Чернилами и Кровью

«Какое зло Ещё желало бы со мной знакомства?»

___________________

Страницы, страницы… Абзацы, строки, слова. Аннабель потерялась в них, провалилась куда-то в эту кроваво-чернильную бездну. Дневники — её душа, и эту душу она переворошила от и до. Листала и листала — старое, недавнее — читая заново, вспоминая, находя предпосылки, намеки, которые прежде от неё ускользали. Всё было так очевидно. Как на ладони. Всегда. И это, боже, — это одно из сквернейших чувств. На одном пьедестале со всей горечью и болью — понимание, какой же глупой она была, понимание, что всё это время её выставляли несусветной, наивнейшей дурой. Столько раз она выпрашивала его отпустить её, столько раз говорила, что он может выбрать кого угодно. Не может. Выбрал уже, решил всё с её шестнадцати лет. Уже на неё потратился — и временем, и усилиями, и фунтами стерлингов. За все эти годы только изредка она могла сделать шаг ближе к этой правде, в то время как впереди была ещё сотня таких же шагов. А затем все равно отступала назад, путаясь в несуразности домыслов. Охотник, неприятности… такой это всё вздор, и она ведь сама не верила, никогда, так почему сдалась, не докопалась до истины сама? У неё была возможность через шахматы, была через его записи… а по итогу — так. Сам. Во всем признался. После того, как она едва не отдалась ему, на этом письменном столе, сама к нему ластясь… Окончательно опуститься в эту пропасть отвращения к себе не удалось. Её прервали. Что-то внутри дрогнуло даже, когда могильная тишина подвала — стоящая гнетущим безмолвием дни, а может и недели, пока Аннабель отказывалась покидать кабинет — нарушилась первыми нотами. Негромкими, как будто неуверенными — ещё не полноценная мелодия. Только начало, проба, попытка понять, стоит ли играть вовсе. Выдернуло Аннабель из этого бездонного омута чувств. Заставило отвлечься, отнять взгляд от исписанных страниц и поднять голову. Настороженно выпрямиться, вслушиваясь. Краткие, но тяжелые мгновения тишины меж нотами. Меланхоличная, размеренная мелодия. Неспешная и сыгранная будто в глубочайшей скуке, либо же в тоске, но определенно преисполненная мрачности в сочетании с этой минорностью, впивающейся зубьями в душу кому-нибудь особо впечатлительному. То есть — Аннабель. Что на него нашло? Настолько сталось скучно, пока она в миллионный раз за эти годы пребывала в затворничестве? Закончились иные развлечения? Раз уж она его своей личностью развлекать перестала… Ей отчаянно хотелось, чтобы мысли продолжали истекать всем этим ядом, потому что Демиан этого заслужил, это меньшее, что он заслуживал, но взгляд невольно прошелся по раскрытому развороту одного из дневников на столе. Будто волей рока — именно на той странице, на той главе истории. Запись седьмая. Игра на фортепиано. «Когда ты играешь, ты думаешь исключительно о нотах. Ни уборка, ни чтение тебе такую же услугу не окажут». Аннабель захлопнула дневник. Безумие. Затяжное, не поддающееся никакому объяснению — и не понять, кто безумен более. Кто? Демиан, всё это устроивший, или Аннабель, старающаяся в этом разобраться? Недоумевающая, верить ли тому, что он показал, этой его уязвленности, раскрытой монологом Силье, якобы чувству вины, что ещё у него «не атрофировалось»… Театр абсурда. Мелодия всё продолжала звучать, и Аннабель — сама не ведая для чего — поднялась из-за стола, отправившись на этот меланхолический зов. Не выйдет сидеть взаперти вечно. Не выйдет вечно травиться одной всей этой невысказанностью — обеих сторон. У неё есть, что сказать. Может быть, есть у него, но, по правде, Аннабель не была уверена, что у неё есть силы что-либо выслушивать. Так или иначе — вот она, уже в гостиной. Наблюдала за тем, как Демиан, которого видеть бы ей сейчас в последнюю очередь, неторопливо наигрывал какую-то медленную, но сложную мелодию. Освещения практически никакого — только несколько свечей на всю гостиную, одна из которых дарила свой слабый подрагивающий свет именно на корпусе фортепиано, делая то центром внимания и придавая ещё больше сумрачности без того угрюмому антуражу. — Отдает чем-то траурным. Её сердце он слышал и так, но даже услышав её голос, встревоживший безмолвие — не прекратил играть, только сделал очередною весомую паузу меж нажатием клавиш. Даже на миг показалось, что ничего не ответит. Ответил. — Тогда будем считать, что это реквием по моему непомерному самомнению. Так странно говорить с ним. Так странно стоять в этой гостиной снова — будто всё, что было прежде, смелось в иную вселенную, в черную дыру, где расщепилось необратимо: россыпь обрывков, значения уже не имеющих. Гостиная казалась ей другой. Демиан казался другим. Теперь. Когда Аннабель увидела всё под другим углом, заглянула в его голову, узнала всё… Чтобы её не затянуло преждевременно в этот безвылазный омут, она переключила свое внимание. Прокрутила вновь в голове только что услышанные слова. Реквием… Отдаленно походящий по стилю на Бетховена, adagio sostenuto его четырнадцатой сонаты. Её скоро начнет тошнить от этой символики всюду, но она не сумела смолчать: — Это даже забавно, — заметила она слегка отстраненно и, может показаться, безразлично. — Тебя так очаровала моя детская увлеченность луной, что по итогу ты отнял её у меня на десятилетия. Аннабель не могла видеть его лица, но слышала, как он сделал тяжелый вздох, вполне могла представить, как на секунду он прикрыл глаза, набираясь терпения. — Я показывал её тебе во снах. В каждом сне, как ты могла заметить. Определенно, это многое меняет. Всё это — такая несуразица. Вскрылось так много всего, а они, с подачи Аннабель, обсуждают вновь луну. Но она не могла иначе, не могла никак подступиться к самой сути, не могла даже взглянуть на него толком и это можно считать благословением, что он сидел за инструментом к ней спиной, ведь заглянуть ему в глаза, она не сомневалась, было бы сродни вспыхнувшей агонии — где-то там, в груди, где всё без того разломлено и изодрано. Аннабель не понимала. Всё ещё. Почему ей так больно — если дробящая боль от предательства её отцом была понятна, то это? Можно ли счесть всё это предательством, если изначально у неё и не должно было быть никаких чувств к этому человеку? Незнакомец, похититель, монстр. Ничего ей не должен, ничего ей не обещал, груз всех её развившихся чувств лежит виной исключительно на ней. И пускай теперь она знала, что именно её чувства частью всего этого экспериментального сумасшествия не были, пускай понимала, что всё увиденное происходило задолго до событий подвала… те давние слова всё продолжали звучать навязчиво в голове эхом его воспоминаний. Сопутствующий ущерб. Извлечь из ситуации всё, что возможно. Должный результат. — Ты удовлетворен результатом? Теперь уже он замер. Рука так и застыла над черно-белой полосой, и секунды, долгие секунды — тишина. За которые она успела сотню раз осознать, что не хочет услышать его ответ. Но уже поздно. — Вполне. А что она ожидала услышать? Желал сотворить из неё то, что угодно ему. И сотворил. Так странно осознавать, но Аннабель — творение Демиана, целиком и полностью. То, какой она знает себя теперь. Начиная с того, что он обратил её и уже тем является её создателем, заканчивая всем переданным им ресурсом знаний… Её нынешняя суть, все познания и нынешний характер — всё с его легкой руки. И с Силье ведь так же. Правящая из тени, но вынужденная прогибаться волей под своего мужа. Встретившая Демиана и обретшая благодаря беседам с ним достаточную силу, чтобы править единолично. Демиан — коллекционер своих творений, и неизвестно, сколько таких за его спиной. На скольких личностей он повлиял, неважно, целенаправленно или нет. Кому добавил «долю безумия», доводя до гениальности, кого разломил, не управившись с хрупкостью чужого рассудка. Дыши, — приказала себе Аннабель, чувствуя, как подступает новой обжигающей волной всё та же боль. Дыши, дыши… Пришлось коснуться руками лица, стараясь прийти в себя, дышать медленно, тихо, по-прежнему затрудненно — как если бы в легких разросся кустарник с шипами, не пропускающий воздух. Ей пришлось проглотить эту карикатуру на истерику, оборванную и запретную — она не выкажет чувств, не станет кричать, не заплачет. Но голос всё равно дрогнул, когда она сделала над собой усилие и заставила себя напомнить ему: — Раз ты наигрался в свои опыты… ты можешь наконец выпустить меня. Наивная мысль, но ведь и с какой-то стороны обоснованная. Эксперимент завершен, объект изучения обо всем знает, больше исследователю нечего извлекать из всего этого цирка. Боже, как же ей вовсе вникнуть до конца в это всё? Принять, что всё это время он мог выпустить её в любой момент. Никаких неприятностей, никакой для него угрозы. Всецело добровольное затворничество. Её страдания — не из необходимости. Из прихоти. — Чтобы ты пошла и убилась на первом же рассвете? Пришлось очень постараться, чтобы не подпускать близко ужас — этот ужас, порожденный возникшей вдруг вероятностью быть обреченной на эту неволю и дальше. Вечность, до несуществующего конца небренного бытия. — Так ты действительно не планируешь меня отпускать вовсе? — Через шесть лет. Как и обещал, по прошествии срока. Хотелось бы фыркнуть, но у неё не дрогнула ни одна линия спокойного лица. Гладкая каменная маска, ни единой эмоции внешне не проявлялось. Только единственное, холодное замечание: — Насколько я знаю, с обещаниями у тебя неважно. Запасы этой пустой язвительности восполнялись отчаянно лишь от нежелания выказывать чистейшую сломленность, колкостью обнимали, как шипастая проволока, жалкая броня, которая на деле переломится, растрескается при любой возможности. Демиан закрыл крышку фортепиано, и у Аннабель меж ребер екнула тревога — ей не хотелось, чтобы он поворачивался, чтобы смотрел на неё. Но он, конечно, поднялся. Конечно, повернулся к ней. Расслабленно прислонился к закрытому инструменту. Безусловно, различил, на какой счет было это подобие издевки. — Ты бы предпочла, чтобы я забрал тебя позже? Чтобы Грант всё же взял тебя в жены и у тебя впоследствии было что терять? — Хочешь сказать, это действительно то, что тебя волновало? — чтобы не стоять полой статуэткой, сделала несколько шагов вглубь, прохаживаясь по гостиной. — Не тот факт, что потом уже мой отец нашел бы деньги иначе и перекупить меня так просто бы не вышло? Аннабель знала прекрасно его увлечение чужими пороками, это его желание в качестве досуга подталкивать людей к греху, чтобы те явили гниль своей человеческой сути, знала, слушала его истории, но одно дело — слушать, абстрактно и отдаленно, а другое, когда речь об её отце. Когда она сама — звено в этой зверской игре, забаве над ничтожностью человека. Товар. Купленный им. Её едва не трясло от этой гадостной мысли, что всё это время она принадлежала ему. Не только как пленница, похищенная насильно. Как приобретенная втридорога вещица. Как расходный материал в череде опытов. Ей ненавидеть бы больше всего отца. Куда паршивее продать, чем купить, родного человека, а не всего-навсего заинтересовавшую незнакомку, Аннабель это сознавала, целиком сознавала, что причин ненависти к отцу куда больше, но ум по-прежнему будто тому препятствовал, ведь — как? Как ей в это верить, как ей, переполненной через край чувствами, эту злость на отца выплескивать? Из всех виновников её трагедии лишь один стоял пред ней лично. Поэтому — пока он молчал, тем признавая её правоту, её тянуло дальше: — Ты мог рассказать мне о нем. Всё. Давным-давно. И всё было бы иначе. Но это не дало бы нужного результата? Слишком просто. Неинтересно. Её смирение началось бы куда раньше. Не удалось бы в точности проследить «адаптивные функции психики», а ему ведь нужны точные результаты. Абсолютное неведение, абсолютно жестокая пытка её разума. Как выяснилось, ей всего-навсего был нужен этот толчок, чтобы самой до всего дойти: вставить в пазл главную часть, а от неё уже очевидным становилось содержимое всех остальных пустот, прежде кажущихся незаполнимыми, невозможными, но теперь — попросту череда щелчков в голове, один за другим: — Ты поэтому устраивал то представление с грубостью? Слишком стремительно развивались события, ты хотел отдалить меня, чтобы растянуть процесс слома как можно дольше, рассмотреть его в деталях. — В том числе. — Аннабель вопросительно приподняла брови. Демиан устало вздохнул, как будто этот разговор ему претил, однако всё же стал разъяснять, как делал всегда в любых прежних беседах. Так, будто объектом обсуждения была не она. Перечислял: — Верно, растягивание слома. Расшатывание психологических рамок и обыкновенная проверка. Я попросту прощупывал твою психику на предсказуемость либо непредсказуемость реакций. — Потрясающе. Ядовитая ирония — всё, на что её хватало. Всё, что можно было сказать. Так и не смотря на него прямо по-прежнему, находясь в отдалении. Продолжала расспрашивать: — А дневники? — спросила она и едва не рассмеялась от всей этой несуразной, бесчеловечной дикости, но даже не дрогнули уголки губ. — Они нужны были, чтобы проще было в любой момент заглянуть мне в голову, не так ли? Вновь — не устный ответ. Молчание. Это невыносимо. И градус невыносимости повысился разом на несколько ступеней, когда Демиану вдруг надоело стоять у фортепиано. — Нет, — выпалила она, стоило ему сделать шаг. К ней. — Не подходи ко мне. Может быть, будь она больше в себе, осознала бы, что он и так по всей сути оказывает немыслимое снисхождение к ней, выслушивая её истерическую едкость; что он не обязан и никогда не был обязан вовсе быть с ней любезен… в этот миг не могла. Не могла справиться с собою, её всю выворачивало, как если бы выламывали все кости скелета, и даже на расстоянии от Демиана, даже ведь просто смотреть на него выше её сил, а если он ещё и приблизится… господи, её так скоро погребет, похоронит под этой лавиной эмоций, накатывающей непосильной мощью всё больше, и больше, и больше… Её реакция его не удивила, а потому и не заставила остановиться — Демиан все подходил, медленно, тоном надавливая: — Анна… — О боже… — едва не взвыла она, закачала головой, чувствуя, как что-то в груди рвется. — Даже не смей. Не называй меня так. Боже мой, я поверить не могу! Использовать как рычаг давление сокращение имени, названное ею в детстве. Нечто для неё особенное. Всегда — в его руках лишь инструмент её подчинения. — Аннабель, послушай меня. Уже совсем близко. Руку протянул — чтобы коснуться, как делал всегда. Успокаивая. Аннабель отпрянула: — Не трогай меня. Ещё немного, ещё совсем немного, буквально щепотка всего бессмыслия, и у неё подогнутся колени и из груди вырвется наконец не то крик, не то плач, но пока она держалась, пока хоронила и хоронила методично каждую крупинку чувств, не давая им волю. Демиан портил всё. Не желал мириться с её отчужденностью — прикоснулся к ней всё же. Мягко заключил её лицо в свои ладони, игнорируя то, как её прошибло тотчас же мелкой дрожью, игнорируя масштабы ненависти и отчаяния в её глазах. Найти бы силы оттолкнуть его… но напротив: оцепенела. Немощная, потерянная, пойманная силой его взгляда, способного к полу пригвоздить без всяких усилий. Без пощады глядя ей прямо в глаза, вкладывая вес каждому слову: — Я не мальчишка, чтобы оправдываться за свои поступки. — Голос — всё тот же, что всегда, стелет бархатом. Демиан медленно, ласково провел пальцем по её щеке, и в глазах его — нечто непознаваемое, трудно истолковываемое, но определенно горькое. Далекое от раскаяния, однако и от безразличия — тоже. — Я лгал тебе, Аннабель. Немало лет. Но последние годы ложью не были, это не было экспериментом. Тон, всегда утешающий, только распалял всё больше эти накаленные докрасна угли у неё под кожей, подпитывал глухую злость, языками пламени облизывающие каждую её кость. Аннабель взяла его за запястья, чтобы убрать от своего лица. Удивительно медленно — не порывисто, хотя хотелось. Как можно скорее избавиться от ощущения его касаний, оттолкнуть, грубо, всю силу вкладывая, чтобы причинить ему хотя бы крупицу той же боли… — Отпусти, — напряженным шепотом, и стиснула зубы, проглатывая, пытаясь проглотить всю едкую горечь, и, надо же, он позволил ей отступить от него. На один только крохотный шаг назад. А затем — всё же: — Анна. Всё. Не выдержала. Так ничтожно мало ей для того было нужно, для окончательного разрыва еле-еле сохранившихся нервов. Чреватого, очевидно. Очевидно, ей не стоило этого делать. Ей совершенно точно не стоило этого делать, но она вдумалась уже только затем. Когда обожгло уже руку. Когда зазвенел в ушах этот страшный отзвук от пощечины. То, как была повернута в сторону его голова и как заострились без того точеные скулы… это ревущее угрозой осознание накатило уже затем. Расползающимся по венам холодом, тянущимся по всему телу паутиной и парализующим, вынуждающим застыть, шпарящим чем-то настолько ледяным, что практически обжигало. Страх. Такое знакомое уже ей чувство. Ожило вновь. Сразу после того как с опустошающей внезапностью отступил гнев, заменилась вся злость тотчас этим ужасом, и Аннабель едва не сжалась, испуганными глазами следя за каждым полутоном эмоций на его холодном лице. Он мог ведь перехватить. Её руку. Он… мог. Он должен был. Едва ли он не ожидал этого. Наоборот, господи, совсем ведь наоборот, это была наиболее предсказуемая её, глупая, но ожидаемая реакция, так почему он не?.. Аннабель всё пошевелиться не осмеливалась, так и каменела, подобно ему. А Демиан ничего не говорил, не делал, только в глазах, будто на тон потемневших, — черти. Густой деготь злости. Ни в чертах лица, ни в чем больше, только в этих глазах, ей душу перемалывающим в труху. Вопреки её хроническому желанию умереть — её потряхивало, внутренне, так ужасно, лихорадочно, и хотелось сбежать куда угодно, но путь ей был перекрыт им же — не пройти мимо, не спрятаться, не запереться в комнате. Может быть, он попросту убьет её сейчас. Вся его вздорная исключительная к ней благосклонность посыплется прахом. Всё, что он ей показал — перечеркнется одной резкой линией. Никакой привязанности, никакой совести, никакого чувства вины. Убьет её, и всё. Демиан усмехнулся, но это был тот вид его усмешек, которые подобны секущему по нервам лезвию. Отпечаток его безумия — этой его вечной дисгармонии, непредсказуемой. Язвить, маскируя чувства, смеяться, когда зол. До чего же ей было противно от самой себя при блеклой мысли среди ошметков ума, что её это же и влекло. Всегда. Его непознаваемость, которая даже при вскрытии правды не затупилась, своей сути ни растеряла. И ещё хуже — хуже ей от мысли, что в этом его безумии, даже в нынешней злости, он безупречен. Выверен, как всё то же проклято-идеальное творение преисподней. Вся эта глупость все равно терялась в масштабах её сокрушительного, голого страха, который она даже объяснить никак не могла. Будто инстинктивно. Как если бы сознание подавало сигналы: опасно. Не приближаться. Бежать. Либо — не двигаться вовсе. Всегда Демиан эти сигналы всевозможно глушит, искусными уловками, располагающей атмосферой, но в этот миг — позволил ей, позволил бояться. Но только бояться, ничего более. Он её не тронул. Кивнул слегка головой в сторону, без слов указывая, что она может пройти, не опасаясь. Аннабель опасалась всё равно. Всё равно медлила, бесконечно долго, вглядывалась в его лицо, ища в нем что-то, не верила ему, но в итоге — заставила себя всё же отлепить приковавшиеся к полу ноги. Шаг, другой. Предельно медленные. Осторожно проходила мимо. А когда миновала его — со сверхъестественной скоростью, всего за миг, оказалась в своей комнате, закрыла тут же дверь и прислонилась к ней спиной. Судорожный вздох. Дрожащие руки коснулись лица. Миллион усилий, чтобы сдержать крик — запоздалую реакцию, на всё. Не только — но по большей части — на то, что она только что буквально… ударила? Ударила его. Спустя столько лет. Ударила по лицу бесчеловечие во плоти. Никак за это не поплатившись. *** Как ей теперь покидать комнату? Как вовсе существовать в одних стенах с Демианом, если не видеть, не говорить с ним она не может едва ли не физически? Стоит хотя бы подумать о нем, подумать о масштабах лжи, обо всем, что их связывало последние годы, и являет себя всё новая порция этих обжигающих кислот чувств, стекающих по легким, по ребрам, порция, терпкостью селящаяся в сердце и выхода не находящая. Как ей вынести эти шести лет? Некогда кажущиеся такой мелочью, финишной чертой, за которой ждет пугающая неизвестность. Теперь — снова томительная в адском котле вечность. Вернулись к началу. Даже страх. Тоже. Не в том объеме, но дымчатым отголоском ей вернулась эта беспрестанная тревога, именно после того её нелепого безрассудства с пощечиной. Можно счесть её глупой. Конечно, можно. Аннабель — воплощение глупости, ей самой от себя тошно. Но она не могла не избегать теперь Демиана. Это не было даже никакой больше детской игрой в молчанку, ей просто было вечно тревожно. И больно. До безумия. Видеть его лицо, слышать его голос, да даже этот привычный, уже почти родной звук биения его сердца там, за стенами — пытка, изощренная и нескончаемая. Аннабель всего-навсего старалась свести свои мучения к минимуму. Не покидала комнаты без особой необходимости, лежала воплощением опустошения в постели, прокручивала в голове образы, мысли, так часто, что те уже должны были стереть ей череп до дыр. Изредка всё же свою клетку покидала — шла в кабинет, где снова и снова перечитывала свои же записи, к книгам не притрагивалась, как будто это приблизило бы её к тому прежнему безгорестному периоду, кажущемуся теперь фальшью сплошной. Бывало, в кабинете появлялся Демиан, вынуждая её замереть, сковывая её напряжением. Каждый раз она опасалась, что последствия за удар по лицу всё же нагрянут, ждала любого подвоха, но — отнюдь. Демиан вел себя, будто ничего не случилось. Будто ничего из событий последних недель вовсе не происходило. Аннабель так не могла. Может, в отношении пощечины она со временем и отчасти успокоилась, приняв как-то безумный факт, что ей за свою дерзость ничего не было и уже не будет, то всё остальное так просто скомкать и выбросить из головы не удавалось. Да она и не пыталась. Напротив — усугубляла. Если Демиан ничего не говорил, она предпочитала игнорировать его существование. Если говорил — она поднималась и уходила. Не демонстративно. Нет, конечно, она не желала всего этого дешевого драматизма, терпеть его не могла, но — опять же. Невыносимо находиться с Демианом рядом, только и всего. Единожды она не вынесла всё же этой тишины, в которой особо гулко звучали мысли, и заняла фортепиано. Наигрывала что-то незамысловатое… Когда различила за спиной, чуть вдалеке, биение чужого сердца — не перестала играть, хотя порывалась. — Ты же понимаешь, что рано или поздно и тебе, и мне придется утолять жажду, — напомнил он, в некоторый укор её попыткам его избегать. — Поскольку ничто тебе не угрожает, ты вполне можешь подняться и напиться, кем пожелаешь, — ответила она, к нему не повернувшись. — Купил бы заодно чернил. Настолько скупой на эмоции тон, что Аннабель даже не узнавала своего голоса. Конечно, существует тысяча причин, почему Демиан точно не стал бы всего этого делать, но она не желала упускать ни единой возможности уколоть его, невидимой иглой, поглубже. Раненая, желала ранить. Хотя бы пусть настолько мелочно. Это ведь Демиан не рассчитал, сколько чернил может потребоваться. Из-за Демиана ей вспарывать вены чаще, чем было нужно прежде. Это сущий пустяк, верно. Её эта необходимость не трогала, не беспокоила нисколько. Однако больше никаких слов при разговоре с ним она не находила, кроме этой нескончаемой желчи. Кажется, это вовсе был первый их разговор, если его таковым можно назвать, после пощечины. Поэтому — когда Демиан сел рядом с нею на банкетку, Аннабель напряглась вдвое больше, чем могла бы. Немыслимым усилием воли заставила себя не подняться тотчас же и не уйти. Играла, сколько могла, пока каждая секунда близости к нему натягивала нервы все больше, и вскоре сдалась — сбилась с мелодии, стиснула зубы, едва не ударив в раздражении по бедным клавишам. Только положила на них руки, ощущая предельно напряжение. А он... он взял её руку. По обыкновению мягко и бережно, отчего у неё — к её же раздражению — екнуло привычно сердце, и поднял к своим губам, коснулся ими её кожи, словно желая без слов что-то выразить. Её сердце свои огрехи не прекращало, напротив, ничтожный сбитый ритм продолжал нарастать, а потому она рассудила пресечь на корню этот мучительный момент очередной злой репликой: — Я всё думаю, — начала она сухим, невыразительным тоном, — если демону, к примеру, отрезать руки, они регенерируют? Вся она — злость. Злостью дышала и злостью жила, неисчерпаемой и спасительной, понимая, что иначе пропадет в водовороте совсем иных чувств. Ей нужна была эта злость, нужна жизненно необходимо. Уголок его губ потянуло в сторону усмешкой — Демиан, безусловно, распознал, к чему этот вопрос. Руку её, однако, не отпустил, наоборот, аккуратно провел пальцем по тыльной стороне её ладони. — Проверить у тебя всё равно не выйдет, — с той же отчужденностью, но деланной, на грани насмешливой, подметил он. — Клинок кость не прорежет, а пилы здесь не найти. Аннабель выдернула руку. Не выдержав, поднялась из-за фортепиано, перед этим только напоследок бросив: — Напомни мне об этом, когда мы окажемся наверху. *** Так продолжалось относительно долго. Может быть, месяц — что в нынешних условиях ощущалось уже не той незначительной песчинкой времени, а вполне весомым сроком. Но терпение заканчивается даже у древних созданий. Убегать вечно у неё не получилось, хотя хотелось — отчаянно. Задача не из простых, когда находишься в четырех стенах. Безвольной мышью всё мечешься внутри клетки, стараешься, но от этой вездесущей силы никуда не деться. В следующий раз, когда Аннабель снова захотелось понаигрывать мелодии, это желание испарилось на полпути к гостиной. Уже в коридоре она остановилась, стоило увидеть Демиана, покидающего спальню — вероятнее всего, чтобы направиться в гостиную. Аннабель долгое мгновение посвятила тому, чтобы прочувствовать, как грызет её неутомимая усталость. Затем — развернулась, чтобы пойти обратно в свою комнату. Но прямо перед ней в долю секунды возник Демиан. У неё даже не было сил дернуться от неожиданности. — Не надоело? Простой вопрос. С простым на него ответом. — Нет. Демиан возвел глаза к потолку, как если бы разговаривал с непутевым дитем. — Тебе идет уже пятый десяток лет, Аннабель. Оставь это ребячество. — Ребячество? Я уже дала понять, что видеть тебя не желаю, о чем нам с тобой говорить? Вопрос риторический, и Аннабель не намеревалась слушать никаких ответов, а потому предприняла попытку уйти всё же хотя бы в гостиную — не станет же он бегать туда-сюда, ей путь преграждая, это было бы элементарно унизительно. Конечно, он не стал. Поступил иначе. Аннабель осознать даже в полной мере не успела. Всего два движения, два прикосновения — хваткой за предплечье одной его рукой, за талию другой, и вот. Уже не в коридоре. В ближайшем пространстве, ещё куда более замкнутом, чем подвал. Коморка. Демиан прислонился спиной к двери, и можно было даже не предпринимать заведомо тщетных попыток эту преграду обойти, но Аннабель всё же постаралась. К своему же неудовольствию оказавшись близко к нему, чрезмерно близко, дернула за чертову ручку, но дверь за его спиной ни на дюйм не сдвинулась. — И ты говоришь мне о ребячестве?.. Ты в восемнадцать раз меня старше. — В восемнадцать целых и шесть десятых, и проклясть бы себя за то, что её мозг — с его подачи — превратился в арифмометр… — Что за глупости? Где его мудрость древнего создания? Где это всепонимание, терпение и снисходительность? Но он весь — наплевательство. В лице, глазах. Глядел на неё будто бы со все той же вселенской скукой, хотя она уже усвоила, что верить этому нельзя. Он из каждого мига существования выуживает что-либо для себя увлекательное. Худшее не это, худшее, что она, стоя к нему достаточно близко, ощущала, как взволновалось против её воли тело. Ощущала, как потягивалось внутри запретное желание, чтобы он вновь коснулся её, желание прижаться к нему и сыскать в нем утешения, как было все последние годы. — Господи, это невозможно, — взныла она тихо, резко от него отворачиваясь, отчего чуть взметнулись полы её юбок. Невозможно, что это правда происходит, невозможно, что всё превратилось в это. В эту беготню, в эту нелепость несусветную. Невозможно, как сильно она сталась от него зависима. Как бы ни отрицала и как бы ни бегала. При многократном перечитывании своих же записей это становится так очевидно. Вся история, написанная в этих дневниках — о зависимостях. Её отец жаден был до карточных игр и денег, Демиан — до знаний. Алчно, нездорово зависим, как от наркотика, и утоляет эту потребность любой ценой. А Аннабель? Аннабель зависима от чувств. Демиан показал ей их, всю многогранность, первым и единственным открыл в ней способность чувствовать, что-то настолько сокрушительное, болеть кем-то, желать и начисто сходить с ума, и теперь ей стоило немыслимых усилий выдерживать меж ними прежнюю, мучительно холодную дистанцию, а он только рушит всё, заводит её в это проклятое пространство, где даже отвлечь себя нечем! Только оглядевшись, она поняла — это не просто «ближайшее», не просто первое попавшееся пространство. Здесь нечем писать, нечего читать, нечего делать, даже убираться толку никакого. Демиан нарочно завел её именно сюда. Место, где они могли проводить часы, перемывая запачканный кровью хрусталь под обсуждение всего на свете, часы, в которые особо остро всегда чувствовалось это их вздорное приятельство, полное обоюдной колкости и непринужденности в беседах. Боже, да тут даже сесть негде… Чтобы застыть на долгие часы, планомерно окунаясь в тину своих мыслей. Аннабель это не остановило. Разместилась на полу. Сползла спиной по стене недалеко от двери, уселась на прохладный пол под тихий шорох юбок, сложившихся складками. Самое отвратительное — ребенком по-прежнему чувствовала себя она. Упрямым и истеричным, хотя истерики её были вполне себе обоснованы. Но сидя на полу, обняв руками колени, укрытые несколькими слоями ткани, она чувствовала себя капризной девочкой. Разобиженной беспричинно, хотя это такая дурость, быть обиженной. В её обстоятельствах. Это не обида. Не что-то настолько мелочное. Что-то более глубокое — разлагающееся на дне крошева всего её разрушенного мирка. Всё это вполне превосходит тот факт, что Демиан победил. Снова. В миллионный раз. Потому что минутная стрелка на часах проделала, быть может, только пару утомительно долгих кругов, прежде чем Аннабель снова пошла у него на поводу. Выдала один из полчища вопросов. Важнейший, возможно. Негромкий и несмелый: — В какой момент всё пошло не так? Демиан знал, что она сдастся, хмыкнул, и оттого только сильнее щипало её желанием его как угодно ударить. Но во второй раз ей уже храбрости не хватит, то пожарище гнева теперь только тлело, неприятно и мерзостно, однако недостаточно для былого безрассудства. — Все моменты не сосчитать, — ответил он лаконично и последовал её примеру — подпирая спиной дверь, разместился на полу, предплечья расположив на согнутых от такого положения коленях. Значит, всё у него шло не по плану вполне регулярно? Так всё продумать. Как истинный безумный ученый, сродни герою Шелли, но ввиду возраста обладая большей решимостью и абсолютным отсутствием раскаяния. Гореть своей идеей годами. Чтобы по итогу… — Но в какой момент ты перестал видеть меня ребенком? Её вопросы — сухие, будто неохотные, всем тоном, вопреки всякой логике, демонстрирующие, что она этого разговора не желает. Аннабель даже не смотрела на него: по-прежнему смотрела куда-то в сторону. Момент, о котором она заговорила, должен ведь был стать отправной точкой. Первый пункт в предсказанном Силье проклятье. Демиан слабо улыбнулся. — На седьмом месяце заточения. Когда ты согласилась потанцевать со мной. Её брови дрогнули. Аннабель слегка повернула к нему голову, но посмотреть прямо так и не решалась. Напомнила: — Я к балу Хэмптонов готовилась в тысячу раз дольше. — Тот же возраст примерно и куда больше стараний, куда большая придирчивость — скрупулезная — к внешнему виду. — Неужели настолько впечатлить тебя удалось только в демонической сущности? — Не пойми меня превратно, но люди для вампиров в целом выглядят зачастую не самым впечатляющим образом. — В Далию ты был влюблен, когда она еще была человеком. Слова сорвались до того, как дошли до ума. До того, как успела сформироваться мысль, что этой репликой Аннабель все равно что ставит себя на одну ступень с Далией. Его бывшей возлюбленной. Признает, что Демиан влюблен. В неё. Это всё по-прежнему казалось шуткой. Бесчеловечной и несмешной, ничего общего с правдой не имеющей. — Далия была артисткой театра, я говорил тебе, — как ни в чем не бывало объяснял он. — Танцовщицей. Её умению подать себя могли бы позавидовать и некоторые вампиры. А я, к тому же, был на пятьсот лет моложе. Новое напоминание о том, как долго он прожил, прошлось мурашками по коже и узелками пережатых внутри нервов. Как будто она могла позабыть. И действительно — забылась, забывалась неоднократно. Теперь, после всего недавно случившегося, после всего увиденного, словно проснулась от долгого сна, вернулась к этому ощущению кричащей неправильности, к этой дикости всего происходящего. Того, что она, какая-то демоническая девочка сорока двух лет, не только заинтересовала древнее создание, что уже по умолчанию вздор, но и… влюбила?.. Настолько, что он впустил её в свой ум, что можно считать высшей степенью уязвимости… Многим он приоткрывал завесу в свое сознание? Многим прощал пощечины и глупые издевки? «Ты правда со мной это сделала». По-прежнему раздается в её голове, стоит хотя бы на секунду зазвучать давящей тишине. Той злостью, той болезненной хрипотцой… Аннабель впуталась пальцами в волосы, слегка сжимая, в попытке прийти в себя, хотя бы немного. Но тому не помогала та сущая нелепица, что они в этот миг сидели и всё равно что обсуждали его бывшую любовь. Для полноты нелепия не хватало бы только затронуть ещё одного человека. Что Аннабель и сделала, после своей же едва слышной усмешки. Только чтобы вычеркнуть хотя бы еще один гложущий вопрос из целого списка: — Ты не знаешь… — начала она и помедлила, выбирая слова. — Рассел… был как-либо в этом всем замешан? — Не был. — Вопрос нисколько его с толку не сбил, Демиан только прислонился затылком к двери и выпрямил ноги, расслабленно вытягивая их вперед, чтобы устроиться удобнее. — По правде, я должен отдать ему должное — насколько можно судить со стороны, он действительно питал к тебе самые нежные чувства. — Если это так, почему же не попросил моей руки раньше? — Твой отец. Краткий ответ. Такой емкий. Щедро посыпавший ещё далеко не зажившие раны крупной солью. Можно было, наверное, даже и не объяснять совсем, но Демиан все равно — рассудил уже не жалеть её: — Грант не раз просил у него благословения, однако тому, очевидно, при понимании всей своей азартности было куда выгоднее держать тебя при себе как можно дольше. Ей сперва показалось, что она, должно быть, не вполне верно его поняла. Нахмурилась, так и смотря в одну точку. Воздух заранее встал поперек горла комком, но Аннабель всё же уточнила: — Ты хочешь сказать… ситуация с Максвеллом… не исключительна? Мой отец планировал?.. — Так скажем, предполагал, — повел он плечом. — Просчитывал вероятность. Разумеется, был чересчур самонадеян и верил, что до этого не дойдет, намерен был отдать тебя в конечном счете все же своему протеже… но до определенной поры хотел держать тебя при себе. Её горло сжалось, больно, вместе с сердцем, вдвое сильнее ставшим истекать кровью от нескончаемого количества ран. Казалось уже — будь она человеком, погибла бы уже от этого незримого внутреннего кровотечения. Но она без того мертва. Сколько? Сколько лет отец вот так держал её при себе, чтобы использовать, если вдруг проиграется? У неё не укладывалось в голове. Не верила. Это будто детали из двух разных миров, пересечения не имеющих, ни в одной точке. Не может этого быть — её любимый, дорогой сердцу отец, всевозможно балующий её, дававший ей больше воли, чем матушка, иногда журивший, но по-доброму… Аннабель так отчетливо помнила эти его морщинки в уголках глаз, когда он тепло ей улыбался. Бывали, конечно, моменты ненастий, бывали моменты неприятные, когда он был строг, либо не в духе, но такое везде, во всех семьях, иначе ведь не бывает и никогда это никакую черту не переходило… Как? Как это могло вылиться в это? — Он никогда не хотел дочери, Аннабель, — будто читая все её мысли, произнес Демиан. — Когда у них родился твой брат, это стало для него облегчением, как и для любого отца. Дочь в обществе — это всегда бремя, балласт, который нужно кому-нибудь отдать. Другое дело — наследник, преемник, продолжатель рода… Столько пренебрежения и насмешливости было в последних словах… Заслуженного, но Аннабель уж точно не могла в этот миг разделить его злое веселье. Её полосовало невидимым ножом. Медленно, методично, по кусочку, смакуя мучение. Чужие слова доносились как издалека, как из какого-то бесконечно отдаленного мирка, Аннабель едва их слышала: — Быть может, если бы Грант не оказался настолько робок и нашел бы в себе смелость возразить всем надуманным тардовским аргументам в пользу того, чтобы «повременить», или, более того, попросту обручился бы с тобой наперекор воле твоего отца… Не закончил напрасно, давая волю фантазии. Давая вообразить, что было бы, если бы Аннабель в 1888-м году уже была бы обручена. Замужем. Далеко от семьи — с Расселом. Была бы уже Аннабель Грант, может быть, не одной из самых счастливых девушек в мире, но явно счастливее, чем в своем родном бесперспективном гнездышке. Тем более уж чем в подвале. Хотя бы несколько лет перед похищением. Или — кардинально иной исход… вообразить, если бы её не было уже вовсе. Если бы не существовало никакого Демиана. Если бы Хьюго Максвелл её всё же забрал, как заслуженный за карточным столом трофей. Бесконечно жестокая шутка от жизни. Аннабель десятилетиями винила Демиана в разрушенной судьбе. Уверенная, что у неё отняли всё, скорбя по тихой мирной жизни с дорогим мужем, которая могла у неё быть и которую похититель у неё отнял. Долгую, блаженную жизнь. Но её ведь ничего из этого не ждало, ничего из приторно-светлых картинок семейного бытия. Её ждали невесть какие муки, в которых смерть ей была уготовлена только если «в лучшем случае»… Ничего с собой поделать она уже не могла — глаза всё же защипало, и она часто заморгала, стараясь согнать непрошеные слезы. Такая жалкая. Стало быть, Демиан в своей задаче всё же провалился: Аннабель — не та черствая девочка из детства. Недостаточно ещё опустошена, чтобы перестать лить слезы. Недостаточно охолодела. Её слом всё не ведал конца. Удивительно, но Демиан сам никогда не клеймил слезы слабостью. Позволял ей изливать горе, сколько угодно. Временами — утешал. Чаще давал ей самой справиться с чувствами. Нарочно? Это тоже часть какой-то большой стратегии, какого-то плана в становлении иной её личности? Ей не удавалось в этот миг зациклиться на своей ненависти к эксперименту и этому безумному экспериментатору. Её мысли безвозвратно закольцевались змеями уже вокруг других личностей, и кто знает, может, того он и добивался, но противиться она не могла — кислотой ей изъедала сердце именно горечь из-за Рассела. Бессильная злость — из-за отца, из-за Максвелла… Когда слезы, помутившие взор, чиркнули вниз по щекам, её лица уже привычно коснулась чужая рука, но в этот раз Аннабель не стала отталкивать, не сумела. Позволила ему провести пальцами по влажной коже лица, ласково вытереть холодные дорожки со скул. А сама тем временем через густую пелену старалась разглядеть его черты. Как он вечно оставался так невозмутим? Нечитаем, отстранен. Насколько нужно зачерстветь за свои века, чтобы даже пустив свою пленницу себе в голову, дав прочесть мысли, всё равно оставаться непоколебим, не выдавать и доли уязвимости, сохранять это невыносимое положение верховенства… Аннабель сама не вполне представляла, что именно привело её к последующему решению. Что натолкнуло — или скорее столкнуло, куда-то с края пропасти в самую пучину — на такую дикость. Произнесенную тихо, едва ли не шепотом. Но вопреки всему, твердо. — Я могу увидеть, что ты сделал с Максвеллом? Его рука замерла. Застыла на её щеке. Мелькнула лестная мысль, что она — может ли быть такое?.. что она застала его врасплох. Немного, недостаточно, чтобы выбить его из колеи, но достаточно, чтобы он, лишь слегка озадаченный, долго исследовал её черты, в попытке отыскать в ней несерьезность. Не находя. Её лицо совсем ничего не выражало. Аннабель сама ведь не хотела. Когда он показывал ей всё остальное. Категорически, едва ли не в истерике, противилась. А теперь?.. Демиан спрашивал мягко. Как у душевно больной: — Ты уверена? Нет. Нисколько. Господи, ни на йоту не уверена, разумеется. Её же переломит всю, всё целое, что в ней осталось — пропустят через мясорубку. Очередной акт насилия над собою же, очередное проявление мазохизма, служащего лекарством. Аннабель надеялась. Вытравить ужасом горечь предательства отцом. Вбить в голову картину столь яркую, что хотя бы на время та затмит в ней прогорклые мысли. Если Демиан и сознавал, для чего она желала это всё увидеть — никак её не остановил, даже когда она, вместо ответа, расположилась прямо на полу, голову разместив на его коленях. Чтобы прямо сейчас, чтобы не давать себе времени одуматься. Заснуть, вколоть себе в вены порцию новых разрушительных чувств. Это временно. Её перемирие с собою, позволяющее не только не обходить Демиана за половину подвала, но и даже касаться, вот так свободно, как будто и не было совсем ничего. Оба это понимают — он покажет ей этот кошмар, и она снова отдалится, вернет ту дистанцию, что была до мига, как он затащил её в коморку для разговора по душам. Поэтому, довольствуясь хотя бы этим моментом, Демиан позволил себе её касаться: осторожно, но утоляя, вероятно, гложущее его последнее время желание, нежно перебирал пряди её волос, как бывало, когда она засыпала в его постели. Всегда это убаюкивало, помогало скорее провалиться в грезы, и сейчас, даже сейчас, когда разум её был настроен так враждебно в отношении этого человека, тело-предатель прекрасно помнило эти прикосновения, помнило, какой эффект те оказывают, и расслаблялось против воли, всё больше и больше приближая её к забытью. И где-то на этой черте меж явью и сном… как будто предполагая, что увиденное каким-то образом сможет пробудить в ней какое-то сочувствие к Максвеллу: — Когда будешь смотреть, — предупредил Демиан, негромко, точно не желая спугнуть наступающий морок, — держи в уме мысль, что всё это он более чем заслужил. *** В камине горят поленья, и пламя в нем — единственный источник света: Демиан рассудил не зажигать люстры, оставляя царить густой приятный полумрак. Кабинет довольно мал, но прилично обставлен, а вкупе с небольшими полками книг обстановка так и вовсе располагает в наивысшей степени. Тихо, спокойно. Уютно. Если не считать пяти-шести обескровленных тел, раскинувшихся на первом этаже. Большая часть из них внизу, одного понадобилось доволочь до коридора на втором этаже, чтобы тем провести кровавую линию, безошибочно указывающую, куда точно не стоит идти, но Демиан полагается на глупость человеческого безрассудства. Так и происходит. В воздухе витает запах насилия — уже свершенного, еще только грядущего. Речь даже не о запахе крови, металлической своей тяжестью насыщающей воздух. Кто угодно, зайдя на порог этого дома, ещё даже не увидев трупы, помчался бы прочь. Но шаги звучат. Не прочь, а вглубь. Глубже в дом, медленно, настороженно, тщетно стараясь не скрипеть половицами. Демиан тем временем продолжает пока исследовать скромный набор книг, хранившихся на полках кабинета. Выбирает одну из них, располагается в кресле рядом с камином. По содержанию — нечто крайне похожее на творчество небезызвестного Маркиза де Сада, но, конечно, лишенное даже намека на научность и философию, а потому являющее собой только посредственного качества кладезь дешевых мерзостей. Успелось прочесть страниц пятьдесят, пока новоприбывший внизу осматривал тела своей шайки, которой чуть ранее досыта утолился вампирский голод за время ожидания главного виновника торжества. И вот — наконец. Взведение курка. Судя по звуку, револьвера. Слегка сбитый ритм человеческого сердца, удары которого выдают низкое давление как следствие увлеченности опиатами. Грузные шаги на скрипучих ступенях. Утомительно долгие. Вероятно, мужчина до последнего надеется, что личность, зачистившая весь дом, уже сгинула, ведь в стенах этих стоит гробовая неестественная тишина — Демиан перестал уже бесцельно листать страницы безвкусного чтива. Однако и удивления на лице никакого, когда Хью, появившись на пороге, выхватывает всё же в полумраке фигуру незваного гостя. Только если сердце спотыкается, но внешне он держит себя в руках, с какой-то разве что некоторой обреченностью во взгляде. Никаких классических вопросов «кто ты такой». Будто в глубине подсознания он сознает, что пришло по его душу и смотрит на него холодными красными глазами. Смотрит притом с интересом. Неприкрыто разглядывает, проходясь изучающим взглядом с головы до низу. Тридцать семь лет. Грубоватое, широкоскулое лицо с короткой холеной бородой, отдающей рыжеватостью, и медового цвета волосы. Бледно-карие, глубоко посаженные глаза. Волчьи. Даже при всей уязвимости своего положения смотрящие с вызовом. Пока что. Дальше… Фланелевый клетчатый жилет, плотно сидящий на атлетической фигуре, и светлая рубашка с небрежно закатанными на локтях рукавами. Дорогая обувь, но брюки явно сшиты не на заказ, а потому скверно собирающиеся складками на ногах. Так и представляется одеяние человека, бегающего от сословия к сословию: принадлежит каждому классу одновременно, вместе с тем не принадлежит никакому. Пальцы со сбитыми костяшками крепко сжимают рукоять револьвера. Демиан закрывает книгу в своих руках, чуть приподнимая в заключение: — Вульгарщина. И бросает её безучастно в камин. Хью переводит на эту картину напряженный взгляд. Долгие секунды наблюдает, как пламя поглощает тонкие страницы. Возвращает взгляд вновь к Демиану. По-прежнему ничего не говорит, вероятно, теряясь в домыслах, что за чертовщина происходит, не спит ли он вовсе, не дурной ли это всё сон… Единственное, что во всей этой ситуации ясно — Хью обречен. Трупы внизу, глухая ночь и нечеловеческое создание с тобой в относительно замкнутом пространстве. Демиан любит неожиданные развязки, однако в данном случае только наивнейший глупец не догадался бы, на какой исход ставить в грядущем спектакле. А потому, кажется, для Максвелла нет никаких причин не попытаться… Он поднимает вытянутую руку, направляя на Демиана револьвер. Встречая непоколебимое спокойствие. То сочится в алом взгляде, в тоне, произносящем: — Стреляйте, мистер Максвелл. Беспечность мишени мужчину не тревожит нисколько, он ни секунды не ждет — жмет на спуск. Пытается, вернее. Тот будто клинит. Не нажимается. Хью хмурится, но не успевает поднести револьвер ближе к глазам, чтобы разглядеть причину неисправности, потому что его рука сама, не по его воле, превозмогая чугунное напряжение, сгибается в локте. Медленно ведет револьвер к его же голове. На предплечье выступают отчетливее жилы, мышцы напрягаются в попытке остановить оружие, вмиг переставшее его слушаться. А сердце галдит, уже всё сознающее. Дуло наконец приставляется к виску. — Чего ты хочешь? — выпаливает Хью, полагая, вероятно, что с секунды на секунду раздастся выстрел. Так скоро отбросились формальности? Демиан ничего не говорит, только слегка склоняет голову вбок. Позволяет себе поудовольствоваться терпкой смесью ужаса и отчаяния в чужих глазах всего несколько упоительных мгновений, прежде чем всё же перестает забавляться. Выпускает из-под контроля этот кусок железа, но напоследок — всё так же, лишь властью своего взгляда, заставляет револьвер метнуться в иную от головы сторону. Хруст. Хрустят кости в руке, по-прежнему крепко державшей рукоять, но теперь выпустившей, роняя пистолет на пол. Хью крепко сжимает зубы, и крик, поднявшийся из груди, не звучит так громко, как мог бы, только процеживается сквозь эту преграду гортанное, сорванное «сука». Другой рукой хватается за локоть, в безысходности смотря на свою неестественно вывернутую кисть. Теперь можно бы и начать беседу. — Тебе, я полагаю, известно имя Аннабель Тард? Мутный взгляд едва ли фокусируется на собеседнике — всё в глазах должно двоиться. Хью часто дышит, сглатывает, переспрашивает: — Что? — Аннабель Тард, — повторяет Демиан терпеливо. Максвелл хмурится, недоумевает. Качает головой в сторону. — Мы заключили договор с её отцом, — заявляет уверенно и всё же на шаг назад пятится. — Брак. Всё… законно. — И что же ты собираешься с ней делать в этом законном, несомненно полном благополучия браке, позволь узнать? — Какая разница? — морщится он, и на лбу уже выступает испарина. — Ты ей кто? Какого… — Будем считать, она находится под моей опекой. До притупленного несильной мукой рассудка окончательно доходит простая истина, что появление монстра имеет конкретную цель, а потому — скорой, щадящей гибели лучше не ждать. Вместе с проснувшимся от первой порции боли чувством самосохранения это всё складывается в предсказуемую попытку бегства. Расстояние до двери — всего несколько шагов. Но та захлопывается. Сама, прямо перед его носом. Максвелл панически дергает за ручку здоровой рукой, но она не поддается. Демиан тем временем поднимается с кресла. — Тебя самого это не унижает? — интересуется он. — Мстишь за брата, я могу это понять. Но твой пятнадцатилетний брат всего-навсего не управился с маленькой девочкой. Ей было одиннадцать, насколько мне известно. Сюртук он рассуждает снять — незачем пачкать всю одежду, можно обойтись рубашкой. Равнодушно кладет на спинку кресла и смотрит снова на пытающегося здоровой рукой выломать дверь Максвелла. Приблизившись, Демиан расслабленно прислоняется плечом к стене рядом с дверью, скрещивает руки на груди. Скучающе продолжает: — И сейчас… помимо того, что она младше и слабее тебя вдвое, ставишь её в заведомо проигрышную позицию. Какой в этом интерес? Не слишком тянет на достойную месть. Хью уже прекращает бить по непреклонной двери, но его самого нещадно бьет крупная дрожь. Плечи тяжело вздымаются загнанностью дыхания, виски уже влажные от испарины. Есть всегда нечто необычайно занимательное в подобном зрелище: взрослый мужчина, привыкший к вседозволенности, сам становится беззащитен, примеряет шкуру страдавших от его рук. Сильный наконец примеряет роль бессильного. Обычно в подобных случаях человек отрицает свое ничтожное положение намного дольше. Но Хью будто бы уже смиряется, сдается — прикрывает глаза и упирается лбом в дверную гладь, окончательно отбрасывая старую-добрую формулу, ещё Бальзаком упомянутую: fuge, late, tace. Что в его случае вполне разумно, раз уж бежать все равно некуда, и всё же… Тоска. Демиан отводит взгляд, цокает языком. Затем: всего одно краткое движение рукой, обхватившей на миг чужой затылок — и Максвелл с новым хрустом прикладывается о дверь. Кровь брызжет из сломанного носа, Хью хватается за него рукой, будто желая остановить поток, но та всё равно проворно просачивается сквозь пальцы. Ещё не всё. Взявшись за медовые волосы на затылке, Демиан тянет за них, с легкостью опрокидывая мужчину дальше от двери и вынуждая тем повалиться назад. Немного сильнее, чем следовало — Хью прокатывается пару ярдов спиной по полу. Его дружков Демиан подобным образом, разумеется, не мучил, не томил неопределенностью и мелочностью наносимых ранений. Те — выродки не менее Максвелла и свет по ним скорбеть не станет, однако интереса никакого не представляют. С Хью совсем иная история, и Демиан полагает выудить из неё как можно больше. — Я бы посоветовал сказать уже хоть что-нибудь, — произносит он. — У меня в запасе еще более двухсот твоих целых костей, чтобы тебя разговорить. И на удивление — тот говорит. Невнятно, что-то бормочет гнусаво и практически нечленораздельно. Демиан изгибает бровь, прислушивается, но в том даже нет нужды, потому что уже через мгновение ответ являет себя в легком, незначительном жжении под кожей. Вот как. Сознавая, что имеет дело со «злом во плоти», теряя уже всякую надежду, стало быть, страдалец прибегает к последнему, что у него остается — молится. Пытаясь отползти по полу дальше от угрозы, шепчет какую-то банальную молитву. Каким бы человек ни был атеистом, грешником, безбожником, он всегда обретает заново веру, вспоминает своего Бога, стоит повстречаться с Демианом. В какой-то мере это льстит. Будь на его месте молодой вампир, либо будь на месте Максвелла человек куда более религиозный, некто праведный и фанатично своей вере преданный, эффект был бы весомее, подобно жжению от распятья, однако… — Ты когда в последний раз в церкви-то был, умник? Демиан ставит ботинок на его левое колено. Наступает, практически чувствуя через подошву, как крошится под ногой коленная чашечка, хрустит, однако звук этот тонет в истошном крике. Пожалуй, отползать теперь станет затруднительнее. Убрав с разломленного колена ногу, он отходит на шаг, позволяя почти-сорокалетнему мужчине свернуться калачиком, подобно малому ребенку. Мешку с костями, грузному и нескладному. Его трясет, колотит неистовой дрожью, под кожей несется кровь и полыхает лихорадочный жар — реакция организма на многочисленные переломы. Кажется уже, что в подобном состоянии он уж точно не заговорит, но через какое-то время всё же звучит сиплое: — Чего… т-ты… хочешь? Демиан подходит ближе, садится рядом на корточки. — Услышать подробности, — отвечает и тянется к карману, за перчатками. — Что ты хотел с ней сделать? Но Максвелл не глуп, как бы ни казалось. Сознает, что эти подробности, напротив, только похоронят его безвозвратно. Крепко сжимая зубы, упрямится, молчит. — Давай же. Утоли мое любопытство, и тогда, возможно, я буду милосерден. Натягивает ткань перчаток… Демиан отнюдь не брезглив, и всё же — незачем в лишний раз марать руки. Максвелл же колеблется. Долгие минуты. Со всем пониманием вполне можно дать ему время на эти метания, на весь путь от последних крупиц пустой надежды до окончательного смирения. Заканчивается который тем, что Хью закономерно сдается. Тяжело дыша, еле-еле выговаривая каждое свинцовое слово, заговорил. Аннабель этих слов не слышит. Вмиг всё заглушается. Как будто застелило воспоминание плотным туманом: звук искажен, невнятен, не различить ни звука. Демиан. Это Демиан исказил нарочно воспоминание. Щадит её чувства? Когда Максвелл заканчивает говорить, закашлявшись, как будто истратил на эту речь все свои силы, всё приходит в норму — приобретает прежнюю ясность красок и звуков. Эмоций. А именно — странное, уже непривычное легкое покусывание злости как следствие всего услышанного. Но Демиан только роняет безразличное: — Мило. Руками он приподнимает налившуюся тяжестью голову страдающего, притом уже едва-едва дышащего — переломленный нос начинает отекать, окончательно блокируя поступление воздуха, с трудом и свистом доходящего до судорожно сжимаемых мех легких. Глаза полуприкрыты, расфокусированы, лицо представляет собой опухшее окровавленное нечто, особенно борода густо залита кровью. Не исключено, что Максвелл вовсе уже не способен слышать хоть что-либо, сознанием кутается в спасительную черноту, и всё же: — Признаюсь, от потенциального поклонника де Сада я ожидал большей оригинальности, — заключает Демиан. — Но хорошо… Будем надеяться, ты быстро выключишься от болевого шока. Всего одно, хирургически-точное движение — височно-челюстной сустав с очередным хрустом выходит за пределы суставного ложа, защемляя челюсть в одном положении. Чтобы не издавал слишком много звуков. Крики за сегодня уже весьма утомили. Максвелл мычит в подобии неслучившегося вопля, останавливаемого преградой сомкнутой челюсти, морщится, пытается закрутить головой в попытке отпрянуть, но руки в перчатках крепко её фиксируют, не давая дергаться. И вот — чужие веки рефлекторно закрываются за миг, прежде чем Демиан нажимает большими пальцами на глазные яблоки, утапливая их в глазницы. Ему ведомы и куда более изощренные виды пыток, но какой в них смысл? Демиан не ищет никакого особого удовольствия в человеческих страданиях, руководствуется принципом точности, эффективности, а не зрелищности, что чрезмерно затратна и в усилиях, и во времени. Выдавливание глаз без того дарит чудовищную, агоническую боль за счет обилия нервных окончаний. Увы, Максвелл не выключается довольно долго: конвульсивно дергается и всё срывает глотку запертым в гортани воплем, неспособный закричать во весь голос, пока его глаза c характерным звуком обращаются в месиво. Ткань перчаток становится уже неприятно мокрой, пропитанной густой жидкостью, и Демиан решает, что пора бы заканчивать. В конце концов, он обещал милосердие. Поэтому — убрав пальцы от чужого лица, ввиду излишества крови напоминающего разных оттенков красного кашу, — он обхватывает его голову одной рукой с затылка, другую кладет на подбородок. Простым, уже отточенным движением сворачивает шею. Быть может, слегка перебарщивает — шея не только переламывается, как груда сухих ломких веток, разрываются вместе с тем и мышцы, едва удерживая теперь голову. Та висит на последнем лоскуте мяса и оторвалась бы напрочь, не будь тело горизонтально распластано по полу. Наконец становится так блаженно тихо. Демиан утомленно вздыхает, и в воздухе стоит такой тяжелый запах крови, что не будь он сыт, зачернели бы глаза. Но в нем, благо, уже и так пятеро осушенных недоумков, поэтому он только окидывает всю эту картину безучастным взглядом, а после поднимается на ноги. Неторопливо стягивает перчатки. Кидает их небрежно поверх изуродованного тела. В камине отголосками тихого уюта по-прежнему потрескивают поленья, догорая. Демиан обращает к ним свое внимание, незримой силой заставляя пламя покинуть каменные границы и переползти широкой дорожкой на деревянный пол. Огонь тянет дальше и дальше — по всей комнате, накрывая тело, подобно пледу. Пока языки пламени начинают пожирать плоть, Демиан берет обратно сюртук, но не надевает, чтобы не перепачкать кровью, заляпавшей уже рубашку, а только вешает аккуратно на согнутый локоть. И только затем он наконец, как ни в чем не бывало, удаляется из горящего здания. *** Аннабель высвободилась из пут этого кошмара не в коморке и не в своей спальне. Прежде чем открыть глаза, вслушалась — тиканье часов совсем близко. Гостиная. Вполне возможно, Демиан рассудил, что чревато относить её в комнату — она снова станет играть в отшельничество и неизвестно, когда бы вышла. Осмыслить ведь стоило многое, но он такую возможность у неё бескомпромиссно отнял. Стоило ей раскрыть веки, взгляд тут же напоролся на него, сидящего в кресле неподалеку. Задумчиво взирал в сторону, но, когда по периферии заметил её пробуждение, — повернул голову, и у неё как иглой кольнуло что-то в груди от этого пересечения взглядов. Это всё тот же Демиан, — напоминала она себе. Показанные только что события были задолго до подвала. Никак на его устоявшийся образ влиять не должны. Это тот же Демиан. Тот же Демиан. Как буддистская мантра. Ярая попытка утрамбовать себе это в уме. С ним же она вела все те безмятежные беседы годами, с ним регулярно делила постель, его же касалась чрезвычайно часто. Ему доверяла свою душу и тело. Он не причинил ей ни намека на вред даже после пощечины. Глупо, попросту нелепо его теперь бояться. А сердце всё равно било тяжко, с тревогой, вспомнившее наконец, что заперта она здесь не со всего лишь эрудированным и учтивым собеседником. С тем, кто с самого детства варился в жестокости, увязая с каждым годом, десятилетием и столетием в крови всё больше. Аннабель села, не поднимая больше глаза, задумчиво поправила складки юбок. Внутри — прескверное ощущение, как рассыпанная под кожей горстка дрожи, что-то сродни температуры, озноба. Желания поежиться, как если бы сталось безмерно холодно. Тишина исчитывалась минутами. — Если молитвы наносят вампиру вред — значит, все те разы?.. — не закончила: он ведь и так прекрасно понимал, о чем речь. Разве не должны были все священные слова жечь ей язык? А ему?.. — Нет. — Опять же, нисколько не удивленный тому, что из всевозможных тем в этот миг она выбрала эту. Предпочла сперва восполнить пробелы в своих познаниях. — Вампир по своей сути уже отрезан от всего божественного. Наши молитвы не имеют вес. Её это не покоробило, Аннабель проглотило это очередное напоминание как привычную микстуру. Усвоила, приняла к сведению. Что даже, оказывается, чистейший грешник невнятной молитвой способен на большее, чем она — демон, когда-то отдававший по кускам душу этой пустой вере. Аннабель не решалась заговорить далее. Немало времени просидела в этой вязкой тишине, смотря куда-то в сторону часов, где стрелка медленно преодолевала круги один за другим, пока в голове снова и снова ворочались клубками червей все эти богомерзкие образы. И наконец — делая над собой усилие. Едва слышно вобрала в легкие воздух, чтобы нерешительно констатировать простейшую, лежащую на поверхности истину. — Ты ведь мог просто убить его. Краем взгляда она выцепила, что Демиан и бровью не повел, но всё же развила эту мысль: — Что бы он ни наговорил, если ты хотел это предотвратить, ты мог просто убить его. Никакого ответа не прозвучало, по правде, Аннабель того особо и не ждала, поэтому на секунду только прикрыла глаза, вздохнула тяжко и поднялась с дивана. Хотела направиться к коридору, не видя смысла в этом разговоре, где их воззрения заведомо противоположны и переменам не подлежат. И всё-таки, однако, остановилась зачем-то. Слегка покачала головой. Как будто не верила. Демиан сказал, что Хью заслужил. Но… — Он даже ничего не успел мне сделать, — произнесла она голосом, полным бессилия, когда повернулась к нему. — Ты мстил за то, чего еще не произошло. Насилие ради насилия. Зверство в чистом виде. Имела ли она право всё это говорить? После того, как сама же и попросила его показать, утоляя ту свою неведомо откуда взявшуюся потребность? Которая — удивительно — действительно отрезвила. Действительно заглушила, как анестетик, ту острую боль. Но всё равно на душе так гадко, до тошноты. Это понимание, что из-за неё не просто убили, все равно что пытали человека… Не из-за, нет — ради неё. Как будто делая её этим соучастницей. Кому оттого стало легче? — Может быть, всем было бы лучше, если бы меня просто забрал Максвелл, — произнесла она едва ли различимо, скорее самой себе, уже намеренная вновь уйти. — Это хотя бы было бы быстро. Никакого эксперимента, никакого томления десятилетиями в подвале… Гибель — практически сразу же. Заслуженные мучения за давнее убийство: это ведь была справедливая месть. Аннабель убила человека и закономерно столкнулась бы с расплатой. Но это русло мыслей оборвалось на корню. Когда темно-бордовый взгляд — метнувшийся к ней — из неё попросту их выбил, вместе с кислородом. Тяжестью, но не уязвленности. Злости, всего за долю секунду вскипевшей в глазах, о которые впору бы обжечься. — Быстро? Невероятно спокойное, холодное, невозмутимое уточнение. Будто не планировал далее похоронить под неподъемностью всех слов, что должны прозвучать. — Моя милая Аннабель, полагаю, ты не видишь всей картины целиком, — заявил он, поднимаясь с кресла, что против воли заставило её сильнейше насторожиться. — Это, конечно, моя вина — мне не следовало скрывать от тебя ту вдохновенную речь. Может быть, всё ещё желаешь послушать? Аннабель не отвечала. Только смотрела на него прямым, немигающим взглядом, пока всё внутри снова трещало, расходясь по швам на две равные части. Не хотела говорить «да». Не хотела говорить «нет». Его усмешка полоснула по жалким клочкам её спокойствия. Невероятно жестоко. Зло — без капли истинного веселья. — Хорошо. Он медленно приближался к ней, и попятиться бы… Аннабель не станет. Ждала, когда он сократит расстояние, ждала, считая удары собственного сердца и по-прежнему не зная, желает ли слышать… — Выражаясь эпитетами не слишком для дамы лестными… — он был уже близок, и его рука коснулась пряди её волос, убирая от лица с ласковостью, несочетающейся со словами, что он говорил: — Для начала, он сказал, что пустил бы тебя по кругу. Тебе нужно объяснить, что это значит? Сперва — верно, не вполне поняла. Аннабель к подобному не привыкла. К подобным выражениям и уж тем более к сути, в них сокрытой. Но когда интуитивно предположила, ловя в его полном сдержанной ярости взгляде подтверждение, когда осознала — вздрогнула, испуганно распахнула глаза, практически дернулась в его руках, как будто желая отпрянуть, укрыться от правды. Поздно. Демиан не давал, вплел пальцы в её пряди, крепко держа. Не позволял отстраниться. Ещё не договорил. — Конечно, сперва он сам взял бы от тебя всё, что возможно, а затем уже отдал бы своим дружкам, у которых, я не сомневаюсь, принципов в отношении девушек ещё меньше, чем у него. — Говорил это на ухо, до боли вкрадчиво и неспешно, будто чтобы расслышано было каждое слово. А Аннабель, оцепеневшая, смотрела прямо перед собой. Силясь не представлять эту мерзость. Пожалуйста. Только не представлять… — Нисколько не сомневаюсь, что это сопровождалось бы регулярным избиением, но на этом он бы, безусловно, не остановился. Если бы от тебя ещё хоть что-нибудь осталось, он перешел бы к стандартным истязаниям — банальным, но всё же весьма неприятным… — Хватит, — её голос надтреснулся. — Демиан, прошу тебя. — Замотала головой, как будто отгоняя все навеянные его черствым рассказом образы. — Прекрати. Его рука скользнула по её подбородку, приподнимая, вынуждая заглянуть ему в глаза. Утонуть в них, в этой ледяной бордовой глубине. Воскресли в прежнем объеме мысленные муки о том, что этими же руками, под бледным изяществом которых крылась смертоносная сила, он творил всегда все те зверства. Столетиями. Казнил, пытал, убивал людей. Чтобы затем ими же касаться её так, будто она вылита из хрусталя. Даже будучи разозленным, даже держа её в капкане, не давая отойти. Ему ничего не стоило причинить ей боль, но причинял он её всегда только словами. И продолжал, продолжал это делать: — Аннабель, он ждал возможности отомстить годами, — произнес он так отчетливо, мерно, чтобы она точно вникла в каждое слово, во всё, что хранилось в изнанке этой фразы. — Это не было бы быстро. Но в её уме вдруг мелькнуло, что она ведь… она была бы куда уязвимее. Что она могла бы… Демиан тотчас же считал этот ход её суждений по глазам, которые она не могла отвести, не могла их закрыть, будто загипнотизированая этой ледяной властью, читающейся в каждой клетке его тела. Раздраженно дернул уголком губ. — Только не обманывайся мыслью, что тебе-человеку было бы проще покончить с собой. Пусть это не обговаривалось — у него было не так много сил для целого монолога, — но поверь мне — он не позволил бы тебе. Так просто тебя на тот свет не отпустил бы, мог бы связывать, как ему угодно, любыми способами держать в безволии. Всё закончилось бы только в момент, когда твое тело уже не выдержало бы само. Уже сейчас, сейчас она не выдерживала, выслушивать всё это. Сама напросилась, сама попросила показать, а затем и рассказать, но теперь — проклинала себя за собственную слабость. Тело сдавалось, позволяя дрожи взять верх, и заметив это, заметив, как ей невозможно плохо — Демиан наконец смилостивился. Только на миг снова сжал пальцами её челюсть, ставя на разговоре остро-режущую точку: — Чтобы я больше ни слова не слышал о том, что лучше бы ты досталась Максвеллу. Ты меня поняла? Господи… кажется, это было впервые, когда он так неприкрыто приказывал. Не просьба, не манипуляция. Тон, от которого кровь в жилах стынет, всё в ней будто леденеет и крошится, безропотно смиряется, неспособное воспротивиться силе этого приказа. Но сколько же сокрытой ярости в этом голосе и этих глазах… Отнюдь не из-за одного только чувства собственничества. Аннабель уверена. Будто он вполне готов был найти способ воскресить этого несчастного Хью, чтобы убить теперь уже без всякого милосердия. И раз даже когда она мало что для Демиана значила — была всего лишь занятным объектом для изучения, — Максвелла ждала не лучшая участь… до тошноты в груди, до одури страшно представить, что было бы с ним теперь. Теперь, когда Аннабель была этому дьяволу, кажется, действительно важна. А Демиан всё ждал тем временем связного ответа, но она сумела лишь кивнуть, отстраненно, слегка заторможенно, точно была вовсе не здесь. Только после этого он её отпустил. Шаг от неё, ещё один, по-прежнему не спуская глаз, как будто хотел убедиться, что она в себе, насколько это возможно. Спустя долгое мгновение — развернулся, покинул гостиную. По тому, каким по-прежнему темным от гнева был перед этим его взгляд — не исключено, что ушел, только чтобы не наговорить ещё больше, не натворить чего хуже. А Аннабель всё стояла, как будто с ног до головы грязью облепленная. Не в силах выбросить из головы все навеянные его словами образы, выскрести, никакой щелочью не вывести. Всё увиденное и услышанное… Невольно и, может, неуместно в этот момент припоминается, как когда-то давно в этой же рукописи она писала, что всегда старалась не глядеть на жизнь в розовом цвете, всегда признавала всю мирскую гниль целиком. Это становится истинным увлечением Демиана, пожалуй. Доказывать ей обратное. Вскрывать и являть ей всю эту грязь, демонстрируя раз за разом, что она ничего не знает об этом мире во всем многообразии цветущей в нем скверны.