности, без фанатизма. Это не настолько важно. Всего лишь на всякий случай. Демиан и сам не настолько заинтересован. В нем всего-навсего взыграло любопытство, что в итоге победит — закостенелость общества, в котором она пребывает, или её самобытность, преодолевающая рамки даже детского сознания. Только изредка и только издалека Демиан посматривает, утоляя это мелочное любопытство, раз уж пока в городе. Этот интерес иссякнет к её юности, он не сомневался. Затем можно будет, если с возрастом её очевидная тяга к потусторонней части Лондона не исчерпается, предложить Силье выйти с ней на контакт, а затем — обратить, при её желании. Иерархии Силье ещё одна личность с нестандартным складом ума не помешает, но вот Демиану уже оттого не будет никакого проку. В данный период времени он был увлечен психологией, а в этом отношении девочка, не считая этого противоречия её мышления всем её семейным ценностям и здравому смыслу, не кажется исключительной. *** — Я говорю тебе, это как два разных человека. Демиан уверен. Его голос по обыкновению устал, но он — растянувшись на всё том же диване, устроив ноги на одной подлокотнике, а голову на другом, — настаивает, непоколебимо. Пространство вокруг всё то же. Если бы не переменилась незначительно одежда, можно было бы рассудить даже, что всё проходит в тот же день и тот же час, что и предыдущий разговор. Никак не скажешь, что минуло семь лет, проведенных за границей. — Ты сам говорил, что строгое воспитание выиграет с вероятностью в девяносто процентов. — Силье, конечно, лишена всякого энтузиазма. У неё уйма бумажной волокиты, своих дел, часть которых она и старалась разгрести, параллельно беседуя с ним: — Людям свойственно меняться. — Не настолько. Два совершенно разных человека, — повторяет он, как будто себе же стараясь утрамбовать эту мысль в голове. — Я могу понять, если бы не существовало того инцидента пятилетней давности. Всё было бы вполне закономерно. Но по людям легко прочитывается предрасположенность к убийству. Сейчас в ней ни намека. Не исключено, что она под воздействием травмы могла попросту забыть, да. Однако ведь при амнезии не идет кардинальная перестройка личности, не в подобном масштабе. И это даже не похоже на стандартные случаи дуальных личностей, это не расщепление. Это либо абсолютное смещение одной личностью другую, либо наслаивание. Но в последнем случае тогда прежняя личность всё ещё хранится, просто задвинута вглубь. Не уничтожена… Как думаешь, каковы шансы в таких случаях вернуть всё к исходному? Демиан рассуждает, смотря в потолок, полемизируя точно сам с собой. Ему это нужно — выговаривать вслух всё, взвешивать все стороны, связывать весь этот бесконечный поток хаотичных мыслей в нечто более упорядоченное. Причем по его голосу даже не слышно истинной, кроющейся в потемках разума вовлеченности. Рассуждает он размеренно, словно даже с некоторой леностью и скукой, как если бы на него попросту скинули неблагоприятную работу, задачку, которую нужно обязательно для чего-то решить. Но Силье, разумеется, отчетливо различает, насколько глубоко он уже погружен в захватившую его ум головоломку. — Сколько веков тебя знаю, всё не пойму, как в тебе не иссякает этот пыл, — качает она головой, не веря. — Я попросту за тобой не поспеваю. Ты ещё даже предыдущую свою идею не воплотил. — Её воплощение в процессе, — напоминает он тоном, будто отмахивающимся от безынтересной темы. — Нет никакого смысла в том, чтобы ускорять постройку подвала, пока я ещё даже не нашел наиболее пригодного для того бедолагу. — Неужели ни одного кандидата? Демиан раздосадованно дергает уголком губ. Ни одного. — Всё пресное. Предсказуемое. Представить не могу, кто мог бы не… Только в этот миг. Конечно. В этот миг он осознает. Осекается. Пока в голове как по щелчку стремительно начинает формироваться новое ответвление мыслей — переплетение иных двух, прежде кажущихся параллельными, у которых по умолчанию не могло быть точек пересечения. Демиан резко садится из прежнего лежачего положения. Смотрит на Силье. Ей потребовалось мгновение, чтобы разглядеть всё в его взгляде, в который нарочно вкладывалось это красноречивое нечто. В виде новой идеи. — О, нет. Демиан. Нет. — Почему нет? Вот теперь он уже не скрывает вспыхнувшего азарта в тоне. Надо признать, если бы Силье не упомянула ту его давнюю затею сразу после его разглагольствований о феномене Тард, он бы и не подумал вовсе, но теперь… — Зачем распыляться на несколько направлений, если можно совместить? Охватить несколько сфер одним опытом — и проследить закономерности адаптивных функций психики, и разобраться в нюансах наслаивания личностей. Вскрыть её посттравматическую оболочку, проверить на возможность возвращения к исходному характеру, копнуть глубже в сам факт амнезии, если она действительно не помнит… Ещё и взглянуть, как это коррелирует с проявлениями вампирической сущности. Ты только представь. В подобной обстановке это может стать целым кладезем психологических явлений. Взгляд сидящей за столом Силье, обращенный к нему через стопки пергаментов, — безгранично усталый. Иной раз начинает казаться, что именно ей идет уже восьмая сотня лет, а не ему. — Ей шестнадцать, — напоминает она. — Оставь ребенка в покое. — Я ведь не планирую сейчас. Лет через пять, семь, десять… раньше её двадцати я её точно трогать не стану. Ему в любом случае перед подобным долговременным психологическим исследованием нужно многое наверстать заранее. В одном только восемьдесят шестом году открыли прилично всего: нефтяной двигатель, бензиновый двигатель внутреннего сгорания Даймлера, качественная реакция ботаника Молиша, вышли новые романы у Де Мопассана, Жюля Верна, немало работ Толстого и Чехова. У него есть чем заняться, есть, что пока изучать. Прежде чем залечь на дно — пристало бы охватить как можно больше на поверхности, пока есть возможность. — Не исключено, что к тому моменту я могу вовсе передумать, — считает он нужным добавить, заметив, что скептицизма от предыдущей его реплики в глазах Силье не поубавилось. — Но пока — ты не можешь не согласиться — опыт определенно был бы впечатляющий… *** Какой-то период времени он действительно мыслями больше к этому не возвращается. Убрал в дальний мысленный ящик, в один из миллиона таких же — какие-то из них были уже вскрыты, опыты проведены, другие пылились годами или столетиями, потому что попросту недостаточно захватывали. До «ящика» с подвальной идеей время обязательно должно прийти, но пока пусть настаивается до нужного градуса, а Демиан займется делами более насущными. Введения термина турбулентности, публикация проекта эсперанто, опыт Майкельсона по измерению скорости света, создание теории электролитической диссоциации, открытие электромагнитной волны… всё это — только крохотный процент различных научных открытий за эту горстку лет. В добавление к этому стандартные литературные беседы: с Дойлем, Вагнером, Лесковым… В Лондон он заявился только единожды, весной 1888-го года. Направлялся в Глазго, и путь этот раскинулся на всю Британию, а потому не заглянуть в столицу было бы кощунством. Проведать. Удостовериться, всё ли в порядке. Это как раз был Сезон, пора променадов, опер и балов. Демиан не стал оставаться надолго, интереса ему в этом всём до нелепости мало, посетил только пару мероприятий. Включая бал. Исключительно чтобы взглянуть, как она ведет себя в свете. Убедиться — в очередной раз, — в своей правоте на её счет. Абсолютно не та девочка, что схватила его за руку, выспрашивая об «одаренных луной», и ничего не смущалась, безмятежно смотря в его красные глаза. Теперь она робко опускала взгляд, когда на неё смотрели, она почти ничего не говорила, предпочитая слушать унылых собеседников, на любые их вопросы взамен отвечала с вышколенной в ней родителями кротостью и сдержанностью. Но некоторые моменты вполне давали понять, что это всё — напускное. Когда она во время беседы незаметно уходила куда-то в глубь себя, когда её взгляд застилался тонкой пеленой, и она явно пребывала уже не на балу, а в любом другом месте, пусть воображаемом, но куда более приглядном, чем окружение безынтересных знакомых её отца. Моменты, когда она на очевидную глупость из их уст могла изогнуть губы в иронической ухмылке, хотя затем, конечно, видя строгий родительский взгляд, тотчас же исправлялась. Это всё — не так уж значимо, но всё-таки прозрачнейшим образом было видно, что в ней таилось больше, чем она являла. Как и в большинстве людей, в самом деле, в этом она была не то чтобы особенна, но его вниманием, однако, уже завладела. Его посещали мысли завязать с ней разговор, убедиться в некоторых своих домыслах через прямую беседу, а не через все эти примитивно-стандартные светские фразы, которые она адресовала остальным. Может быть, пригласить её на танец. Посмотреть, что из этого выйдет. Узнает ли она его вовсе, хотя шанс этого был менее доли процента. Ничего существенного это не дало бы, он это понимал, а потому свои бессмысленные желания пресекал. Наблюдал издалека. Убеждался снова и снова в этой её печальной скованности, тусклости, запаянности взглядов, под которыми уже долгие годы разлагался любой намек на индивидуальность. Унылая картина. Её банально не понимали и тем вынудили научиться упрощать свои мысли, свою речь и свое поведение. Подладиться под удобства мировосприятия остальных. Что сталось бы с её заморенной до абсолютного истощения эксцентричностью, если бы более её ничто не ограничивало? Воскресла бы или та уже безвозвратно искошена под корень? Столько мыслей. Предположений. Его разум работал беспрестанно, Демиану всегда нужно было что-то обдумывать, анализировать прошлое, прогнозировать будущее, вцепиться в любую мелочь и сосредоточиться на ней, пока та не исчерпает себя без остатка. Главное — думать. Предполагать. Исследовать, препарировать мир. Абсолютно не умел существовать бездеятельно и безумственно. И пока он сам же себя подобными рассуждениями не довел до одержимости — такое возможно, в его случае грань меж простым интересом и манией зачастую весьма тонка, — которая ещё и могла бы привести к бесполезной импульсивности поступков, ему пришлось бескомпромиссно осечь этот поток мыслей. Как и говорил Силье, тревожить ребенка до её двадцати или, может, где-нибудь двадцати четырех, он не намеревался. Незачем отнимать её человеческую юность. После бала Демиан задержался в городе лишь совсем немного — как бы ни казалось, маниакальное преследование не было его особым пристрастием — и отправился дальше, снова отложив мысли об эксперименте на потом. До некоторого времени. До начала осени того же года, если быть точнее. В ту ночь он посещал какое-то средней значимости мероприятие в местных вампирских кругах, пока пребывал в Германии, в которую его занесло из-за базисной теоремы Гилберта, впервые тем наконец доказанной. Мероприятие вполне сносное, обыкновенно-приятное — с парой-тройкой жертв и свежей кровью, — но светское общество, пусть и вампирское, имеет свойство утомлять. Поэтому через какое-то время, что близилось уже к рассвету, Демиан вышел на террасу, побыть в относительной тишине, покое и главное — своих мыслях, что можно считать его неотъемлемой потребностью наравне с жаждой. Исполнение этого незамысловатого плана оказалось недолгосрочным. Вскоре его покой потревожили. — Господин Ионеску… Англичанин. После целой ночи общения на немецком эта британская речь звучит почти непривычно. Демиан знает, кто к нему решил обратиться — паренек, совсем ещё молодой, не более полутора столетия. Мелькал однажды в Лондоне. На протяжении всего званого вечера всё мешкал, явно обдумывал, как бы подступиться, и было лишь вопросом времени, когда тот наконец решится. Есть лишь одно здравое предположение, по какой именно причине. — Вас всё ещё интересует информация по девчонке Тардов? Ничего не отвечая, повернув только голову, Демиан сухим вопросительным взглядом позволяет говорить. Юноша мнется лишь ещё совсем немного, прежде чем докладывает: — Её планируют отдать замуж. Разумеется, наивно было предположить, что может прозвучать что-либо действительное весомое. Демиан отводит глаза обратно к пейзажу, укрытому вуалью ночи, делает глоток из бокала, затем бросив безразличное: — Этим сведениям по меньшей мере года два. — Нет. Нет, не за мальчишку Гранта. Там всё… интереснее. Теперь уже, верно, доля неравнодушия в нем все же оживает. Заинтригованность умышленно отпечатывается в его глазах, призывая безыменного осведомителя продолжать. — Тард проигрался. — Не то чтобы это сильно шокирует. — Выигравший потребовал дочь в качестве возмещения долга. Картина не совсем уж повсеместная, но всё же классическая. Частично отдает духом старой доброй работорговли. Демиан никогда рабов не скупал, не столько из доводов гуманности, сколько из-за простой ненадобности, но всё же те времена прекрасно помнил. Время идет, людские нравы не меняются. — Тард согласился? — Пока в раздумьях, но едва ли у него есть выбор. — Ещё одна пауза, прежде чем юноша, преодолевая пустую неловкость, продолжает: — Вы не спросите, кому он задолжал? Юношу заметно распирает, как переполненную безделушку, — вот-вот по швам пойдет, треснет, только бы поскорее выдать увлекательную историю. Все долгожители это проходят: стоит вознестись в вечности над скоротечностью и незначительностью человеческих жизней, те превращаются для тебя в игру. Игру, историю, обыкновенный сюжет — чем драматичнее, тем интереснее. Демиан малозаинтересованно приподнимает брови, без слов спрашивая… — Хью Максвеллу. Ему требуется немалое мгновение, чтобы пошариться в памяти и понять, что этот набор букв ему напоминает. Первой ассоциацией, конечно, выступает шотландский физик Д.К. Максвелл, но очевидно — с нужной личностью они не более чем однофамильцы. Копаться стоит в кипе сведений, относящихся каким угодно образом к девочке, и это значительно сужает необъятный круг имен. Речь о Хьюго Максвелле, несомненно. Личность настолько несущественная, что Демиан о нем и не знал бы, не будь младший брат этого Хью одной из значительных нитей веретена истории, так занимающей его ум. И это либо гигантской величины ирония от жизни, либо… — Максвелл осведомлен, что она сделала? — Есть основания полагать, что да. Во всяком случае, тем давним слухам он верит. Тард, вероятно, не подозревает об этом… вероятно, наоборот считает это возможностью сгладить те давние углы, сам их категорически не признает. Иначе отдавать её Максвеллу… ну, всё равно что убийство. В лучшем случае. Большинство сказанного озвучивать было даже необязательно. Без того лежит на поверхности. Демиан только если задается вопросом, зачем было тянуть так долго, раз уж этот Хью верил тем слухам, уже немало лет как утихшим из-за их абсурдности. Но, конечно. Могло попросту не быть возможности. Подобраться к дочери чиновника, плавающего в высших кругах? Как бы ловко Максвелл ни лавировал меж самыми разными слоями, это было значительно выше его уровня. Даже напасть в темной подворотне, украсть, прибегнуть к любому из методов уличных крыс — неисполнимо, из дочери Тарда ведь вытравили всё желание гулять одной. Только так. Только выждав немыслимое для простого человека количество лет, дождавшись удачного момента. Подобравшись через то, что объединяет без исключения все слои — карточный стол. Да и это куда изощреннее, чем простое нападение или похищение, нельзя не признать. Тард сам отдает ему в руки свою дочь, укрывает всю мерзость брачным законом, за завесой которого может происходить что угодно — ничто Максвелла бы не ограничивало. Делать со своей нареченной женушкой, отнявшей у него младшего брата, что заблагорассудится… Демиан почти восхищен. Этой мелочностью, растянувшейся на годы. Целеустремленностью, дикостью и садизмом. Заслуживает крупицы уважения — за старание. — Нам следует разобраться с Максвеллом? — доносится из-за толщи его рассуждений неуверенный голос. — Нет, — качает он головой. — Я разберусь. Просто продолжайте наблюдать, пока Тард ещё кому-нибудь её не продал. Юноша явно такой перспективной огорчен, однако же кивает. Удаляется, оставляя Демиана наедине со всей этой нескладной дилеммой, и тот устало касается пальцами переносицы. Бесконечный сумасшедший дом. Подобные перипетии обычно ему по душе. Всё усложняющие, портящие в чем-то существование. Это бодрит. Но как же нелепо это назвать истинной трудностью — нет, это попросту утомительно. Всего-навсего досадная, неудобная заноза. Из-за которой ему теперь возвращаться обратно в Лондон. Из-за которой — кардинально сдвигать свои планы. *** Аннабель не выдержала. Не вынесла. На этом моменте — сдалась, выпуталась из паутины чужих воспоминаний, обрывая их просмотр на половине. Это было выше её сил. Из груди вырвался ободранный всхлип, неполноценный, потому что она не рыдала, ни единой слезы, это было что-то больше обыкновенного плача, глубже и сильнее простой истерики. Аннабель дернулась в постели, попыталась отпрянуть, дальше от руки, что касалась её подобно проводнику всех этих образов, вкроенных ей в сознание. А в уме только какие-то бессвязные, лихорадочно мечущиеся клочки: темные улочки, «Анна», рассвет за городом… сплошное безумие, пока неспособное улечься, принять форму, врасти с корнями. Контраст между прошлым — ещё и чужим, — и явью снова ударил по рассудку, виски ныли, и Аннабель дрожала, и дышала тяжело, и перед глазами только марево пятен… И привычный бархатистый голос через эту черноту: — Аннабель, тебе нужно заснуть. Ещё не всё. — Хватит, — взмолилась она, мотая головой. — Я не хочу… я не хочу видеть, что ты с ним сделал. Не надо. Не упоминалось, что именно он намеревался сделать с Максвеллом, но она ведь осознавала. Находясь в его же воспоминании, тонущая во мгле его сути, — предчувствовала. Ничего хорошего. Не нужно. Уже достаточно. Хватило. Мрака, крови, всей этой чудовищности, размалывающей ей внутренности. — Я не планировал это показывать, — терпеливо возразил он. — Совсем другое. А Аннабель только вглядывалась в его лицо взглядом смертельно раненой и чувствовала себя так же. Как если бы грудную клетку пробили чем угодно, оставив полой, оставив только зиять эту дыру с разломленными костями по периметру. Не в силах по-прежнему. Вдуматься, осознать — ничего из того, что он уже показал. Но уже, уже в сокрушенном, в этом уязвленном взгляде её точилась ненависть. «Кладезь психологических явлений». Зачем распыляться? Почему нет? Эта ненависть жгла, собиралась лавой, шпарила кипятком — до язв и ожогов. И она даже думать не желала, что ненависть эта не только к Демиану, не желала. Верить. Что её отец… её отец!.. мог бы, что он опустился до подобного, что он… нет. Нет, Аннабель не верила. — Тебе нужно увидеть, — настаивал он, вкрадчиво, привычным своим мягким убеждающим тоном. Замкнуть бы руками слух, только бы не слышать его… Ладонь вновь коснулась бережно её лица, и как же хотелось бы отбросить её от себя. Оттолкнуть, разодрать, не позволить к себе прикасаться. Никогда в жизни. Столько лет… господи, столько лет. Лжи. Преследования её-человека — пока она оставалась всё это время в неведении. Всю её жизнь почти, всё время над нею висел этот дамоклов меч. Вкупе с его покровительством. Многовекового чудовища. Непрошеным. Если бы всего этого не было, что бы с ней тогда сталось? Дожила бы она хотя бы до ничтожных десяти лет? Без демонического присмотра, ребенком, на улицах Лондона, сама по себе… Аннабель взвоет сейчас. То ли закричит, то ли заскулит, как подбитая собачонка. Все эти ужасные противоречия рвали её когтями, рвали и рвали, до мяса и костей. Глаза её закрылись, как будто в попытке рушащегося сознания укрыться от всего этого безумия, уйти, спрятаться. — Всего два воспоминания, Аннабель, — убеждал он осторожно. Понимал, видел всё смятение её чувств. Неожиданно — предупредил: — Но это будет больно. Ей определенно показалось. Что в его тоне сквозило сожаление. Не могло его быть в самом деле. — Больнее, чем сейчас? — Намного. Отвратительно. Всё это — отвратительно. Аннабель поморщилась, как если бы её заставляли принять гадкое лекарство, единственное, что способно ей помочь, но это ведь не так. Её это не излечит, не подарит спасение — это отравит ядом ещё больше, пустит по венам кислоту, измельчит, расплавит внутренности в жалкое месиво. Выбора у неё всё равно не было. Никакого выхода, ничего, абсолютно, кроме как продолжать смотреть, как за её спиной разваливалась вся её жизнь, которую она, бесконечно наивная идиотка, считала когда-то идеальной. *** — Так, значит, всё же заберешь её? Не вопрос, элементарная констатация. Демиан не отвечает, лишь поднимает на неё апатичный взгляд, продолжая застегивать пуговицы рубашки — Силье любезно предоставила ему чистую, после того, как он заявился на её порог в одежде, густо заляпанной кровью. Не в первый раз. У неё предусмотрительно есть для него запас. Кровь осталась и на коже — редкая россыпь капель на челюсти и немного на шее, как если бы какой-нибудь художник рядом с ним тряхнул кистью с красной краской. Незначительно. Вытрет потом. Может, когда Силье закончит с этим занудством. Увы, она только начала. — Это не тот ребенок, которого ты когда-то встретил. Ты сломаешь её, только и всего. — Да. Придется, — признает он безучастно. — Сопутствующий ущерб в становлении прежней личности. — Faen… да ты послушай себя. Демиан смотрит на её тщетные попытки воззвать к какому-то, по её мнению, подобию здравомыслия, с безграничной усталью. Снисхождением. Невозмутимо застегивает пуговицы на рукавах, пока Силье расходится в льющихся спокойствием речах: — Ты знаешь, как хрупка бывает психика. Как легко её обезобразить и расколоть. Тем более однажды уже надломленную. Ты не можешь предугадать, как станет реагировать её рассудок на все твои игры, ты всего-навсего сведешь её с ума. — Что я могу сказать? Не было еще ни одного гения без некоторой доли безумия. Её некогда неиссякаемое терпение иссякало — темные глаза взвелись к потолку. Глубокий усталый вздох. — Не о том безумии идет речь, ты это прекрасно понимаешь. Паралич разума. Невменяемость. Тебе так уж прельщает эта перспектива? Что-то Демиан упустил связующую нить, по которой всё это должно хоть сколько-нибудь волновать. О безумии ему известно поболее многих, верно. Но не то чтобы его это хоть как-либо сейчас трогает. Видя, что её речи ни на дюйм не пошатнули твердость его решения, она подходит ближе, тянет его за локоть, разворачивая к себе лицом, чем слегка удивляет — тактильность Силье не терпит. Конечно, она отпускает тут же, но стоит близко, смотрит на него прямым, твердым взглядом. Снизу-вверх, пускай ниже его она не намного. Чуть меняет тон, на вкрадчивый, тихий, будто чтобы придать голосу веса. Всегда — чем тише она говорит, тем значимее её слова. — Хочешь разобраться в её разуме — забери её подальше от этих её бестолковых родителей и расскажи ей всё. Необязательно для этого устраивать шоу. Вдали от семьи она и так станет меняться, но… — Я похож на благодетеля? — обрывает он. — Героя, сострадальца, заядлого альтруиста? В этом — Силье. Невзирая на пятисотлетие, мыслит человеческими категориями, руководствуется гуманностью — иначе у неё бы попросту не выходило так искусно управлять своей вампирской сетью. Если бы она видела в людях и вампирах исключительно пешек, бездушный слаженный механизм, к ней бы так не тянулись. В ней бы не искали защиты, пред ней бы не преклонялись. Но это всё не про Демиана. У него иные взгляды, иные цели. — Твой вариант не даст мне должного результата, и ты это знаешь, — напоминает он, проходя мимо неё глубже в гостиную. — Наиболее отчетливые результаты дало бы новое потрясение. Замкнутое пространство и стрессовая среда. — Расположившись снова на диване, он открывает портсигар. — Ты немыслимо наивна для своих лет, если полагаешь, что меня заботит что-либо, кроме этого. — Зажимает губами сигарету, прикуривает, напоминая очевидное: — Мне нужна информация. Извлечь из ситуации всё, что возможно. Крепкая доза никотина приятно опутывает натянутые нервы, притупливает укусы раздражения, порожденные всем этим диалогом. Недостаточно, чтобы сдержать себя и не произнести: — Но до чего же удивительно, что тебя это так заботит. Привязалась? За эти годы у Силье едва ли было время особо за ней понаблюдать лично, но ведь это висело над ней обязанностью, его давней просьбой. Всегда где-то на периферии внимания мелькало это имя, этот образ беззащитной девочки, за которой нужно присматривать. Кто бы подумал, что уж Силье окажется настолько сентиментальной? Кто бы представил лет десять назад — когда Демиан только озвучивал свою просьбу, — что она станет защищать девчонку от него же? Конечно, она отрицает: — Это не более чем женская солидарность. Он не верит ей. Делает затяжку, медленно выдыхая дым. И режет — глубже: — Она даже не знает о твоем существовании. На самом деле, Демиан редко когда позволяет себе говорить с Силье подобным тоном. Как бы ни казалось, он умеет дорожить людьми, тем более если этот некто знает о тебе так много, терпит твой характер и вечно выслушивает все твои ученые разглагольствования. Пусть Силье и не тянется к познанию так же сильно, она всё слушает, всё пропускает через себя своим нетипичным умом и смотрит на вещи с должной глубиной. Этого достаточно. Поэтому — да, он ценит её, да, он благосклонен к ней и полон уважения, но этот бессмысленный разговор выводит из себя по бессчетному количеству причин. Главная: он колеблется. Действительно колеблется. И меньше всего на свете ему в этот миг нужно, чтобы кто-то нескончаемо бормотал ему на ухо всё то же, что и так пищит где-то в самых дальних уголках разума. Он вымотан, у него всё идет не так, как было нужно изначально, он впервые за безмерно долгое время в чем-то сомневается. Разрывается, злится на себя же. Непозволительно. Сомнения в его деятельности — всегда бессмысленный непродуктивный импульс, и Демиану казалось, что он давно уже позабыл этот вкус нерешительности, но вот — въедается в самое нутро. И даже не объяснить самому себе, в чем кроется причина. То, что говорит Силье — глупости, приземленные людские мелочи, значения не имеющие. Пока он это всё обдумывает, она тем временем делает вид — почти успешно, — будто её нисколько не задело. Невозмутимо возвращается к своим делам, садится за письменный стол, оправляя юбку. Лицо как вылито из воска — ни единой эмоции, как и всегда. А холод от неё за милю исходит, столь ощутимый, словно открыли настежь дверь в её родные земли, в раскинувшиеся там фьорды и въедливые морозы. В такие мгновения, когда она сдерживает свой гнев, всё равно вполне заметный, кажется, что даже стоять рядом с нею опасно — проберет до костей, сведет тело судорогами, покроет тело инеем. На Демиана это не действует, но бедные её подопечные… На миг уже кажется, что тема закрыта. Запечатана этим многозначительным молчанием. Только на миг. — Хочешь услышать, какой исход был бы наиболее «впечатляющим»? Даже не поднимая на него взгляд. Продолжает тему, отвлеченно перебирая пергаменты. Неизменно гипнотизирующая картина: длинные её бледные пальцы белее бумаги и глаза темнее печатных чернил. Демиан сидит поодаль, наблюдая за нею, сам расслабленно закинув руку на спинку дивана, и только курит, ожидая, пока она продолжит. Разумеется, какого-нибудь монументального монолога. Её голос бесстрастен. Медлительно-плавная, невероятно спокойная речь: — Учитывая, как уже сейчас ты ею увлечен — я бы сказала, патологически, — я не сомневаюсь, что уж за годы взаперти ты начнешь испытывать что угодно более существенное. Может быть, случится чудо и ты даже снизойдешь до какой-нибудь влюбленности — уж твое запылившееся сердце точно не помешало бы встряхнуть, пока не заплесневело. Зная тебя, на это понадобится немало времени, но однажды тебя начнет воротить от себя же. — Если бы она посмотрела на Демиана в этот миг, увидела бы неприкрытую насмешку во взгляде, но она продолжает разбираться с бумагами, параллельно говоря: — Будешь смотреть на неё, каждый раз, и изъедаться виной — не за факт эксперимента, но за факт нескончаемого обмана. Не лги, что чувство вины у тебя атрофировалось, очевидно, от совести и чести у тебя что-то да осталось. И когда это достигнет степени невыносимого, — наконец, она поднимает глаза, встречаясь с его непоколебимым равнодушием, но это не мешает ей с уверенностью заявить: — Признаешься ей сам. И я уповаю на то, что ей хватит ума тебя не простить. Твоему непомерному самомнению будет полезно. Ещё бы его хоть сколько-нибудь беспокоило чье-либо прощение. Когда Силье взведена, невзирая на видимое хладнокровие, её речь приобретает едва-едва заметный акцент, с особой четкостью произношения слов, а потому вся эта умилительная тирада напоминает какое-нибудь ведьминское проклятье, предзнаменование, безусловно страшное, безусловно неотвратимое. Демиан не отрицает. Вполне допускает вероятность, что может развиться привязанность — абсолютное социальная изолированность страшное творит с людьми, даже с теми, кто застал все виды чумы. Ему действительно интересно испытать себя, интересно, привяжется ли он и привяжется ли она, хотя последнее едва ли можно назвать частью эксперимента, слишком предсказуема развязка. Но вторая часть «проклятья» смехотворна. Стоит Демиану подумать о своей будущей испытуемой, он вспоминает ту семилетнюю мечтательную девочку, не более того. Голос его всё же слегка смягчается — он не любит подобных пустых распрей, уж точно не с ней, — когда он уточняет: — Дорогая Силье, скажи мне, пожалуйста, о какой влюбленности может идти речь, если я буквально помню её ребенком? — Сейчас она девушка, — сухо напоминает она. — Невзирая на то, что ты не сдержал своего обещания не трогать её до двадцати. — Уж таковы обстоятельства. — Она девушка, которая ещё и будет обращена. Тебе ли не знать все нюансы вампирской сущности. О том, как сильно обращение преобразует человека. У него не было никакого желания думать об этом, представлять её в подобном ключе. Время покажет. Пока в этом необходимости нет. Говорить больше было нечего — и Силье, и Демиан это понимали. Решения он не изменит. Сколько угодно она может заходиться в нравоучительных речах, называть его помешавшимся сумасбродом, больным и далее по списку — пускай развлекается, как только хочет, — но, так или иначе. Он древнее. Каковы бы ни были их взаимоотношения, эта истина никуда не исчезает, стоит безоговорочно в воздухе, заключена глубоко в их сути и читается меж любых строк. Он видел больше, он знает больше, и все эти пустые упреки — как мельчайшая рябь на поверхности целого необъятного океана, остающегося неподвижным в своих многовековых масштабах. Ненадолго гостиная погружается в тишину, заряженную недавно прошедшим подобием бури. Покалывающую, тяжелую. Тревожимую только шелестом пергамента на дубовом письменном столе и шипением сигареты. Это молчание нарушается впоследствии предсказуемым любопытством смирившейся с положением вещей Силье. — Как это будет? Просто похитишь её? — Не совсем. К нему тотчас же устремляется её полный недоумения взгляд. Демиан тянется к чайному столику, тушит докуренную сигарету о пепельницу. — Я и так немало уже вложился в подвал. Мне совершенно не жаль потратить ещё одну круглую сумму на благое дело. Силье не вполне его понимает — прищуривается, ожидая разъяснений. Его губы искривляются ухмылкой. — Хочу кое в чем убедиться. *** Моррис Тард — человек не то чтобы категорически глупый. Напротив, он создает впечатление крайне интеллигентного, сдержанного, презентабельного на вид, в чем-то мудрого и определенно вдумчивого мужчины, в конце концов, в чиновничестве он дослужился до того, чтобы получить рыцарский орден и тем выбиться в высшие слои. Но никто из этого общества, в котором он в немалой мере уважаем, не подозревает, что за стенами дома его в шахматах обыгрывает даже юная дочь, а заслуга некоторых его достижений в государственной службе принадлежала его куда менее образованной, но куда более сметливой, чем он, жене. Опять же, этот мужчина не глуп, не откровенно гадостен, по нему трудно судить о том, что кроется за обликом среднестатистического чиновника. Даже не разжиревший от своего благосостояния, как это обычно бывает, — скорее наоборот уж, худощав, высок, в общем и целом вполне солидно сложен, насколько позволяет шестой десяток лет. Тард в принципе на свой возраст не слишком выглядит: проседь в темных волосах весьма редкая, морщины крылись разве что в уголках глаз и в высоком лбу, когда тот изредка хмурился, но не в остальном аскетическом лице. Находчивый, изворотливый, знающий эту жизнь и черствый в меру — всего этого было достаточно, чтобы успешно казаться кем-то, кем он не является. Безукоризненно выполненная оболочка, под которой обитала пустота. Казаться, а не быть — вот, вероятно, главный девиз этой пустой и заурядной жизни Морриса Тарда. Казаться ответственным служащим, регулярно перебрасывая часть работы на других. Казаться эрудированной в свете личностью, используя в речи лишь мельком выцепленные и чудом запомнившиеся афоризмы именитых личностей. Казаться порядочным семьянином, засиживаясь допоздна в игорных домах регулярно задерживаясь до ночи на работе. Казаться хорошим отцом. И стоит отдать ему должное — он действительно прямо сейчас кажется самим спокойствием во плоти. Как будто гость, сидящий перед ним в кресле, закинув ногу на ногу, и выражающий притом необъяснимую для данной ситуации скуку, нисколько не вызывает у него тревогу. — Итак… насколько я понимаю, вы имеете некоторые виды на мою дочь. Его голос сух и сдержан. Уверен в своей реплике, хотя письмо, что пришло ему накануне, было полно нарочно разбросанных по всему содержимому неоднозначностей. — Можно считать и так, — с той же сдержанностью, но с легкой ухмылкой, которой совсем немного не хватало до иронической, отвечает Демиан. Формулировка самую малость забавляет. Однако самому Тарду не слишком смешно: каким бы внешне хладнокровным он ни казался, всякий, кому больше хотя бы пары сотен лет, различит нервозность в каждом его сдержанном жесте, в этих сцепленных замком перед собой пальцах и прямом взгляде. И уж тем более — в недостаточно ровном сердечном ритме. Эта нервозность явила себя не сразу. Можно запросто представить, какое облегчение — правда, только когда до него дошло понимание содержимого письма — он испытал, читая безукоризненные в своем низкопоклонстве и вежливости строки, ставшие настоящим ему спасением. Надо же, кто-то, помимо того подлого оборванца, выразил такого рода интерес к его дочери? Джентльмен, явно много порядочнее, не исключено, что из какого-нибудь знатного рода? Готов выплатить за это немалую сумму… Что само по себе является необъяснимым чудом — это ведь не мужчинам нужно выставлять приданое, напротив, чаще они за ним рьяно гонятся, выбирая партию повыгоднее, женщину посостоятельнее. А тут — дочь втайне разорившегося чиновника, всё равно что бесприданница. И имеет такой спрос. Не меньшее облегчение мужчина должен был испытать, когда при личной встрече увидел впервые — совсем недавно, не более получаса назад — как раз-таки автора этого неожиданного недавнего письма. Безупречно одетого, умеющего держать себя молодого человека. Практически вдвое младше самого Тарда. Что могло пойти не так? Однако стоило оказаться в своем кабинете, за своим же столом, по умолчанию занимая явно доминирующую позицию — ведь это он хозяин кабинета, хозяин дома, к нему пришли с условиями, а не он… почему же, интересно, ему стало вдруг настолько неуютно? Куда растерялась разом вся твердость? Демиану никогда не надоест наблюдать за тем, как трескается чья-либо уверенность в себе. — В таком случае, не могу не сообщить, что есть некоторая трудность, — заявляет Тард и слегка прокашливается. — Рука Аннабель уже обещана… — Не беспокойтесь об этом, — безразлично отводит взгляд Демиан, без особого интереса оглядывая убранство кабинета. — Мы уже уладили этот вопрос с достопочтенным мистером Максвеллом. Он отказался от своих притязаний и попросил передать, что ваши… — нарочно делает вид, будто деликатно подбирает слово, — некоторые задолженности в полной мере прощены. Больше он вашу семью тревожить не станет. В лице Тарда — замешательство. Недоумение, недоверие, щепотка облегчения. Уже. Пока неполноценного, но эта призрачная его доля, когда не в полной мере ещё вдумался в суть, а воображение уже рисует новые заманчивые перспективы… Разумеется, в его голове начинают работать шестеренки, производиться всевозможные расчеты. Предполагалось, что часть вырученных с щедрого незнакомца уйдет как раз-таки на погашение долга тому несчастному оборванцу, но теперь картина преобразуется. Налаживается. Вот та глупость, о которой была речь. Моррис Тард не вдумывается не потому что не может. Потому что ему от этого никакого толка. Его наверняка грызет немалая доля сомнений — не может же всё быть так просто? Со столькими прорехами на всей картине? Да и в спокойной речи гостя звучит что-то необъяснимо тревожное — на самом деле, целенаправленно в тон вложенное, — какая-то едва уловимая угроза, темень, подергивающая всю картину плотной поволокой неясности… Но зачем в это всё вдумываться, правильно? Когда выгода так близка. Протянуть руку. Согласиться. Тард не станет соглашаться так скоро — теперь он будто бы в наиболее выгодном положении. Его не подстегивает в скорости разобраться во всем та угроза в лице Максвелла, над ним не висит боле никакое бедствие, требующее мгновенного решения. По-прежнему на мели и деньги ему крайне нужны — да, всё состояние растрачено за карточным столом, но не признавать же себя во всеуслышание банкротом, раз появилась возможность этого избежать, — однако теперь сделку можно скрупулезно покрутить со всех сторон на наличие наибольшей выгоды. Тард откидывается на спинку стула, тянется к портсигару и предлагает гостю, но Демиан отказывается, и тогда хозяин дома закуривает сам. Такая банальная демонстрация обретенной вмиг расслабленности… клише, штамп, что угодно. Это могло бы быть смешно, как упрямо Тард старается вернуть себе ощущение главенства в своем кабинете. Но по итогу это всего лишь становится скучным. Демиан терпеливо ждет, когда тот раскурит сигару и начнет говорить. — Вы должны понимать, что я не могу отдать свою дочь — со всем уважением — невесть кому, не уточнив тем более, что же это за срочность и секретность, из-за которой вы вдруг готовы платить. — Ничего предосудительного. Простые бюрократические тяготы, которые мне предпочтительнее миновать как можно скорее. — Брови Тарда скептически приподнимаются. Демиан даже и не старается ничего придумать, специально оставляет как можно больше пробелов во всей этой бестолковой ситуации: — Увы, посвятить в них я вас не могу. — Послушайте… — …Однако же, — обрывает Демиан эту невнятную попытку возразить, и пускай тон, как ему кажется, и вполовину не столь резок, каким мог бы быть, Тард всё равно вздрагивает. — Я вполне ясно выразил свое желание не оставить Ваше уважение к сохранению моих тайн без должной компенсации, в том числе за любые возможные неурядицы. Теперь Тарду снова становится не по себе, как и должно быть. Собравшийся на конце сигары пепел падает на стол мимо пепельницы, но Тард только смотрит на Демиана несколько сконфуженно. А тот, бросив на него лишь ещё один взгляд, садится чуть прямее, чтобы достать из кармана чековую книжку. В повисшем молчании, под пристальным взглядом Тарда, выписывает необходимую сумму. Это почти оскорбительно, платить такому недоумку, но Демиан не обеднеет, зато наградит Тарда, если тот всё же согласится, неискупимым чувством вины. Может показаться, что Тарду на всё плевать, однако со временем этот засевший в нем червь неизбежных угрызений себя явит. Не сразу. Быть может, даже не через год и не через два, быть может, до последнего станет искать себе оправдания. Но однажды он очнется наконец и осознает. Когда увидит, как его жена седеет преждевременно, когда Джерард-младший подрастет и станет спрашивать, куда исчезла его старшая сестра. Осознает, что натворил. Будь это простым похищением, это, напротив, лишило бы его всяких оков совести — это ведь отнюдь не его вина, что дочь попросту исчезла. Но в этом случае? Он по-прежнему может ещё Демиана удивить. Если внезапно откажется. Выдернув полузаполненный листок с чеком из переплета, Демиан небрежным жестом протягивает мужчине, чтобы тот взглянул на обозначенную сумму. Тард в таком смятении, что даже забывает, кажется, что гостю пристало бы встать и подать листок самому, что тот своим жестом выказывает непозволительную дерзость и всё прочее… нет, Тард уже слишком поглощен своими скупыми мыслями, сам поднимается и сам берет у расслабленно сидящего наглеца протягиваемый лист. Другой рукой достает очки и, не надевая на нос, подносит к лицу, чтобы пробежаться через стекла холодными глазами по цифрам. Глядит снова на Демиана, будто чтобы убедиться в его серьезности. Демиан серьезен. Невозмутим. Взирает на мужчину со всей той же смертельной скукой, хотя на деле вся эта ситуация немало его занимает. Ощущается почти физически, как проминается в этот миг чужая воля, изламывается под деспотизмом соблазна и под этим необъяснимым превосходством молодого гостя. Тард, уже отложив очки, проводит рукой по подбородку в глубокой задумчивости, потирает, думая, думая… — Я понимаю, — кивает Тард. — Понимаю… некоторым тайнам лучше оставаться тайнами. Не сомневаюсь в том, что они отнюдь не так уж и страшны, вы кажетесь человеком определенно порядочным… Это даже досадно. Предсказуемо, а следовательно — неинтересно нисколько. Демиан вздыхает и, дабы разбавить эту пресность, позволяет себе малозначимую вольность: — О, прошу Вас, помните же Вы классику? Nimium ne crede colori, сэр Моррис. Кто знает, не намереваюсь ли я держать Вашу дочь в подвале. Малозначимую, потому что Тард, лишь на миг разрешив своим глазам выразить растерянность и тревогу, конечно, натягивает затем на лицо усмешку, которая, судя по всему, должна последовать после всякой шутки. — Да уж… — посмеивается он. И возвращает Демиану чек. Не потому что отказывается. Потому что нужно ведь ещё поставить подпись. — Итак, полагаю, с нашей стороны целесообразно устроить званый ужин… Правильно же я понимаю, что познакомиться лично вам ещё не доводилось? Столько во всей этой карикатурной ситуации гротеска. Тард ничего не знает, абсолютно. Ничего о личности сидящего перед ним, ничего о его планах и откуда те вовсе могли взяться. Убежден в женитьбе, ведь всё нынче к ней сводится, и потому картина в его голове смехотворна до ничтожности. — Не стоит утруждаться, — беспечно отвечает Демиан, опуская глаза на чек. — Я просто заберу её на днях. — Просто… заберете? О, вот как. Беспокойство в тоне. Явило себя наконец. Наконец — Тард заставил голову работать, хотя бы частично. Допустить мысль, что, учитывая масштабы таинственности, опутывающей всю эту историю, слишком велика вероятность больше своей дочери никогда не увидеть. Вероятность стопроцентная, но знать об этом пока не мог, только предполагать. — Да, сэр. Как я и говорил… срочность. Страшнейшая срочность, — он почти даже не старается играть серьезность. Развлекается. — Мне удобнее без формальностей. Взгляд Тарда стекленеет, ум продолжает с лязганьем обдумывать всё услышанное, лихорадочно цепляется в тщетные попытки продумать всё и восполнить на картине все пробелы. Демиан помогает: — Так, что же? — уточняет он, задерживая кончик перьевой ручки над графой с подписью на чеке. — Мы договорились? Дополнительной остроты всей этой сцене добавляет тот факт, что действие её ведь происходит в кабинете Тарда. В его доме. В котором всего одним этажом выше, не подозревая ни о чем, спит или должна спать — на деле из её комнаты отчетливо слышится шорох перелистываемых книжных страниц — та, чья судьба в данный момент решается. Вернее — судьба, конечно, уже определена давным-давно. Решаются нюансы. Оттенки, в которые будет обернута её личная трагедия. Всё зависит только от ответа замолчавшего на долгий миг Тарда. Договорились ли они? — Безусловно. Демиан хмыкает. Выводит на чеке подпись. Протягивает вновь листок, который Тард принимает с учтивым благодарным кивком. Шею ему свернуть, может… Приходится отогнать это мимолетное желание, как минимум потому что следует всё же признать: не будь её родители такими непроходимыми глупцами, в упор не замечающими особенности развития их дочери, грядущий эксперимент бы не имел такую благоприятную почву, всё это многообразие возможностей. Всё к лучшему. Глупость тоже имеет право на существование. Бывает полезна вполне. — И ещё, — говорит Демиан напоследок. — Я бы хотел, чтобы некоторое время наш договор оставался в тайне. Я сам обо всем расскажу, если не возражаете. Эта фраза имела цель породить в мужчине больше сомнений, но тот только кивает — мыслями он уже далеко не в кабинете. Ну, разумеется. Условная сделка уже состоялась. Что Тард планирует сказать в дальнейшем семье и всему обществу, интересно? Вариантов бесчисленное количество. Наиболее тривиальные — допустим, выдал дочь за какого-нибудь иностранца, который забрал её на другой конец света, потому её больше и не увидеть… Либо можно вовсе сбросить на всё то же похищение, до последнего играть недоумение и скорбь по любимой дочери. Впоследствии Демиан специально выжидает с неделю. Чтобы дать шанс Тарду осмыслить всё, попытаться повернуть вспять, спасти положение и свою совесть. Через имя на чеке — безусловно, поддельное; какой вампир стал бы использовать настоящие реквизиты в бюрократии? — и, собственно, сам счет в банке на это имя, можно хотя бы попытаться отыскать больше информации о том, кому он отдал свою дочь, можно пойти в Скотленд-ярд и прямо заявить, что некий подозрительный человек, объективно не внушающий доверия, выражает сомнительные намерения насчет его дочери и предоставить чек как доказательство. Либо же, для начала, рассказать обо всем жене и самой дочери, рассказать хотя бы своему протеже, мальчишке Гранту, чтобы тот забрал свою так и неслучившуюся невесту куда-нибудь подальше от Лондона. Верно, как бы Тард ни старался, Демиан всё равно забрал бы её. Мужчина всего-навсего остался бы не только без дочери, но и без гроша в кармане, ведь сделка бы в итоге сталась безвозвратно аннулирована. Но тогда хотя бы его совесть была бы чиста. Неделя — жалкая песчинка времени, однако за это время можно успеть сделать многое. Тем не менее, сэр Моррис Тард — высокоуважаемый в свете государственный служащий, удостоенный рыцарским орденом — ничего не предпринял, чтобы предотвратить неминуемое. В конечном счете, он всего-навсего обналичил чек. Не исключено, что уже после исчезновения дочери он мог бы и очнуться, возможно, попытаться что-либо исправить, но об этом Демиану уже ничего не известно. В любом случае. Поздно. Ни Демиана, ни Аннабель это больше не касалось. *** Вмешательство в её сознание наконец прервалось. Все запланированные воспоминания исчерпаны, но ей не хотелось просыпаться. Хотелось остаться в этой черноте своего разума, не видеть, не слышать ничего, не возвращаться в реальность. Признавать это реальностью. Истина эта кровила, гноилась, и ведь не вырезать её ничем, никак, ни одним острейшим лезвием. Аннабель пришлось. Пришлось выбираться к ней, в эту реальность, в это пошатнувшееся в очередной раз существование. Выбралась, когда в одиночестве этой черноты сталось невыносимо, когда её стало давить собственное же сознание, вскипающее от количества маловразумительных чувств. Демиан только частично приоткрыл ей завесу в его голову, ничтожную долю, не показал даже никакой особой жестокости, сквозным мотивом проходящей через всю его историю. А у неё уже было ощущение, будто она побывала в аду. Вшил ей временно в разум этот персональный котел, чугунные стенки которого уже от крови не отмыть, и сварил в нем заживо её сознание. Душу. Сердце. Когда она наконец продралась на поверхность всей этой трясины, чужого присутствия в комнате не ощущалось. Одна. Чтобы уложить всё в голове, прийти в себя. Это смешно — как? Как вовсе можно?.. Ей не удавалось даже просто вздохнуть. Шевельнуться. Каждое услышанное слово, каждая прочувствованная мысль — как камень. Глыбами этими гнуло её кости, драло душу, щебнем забили легкие, никак иначе, иначе это не описать, то, как трудно ей было пошевелиться в этой реальности, границы которой раздвинули и утрамбовали туда столько. Нового. Новой горечи, мерзости и боли. Может быть, не одни сутки она так пролежала в постели — не смыкая отрешенных глаз, не дыша, не сдвинувшись ни на дюйм. Демиан её не беспокоил. Давал ей столько времени, сколько нужно. Безмерно великодушно с его стороны. В неопределенный момент всё же что-то потянуло её выбраться, сперва просто сесть на краю, едва ли чувствуя свое тело: душа её, разум — всё было далеко за пределами. Абсолютная дисгармония, мешающая ей функционировать, как прежде. Наконец, она поднялась, прошла до двери, как неживая. Окончательно. Демиан слышал её шаги, конечно. Вероятно, ей всего-навсего показалось, но будто бы на миг замерло даже биение чужого сердца, когда она покинула комнату. Аннабель пошла не к нему, не в гостиную. Первым делом — сюда, в кабинет. Записать всё, каждый эпизод, каждое слово. Всё, всё задокументировать, собственной кровью. Но даже когда написана уже была последняя строчка. Когда Аннабель отложила перо и села снова неподвижно, глядя на исписанные алым цветом страницы. У неё не было совершенно никакого представления, что она должна чувствовать. Что чувствовать, что думать и как ей теперь быть. Как ей теперь существовать со знанием того, что она — всего лишь объект исследования, один из многих, неудачно подвернувшийся монстру в самом её детстве. Всего лишь. Подопытная мышь. Вещь. Дважды своим же отцом проданная.