Чернилами и Кровью

      Каждый раз, когда мне кажется, что дальше от прежней себя быть уже невозможно, я нахожу всё новые способы удивить саму себя.       Наисквернейшее — чтобы удивить его, стараться приходится вдвое больше.

___________________

Не то чтобы Аннабель верила, что у неё получится. Но любые сомнения ей приходилось мысленно расщеплять ещё на этапе их зарождения, ведь это именно то, что имеет значение? Вера. И проклясть бы себя за то, что уже целиком она приняла ту теорию Демиана, но по-другому уже существовать не представлялось возможным. За долгие годы уже утрамбовал ей в голову разными способами свою правоту. Ей приходилось только мириться. Играть по правилам его теорий. В конце концов, ей уже удавалось манипулировать окружающей средой — зажигая свечи, отправляя в воздух парить перья… то, что она вознамерилась попробовать, на порядок сложнее, но и причин не попытаться никаких не было. Поэтому — дождавшись, когда в спальне Демиана послышался шелест страниц, что значило хотя бы жалкий намек на то, что он несколько отвлечен, Аннабель направилась творить очередную бессмыслицу, служащую целью скорее успокоить этого вечно грызущего её внутри червя бездеятельности. Коридор она миновала за крупицу секунды, но у самих кованых дверей уже помедлила. Вздохнув, под шорох одежд села на колени перед замком, вглядываясь в замочную скважину. Ситуацию сильно отягощал тот факт, что Аннабель совершенно не разбиралась в устройстве замков. Будь она профессиональным взломщиком, с помощью демонических своих сил расправилась бы с дверью без всяких отмычек, но ей нужно было визуализировать то, о чем она и представления не имела — не представляла, как оно работает. Только старалась демонически-острым своим зрением разглядеть замок изнутри, но выходило прескверно, да и взгляд вечно тянуло туда, дальше, заглянуть в то, что находится за дверью. Ничего, на самом деле. Кромешная тьма, и даже демонический взор не помогал, настолько глубоко они под землей, настолько безжизненно и пусто это пространство. Против воли она оттого бегло вернулась к мыслям, которые всегда благоразумно откладывала в самый дальний ящик своего разума. Вернулась к миру, который, в отличие от подвала, жил. Ей порой казалось, что не существует уже ничего за пределами этих стен. Но это ведь не так. А как? Что там сейчас наверху? В новом веке? Какие открытия сделаны, какие перемены произошли в обществе? В здравии ли матушка и Рассел, женился ли уже Джерри и кем состоялся в государственной службе? Признался ли отец, что он натворил? Аннабель качнула головой, отгоняя напрасную мысленную муку. Прикрыла глаза, постаравшись худо-бедно вообразить строение этого несчастного замка, какие-нибудь внутренние пазы, то, каким примерно мог бы быть ключ, которого она в жизни не видела. Важна ведь вера. Убежденность в том, что нечто внутри щелкнет, дверь эта отворится. Важно намерение. Управление собственными чувствами, что были ресурсом, своего рода горючим для проявлений бесовщины. А их у неё сполна — Аннабель запросто могла бы соткать из них полотно, длиною в полмира. Не иссякают и не затихают. И она ткала. Душа выступала ей ткацким станком, и Аннабель переплетала нити своих чувств, формируя их в силу, которая по капле нарастала, и нарастала… если не удастся вскрыть замок тонким искусством взлома, возможно, удастся банально выломать его, выломать как угодно дверь. Если бы только не… — Мне казалось, этот этап у нас уже давно позади. Это главная загвоздка, разумеется. Может быть, у неё и вышло бы. Не будь у неё личного надзирателя, следящего за каждым её шагом. Так и оставаясь на коленях, Аннабель опустила плечи. Те были открыты из-за выреза платья и настолько бледны, что казалось, будто кожа, обтягивающая хрупкие кости, подсвечивается блеклым сиянием в этой сущей тьме без единой свечи. — Тебе ли не знать, что в конечном свете змея всегда кусает себя за хвост, — произнесла она отстраненно, имея в виду, конечно, Уроборос, символизирующий циклическую природу жизни. Уж Демиан должен быть осведомлен прекрасно, насколько всё и всегда циклично. История в мире и их история — уж тем более. Признаться, Аннабель сама, забывшись на долгие годы, не предполагала, что эта история взаправду может закольцеваться, что всё внезапно вернется к этому, к этой ненависти, к этих пустым попыткам бегства, но он? Должен был. И что-то ей подсказывало — да, он знал наверняка. Что произойдет, если он раскроет ей истину. Но всё равно на это пошел. — Ты не жалеешь? — спросила она, поднимаясь на ноги. Ей потребовалась секунда, чтобы взять себя в руки и, обернувшись, посмотреть на него — это по-прежнему давалось тяжело. Демиан же стоял по обыкновению расслабленно, прислонившись плечом к стене. — О том, что рассказал. — Нет. Легче от того, что ты всё знаешь. Может ли это всё быть простым фарсом? Ей по-прежнему слабо верилось в наличие у него совести. — Единственное, о чем я по-настоящему жалею, — он отошел от стены, делая к ней шаг и этим даже издалека уже пуская ей по жилам холод, от которого передернуть бы плечами, — это что я не могу тебя касаться, как прежде. И как в подтверждение — когда уже оказался близко, протянул руку, чтобы убрать от глаз прядь волос, но Аннабель ожидаемо отпрянула: голову чуть отвела в сторону. Его лицо отметилось легкой улыбкой, но та отдавала какой-то реликтовой тоской. Тот факт, что он теперь стоял к ней близко, пожалуй, не был бы так скверен, не будь за её спиной двери. Сама же себя загнала в ловушку, глупая, ему даже не нужно было никуда её затаскивать, как было с той злосчастной коморкой. Явно не желая попусту тратить этот редкий шанс поговорить с ней, как угодно повзаимодействовать с нею, Демиан рукой уперся в дверь рядом. Лишь одной, а потому с другой стороны вполне ещё можно было юркнуть мимо него, уйти, если ей настолько тошно. Аннабель не двигалась, бог невесть что пригвоздило её к полу, но она не двигалась, позволяя ему держать её в плену. Рассматривать её — так, будто не видел годами до этого. Её же взгляд был опущен. Лишь периферией зрения она сумела выцепить миг, когда его внимательные глаза остановились на её губах. — Полагаю, ты и представить не можешь, как сильно мне хочется тебя поцеловать, когда я смотрю на тебя. У неё внутри шевельнулось что-то, как если бы все те чувства, что он методично в ней взращивал годами, были ниточками, за которые он теперь тянул, точно кукловод, управлял её сердцем, против воли откликающимся на подобные беспардонные заявления. До отчаяния хотелось верить, что это незаметно. То, что он делал с нею, даже не стараясь. Аннабель подняла всё же на него глаза, тысячу раз оттого внутри разломившись, и понадеялась, что в них достаточно льда, когда она безучастно повторила его же мысль из его воспоминаний: — Боюсь, я упустила связующую нить, по которой меня должно это хоть сколько-нибудь волновать. Звучало, кажется, достаточно бездушно — она ведь способная ученица, выучилась у своего демона-наставника. Но то, как уголок его губ потянуло в сторону ухмылкой… Демиан слегка склонился к ней, одним только этим действием уже отнимая дыхание. Последний раз, когда он был к ней так близко, он нашептывал ей на ухо мерзости, которые желал с ней сотворить Максвелл. — Я зачту эту попытку играть в равнодушие, — негромко протянул он, чтобы затем похоронить её мнимое спокойствие: — Но тебя ведь волнует. Должен признать, выходит вполне правдоподобно, — его губы были совсем рядом с её шеей, там, где билась гулко жилка-предатель, — однако, милая Аннабель, я наизусть знаю биение твоего сердца. Как оно звучит, когда ты спокойна, испугана или взволнована. Из-за меня. Каждое слово чудилось ей касанием его губ, но на деле — едва ли ощутимо, легче перышка — касалось кожи лишь его дыхание. Этот его глубокий, тихий, но сильный голос что-то в ней переворачивал, перемалывал в труху, но если Демиан ждет устного признания во взаимности их больных чувств — она скорее проглотит свой язык. Аннабель могла бы так прямо ему и заявить, но это ведь его только повеселит. Ему всё — смешно. Развлечение. Интерес. Аннабель не выдержала этого непосильного ей испытания её воли. Всего миг — и всё переменилось, в секунду: схватилась за его плечи чуть выше локтя, разворачивая, припечатывая к двери, локтем тотчас же упираясь ему в грудную клетку. — Когда уже тебе это надоест? — отчаялась она, презрительно искривив линию губ. — Когда перестанешь использовать меня как источник проклятых увеселений? Его взгляд — красноречивее любого ответа. Прислонившись затылком к двери, наблюдал сверху-вниз за этой нелепой попыткой в кои-то веки одержать в ситуации верховенство. Которое он же и рушил, не стараясь нисколько — одним только насмешливо приподнятым краем губ. Как он может оставаться так невыносимо высокомерен, даже будучи прижатым к двери? Бестолковый вопрос, если учесть, что он, конечно, попросту позволял ей. Что он запросто мог оттолкнуть, не прилагая ни крупицы усилий, мог обратно поменять положение вещей, обездвижив её взамен и она уже ни за что из его хватки выбраться бы не сумела. Даже его сердце. Ни на миг не осеклось, даже хотя бы из-за неожиданности. Всегда — ровное. Когда зол, когда спокоен, когда мягок с нею, когда лжет… Это направление мыслей странно на неё подействовало. Внезапно. «Ложь». И дверь, что прямо позади него. Ложь и дверь. Аннабель чуть нахмурилась. Сама даже не сразу осознала, что за абсурдные домыслы формировались в её уме, совсем понемногу, из чего-то совершенно расплывчатого, аморфного, во что-то… — Если ты лгал об охотнике… — шепотом, смотря в одну точку, нежданно и несвоевременно озвучивала она свое рассуждение. — Значит, не лгал о ключе. В тот далекий раз, двадцать три года назад. «Из всего тобой перечисленного я солгал лишь в одном». Но что было перечислено? Ключ, матушка, Летта, охотник… солгал Демиан о нем. Только об охотнике. — Значит, ключ — при тебе, — продолжала она. А он только наблюдал с любопытством. Когда ошеломляющее осознание дошло до неё в полной мере, Аннабель заглянула наконец ему в глаза, взглядом, полным ужаса. И всё так же, практически беззвучно, едва ли давая силу голосу: — Ключ в тебе. Под кожей. Всё это время. Он прятал ключ в самом себе. Демиан усмехнулся, но это не было смехом над глупостью её догадки. Наоборот. Подтверждение. В изгибе его губ, во взгляде — подтверждение. Аннабель пораженно отпрянула, отступила на нетвердый шаг, как если бы утеряла равновесие, и всё смотрела на него, не моргая. Конечно, боже, конечно, это ведь всегда было у неё перед носом… То, как легко он для изучения наук предложил ей вскрыть, если понадобится, его мышечные ткани, то, как запросто вспарывал себе вены, наполняя графин — ему категорически плевать на собственное тело, на любое неудобство. Помимо этого — ещё и его бесовские силы, наверняка способные смягчить продолжительный дискомфорт или любые последствия от пребывания предмета под кожей… Аннабель коснулась кончиками пальцев лица, будто желая согнать всю гадостность нахлынувших эмоций. Но это не остановило её от того, чтобы прямо прошептать: — Ты чертов психопат. — Ты повторяешься, mea luna, — бросил он равнодушно, тоже отстранившись наконец от двери, — но радует, что ты уже начинаешь не стеснять себя в выражениях. — И проходя мимо, был достаточно близок к ней, чтобы вынудить её на мельчайший шажок отступить в сторону, когда он говорил: — Наконец перестаешь следовать правилам света? В тот миг она иронической двусмысленности последних слов не уловила, рассудив только, что «свет» в значении лишь светского общества, а потому и отвечать не стала, да и не сумела бы в любом из случаев. Только стиснула зубы, и он, ухмыльнувшись, ушел, оставляя её стоять в этом пространстве, пустым взглядом смотрящую в дверь. Можно было бы попытаться сделать с дверью что-либо снова. Можно. Но какой толк? Демиан следит за ней. Не даст уйти, окажется снова рядом, появись у неё хотя бы мельчайший шанс на побег. У неё побежали мурашки по коже от мысли, а что если… что если бы у неё хватило духу? Достать этот несчастный ключ? Нет, даже если бы он позволил ей — а он бы, вероятно, позволил, ведь это такое представление! — это бы не помогло. Аннабель не сомневалась. Демиан бдительности не теряет ни на секунду их затворничества, а потому, даже если в её руках с его же подачи окажется этот злосчастный ключ, перепачканный его кровью, он всё равно найдет способ оставить её взаперти. *** Вероятно, Аннабель давно уже не в себе. Потому что, чтобы переварить эту вскрывшуюся дикость, ей потребовалось не более суток. Как будто это было то, чего уж от Демиана точно следовало ожидать. Большая часть часов ушла скорее на то, чтобы осознать не сам факт, а мысль, что всё это время ключ был к ней так близок. Не спрятан где-либо в потемках подвала, в каких-либо тайниках. Всегда — рядом. Безусловно, никак на её существование это не повлияло в масштабном смысле. Всё так же взаперти, всё так же к свободе не подобраться. У неё не было никаких идей, что делать. Только колючее перекати-поле лениво каталось по пустой черепной коробке, разум её — мертвая степь. Всё, что ей оставалось — это снова замкнуться в этой внутренней омертвелости, тратя часы то на вялые несуразные попытки придумать всё же план побега, которые все равно не претворялись ни во что толковое, то на воспоминания. Об отце. О семейных вечерах, проведенных за тихим звоном посуды и беседами. За улыбками, что он ей щедро дарил. Баловал её, и книжками, и нарядами, и куклами, в то время как она сама по итогу оказалась всего лишь такой же безличной куколкой, которую всегда можно было обменять на что-либо куда более стоящее. Окружая себя этими воспоминаниями, этими мыслями, этой болью, Аннабель всё равно что самолично варила себя в кипящем и полном кислоты котле. Каждый час, каждые сутки — по кусочку от себя отрезала душу, не выбираясь из комнаты и из собственного разума, так и сидела, в нем запертая, не двигающаяся, где-нибудь в постели или кресле. Все эти мысли-паразиты обтачивали её так алчно и скрупулезно, что она сама себе казалась уже полым ломким скелетом. Встанет — разломится, прахом опадет на пол. Аннабель тосковала. Тосковала по годам, когда не была ходячим мертвецом, и речь даже не о человеческих летах, а о том времени, когда культуры, науки и языки так сильно её увлекали, что заставляли чувствовать себя живой. По годам, когда могла свободно читать, рассуждать о чем угодно, но не о собственных бедах, а пускать фантазию в безграничный полет теорий и других миров, от неё далеких. Притом не в одиночестве. Практически всегда — с Демианом. Аннабель тосковала по нему. Её же разум вновь стал её врагом, мучение это было нескончаемым: снова и снова, когда она не думала об отце или Максвелле, она думала о нем. Каким бы помешавшимся в край безумцем он ни был, он уже стал неотъемлемой частью её могильной жизни. Чем-то, что нельзя так просто выдернуть, нельзя, всё ведь посыплется, разрушится. И так и было: разрушено всё до основания, и какая-то часть её души, как бы гадко ни было признавать, жаждала повернуть всё вспять. Наплевать на всё. Жаждала видеть его, говорить с ним, касаться его. Единственного близкого ей создания в мирке, в котором она больше никому не нужна давным-давно. Но всё это обрывалось о холодные слова Силье, что раздавались укором у неё в голове каждый раз, когда тянуло поддаться слабостям своей души. «…Уповаю на то, что ей хватит ума тебя не простить». И конечно… конечно, Аннабель не намеревалась его прощать. У неё просто складывалось уже ощущение, будто она окончательно теряет рассудок. Потому что Демиан снился ей. Как если бы её подсознание уже настолько к нему привыкло, что, испытывая жуткий недостаток взаимодействий в яви, решил насытить ими её сны. Ничего конкретного, никакого сюжета. Только какие-то расплывчатые образы. Касания. Голос. Глубокий винного цвета взгляд. Аннабель каждый раз просыпалась, вздрагивая, как от кошмаров — которые преследовали её тоже, но иные, полные мерзостей, насилия и страхов, никак с Демианом не связанных, — и затем долго ещё лежала в постели, смотря в одну точку и стараясь игнорировать это отвратительное щемящее чувство в груди. Этот абсурд доходил до того, что даже когда она изредка старалась отвлечься, к примеру, рисованием — наряду с рукописью, это осталось единственным её приемлемым времяпровождением, — мысли уносило течением куда-то вглубь тех образов, и рука, орудующая кусочком угля, сама начинала выводить знакомые очертания. Когда она ловила себя на этом, кривила досадливо губы и выдирала лист, либо комкая, либо методично разрывая пальцами бумагу на мельчайшие кусочки. В какой-то мере это расслабляло, но недостаточно. Всю слякоть из груди никогда не вычистить. Рано или поздно ей пришлось все же пойти на компромисс с собой. Если подобным вздорным образом её сознание восполняло нехватку общения с Демианом… чтобы хотя бы во сне лишить себя всех этих мук, она перестала его избегать. Не беседовала с ним, однако часами могла сидеть в гостиной. Читать — всё так же, лишь свои рукописи. Главное: не смотреть на него. Если только она не рисовала. Тогда изредка всё же посматривала, по всё тем же кошмарным причинам. Рука, держащая уголек, выводила линии, и мельком брошенные взгляды на Демиана, сидящего чуть поодаль, подсказывали ей, куда вести черту дальше. Помешалась ли она? Возможно. Абсолютно точно. Но поделать ничего не могла. Как навязчивое желание — всё же нарисовать его, не обрывая себя на полпути, чтобы в случае чего скомкать затем уже не размытые образы в переплетении угольных линий. Конкретно его портрет. Выплеснуть на бумагу и перестать думать. Пожалуйста. Это невозможно, попросту невозможная пытка. Демиан тем временем читал, кажется, Флобера, главное его произведение. О заложнице скуки и разочарования мадам Бовари, начитавшейся романов и воображавшей будущее в старинном замке, полное сильных страстей, но столкнувшейся после замужества с существованием куда более прозаичным. Как помнилось по годам литературных бесед, Демиана во Флобере интересовали не столько сюжеты — очевидно, для него они слишком примитивны, — сколько изощренная его форма. Не содержимое, а оболочка, в которой автор показал себя новатором, зациклившись на том, что для каждого полутона мысли должно существовать одно-единственное наиточнейшее выражение. Аннабель же больше интересовал в мадам Бовари сюжет. Стиль тоже несомненно важен, но задумка… как будто это было вчера, Аннабель отчетливо помнила каждую мысль в своем долгом рассуждении о том, что ждало бы её саму после замужества. Её, настолько похожую на героиню Флобера чрезмерной романтичностью и мечтательностью. Дал бы ей по итогу Рассел то, о чем она грезила? Или она замкнулась бы в себе ещё пуще, безнадежно окружив себя фантазиями о несбыточном… Уже тогда эти думы были пусты. Теперь же — тем более. Но это злополучное слово — замужество — всё не давало ей покоя. Горчило и отдавало резью в легких. Преследовало её во всех трагедиях её жизни. Боже, да даже в этом похищении… — Я всё думаю, — начала она, прежде чем успела себя остановить. Демиан поднял на неё глаза. — Исключительно теоретически… если мой отец, когда отдавал меня тебе, был так убежден в женитьбе, может ли это значить, что мы все равно что помолвлены? Нестандартное начало диалога, безусловно. Тем более если учесть, как долго они не говорили ни о чем до этого. Демиан усмехнулся — наиболее закономерная реакция. Её это не покоробило. Покоробил ответ. — Как сама пожелаешь. Аннабель всегда предполагала, что он к браку относится с некоторым пренебрежением, но лишь в том смысле, что обручаться он ни с кем бы не стал, а тут… отвечал так, будто действительно мог бы. Вполне мог бы статься с нею помолвлен, если только она сама того хочет. Когда она, растерянная, вопросительно приподняла брови, он развил свой ответ: — Если по итогу всё же не отправишься на прогулку под солнцем, мы вполне могли бы обручиться. — Ты ведь несерьезно. — Мне припасть на колено? Он не может быть серьезно. Нет. Но как же звучали его ответы… Не считая тени той усмешки в глазах — будто бы со всей серьезностью и, кажется даже, отнюдь не сыгранной. Аннабель прежде и не задумывалась. Каково вовсе его отношение к браку? Что это для него, пережившего так много, значит? Вероятно, демонический брак бесконечно далек от привычного его представления, но — так или иначе, определенно избранница древнего вампира должна быть исключительной, и уже по одной только этой причине хотелось бы отмахнуться от всей этой нелепости и заклеймить весь диалог простой насмешкой над нею. Как бы он ни заявлял демонстрацией своих воспоминаний, что якобы она сумела встряхнуть его «запылившееся сердце»… Но всё рушил сам факт того, что он дважды пускал её в свою память, в свое сознание. Можно ли это счесть признаком этой вздорной уникальности? Того, что в теории Аннабель действительно могла бы статься его… невестой? Женой? Женой Демиана… — Ты на голову болен. Не попытка оскорбить, а скорее невыразительная констатация давно известного, причем не раз озвученного Силье факта. Только Демиан мог после всего случившегося говорить о браке. Похититель и пленница — всенепременно великолепная пара, прекрасный роман. У неё аж холод пробежал по коже, захотелось плечом дернуть, сгоняя жуть. В этой истории слишком много патологий, нелепицы и мрака, чтобы хотя бы просто помыслить… Демиан тем временем уже опустил глаза к книге, казалось бы, возвращаясь к чтению и завершая на том безумный разговор окончен, но — отнюдь: — Если брать во внимание тот факт, что, невзирая на масштабы твоей ко мне ненависти, последнюю пару часов ты сидишь и рисуешь мой портрет — я болен не больше, чем ты. Под реберной клеткой разом затихло всё, замерло. Аннабель сама оцепенела — ни вздоха, ни единого движения больше. Демиан не мог знать. Она на него посматривала не чаще, чем могла делать это в прошлых обстоятельствах, по большей части рисовала из ума, воскрешала перед глазами то, что и так необратимо у неё высечено под веками. Разве что он блефовал, бросая фразу наугад, а её сердце уже выдало её с потрохами. Судя по его ненавистной лукавой ухмылке — неужто так и было? — Исключительно чтобы хотя бы так впоследствии тебя по кусочкам разорвать. — Разумеется, — ответил с видом, будто так, разумеется, и предположил, будто, разумеется, ей верил. — Чудно, — вздохнула она холодно и словно безразлично, но затем, спустя мгновение, раздраженно захлопнула всё же блокнот, стиснула его крепко пальцами и поднялась с дивана, потому что запас терпения на посиделки в гостиной с ним — без того скудный — разом на сегодня исчерпался, чаша её сил опустошилась одним глотком. Явно не таким ей представлялся первый за долгое время разговор, но стоило признаться — могло быть хуже. Это всё — такая мелочь, глупость, несуразица сплошная, смешно тратить на это даже крупицу нервов после всего узнанного. По правде, скорее наоборот. Уже после, оказавшись снова в своей комнате и проводя там в тишине часы и сутки, к ней пришло вопиющее облегчение. Как бы дико и гадко ни было с факта, что Аннабель со своим похитителем условно «помолвлена», притом против воли и будучи сама в неведении десятилетия… совсем отчасти это смягчает все те моменты безумств, когда она ему позволяла себя целовать, когда сама его целовала, когда едва не пошла на большее. Вероятно, она действительно больна на голову не меньше его, но почему-то намного проще оказалось существовать с мыслью, что заперта ты не с обыкновенным маньяком, вопреки здравому смыслу ставшим тебе приятелем и почти-любовником, а с… женихом? Ни о какой жизни после подвала и речи не шло, ни о каком браке — ей бы это и в страшном сне не приснилось — но именно само понятие помолвки почему-то ощущалось недопустимо… приемлемо. Не исключено, что именно этот фактор повлиял на некоторые события в будущем. Надломил оковы стыда за всё когда-либо содеянное, толкнул пинком к ещё большему. Безумию. Сколько раз уже упоминалось это слово за все страницы рукописи? Настоящий лейтмотив истории, наравне с зависимостями. Помнится, Эдгар По писал, что стал «безумцем, который страдает от долгих приступов ужасного здравомыслия», и это ровно то же, что временами чувствовала Аннабель. Когда она творит что-либо, выходящее за пределы здравого ума, всё воспринимается так легко, пьяняще, свободно, но стоит затем прийти в себя, и эти моменты осознания, эти периоды угрызений… самосожжение милосерднее, чем часы, сутки и недели её самобичевания. Что с ней станется, если этому безумию попросту перестать сопротивляться? В прошлый раз, когда она не препятствовала этому свободному падению во тьму, когда испила вдоволь крови и вместе с тем порочности и греха, всё переломилось в корне, и нет, речь не о том совсем, чтобы пойти и снова повторить тот… опыт. Абсолютно нет, но если мыслить в том же направлении… Конкретно та мысль ей пришла в голову не сразу — минуло около месяца этого вываривания любого здравомыслия из своего ума в котле каких-то размытых угрюмых чаяний. Демиан стерпел немало времени голода, прежде чем в один день напомнил ей всё же, что ему нужна кровь, очевидно. Аннабель же всё это время пила кровь исключительно графинами, стараясь не зацикливаться на воспоминаниях о прошлом знаменательном утолении её жажды — естественном. Но Демиан графинами перебиваться не мог, а потому, сжалившись над нею лишь на какое-то время — стоит признать, вполне длительное, — потревожил её покой. Стук от слабого перебора костяшками по дверному косяку. Аннабель была в постели, старалась заснуть битый час. Демиан распознал, что она не спит — возможно, по биению сердца, возможно, по дыханию. Может, и подождал бы, когда она сама покинет постель и выйдет, но этого можно ждать порой сутками, а судя по его нездоровой бледности — горло у него должно полыхать уже весьма давно. Конечно, можно разупрямиться. Даже любопытно посмотреть, что он стал бы делать — вспорол бы её горло силой? Окончательно отдаляя её от себя и руша меж ними все мосты? Но ей неразумно портить с ним отношения ещё пуще, пока у неё не появилось никаких вразумительных идей, что делать. В конце концов, что выгоднее — раздраженный из-за её глупого своенравия надзиратель или несколько не трезвый надзиратель? Лучше пока что безропотно согласиться. Аннабель даже не стала выбираться из постели, не стала подниматься. Демиан просто прошел вглубь комнаты, сел на край её кровати, склонился над нею. Ей пришлось закрыть глаза и концентрироваться только на боли, охватывающей притупленным пламенем шею, а затем отдающей в ключицы и плечи. Напоминать себе, как это символично. Боль. Демиан причиняет боль, и только. Думать об этом, думать о чем угодно, только не об этой близости, когда-то уже ставшей настолько привычной, но теперь… Только не об этом положении, в котором она припечатана к постели, а он — нависал над нею, рукой упираясь в изголовье; только не об его губах, прижимающихся к тонкой коже, пока её кровь стекала в его горло. Только не о том, как хочется, слабой, к нему прижаться. Вцепиться пальцами в плечи, потянуть на себя — чтобы лег рядом. Чтобы притянул к себе, чтобы унес её истрепленное сознание в мир далеких грез. Как же Аннабель тосковала по грезам… А что ей мешало? Почему, почему она не могла позволить себе быть слабой? Беспринципной, глупой и безнадежно нуждающейся. Демиан отстранился от неё, не доводя до потери сознания, хотя было близко — перед глазами уже расплескались пятна, сквозь которые лишь мутно Аннабель могла различить его черты. Едва уловимый блеск хмеля в его глазах и вернувшуюся незначительную бледность, не столь болезненную, как было до этого. Небольшой след её крови в уголке губ. Благо, Демиан вытер его сам, иначе — бог свидетель — это сделала бы она. Если бы сумела — её тело было опустошенным и вместе с тем чугунным, не поднять и руки: одна безвольно лежала рядом на постели, другая на тяжко вздымающейся грудной клетке, где с усердием качало кровь израненное сердце. Аннабель только лежала, сомкнув сухие губы и смотрела на него снизу-вверх. Хотелось что-нибудь сказать. И в то же время — непонятно, что именно. Что? Казалось, подобное желание посетило и Демиана, но он как будто осек себя. Выпрямился. Удивительно — без любого рода комментариев, без какой-либо насмешки. Всего-навсего покинул комнату. Словно понимал, что не стоит. Аннабель повернулась на бок, подложила локоть под голову, глядя в задумчивости перед собой. Сперва попросту тонула в отвращении к себе и к тем своим гадостным желаниям, затем — долго-долго размышляла, на совсем иной счет. В уме жалкими обрывками переплетались между собой все прежние мысли, неспособные оформиться в нечто цельное — прескверное самочувствие словно дробило их и мгновенно топило в черноте, норовящей утянуть всё её сознание за собой. «Безумие», непредсказуемость… Однажды Демиан, много лет назад — как выяснилось, нарочно — играя роль «сволочи», заявил, что её выходки могли ему всего-навсего надоесть. Что если надоесть ему взаправду? Аннабель прежде старалась уже надоесть ему своим молчанием, игнорированием, избеганием, чтобы ему сделалось катастрофически скучно, и это предсказуемо не помогло, однако что если наоборот… Статься совершенно несносной? Не сдерживать себя, а напротив, творить всё, что взбредет на ум. «Расшатывание психологических рамок», как он говорил. Непредсказуемостью и алогичностью действий. Безусловно, если пробовать, то не расшатывание психики, но расшатывание положения. Раскачивание шаткой лодки их взаимоотношений. Непредсказуемые действия могут повлечь непредсказуемое развитие событий, и это звучало до одури страшно, но это куда лучше, чем бездеятельное томление в этой статике полумертвого существования. Но что именно могло бы вызвать особое отторжение похитителя к своей пленнице? Любых людей отторгает вульгарность. Доступность. Легкомыслие. Аннабель села в постели. Убрала в сторону одеяло, спустила босые ноги на пол, ещё какое-то время промедлила. Поднялась. Пусть размышляла и колебалась она долго, слабость от кровопотери ещё не спала, ноги ощущались паршиво ватными, пока она шла до комода, чтобы достать оттуда пеньюар и накинуть на себя поверх сорочки. Даже не запахивая, не перевязывая его поясом, вышла из комнаты так. Демиан был в кресле, спинкой повернутом к дверям. Читал, конечно же — разве могло быть иначе? Даже будучи не вполне трезвым, всегда… «Глупая», — заведомо корила она себя, приближаясь к креслу. Глупая, глупая и глупая… зато хотя бы не безвольная. — Разве тебе не мешало бы сейчас отдыхать? — его вопрос риторический, Демиан даже не повернулся, попросту услышал её сердце и практически беззвучные босые шаги. Аннабель запретила себе идти на попятную. Остановилась за спинкой его кресла, сперва просто положила на неё ладони, на миг сжала, настраиваясь, а затем оперлась на неё рукой, чуть склонившись, разместила на ней локоть, а на локте — голову. Вглядываться в то, что он читает, даже не стала — перед глазами всё чуть подрагивало, шла неприятная рябь. Ей действительно стоило спать сейчас в этот миг, а не устраивать черт-те что. — Мне скучно. Можно было произнести это несколько иначе, растянуть, наполнить несвойственной ей капризностью, на манер тех раздражающих девиц, к которым нередко на званых вечерах липнут юноши, у всех остальных вызывая глубочайшее чувство стыда. Но это было бы совсем уж неправдоподобно. Не стоило переигрывать. Демиан в любом случае замер. Намеревался перелистнуть страницу, однако же рука застыла, будто он ослышался и теперь прокручивал услышанную фразу в голове заново. — Не могу перестать размышлять… — продолжала она и вместе с тем продолжала цирк: подалась чуть вперед, протянула руку, закрывая его книгу и убирая её на столик рядом, хотя понимала, как сильно подобное могло бы раздражать. Ей нужно быть раздражающей. Но Демиан ничего не сказал, не прокомментировал, только проследил за этим беспардонным действием непроницаемым взглядом. — Как можно спрятать предмет под кожей? Поскольку от этого действия её рука и так оказалась близко к его, Аннабель — пресекая колебания, что нахлынули бы на неё, если бы она сперва медлила, настраиваясь — коснулась его запястья, перевернула, чтобы показать предплечье. — Ты порой закатываешь рукава, и если только не маскируешь телесный тайник бесовщиной, этот вариант заведомо отпадает, — рассуждала она вслух. И вместе с тем вела пальцы сквозь ткань рубашки выше. А Демиан не пресекал эту игру. Наблюдал — бесы его побери — с интересом. — Точно не рядом с суставами, — говорила она, задерживая касание у локтя, — это бы затрудняло подвижность опорно-двигательной системы. Быть может, где-нибудь в области бицепса? Но точно не выше. Плечевая кость, ключицы, ости лопатки, акромион… слишком много костных тканей. Неудобно. Вторя каждому слову, она легчайше вела кончики пальцев по называемым частям тела. Дальше — труднее. Аннабель всегда прежде касалась только его плеч, рук, лица, шеи. Иногда, прижимаясь к нему во сне, могла разместить руку на его поясе, спине, но в этот раз… Кисти её рук по-прежнему едва ли чувствовались из-за нехватки крови, и это было благословением, потому что куда легче было вообразить, будто это не её конечности, не её действия. Особенно — когда она повела всё же руку от его плеча ниже, возобновляя свой абсурдный сказ: — Вряд ли в грудной клетке… — коснулась она его грудины, — конечно, у сердца было бы крайне символично, но там недостаточно мягких тканей. Вновь неудобно. Если только ты не запрятал ключ под грудной костью. Но я не уверена, как должен функционировать организм при столь значительном вмешательстве. Поэтому… — Аннабель повела руку еще ниже, игнорируя мысленный возглас протеста. — Пусть это уже не так поэтично, вполне можно под кожей у прямых мышц живота… Её рука оказалась на его прессе, и она запрещала своему мозгу обрабатывать в этих убивающих её тактильных чувствах что-либо, кроме фактуры ткани рубашки. Обрабатывать тот факт, что там, под этой тканью — его кожа, мышцы его подтянутого торса. Последовала его усмешка, и он слегка повернул голову, оттого невольно — или нарочно? — задевая дыханием её скулу, когда говорил: — Кто бы подумал, что из всех биологических наук тебя так увлечет именно анатомия. Аннабель взамен произнесла почти что на ухо, так тихо, как шепчут обычно непристойности: — Твое давнее предложение вскрыть тебе парочку мышц по-прежнему в силе? Были ли вызывающи её слова или нет, куда более вызывающими оставались её действия, прощупывающие предел его терпения. В некоторой мере льстило, что его мышцы под её рукой были в напряжении, значит, её прикосновения хотя бы какой-то эффект оказывали… поэтому она, подталкиваемая дурманящей вседозволенностью, слегка разводя пальцы, чтобы охватить больше участков, вновь привела руку в движение. Демиан вздохнул. А затем терпение всё же иссякло. Ситуация переменилась разом, одной секундой и одним только рывком, не стоящим ему никаких усилий. От этой резкости закружилась голова, всё на миг слилось кашей пятен, но Аннабель тотчас же её сморгнула, оценивая свое нынешнее положение. На кресле. Вместо него, поменял их местами, только был не за креслом, а перед, нависая и запирая её в этой маленькой клетке. Всё почти как часом ранее в спальне, но в то же время хуже: полы её пеньюара разъехались, длинная сорочка чуть задралась, как уже случалось. Распущенные темные пряди волнами разметались по плечам, с одного из которых слегка сползла тонкая ткань, оголяя бледную кожу. И худшее. Нависая над нею, для удобства Демиан упирался коленом в сидение кресла. Между её слегка разведенных ног. — Не могу не признать, любой мальчишка на моем месте обязательно бросился бы тебе в ноги, стоит тебе только пальцем поманить. Утерял бы сейчас дар речи с концами от первого же твоего прикосновения. Но ты явно забываешь, с кем пытаешься играть. Его речь — спокойная, будто равнодушная и даже полная скуки, и Аннабель уже успела рассудить, что вся эта сцена не более чем утомила его, и он же положит прямо сейчас этому представлению конец, отпустит её. Но это было бы слишком просто. Не отводя от неё взгляда, наблюдая, смотря на неё сверху-вниз… Повел. Колено. Дальше. Медленно, невероятно медленно, но у неё дыхание застряло в груди. Титанических усилий стоило не задрожать, утаить любые чувства, взбурлившие в венах. В которых вместе с тем кровь кипятилась, кипятилась от одного только темного взгляда, следящего за ней. Всем видом старалась показать, что ей всё безразлично, и со стороны, должно быть, могла бы выглядеть истинным демоном, едва ли не подобием суккуба. В её-то откровенном виде, в её непристойном положении и с огнем злого вызова в глазах. Припечатанная к креслу своей беззащитностью и его властностью, но всё равно — смотрящая со всей ледяной дерзостью, на которую способна. Чего она добивалась? Ни сейчас не ведала, ни минутами ранее, когда стояла позади него. Но в том и суть, в том, что чем страннее, необъяснимее её действия, тем больше этот мизерный шанс поставить его в тупик. Ужас в том, что в совершенном тупике она. Нахальства и раскованности ведь больше в нем. Всегда. В глазах, в действиях. Упираясь рукой в спинку кресла, склонился ещё больше над нею, уменьшая расстояние, наблюдая за её реакцией. На то, что его колено сталось к ней ближе. И ближе. Против её воли вспыхнула перед глазами та сцена в кабинете, на столе. Когда он касался её, ласкал до сбитого дыхания и стонов. К мятежу разума присоединилось и тело — внизу живота затягивалась знакомая ей уже спираль, требуя большего, вопреки совести, принципам, любой морали. Требуя сжать бедра, чтобы хотя бы немного снять растущее напряжение, этот накатывающий жар. Податься к нему, либо наоборот — отстраниться, вжавшись в спинку, но она не намеревалась показывать, что всё это оказывает на неё хоть какой-нибудь эффект. Аннабель искренне благодарила человечество за веру в бесстыдство демонов, что слишком мертвы и развратны по своей сути, чтобы уметь краснеть. В ином случае её лицо было бы уже алым. Но не то чтобы её это сильно спасало. Демиан и так знал наверняка, что делает с ней. Должен был слышать, как безумствовало её сердце. Как перебойно работали легкие, пускай она и старалась как можно сильнее их огрехи сокрыть, стиснув челюсть, но грудная клетка все равно вздымалась, выдавая её. Губы по итогу всё же вовсе разомкнулись, обозначая сбитое дыхание, категорическую нехватку кислорода, но Аннабель тут же прикусила нижнюю до боли. И едва не взвыла от того, как внимательно Демиан проследил за этим действием взглядом. На грани. Всё уже было на грани, дюймы, секунды — до чего-то совершенно непоправимого. И на этой черте, на которой Аннабель уже сама не представляла, желает она действительно, чтобы он прекратил или чтобы наоборот, чтобы не осталось больше никакого расстояния чтобы прижался наконец проклятым коленом, чтобы вместо неё впился зубами в её нижнюю губу, жадно целуя… прикрыла глаза, сдалась. Шепотом в его губы: — Всё. Хватит. Почти как провинившаяся девочка: — Я поняла. Ожидаемо последовала его ухмылка, хотя тень её не исчезала с его губ ни на секунду весь этот бесконечно длинный миг. Демиан отстранился, выпрямился, возвращая вместе с дистанцией ей подобие ума — точно из них двоих пьян он, не она? — однако этот осадок от её собственной реплики был так гадок, что она не могла не добавить: — Но не думай, что мне стыдно. — И не должно быть, — ответил он, убирая ногу. — Развлекайся, как и сколько тебе угодно. Не стану лгать и говорить, что мне не понравилась твоя внезапная пылкость и особенно — твой взгляд. — Уголок его губ приподнялся чуть больше, добавляя этой открытой наглости, хотя казалось, что хлеще уже невозможно. — Однако я хочу, чтобы ты всего лишь не забывала о том, что за любые твои слова и действия всегда могут явить себя последствия. Демиан уже говорил ей это однажды. Может, не раз. А она всё продолжает играть с огнем, в то время как он продолжает её поучать, указывая, что у неё маловато сил, цинизма и опыта для толкового противостояния ему. Ему для того даже делать ничего не приходилось. Уничтожал её любым взглядом, любым небрежным действием. Годами внушая ей чувство превосходства их сущности, сам оставался всегда на множество ступеней выше неё, раз за разом демонстрировал, насколько она еще юна и наивна в сравнении с ним, притом ничего особо для того не делая. Всего-навсего существуя, в мелочах являя свою древнюю сущность. В тот день Аннабель только невозмутимо оправила одежду, затянула пеньюар поясом и вернулась в комнату. Не выходя из неё, быть может, суток десять-двенадцать или больше. Закончились ли на том её выходки? Нет. Была ещё одна, своей распущенностью, возможно, даже перекрывающая предыдущую, хотя не то чтобы это было Аннабель в новинку — конкретно эта сцена вызывала у неё отчетливое чувство deja-vu. В тот день, вяло текущий после месяцев двух или трех затишья, Аннабель прибиралась в подвале, всё так же размышляя, какими причудами вовсе можно снова пошатнуть эту нескончаемую колею, всегда возвращающуюся к исходному положению. Ответ всегда был очевиден, но категорически нежелателен. Крылся в том, что всегда было на виду. Аннабель убирала хрусталь обратно в буфет. Вымыла его, отскребла налет крови, вытерла насухо, чтобы не осталось разводов, и теперь — убирала, и уйти бы после этого обратно в комнату… но она, закрывая дверцы, спиной к Демиану сказала ему: — Это пустая трата воды. Так свободно, будто о быту они переговаривались регулярно, хотя подобное было присуще лишь прошлым их годам, явно не нынешним обстоятельствам. — Её может не хватить до конца, — и обернулась, напоровшись на внимательный взгляд Демиана. Сидел он на диване, в привычно-вальяжной своей манере, закинув свободную от книги руку на спинку. — Как было с чернилами. — И что ты предлагаешь? Невинный вопрос звучал скорее как крайне завуалированная издевка. Аннабель не смутилась. Констатировала невозмутимо, будто это было в порядке вещей: — Пить из горла. Демиан выдержал этот безмолвный зрительный контакт пару долгих мгновений, прежде чем устало вздохнул, закрыл небрежно книгу, убрал её на столик. — Аннабель. Что ты устраиваешь? — Разве «естественный способ» испития крови это нечто предосудительное? — Даже слепец заметит, что ты что-то задумала. — И что же, по-твоему? Сознание ты не потеряешь, ключ изъять я всё равно не сумею. Что мне это может дать? У неё был тот же вопрос к самой себе. Что это даст? Ответа нет и не будет никакого, Аннабель всего-навсего безумствовала, потому что это была единственная возможная для неё стратегия. Демиан годами учил её стратегическому мышлению, но что оно ей даст, если невозможно обыграть своего учителя? Он читает её. Он знает всё наперед. Но он не будет знать заранее её ходы, находить в них смыслы, если смысла никакого и не будет. Безукоризненно-чистое сумасшествие без всяких примесей логики. Делать шаг в неизвестность, надеясь, что хотя бы в этой неизвестности разглядишь тропу, ведущую дальше. Демиан отвел глаза в сторону, едва заметно покачал головой, как будто не верил в происходящее. Но всё же — со вздохом: — Ты голодна уже сейчас? — Возможно, немного, — небрежно повела она плечами, вновь оголенными — всё то же платье со все тем же вырезом; как будто в происходящем не было совершенно ничего странного. — Учитывая твои внезапные перемены — может, для наибольшего удобства и на колени ко мне сядешь? — о, конечно, он издевался над нею, попросту не мог иначе. — Как в старые добрые времена. — Полагаешь, не осмелюсь? — Так давай же. Обыкновенная провокация, очевидно. Но что ей с того? С чего бы не поддаться провокации, если это как раз и соответствует её сумасбродным планам? Вернее, безнадежному отсутствию плана. Аннабель хмыкнула. Каждый её шаг к нему был подобен шагу на краю пропасти, но Аннабель вполне готова снова упасть туда, вперед, в эту червоточину, откуда всегда так трудно выбираться. Не остановится, не повернет вспять. Прежде даже в глаза его глядеть не решалась, теперь же вызывающе не отводила взгляда вовсе, пока медленно приближалась. Уже у самого дивана, чуть подобрав юбки, разместила колени по обе стороны от него. Не садилась, технически она и вовсе к нему не прикасалась, только облако юбок разместилось прямиком на его коленях, почти полностью скрывая ноги. Демиан не изумился, только позволил себе легкий смешок, который Аннабель встретила равнодушным взглядом. Коснулась пальцами его челюсти, чуть отводя голову в сторону, чтобы больше открыть шею. Понимала — он только дает ей бесноваться, разрешает, со всем своим снисхождением, но все же было нечто приятное в том, что после всех случаев, когда он крепко держал её подбородок, не выпуская, держать его теперь так самой. Невинно-робкую Аннабель из самого начала этой кровавой повести хватил бы удар от этой картины, несомненно. Боже, как же она умирала со стыда, когда впервые оказалась на его коленях под властью его крови! Вынужденно, бездумно, себя не контролируя. Теперь — контролировала. Себя. Ситуацию, насколько возможно. Наконец, её клыки заострились. Впервые — сами, без необходимости во вкусе крови. Аннабель попросту представила отчетливо этот вкус, который уже всё равно что въелся в язык, так много его крови за все годы она выпила, и потянула за какую-то незримую нить жажды, притаившуюся в груди, ведь она действительно была чуть голодна, отчего вспыхнуло острой резью горло. Аннабель успела даже бегло увидеть в черноте чужих зрачков далекий отблеск собственных клыков, прежде чем, не медля больше, склонилась к его шее. Вонзила бритвенно-острые зубы. Распорола кожу, выпустившую тотчас же из раны кровь, затапливающую язык, стекающую в горло, притушивающую голод. Пускающую знакомую эйфорию по её собственным венам. Сладко. Тепло — опьянение как будто разгоняло холод, поселившийся тленом в костях. Обнимало одеялом, расслабляло тело и разум, мягко погружающийся в темноту, стелющую умиротворением. Было лишь вопросом времени, когда она перестанет стоять на коленях, а опустится, полностью сядет на его собственные. Чтобы ближе к нему, к источнику упоения, к пульсирующей под кожей мертвой жизни, что стекала по её горлу с каждым глотком. Ни дюйма расстояния между ними, пока она заполняла незаполнимую пустоту внутри себя. Руки на его плечах, грудью к его груди, так тесно, что чувствовалось через кости и плоть его сердце, качающее исчезающую кровь. Отстраниться пришлось, лишь когда её замутило. Переизбытком закружило голову до неприятного тошнотворного чувства в грудной клетке, и Аннабель отстранилась, совсем немного — её руки всё ещё окольцовывали его плечи, всё ещё невозможно близко к нему. Но клыки покинули рану, и язык бегло прошелся по губам, убирая остаток крови. Глубокий, тяжкий её вздох. Будто бы усталый. С той же усталью она опустила голову лбом на его плечо. Долгое мгновение тишины, прежде чем она тихо, едва ли размыкая губы, произнесла: — Сегодня годовщина. Девятнадцатое октября. 1913-го года. С момента похищения — ровно двадцать пять лет. — Я знаю, — ответил он с легкой хрипотцой, мягко коснувшись рукой её головы в утешающей ласке, неторопливо и бережно перебирал её пряди, как делал раньше. — Если отпустишь меня в семнадцатом году… — хотя бы на год раньше! — это будет круглой датой. Ровно сорок лет… с момента знакомства. — Аннабель, не пытайся. — Мне казалось, тебе нравится символизм. — Анна. Ещё один её вздох. Аннабель подняла голову, встречаясь с его глазами, и между ребер потянуло то ли дегтем, то ли непростительным медовым теплом, потому что это был тот его обыкновенно-завороженный взгляд, когда он смотрел на неё в грезах, когда любовался ею. Это подлый ход — так на неё смотреть. Когда она пьяна, пусть и по своей же воле. Её собственный взгляд был разбит и опустошен, но обводил чужие черты с чрезмерным вниманием. Слишком. Дьявол слишком красив, чтобы быть такой сволочью, это несправедливо. Её пальцы вслед за взглядом коснулись его мраморных черт. Кончиками — по линии скулы. Чрезмерно мягко для той, кто так яро желал разодрать это раздражающе-безмятежное лицо в кровь. — Мы оба понимаем, что своего мнения я за это время не изменю, — прошептала она, продолжая пальцами бережно исследовать его непроницаемое лицо. — Это пустая трата лет. Уже сейчас ты мог бы быть наверху, познавать новый мир, изучать всё, что создалось, а ты костенеешь здесь со мной. Бездеятельно. Зачем? — Ты знаешь меня достаточно, чтобы понимать, что я слишком эгоистичен, чтобы так просто от тебя отказаться. Да, эгоистичен, но ведь в знаниях, информации, науках. Не могут его к ней нелепые чувства быть сильнее этой острой зависимости. Демиан не мог предпочесть её своей тяге к познанию, это же бессмыслица, господи, абсолютнейшая. Если только он не зависим и от неё тоже. Глупость. Это всё — глупость, хочется думать внутреннему голосу её разума. А что-то иное ведет её мысли по куда более петлистой тропе. Кто она вовсе, чтобы зарекаться, что может или не может чувствовать древнее существо? Чувства на то и чувства, что их нельзя рационализировать, в полной мере познать их природу, они не подкреплены доказательностью и закономерностью, это эмпирика в чистом виде, это просто есть. Попытаешься обосновать — увязнешь, столкнешься с илистым дном, разгадки так и не найдя. Тем более, когда дело касается кого-то настолько нечитаемого, настолько от неё далекого и непознаваемого. Конечно, Аннабель могла бы попытаться найти тысячи объяснений, хотя бы отдаленно кажущихся разумными. Может, дело в их абсолютной противоположности, а может — наоборот, в редких сходствах. Может, ответ крылся где-то далеко в его прошлом, упущенный меж строк её рассеянным вниманием. Может, в проведенных вместе годах, может… боже, да черт его знает. Так или иначе — даже он сам может не знать истинный ответ, да и не факт, что искал его вовсе. Может, ему этого достаточно. Чувствовать и всё. Спустя столько лет. Это ведь, пожалуй, должно быть сокрушающе. Должно обескураживать и озадачивать, ещё туже затягивая эту петлю мыслей на той личности, что всколыхнула всегда ровную ледяную гладь. И затем уже это оборачивается капканом, замыкается круг. Чем больше стараешься понять, тем больше тонешь и тем меньше затем шансов выскрести из ума эту разрастающуюся привязанность, неважно, была ли она надуманной поначалу. Может, поэтому он не хочет её отпускать, поэтому так цепляется за неё. Если он уже прошел весь этот путь попыток разобраться, идущий классически от отрицания, а заканчивающийся тем, что он открыто ей заявлял… теперь попросту оставить это всё? Забыть и существовать, как существовал прежде? — Рано или поздно придется, — в отчаянии продолжала она. — Так для чего?.. Для чего тянуть? Демиан не ответил, задумчиво опустил подбородок на её плечо, которое было к нему близко оттого, что она в своем положении слегка над ним возвышалась. Беспокоило ли её это непристойное положение вовсе? Нет. Конечно, нет, и Аннабель не знала, имела ли право списывать всё на чувство опьянения его кровью, если изначально была трезва, когда всё это устраивала. Но определенно в какой-то мере она оттого была не в себе. Определенно. Потому что, когда она ощутила легчайшее прикосновение губ к своему плечу — как если бы он всего-навсего не мог устоять, не удержался, — встрепетнулось в груди не отторжение, не ненависть, не боль. Будто не поцелуй вовсе. Ответ на её застывший в воздухе вопрос. С её уст сорвался шумный выдох от того, как по телу пробежала приятная дрожь. Ей стоило бы это пресечь, сразу же. Пока всё не зашло не туда, пока она ещё была властна над собой — ведь это то, что ей нравилось поначалу? Контролировать. А по итогу, если он не перестанет — будто назло её мыслям он как раз оставлял в этот миг следующий поцелуй на её коже — всё от её мнимого шаткого контроля полетит в тартарары. Пусть сидела на нем она, он буквально был под ней — беспомощной вновь станется она. Но его поцелуи… это чувствовалось так жестоко-правильно в тот миг. Так нужно. Жизненно необходимо. Здесь точно не обошлось всё же без влияния демонической крови на её разум, потому что в голове было блаженно-пусто, как уже бывало, а только кровь могла оказывать такое одуряющее воздействие, но по какой-то причине это всё не слишком её в тот миг волновало. Её веки прикрылись, и Демиан, не встречая сопротивления, не встречая и намека на протест — а ей ведь стоило всего-навсего в любой миг сказать ему прекратить, одно-единственное «нет»! — коснулся губами снова. Целовал её плечо, наверняка сознавая, что с непостоянностью намерений Аннабель иной возможности может и не быть, что все оборвется в любой момент и воздвигнется между ними прежняя ледяная стена. Покрывал её кожу медленными — будто смаковал — поцелуями: плечо, ключицы, шею, и ей пришлось запрокинуть голову, подставляясь под его губы. В этих поцелуях не было порывистости, страстности, что сжигала бы её до основания, но в каждом касании приоткрытого, опаляющего дыханием рта, откровенно читалась та выворачивающая наизнанку алчность, требовательность, нездоровая зависимость, от которой её саму всю драло и полосовало лоскутами. Грудная клетка тяжело вздымалась, пока сердце в ней набирало обороты своего гулкого ритма, пальцы сильнее впились в его плечи. Всё ощущалось притупленно, как бывает при опьянении, и в то же время парадоксально остро, едва ли не до невыносимого. Аннабель изголодалась по этому — по головокружению от накатывающих целой волной чувств, неукротимой, как стихия, как чистейший хаос. Его руки тем временем стали перебирать складки её одежды, касались талии, притягивая ближе к себе, и внизу живота от этой близости отдавало порочно-сладостной негой, аморальной, преступной в её обстоятельствах, но Аннабель была тому неподвластна, не сдержалась, прижалась к нему плотнее, сжимая невольно бедра от этого вновь растущего внутри напряжения… и боже, этот вздох, из его уст. Шумный, коснувшийся дыханием её кожи. Аннабель сама едва не застонала. Но, разумеется. Демиан не мог не разрушить миг: — Тебе определенно пора в постель, — едва слышно заявил он куда-то ей в плечо. — Отоспаться и прийти в себя. Наигрались, и достаточно? Уже не раз он показывал, что в определенных принципах чрезвычайно категоричен, чтобы так просто воспользоваться её состоянием. Словно всего-навсего желал напомнить, доказать, что далеко не он один является заложником этих чувств. И доказал ведь. Подлец. То, что произнесла она далее — явно стоит уточнить — продиктовано отнюдь не пьяным умом. Лишь попыткой следовать какому-то нелепейшему подобию плана, воскреснувшему в её голове, хотя в тот миг было легко позабыть о том, что тот вовсе существовал. Скрепя сердце — произнесла: — Для человека, славящегося отсутствием совести, ты слишком часто пресекаешь на корню всё веселье. Никогда бы она по доброй воле не назвала это весельем. Свои непростительные слабости, свое отъявленное грехопадение. Лестницу в преисподнюю, где каждый его поцелуй был ступенью. Всё ниже в Ад. И он это, к её сожалению, прекрасно понимал. — Анна, — вздохнул он, и её это кольнуло, снова. Как упрямо и жестоко он продолжал использовать это имя против неё. — Не старайся. Кого бы ты ни старалась из себя строить, своего к тебе отношения я не переменю. Но не может ведь такого быть, чтобы не существовало ничего, что оттолкнуло бы его от неё. Пусть не выбранным ей путем — но как-либо иначе? Пожалуйста? Что она должна сделать, чтобы ему опротиветь? — Даже если я изничтожу твою библиотеку? — У неё не поднимется рука. — Изорву и дотла сожгу… Демиан рассмеялся, откинув голову к спинке дивана, и будь же проклят этот чрезмерно ласкающий слух бархат его смеха… Его взгляд был полон выводящей из себя умильности, когда он произносил: — Ты невероятно очаровательна в своем праведном гневе, — от этой его улыбки одинаково полыхало в груди и злостью, и чем-то другим. — Но нет, пусть твоя расправа над бедной библиотекой и была бы весьма неприятной, пожалуй, я бы это вполне пережил. Настолько всё безвыходно? Её едва не затрясло от того, как стремительно уже пропадал тот морок, позволивший ей ни о чем не думать, когда он осыпал её поцелуями. Напоминало озноб. Болезненную черту меж холодом и жаром. Ум трезвел, и по венам поползло что-то, походящее на злость, но не настолько огненное, не согревающее. Напротив — морозное и грязное, что-то топкое. Черное. Демиан заботливо убрал прядь от её лица, заправляя за ухо, а Аннабель тем временем не шевелилась, отстраненно смотря в одну точку. Её руки всё так и лежали на его плечах, и исчез куда-то из радиуса важности тот факт, что она сидит на его коленях. В голове из ниоткуда формировался новый путь решения. На осколках её безвозвратно разбитого рассудка, щедро политых опьянением: — А что, если я скажу, что хотела бы освобождения… — начала она и перевела на него снова свой взгляд, неживой совершенно. — Чтобы посмотреть в глаза моему отцу? Демиан приподнял брови, слегка всё же изумленный, и от этой реакции в груди расцвело нездоровое чувство удовольствия. Её голос был сух, бесцветен, когда она продолжила: — Он уже стар, но при должном образе жизни, — процитировала она своего же мучителя, — вполне мог дожить до этого века. Счет уже может идти на дни, не на годы. Я могла бы его застать. Если бы ты отпустил меня безотлагательно... Кто знает, может, у него еще даже нет старческого слабоумия. Может быть, он узнает меня. Разве тебе это не было бы интересно? Такая драма. Не любопытно? Порой ей казалось, что у неё расщепление личности. Без всяких метафор и шуток. Судя по тому воспоминанию, Демиан предполагал этот вариант ещё в её детстве, но слишком много факторов, это предположение рушащих. Аннабель всё помнила. Каждое свое слово и каждую свое мысль. Попросту вела себя иначе, как если бы её толкала на абсурдные поступки какая-то сила, которой она была неподвластна, пока здравомыслящая Аннабель была заколочена в непроглядном гробу где-то в глубинах её разума. Именно это обычно зовется безумием? — Ты сама ведь в это не веришь, — покачал он головой, не то чтобы сильно подобной переменой обескураженный, но от былого смеха и следа не осталось. Терпеливо и спокойно возражал: — Ты не захочешь его видеть, и не только из-за его предательства. Как бы ты его ни ненавидела — ты бы не стала подвергать его опасности своей сущностью. — Я могу пообещать тебе. Поклясться. Если прямо сейчас отпустишь меня — сдержу свое слово, первым делом я встречусь с ним. Вторым — уже, верно, прогулка под солнцем. Что бы ни произошло. Что бы она ни натворила. Аннабель даже думать страшилась, что могло бы произойти в эту жестокую встречу, но если это единственный путь к освобождению, к тому, чтобы всё закончилось… На одну крохотную секунду ей даже показалось в его глазах сомнение. Колебание. Но если оно и было, то что-то совершенное иное в нем эти сомнения победило. — Ты представления не имеешь, о чем говоришь, — его голос насыщался сухим холодом под стать её. Демиан смотрел ей в глаза, и уже под весом этого взгляда тянуло сдаться, прекратить всё. Аннабель не станет. — Насколько эта встреча по тебе ударит. Вот теперь уже едва не рассмеялась она. Смеха не последовало. Аннабель всего лишь улыбнулась. Иронически, колко, так, как никогда не улыбалась. Настоящее благо, что она не видела себя со стороны — ей от самой же себя сталось бы жутко. Слегка приблизившись к его лицу, негромко и почти-невинно поинтересовалась: — Разве это не то, что доставляет тебе удовольствие? Ожидала, что Демиан раздраженно возведет глаза к потолку, как-либо в этом ключе отреагирует на её обвинительный тон, но он только наблюдал за нею, выслушивая. Всё, что из неё полилось: — Разрушать, ломать, наблюдать за историей моего слома, как за увлекательной пьесой, — продолжала она, процеживая каждое слово фунтами колотого льда. — Если я не совладаю с собой и убью его — это ведь будет только еще одним занятным пунктом в моей истории болезни, которую ты так кропотливо ведешь десятилетиями, так ведь? У неё внутренности сжимались от слов, что она сама же и говорила, но это было подобно одержимости, как если бы ею овладел бес, и до чего же смешна эта мысль, если учесть, что сама она — творение преисподней. Аннабель коснулась черной прядки его волос, ласково убирая ото лба. — Расскажи, — вместе с тем не прекращала она, слишком много желчи в ней копилось, плескалось, уже выходя за край и требуя вылиться полностью. — Ты хотя бы зовешь меня по имени в своих записях или там я для тебя лишь подопытная? Может, дал мне какой-нибудь номер? По очередности объектов изучения, по году рождения или начала эксперимента… Как же её выводило из себя его спокойствие… То, как равнодушно взирал он на темную и едкую злость в её глазах, как терпеливо выслушивал весь этот монолог. По одной лишь этой причине хотелось больше. Резать — или пытаться резать — глубже, чтобы если не причинить ему боль, так хоть задеть эту его невыносимую броню по касательной, как угодно уколоть его, чтобы явил в кои-то веки эмоции в своих чертовых глазах. За проклятое шутовство отвечал в подвале Демиан, но тут Аннабель не удержалась, приблизившись к его уху, стала играть сухой ученый тон, сардонически предполагая содержание его записей: — «После ста пятидесяти запойных дней у подопытной АТ-1888 случилась истерика: не справилась с графином, разбила и резала себе руки. Захлебывалась рыданиями. Умоляла меня найти ту жертву, которой пришлось бы это всё по душе. Крайне утомительно. К счастью, практически сразу после этого на неё снизошло озарение насчет двери — это было интересно. Любопытно теперь, через сколько она догадается, что для второго ключа придется меня препарировать. Я уже начинал полагать, что этот эксперимент обречен на скуку». — Вот теперь уже Демиан слегка дернул уголком губ, выдавая слабое раздражение, отвел глаза в сторону, сжимая челюсть, пока Аннабель продолжала: — Или лучше… «Пятое мая девяноста третьего года. Подопытная АТ-1888 попросила меня поцеловать её, что оказалось весьма эффективным способом положить конец её затяжному периоду депрессии. Как следствие — приступить к перестраиванию её склада ума, мировоззрения и отношения к своему похитителю. Строю приблизительные прогнозы, через сколько месяцев она пойдет дальше. Не сомневаюсь, что скоро — её дух слаб, а плоть ещё слабее». Я близка? Так ты расписывал то, как протекал весь этот занимательный опыт? Её едва не колотило от этой злости, её обуревающей едва не до черных пятен перед глазами, от того, насколько он оставался холоден и отстранен. Аннабель заключила его лицо в ладони, бесцеремонно возвращая его взгляд к себе. — Посмотри на меня, Демиан. Ты уверен, что доволен результатом? Тем, что из меня сотворил? Неужели это то, чего он хотел? Поломанная сумасшедшая девчонка, брызжущая ядом. Ей самой от себя тошно, от того, что она — сплошной комок злости, желчи и отчаяния. А ему? Разве нет? Демиан взял её за запястья, отнимая её руки от своего лица. — Аннабель, — стелил он той шелковой мягкостью, от которой всегда против воли что-то в груди дребезжало, протестовало, но всё равно неминуемо успокаивалось. Будь он проклят. Будь. Он. Проклят. — Я могу понять твою боль и твою злость. Можешь выговариваться, обвинять и бранить сколько тебе угодно, я заслужил. Но моего к тебе отношения все эти речи не изменят. Как и моего решения — тем более. Ни твои слова, ни поступки, что бы ты ни делала и как бы ни старалась. Аннабель смотрела на него едва ли не потрясенно, не веря. Да что же это?.. Он не должен быть таким. Почему? Почему он настолько безмятежен? Почему терпит её? Почему не злится за всё это представление, за все эти детские глупости? Для слез это было бы наиболее неуместное время, она это понимала. Худший момент, чтобы обнажать свою слабость. Но у неё и впрямь защипало глаза. Которые она не смыкала, отрешенно смотря на него, как если бы ожидая, что в любой момент всё же последует его злость, его жестокость, что угодно за всю эту глупую тираду. Нет. Ничего. Демиан был полон своей безграничной обезоруживающей невозмутимости, как всегда. — Я ненавижу тебя, — сложили её пересохшие губы, пока глаза пекло и застилало холодной пеленой. — Ненавижу. Ответ читался в его бездонных бесстрастных глазах, тот, что он уже озвучивал неоднократно, но в этот раз не стал. «Я знаю». Только поднял руку, касаясь ладонью её щеки, оглаживая. Убивая её этой беспощадной невыносимой нежностью. Ей так хотелось продолжать твердить, кричать о том, как же она его ненавидит. Ей так хотелось кричать. Но вопреки этому — не крики сорвались с её едва не дрожащих уст. Жалкий всхлип, вспоровший тишину. Аннабель позволила слезам политься по щекам. Жгучая сердечная боль в груди заставила согнуться. Опустить голову на его плечо. Уткнуться лицом, заливая его рубашку. Как делала всегда. Ненавидела — и тянулась, себя же проклиная, ненавидя, презирая. На этот раз это не был просто тихий плач. Аннабель рыдала. Как если бы на неё свалилось разом всё, что произошло за последний десяток лет. Не хватало, ей этого так ужасно сильно не хватало. Всё это время — не тихо безмолвно глотать слезы. Именно навзрыд, до самой настоящей физической боли в грудине. Сотрясаясь всем телом, изламываясь, задыхаясь всхлипами, цепляясь дрожащими пальцами за его рубашку. А он — её личный монстр, худший из чудовищ — утешающе гладил её по голове, позволяя выплеснуть всё. Совершенно спокойно сносил миллионную за всё их заточение её истерику, что-то шептал, мягкостью тона и слов постепенно притушивая эту агонию чувств. Когда она уже была настолько истощена, что не осталось ни слез, ни воздуха в легких на всхлипы — он всего лишь отнес её в спальню. Без единого слова помог снять громоздкое платье, освобождая грудную клетку от сдавливающего рёбра корсета, чтобы было легче дышать. Когда она в нательной сорочке забиралась в постель, совершенно без сил, он только потушил свечи и оставил её, потрясенную всем случившимся — явно не такой исход она предполагала, когда только заговаривала о воде и крови. Господи. Настолько вся эта ситуация не пошатнула между ними ничего. Настолько Аннабель бессильна. Устраивающая сцены, желчно язвящая, играющая на его нервах, раз за разом оказывающихся невозможно железными. Ничтожна. Изменить ничего не способна совершенно. Быть может, стоило уже попросту сдаться. Пережить эти несчастные пять лет и мирно уйти. С этой мыслью она засыпала, чувствуя по-прежнему на щеках высыхающие следы холодных слез. С этой же мыслью существовала в дальнейшем. Долгое и долгое время. К произошедшему Демиан не возвращался. Не издевался и не шутил, но и серьезно к этому никак не подходил. Попросту ни словом не упомянул, как и она сама — даже в уме запечатала всевозможными замками. Не то чтобы стыдилась. Но и оживлять в голове образы того, как она сперва слишком легко сдавалась в ответ на его поцелуи, затем насмехалась, а под конец рыдала в его руках, было бы острейшим проявлением мазохистических наклонностей. То, как терпеливо и в какой-то степени… благородно?.. он реагировал на ту ситуацию в сам её момент и впоследствии, делало только хуже. Ей ведь нужно ненавидеть его, верно? Ей нужно ненавидеть. Не-на-ви-де-ть. По слогам вживить себе в подкорку мозга. Аннабель и так позволяла себе слишком многое все эти годы, за что себя и ненавидела тоже. Отец, Демиан, Максвелл и она сама в первую же очередь — чудовищная четверка, поделившая меж собой неиссякаемые запасы её ненависти. Но она не могла больше пылать той обжигающей её злостью к Демиану. Не после случившегося. По большей части она попросту старалась держаться в стороне. Не до фанатизма, как прежде, не перебарщивая, ведь в ином случае её подсознание начинало устраивать свои собственные игры в дневные часы сна. Однако и не возвращаясь к той беззаботности, что была прежде. Чтобы не обращать ту сцену совсем уж в ничто, не делать её бессмысленной до смехотворности, Аннабель всё же действительно стала пить его кровь «естественным путем», а не графинами. Безусловно, за утолением жажды уже не следовало ничего из выше описанного, Аннабель контролировала себя, училась обуздывать демоническую сущность. Абстрагировалась, сосредотачивалась на чем угодно ещё — прокручивала в голове научные термины, вызубренные стихи, проигрывала партии. Всё, чтобы не думать о том, что она вновь прижимается к нему, губами касаясь его шеи и глотая его кровь. Привыкаешь ко всему, и даже к этому — тоже. Благодаря подобной мере питания приходилось утолять жажду, а соответственно и контактировать с ним, намного-намного реже. Чаще, чем ему, однако не так часто, как когда она пила из чаш и графинов. Раз в несколько месяцев подобную процедуру вполне можно претерпеть, а затем и обратную — когда раз в полгода он насыщался взамен ею. В остальном их подвально-могильная жизнь была спокойна. Немыслимо — после всего, что случилось, всё было невероятно спокойно. Обыкновенное сосуществование в одних стенах. Тот случай на его коленях — как финальная точка на её попытках спастись, всё описанное в этой записи — концентрат значимых событий, остальные же годы особого внимания не заслуживали. Аннабель даже задавалась вопросом — неужели финал её истории будет настолько невыразителен? Пуст? Кто бы знал, что это был не финал далеко, что она еще и близко к финишной черте не подошла… Если возвращаться к описанию их сосуществования, то Аннабель всё же говорила с Демианом, но говорила редко. Весьма сухо, как если бы они были всего лишь старыми знакомыми. О быту, изредка о литературе, если приходилось к слову — всё же не удавалось похоронить в себе последние крохи извечного любопытства, как бы разбита и напрочь перемолота изнутри она ни была. Стала читать, забываясь в иных мирах, далеких от обреченности её реального мира. Даже играла в шахматы. Он не поучал её, только изредка комментировал, а она ничего не спрашивала, даже пусть проигрывала раз за разом на протяжении месяцев и лет. Играли практически молча. Играли и в тот конкретный день. Разделивший всё на «до» и «после». Таких моментов в этой истории было немало, но этот — один из важнейших. Даже и не различить, что именно было кульминацией истории, записанной на этих страницах — момент вскрытия правды или этот, произошедший весной 1917-го года. Всего за год до освобождения. Аннабель была уже смирена, насколько возможно. Всего ведь год, правда? Меньше уже даже, около полугода. Совсем-совсем немного. Будь в ней больше жизни, она была бы взбудоражена, как пару записей назад, когда оставалось шесть лет. Но она, разбитая и уставшая, только ждала. Ждала, и ждала, и ждала… Она проигрывала, когда это произошло. В партии. Даже уже не старалась выиграть. Ходила равнодушно, с черной пешкой в руке готовилась сделать очередной примитивный ход. Когда всё посыпалось. Не метафорически. Буквально. Сыпалась штукатурка, орошая всю поверхность белым, оттого, что стены аж едва ли не сотрясались, и ей показалось на миг, что они норовят сложиться, как карточный домик, весь подвал, весь этот мир будто рушился и норовил похоронить их под обломками. И грохот. Этот грохот, там, вдали, за коваными дверями. Его ни с чем не сравнить. Чудовищный, оглушительный, не понять совершенно, откуда взявшийся. Впору было схватиться за голову, закрыть чуткий слух, сжаться, спрятаться. Но они вдвоем, как истинные вылитые из вечности создания, даже не шевельнулись, пока их стремительно накрывал конец света. Словно попросту не успели. Как-либо отреагировать. Всё произошло так быстро и ещё быстрее — закончилось. Всего один короткий страшный миг, для них ставший роковым. Не считая посыпавшейся штукатурки, в гостиной даже ничего и не переменилось, настолько всё было абсурдно. Стены стояли, как прежде, всё было, как прежде. И Аннабель безмерно долго не решалась спрашивать, но сердце грохотало в груди с такой тревогой, что попросту не выдержало бы, если бы с уст не сорвался очевидный вопрос. — Что это было? Чтобы Демиан, всегда всё знающий, объяснил, как делал всегда. Успокоил. Но стоило заглянуть ему в глаза — сердце её замерло вовсе, сжалось напуганным, отчаявшимся щенком, наивно жмущимся под оградой ребер. Которая от правды всё равно не спасет. Потому что — впервые за долгие и долгие годы — Демиан ответа на её вопрос не знал.