Чернилами и Кровью

Холод, безнадежность и целое марево самых разных оттенков моего сумасшествия.

___________________

Тиканье часов казалось теперь ещё большей насмешкой. Всегда они действовали на нервы в той или иной мере, но с ними вполне можно было свыкнуться, понимая, что они наоборот оказывают услугу, помогают, беспрестанно трудясь над отсчитыванием каждой секунды, что придвигала затворников на шажок ближе к концу срока. А теперь? Неужели слышать ей этот звук вечно, зная, что он ведет в никуда? У неё было ощущение, будто всё это время она барахталась ничтожно в каком-нибудь озерце, всё стараясь добраться до берега, притом сетуя вечно на то, как невыносим этот долгий путь, а обнаружила по итогу не берег вовсе — тот исчез глумливо прямо перед носом. Обнаружила, что находится она ни в каком не в озере и не в море даже. В океане, берега у которого не видно. Ни конца, ни края. Впереди — бесконечность, неколебимая и непреодолимая. Но будь это действительно всего лишь водой, а не временем, она бы уже давным-давно попросту перестала плыть, пошла бы на дно, позволила бы толще проглотить её и разорвать ей легкие изнутри. Увы, смертность была для неё неслыханной роскошью, милосердием, которое ей никто уже не предоставит. Попытка же прибегнуть к последнему возможному способу всё закончить привела лишь к тому, что Аннабель отвратила от себя единственное создание, делившее с ней нынешнюю неподъемную ношу. Так дико осознавать по-прежнему. Что он теперь — тоже, тоже в западне. Каждая минута этого заточения была пропитана превосходством Демиана над положением, а теперь положение разгромило их обоих. Теперь они равны. Может быть, она даже нашла бы в себе остатки прежней желчи, чтобы тому позлорадствовать, ведь хотя бы так она отмщена за всё с нею сотворенное, но никакого злорадства, конечно, не было. Только ныло протяжно сердце, и она не желала вдумываться во все причины этой незамолкающей ноющей боли. Тем не менее, Демиан всё равно пока с участью мириться не то чтобы собирался. Аннабель не совсем понимала, что он делает, но каждый раз, стоило ей ненадолго покинуть зачем-нибудь комнату, она заставала его в кабинете или в гостиной, склонившегося над многочисленными расчетами. Писал, зачеркивал, снова писал и снова зачеркивал. Комкал в кулак, выбрасывал, на долгое мгновение о чем-нибудь задумывался и возвращался к формулам. На теоретических расчетах это не заканчивалось. Однажды Аннабель, без того терзаемая бессонницей и кошмарами, проснулась от какого-то грохота далеко за дверьми. У неё на миг даже сжалось в робкой надежде сердце, но затем она расслышала, как тихо выругался Демиан — как выяснилось после того увлекательного tournée по его воспоминаниям, ругался он всегда, судя по всему, на валашском, — и поняла, что нет. Что бы он ни попытался сделать — тщетно. Аннабель тоже не сидела сложа руки. Ей была отвратительна пассивность. Смиренность и бездеятельность. Ей нужно, нужно что-то делать, всегда — не позволять этим остаткам огня внутри себя потухнуть, ведь только он и грел её стылое полумертвое тело. В чем смысл существования в окоченении? Если и сдаваться, то с концами, без всяких полумер… В ней поселилось навязчивое бескомпромиссное желание найти всё же любой способ оборвать всё окончательно. Пойти ко дну. Верно, Аннабель слаба, ничтожна, как угодно, но она не вынесет этого безбрежного океана времени, когда нет уже никакой надежды. Когда обострилось оттого в несколько сотен раз ощущение, что она обитает в каком-то подобии на преисподнею, в тесном подземелье, на которое давит всей своей тяжестью земля — находятся они словно в самом её центре, в самых глубинах чрева, куда не ведут никакие пути. Закопана безвозвратно. Захоронена. Остается только гнить веками. С Демианом они словно поменялись местами — если там, у дверей, именно она судорожно цеплялась за любой шанс на спасение, а он твердил о склепе, то теперь он ударился в поиски выхода из внезапного капкана, в то время как она веру в себе упокоила. Стремилась теперь упокоить и себя. Может, их и можно назвать опаснейшими хищниками, смертоносными и могущественными, но они всё же уязвимы, и воспоминания Демиана наглядно это демонстрировали. Он, безусловно, не показывал ей самих сцен, где обрывалась демоническая жизнь, не считая сцен сожжения, чтобы не преподносить ей способы самоубийства на блюдечке, но всё же в его руках даже жизнь демонов там выглядела хрупкой и ломкой — ничего общего с богами, с которыми он сравнивал, полагая внушить чувство превосходства своей сути. А значит, если очень постараться, вполне можно что-нибудь придумать. В опытах у него нередко фигурировали святые атрибуты, но в подвале давным-давно ничего святого не осталось — с того далекого дня, как он расплавил её крест. С этим ничего не поделать. Зато фигурировала также древесина. Аннабель дождалась однажды, когда Демиана не будет в гостиной. Умыкнула оттуда один из стульев. Осторожно отломила ножку. Взялась за клинок своими неумелыми руками и старалась орудовать им как можно тише, чтобы не привлечь ненужное внимание… медленно и кропотливо срезая с края ножки древесину, чтобы заострить конец. Напрасно. Перед тем как Демиан зашел в её комнату, она успела спрятать подальше следы грядущего само-преступления, однако от его проницательности это не уберегло. Он ставил на прикроватную тумбочку чашу с кровью — из горла она его кровь больше не пила: либо того не хотел он сам, либо догадывался, что этого не захотела бы она, — когда нежданно пошатнул её надежды: — Нужна специальная древесина, особого вида, — сообщил он безразлично. — Здесь её нет. Не старайся. Кажется, это первое, что он сказал, за весь долгий срок после инцидента за дверьми — то ли месяц с той поры прошел, то ли сотня: каждые сутки ощущались длиной в неделю. Направился обратно к двери, чтобы покинуть комнату. Даже не посмотрел на неё, заставляя горький осадок в её легких снова дать о себе знать — отдало в груди резью, от которой всегда приходилось только отмахиваться, как от мошки. Демиан ведь может и лгать, верно? Аннабель всё равно доведет эту идею до конца — просто чтобы удостовериться, вычеркнуть один из пунктов и мыслями к нему не возвращаться. Чрезмерно хорошо её зная, уже у порога он задержался, бросил напоследок: — Поступай, как знаешь. Но я тебя предупреждал. Как он это делал? Как? Всего одной безучастной фразой срезал большую часть твердости её решения. Но горстка, жалкие от той решительности крохи, всё ещё осталась. Ведь кто знает, не могло ли это быть как раз манипуляцией, что заставила бы её отступиться от идеи, действительно ей как-либо угрожающей… Зря, конечно же. Все эти домыслы — зря. Демиан был прав, никакого результата это не принесло, Аннабель только испортила очередную сорочку. Проку не больше, чем от клинка, и по ощущениям примерно то же, только боль не острая, а больше уж щиплющая. На том её самоубийственные похождения не закончились. Аннабель перешла к вещам более стандартным, если судить по человеческим меркам. Люстра у них в подвале имелась только в гостиной — в остальных помещениях обходились канделябрами. Вновь дождавшись, когда Демиан увлечется своими расчетами в кабинете, она взяла в гостиной стул и поставила его на круглый стол: потолки в подвале были слишком высоки, иначе не дотянуться. А ей нужно было проверить, пощупать, посмотреть, насколько люстра крепкая, ведь выглядела хрупкой катастрофически. Демиан оказался на пороге гостиной внезапно, его приближения она не слышала. Но увидев её на этой выставленной мебельной конструкции, озадаченным не показался совсем. Только смотрел на неё, тотчас же невольно замершую под его взглядом, мгновение молча. — Если ты надеешься, что вампира может убить перелом шеи через повешенье, у меня для тебя плохие новости. Да почему? Почему нет? Перелом шеи влечет за собой повреждение продолговатого мозга, жизненно-важного отдела. Жизненно-важного для человека, разумеется, но он ведь контролирует сердечно-сосудистую систему, а сердце в функционировании демонического организма тоже играет ключевую роль… — Даже если бы это сработало, — продолжил он, проходя вглубь гостиной и беря со стола свои расчеты, — для перелома должно быть вдвое больше высоты, а в тебе — веса. Раз в пять. Аннабель секунду только помедлила, обдумывая его слова. Затем вздохнула устало и сделала шаг, спустившись с высоты осторожным приземлением — подошва туфель коснулась пола так легко, словно она спустилась с незначительного бордюра, не более того. Прелести демонического существования, которые ей не сдались совсем. Убрав мебель, как стояла, Аннабель так же молча покинула гостиную. Как уже было написано выше, она не успокаивалась, пока не удостоверялась на практике в правдивости слов Демиана. Поэтому перелом шеи она всё же опробовала. Но не через повешение. Не думала, что это возможно физически… самому себе… потому и полагала сперва воспользоваться люстрой. Как выяснилось — возможно. Вполне возможно свернуть себе голову и без веревки. Ей пришлось сперва залить себе в глотку разом целую чашу демонической крови. Не для храбрости, а для расслабления, ведь напряжение мышц может только воспрепятствовать задуманному. В воспоминаниях Демиана головы сворачивали по-разному. Когда это были человеческие воспоминания — человеку приходилось задействовать всё тело, зажимать шею локтем и как-то определенным движением уже сворачивать. Когда же это были демонические воспоминания — это было куда легче, очевидно. У демона в руках заложена чудовищная сила. Поэтому, до последней капли опустошив залпом чашу, Аннабель уселась в платье на полу. Одной рукой взялась за подбородок, другую положила на затылок. Несколько мгновений она отчужденно взирала в одну точку перед собой. В зеркало она последний раз смотрелась невероятно давно, но её собственный взгляд ей представлялся до ужаса омертвевшим. Таким чувствовался, во всяком случае. Вся она — омертвелость. Опустошение. У неё не было ни единой надежды на то, что у неё сейчас получится. Но она в отчаянии. Да и из простого любопытства… Всего одно резкое движение. Хруст. Зрение отнялось. Как и все прочие чувства, разом, кроме жуткой боли в шее. Аннабель не чувствовала ни конечностей, ни своего тела ниже шеи. Кажется, за спиной у неё уже оказался пол, но она не могла знать наверняка. Никакой возможности пошевелить хотя бы пальцем, либо сделать простой вздох. Как если бы умерла, но увы — сердце билось. Чернота перед глазами создавала впечатление потери сознания, но и тут неудача, всё ещё мир вокруг неё как-то да воспринимался, пусть отдаленно, скомканно и глухо. Всё ещё отчасти слышала звуки. К примеру — вдалеке, в другой комнате: утомленный вздох, а на выдохе какое-то очередное ругательство. Пусть этого языка она по-прежнему не знала, в данном контексте было совершенно прозрачно, что было причиной его раздражения. Уже спустя несколько секунд она различила рядом его сердце. Что-то он произнес, будто самому себе, слишком тихо, она не разобрала. Нечто вроде «неугомонное создание», но Аннабель не была уверена. Если так, то у неё дежавю — так он её, кажется, назвал при Силье, когда она «повадилась сбегать на улицы» в детстве? Его пальцы, коснувшиеся её головы, ощущались до ужаса дико, потому что вовсе ощущались. Неожиданно. Ничего ниже шеи, зато прикосновение рук, приподнимающих её голову, — вполне. Её едва не затрясло. Всё так же — лишь одно простое движение, точное и хирургически выверенное: с той же точностью он вывихнул когда-то челюсть Максвеллу. Но ей — вернул шею в нужное положение. Тело едва заметно дернулось, обретя снова чувствительность, и прежние привычные ощущения обрушились на неё неприятным потоком. Зрение вернулось первым же делом, и она часто заморгала от режущей глаза яркости. Конечности, пусть способные снова шевелиться, были слабыми, точно ватными, вся она чувствовала себя обмякшей и нескладной. Тем не менее со сверхъестественной скоростью всё возвращалось к прежнему состоянию — ей даже удалось сесть, — и нечто ей подсказывало, что и шея могла вернуться сама, но Демиан, видимо, милосердно её пощадил, лишая её этого долгого мучительного процесса. — Я говорил, что не выйдет. — Это был ученый интерес, — ответила бесцветно, растирая ладонью шею: та ныла, как если бы Аннабель потянула мышцы. Голос её был хрипловат, и горло само по себе скребло неприятно, вдобавок побаливала голова, но в общем и целом состояние можно было назвать терпимым. Скоро пройдет. Не зная, станет ли Демиан читать ей нотации, Аннабель решила заведомо себя от них избавить — не без труда поднялась на ноги, проделала путь в несколько шагов, кажущийся невероятно длинным, до постели и забралась поверх одеяла. Если бы он хотел что-нибудь сказать — конечно, сказал бы в любом случае, однако он не стал. Только, находясь глубоко в своих мыслях, пробыл какое-то время еще в комнате, а после удалился. Был и ещё один случай. У неё их целый арсенал: можно писать до бесконечности. Аннабель перешла к тяжелой артиллерии, практически в буквальном смысле. К способам не столь поэтичным. Куда более приземленным и мерзким, зато, хотелось верить, куда более действенным. В один из вечеров она придвинула кровать, стоящую посреди комнаты, к углу, чтобы хотя бы частично ту окружали стены, а потому случайно отодвинуться той было бы некуда. А сама расположилась рядом на полу, легла на спину. Сколько примерно весит кровать, Аннабель не ведала, на глаз определять не умела, а демонические способности так и вовсе путали в определении подобных вещей. Сама эта конструкция с немалым объемом перин, вдобавок высокие балки, поддерживающие увесистый балдахин… Фунтов сто восемьдесят, возможно? Или больше? Так или иначе — много. Достаточно, чтобы размозжить голову всего лишь ножкой. Её демонической силы хватило, чтобы приподнять край кровати лишь одной рукой, вытянув ту над собой и затем разместив под этим краем голову. Вот это уже было жутко, стоит признать. Аннабель надеялась только, что, если умереть всё же удастся, это будет пусть и неизбежно больно, но быстро. Закрыла глаза. Не сумела бы опустить руку, смотря прямо на этот деревянный угол, способный запросто раздробить ей череп. Вздох. Ещё миг промедления. И отпустила. Стоит ли писать, что ничего, конечно, не последовало? Ей даже не нужно было открывать глаза, чтобы понять, что именно произошло. Честно — это уже начинало надоедать. А как же, должно быть, надоело уже ему… Но так или иначе — вот он, как всегда вовремя. Аннабель открыла всё же глаза, увидев ожидаемую картину — возвышаясь, совсем рядом Демиан стоял у кровати, держа ту за край, отчего ножка так и зависла на некотором расстоянии от глупой головы. — Больно ты пристрастилась к полу последнее время. На его лице, вопреки издевке, — никакого выражения. Ни злости, ничего. Никакого напряжения, раздражения… Только слегка кивнул головой в сторону, указывая ей отодвинуться, чтобы он мог опустить кровать. Аннабель всё так же равнодушно смотрела на него с пола. — Если не отодвинусь, ногой меня отпихнешь? Невозмутимо, безмятежно совершенно. Конечно, он мог попросту задействовать свою бесовскую силу, уж точно он не стал бы её пинать, но она не удержалась. Слишком ещё много яда хранилось у неё под кожей, в легких, на кончике языка. Не потребовалось. Одного только этого отягощенного усталостью и холодом взгляда хватило, чтобы она сама неохотно повиновалась. У неё не было желания пререкаться с ним сейчас, ухудшать без того ужасное положение вещей. Поэтому она отодвинулась, поэтому поднялась, поправила одежду. Ни слова больше не сказала, вместо этого — направилась к двери, размышляя. В конце концов, постель — не последнее, что можно было бы использовать в качестве незамысловатого устройства для казни. — Не заставляй меня на щепки разбирать всю здешнюю тяжелую мебель. Аннабель остановилась. Годы идут, а у неё всё ещё ощущение, словно лжет он всё и на деле запросто читает мистически все её мысли. Не то чтобы её это отвадило от задумки, он это понимал. — Я говорил тебе, что наша с тобой суть подвластна не биологии, а чужой вере в потустороннее, — напомнил он затем, разрушая вновь её надежды. — В вампирский мозг верующие никакого сакрального смысла не вкладывают, он не так важен. Попросту восстановится. И процесс этот не из приятных. Вот как. Аннабель уж было поначалу опасалась, что он сейчас насмешливо прокомментирует отсутствие у неё мозга как такового и это было бы вполне справедливо, но он не стал — был удивительно серьезен. Всё это, однако, ей ощутимо напоминало уже абсурдную трагикомедию, хотя ни ему, ни ей смешно не было. Ну, или разве что чуть-чуть. Но Аннабель всецело списывала это на сдающие уже нервы и вслух не смеялась, разумеется, смех этот умирал на дне легких каждый раз, не доходя даже до горла. Пекло в горле всегда по иной причине, но и плакать откровенно Аннабель себе не позволяла тоже. Так они и существовали какое-то время. Демиан — в тщетных попытках придумать способ покинуть подвал. Аннабель — в тщетных попытках придумать способ покинуть свет. Оба тешили себя невозможным, иными словами. Её идеи были различны — имелись и как вполне серьезные, подобно описанным выше, так и мелковатые, безобидные, большая часть из них так и вовсе оставалась в сырой стадии разработки, поскольку Демиан запросто распознавал любые её замыслы и все тем же сухим образом объяснял ей, почему у неё не выйдет. Как он только, столь увлеченный своими собственными расчетами, успевал следить за ней и предугадывать её действия, господи… Аннабель всем этим как будто только утоляла в себе всё ту же острую потребность не бездействовать. Стоило ей остаться в тишине своих мыслей, не подвинутых сумасшедшими идеями самоубийств, как её придавливало глыбой бедственности всего положения. Возвращалась вечно мыслями к той сцене у дверей, обливая душу доброй порцией отвращения к себе, помимо этого преследовали ещё и воспоминания чужого прошлого, мельтешащие перед глазами, стоит сознанию только слегка зацепить это течение мыслей, неизбежно тонуло в сокрушительном потоке. Преследовали и в кошмарах… притом не ужасы, что он творил — к ним почему-то её душа сталась неожиданно равнодушна, — а именно те всесокрушающие моменты ужасных несчастий, ломающих её саму до сколов в грудной клетке. Каждый раз она просыпалась опустошенная и терзаемая болью: и душевной, и физической. Эта головная боль, тупая и давящая, тисками сжимала виски еще неделю после той сцены у дверей и заново о себе напоминала именно в такие моменты, будто её разум треснул неизбежно и в эти трещины попала чужая горечь, въелась, спряталась в них, чтобы являть себя как раз в часы её уязвимости — днем во снах, когда телу и голове следовало отдохнуть, и ночью, когда она изредка прекращала зацикливаться на самоубийстве. Иногда из тупой боль превращалась в острую, воспалялась и зубьями впивалась в мозг, и Аннабель просыпалась среди дня, подскакивая в постели и дрожа, хватаясь за голову, пока перед глазами вспышками резали сетчатку кровавые воспоминания, чужие. Подобное, к счастью, случалось чаще лишь поначалу, затем боль усмирилась, дни и недели притушили её, сводя к проявлениям совсем уж редким. В любом случае, беспокоило её не это — боль физическая явно никогда не была её главным неприятелем. Тот факт, что она поиск способов убиться сделала всё равно что досугом, мучил её невозможно. Словно она всего лишь развлекается, и в какой-то мере оно таковым и было. Всё это терзание собственной беспомощностью и слабостью духа всё нарастало с каждым днем, нарастало и нарастало, и достигло своего апогея после очередного кошмара. Какой-то совершенный, лишенный всякой логики сумбур — ей снился зал и подвал, вроде бы и одновременно, но и попеременно, как если бы картинка рябила и менялась каждую долю секунд. Взирали на неё свысока разные глаза — ярко-алые и темно-бордовые, но оба взгляда — тяжелые, жестокие, ледяные до ужаса. И черты, пусть одинаково резкие и холодные, но всё же очень разные. Неизменно одно — хватка на горле. Бессилие, абсолютное и незыблемое. Чувство собственной ничтожности. Неспособность пошевелиться. Только отчаяние, отчаяние, отчаяние… Аннабель проснулась с тем же отчаянием. Хотелось перевернуться, уткнуться лицом в подушку и завопить, чтобы хотя бы так выскрести из груди всю слякоть, запасы которой оставались неисчерпаемы. Но она только смотрела в потолок, стараясь осмыслить. Непонятно, сознавал ли это сам Демиан, но то наказание явно оказалось куда более жестоким, чем, во всяком случае, представлялось ей самой поначалу. Это не просто непродолжительное поджаривание разума вкупе с демонстрацией самой жути — варварской и остервенело страшной — его прошлого. Аннабель теперь всё равно что волочила за собой бремя этого чужого прошлого. Ей и своего было с лихвой, даже свое ей было не по силам — со смертью загрызенного псами Тоби, убийством Арчи, предательством отцом и долгосрочным похищением-экспериментом, — а теперь она еще и умещала в памяти целые столетия жизни другого создания, пережившего в тысячу раз больше неё. Волочила в никуда. Пред ней всё тот же нескончаемый океан бессмысленных страданий, который ничем не оборвется. Если только самой не оборвать. Все её размышления всегда сводились к этому. «Оборвать». Закончить, перестать существовать. Единственное для неё решение. В этот раз у неё было больше решимости. Какой-то жуткой решимости довести всё же до конца, за какую идею, даже самую кровавую и мерзкую, она бы ни взялась. Аннабель, чрезмерно долго просидевшая в раздумьях не вставая с постели, наконец поднялась и бесшумно затворила дверь, до этого лишь слегка прикрытую. На том не остановилась. Взяла первую попавшуюся в руки ткань и плотно постелила под дверью, закрывая щель между ней и полом, чтобы не выпустить из комнаты будущий запах крови. Также переоделась — если ничего не получится, не хотелось бы портить сорочку, ещё одну, потому оделась в уже запятнанную кровью и слегка порванную после той неудачной попытки с колом. Кружевную, длиной в пол, с длинными свободными рукавами. Как призрак из жутких видений. Задумалась ещё, не забаррикадировать ли снова дверь, даже зная, что он откроет без труда. На всякий случай. Но это бы принесло слишком много шуму — раньше времени лучше бы чужого внимания не привлекать. Зато зажгла свечи, все, что имелись в комнате, чтобы хотя бы их потрескиванием заглушить любые прочие звуки. Всё это делала она медленно, спокойно и отстраненно, как если бы всего-навсего бродила во сне. У неё всегда так. Когда её разум пленит чистое сумасшествие — словно всего лишь лунатизм. Впору бы задуматься, нет ли у неё какого-либо расстройства, как у Далии, но, наверное, всё-таки это не тот же недуг. Аннабель все же относительно вменяема в такие моменты: помнит, что делает, худо-бедно может объяснить свои действия… Её поступки даже подвержены какой-никакой логике. Сердце — основа всего. Важнейшая часть человеческого тела. Символ, имеющий в вере немалую силу. Не просто так оно бьется даже у них, мертвых созданий, восполняет кровь, способствует регенерации, даже будучи само раненым. Всего-то нужно от него избавиться с концами. Чтобы не сумело восстановиться. Аннабель разместилась на полу — уже нечто слишком привычное, — села на колени, держа в руке клинок. В воспоминаниях Демиана она видела, что рука демона вполне может пробить грудную клетку, чтобы добраться до сердца и без всяких проблем выдрать, но не самому себе ведь — не хватит размаха и, соответственно, силы. Действовать она рассудила иначе. Небольшое отверстие в перепачканной ткани сорочки было несколько ниже груди, под ребрами — туда она била колом в прошлой попытке, как и много лет назад клинком. Теперь, тем же клинком, она чуть ниже ребер воткнула острый кончик в кожу. Сперва совсем слегка, только примерно намечая взглядом. Будто готовясь морально, хотя к такому не подготовиться, да и не то чтобы у неё была в этом нужда. Ей безразлично всё уже до крайности. Никакого ужаса, никакого неприятия, никакого страха боли. Но всё равно пришлось крепко стиснуть зубы, когда она вогнала клинок поглубже и повела в сторону, удлиняя линию. Боль жгла полосой, следуя за сталью, и рана исторгла кровь, полившуюся вниз и заливающую ещё пуще некогда белую ткань. Аннабель старалась делать всё как можно тише. Кроме этого едва различимого звука разрезания плоти — ни звука. Даже не дышала. Запретила легким работать, а они оттого полыхали дико: ей тяжело еще давалось контролировать дыхание в моменты перевозбуждения тела. Сердце забило чаще, но, к счастью, сейчас ещё день, и Аннабель должна спать. Участившееся сердцебиение Демиан, если прислушается, может списать на очередные кошмары. Но действовать в любом случае придется быстро, когда она возьмется. Грядущий звук прикосновения пальцев к органам Демиану слишком знаком, чтобы не узнать. Очевидно, да, Аннабель намеревалась вырвать себе своей же рукой сердце. Через глубокий надрез под ребрами можно попытаться просунуть руку — если только её не парализует тотчас же болью, а это вполне вероятно, но попробовать стоит, — потеснив другие органы, обхватить крепко пальцами собственное сердце и посильнее дернуть. Звучит безумством, но вся эта история, с первой же страницы, — сплошь безумие. Демиан оказал ей услугу демонстрацией всех возможных и невозможных мерзостей. Перспектива просунуть руку в свою же грудную клетку теперь не ужасала так, как могла бы прежде. Аннабель всё равно медлила. Думала. Если вдруг свершится чудо и у неё каким-то немыслимым образом получится… каково было бы Демиану. Быть запертым навеки с её телом. Ещё одна трагедия его богатой на трагичность жизни. Должно ли это её беспокоить? Из-за него они здесь. Что бы он к ней ни чувствовал теперь — он похитил её, он обратил её и держал насильно взаперти десятилетиями. Его прошлое, даже просмотренное ею лично и оставившее тем след, никак событий подвала не касалось и никак оправдывать череду его поступков в её отношении не должны. Аннабель не считала, что Демиан заслуживал боли — если она действительно будет — от её потери. Но и она не заслуживала всего, что он с ней сделал. Ей всего лишь хотелось с этим покончить. Нужно покончить. Поэтому… Все эти секунды промедления клинок она не вынимала, держала лезвие в собственном теле параллельно ране, чтобы та не затянулась. Позволив всё же легким прийти в действие, она глубоко, медленно вдохнула и так же выдохнула, стараясь успокоить сердце. Хотелось верить, что осталось ему бушевать недолго. Аннабель прислонила кончики пальцев свободной руки к краям раны у лезвия. Ещё один вздох. Затаила дыхание вновь. Нужно будет быстро. Всадить руку как можно глубже. Стоило только до средней фаланги погрузить пальцы в рану, как её уже сотрясло крупной дрожью. Мерзкая влажность внутренностей, окружившая теплом пальцы, и этот едва уловимый звук… Аннабель выстояла жутко-отвратный миг вполне стойко, пусть её и тянуло вывернуться наизнанку от нахлынувшей из-за подобного зрелища тошноты — на попятную она не пошла. Не сразу. После того, как просунула пальцы до костяшек, — уже да. Боль огненной вспышкой, слепящей и охватывающей всё тело, согнула её напополам, обездвиживая и сотрясая дрожью. Рука отпрянула рефлекторно — не удалось удерживать пальцы в ране, вместе с тем выпал на колени и клинок, позволяя потревоженной плоти срастись, как ни в чем не бывало. Боже… Так много крови. Руки, сорочка — весь перед, насквозь. Липла к коже, и таким густым был этот слой, что ни проблеска белой кожи не видно даже в разрезе у ткани. «Проклятье», — хотелось процедить ей, но она так и не издала ни звука, только надсадно дышала, делая медленные, сдавленные вдохи, по-прежнему напополам согнутая, отчего распущенная темная копна падала на пол, закрывая лицо. Ей стоило вусмерть упиться сперва демонической крови, чтобы не чувствовать боль так остро. Но тогда она бы не сумела точно сделать надрез и точно ухватиться за сердце… Описывая всё это сейчас, ей попросту не верится. О чем она думала? Господи. Господи! Аннабель — чертова психопатка не меньше Демиана. Безупречная в своем безумии пара, обреченная ютиться в склепе до скончания веков. Ей хотелось кричать от отчаяния, как раненой лани. Аннабель всё так же не разомкнула крепко сомкнутые уста. Слышал ли вовсе что-нибудь Демиан? Она толком не успела покопаться в своих органах, чтобы можно было что-либо понять. Частично этот звук, к тому же, как она и планировала, могло скрадывать потрескивание… Эта мысль Аннабель оглушила. Свечи. В канделябрах. Горели в её комнате — сама же их только что и зажигала. Пламя. Единственно надежный, уже не раз обговоренный способ навредить демону — пламя. Всё это время очевидное лежало у неё перед носом. Аннабель поднялась с клинком на едва держащие её ноги. Оказалась у канделябра меньше, чем за долю секунд. Пока ещё глас разума не успел её остановить, пока ещё не явился Демиан… Всего одним легчайшим движением она опрокинула высокий напольный канделябр, роняя его на небольшой ковер у комода. Пламя само по себе переползало бы с ударившихся об пол свеч невероятно медленно, Аннабель это понимала. И обратилась к своей мистической сущности. Так отчетливо помнила, как делал это Демиан в том далеком воспоминании о Максвелле, чувствовала, за какую именно нить нужно потянуть в паутине дьявольских сил, оплетающих душу. В воспоминании Демиан делал это лишь взглядом, но Аннабель упростила себе задачу — выбросила вперед руку, сосредотачивая бесовскую силу в движении. Для бесовщины нужны эмоции. У неё эмоций сполна. Огонь вспыхнул заревом, поглощая сперва часть ковра, затем расползаясь по нему всему, а после переходя и на пол разрастающимися широкими полосами. Стремительно растекался по всей комнате, пламенными штрихами тянувшись как можно дальше, выше, ярче. Завораживающе… Как же это было завораживающе, словами не передать. И пьяняще — до невозможности, до покалывания на покрытых кровью кончиках пальцев, до зуда в венах, что болезненно-приятно сжались и почернели, но Аннабель было не до того. Эта сила, наполняющая её до краев… сразу после того сокрушительного чувства собственной ничтожности. Ударило в разум, травя контрастом. Даже если себя сжечь не удастся, она хотя бы сожжет эти стены дотла, свою личную, всегда непоколебимую клетку. Останется существовать на жалком пепелище, как и должно быть — уничтоженная она в уничтоженной обители. Пламя уже объяло стены, и Аннабель понимала, что Демиан этот звук уже не слышать не мог, но ей самой все звуки заглушал гул крови в висках, и она не могла вслушаться в чужое сердцебиение, узнать, где он. Только могла попытаться выиграть себе немного времени. Ещё один взмах рукой, вкладывающий всё кострище эмоций. Едва не отнявший у неё силы, едва не подкосивший ноги, застеливший чернотой взор и наливший все мышцы и сосуды глухой болью. Кровать проехалась по полу через всю комнату, впечатываясь в стену и запирая тем дверь. Демиан откроет её. Конечно, откроет — уже однажды открывал. Но, может, к тому моменту от неё уже мало что останется. Неизвестно, со всем ли пламенем ли так, либо только при сожжении под солнцем, но кожа демона, судя по воспоминаниям Демиана, воспламеняется невероятно легко. Как ткань. Аннабель чувствовала себя до того иссушенной, ломкой и слабой, что ей казалось, что она должна сгореть быстрее любого, даже самого легкосгораемого материала. Ей стоит только… Она протянула руку к пламени, как к старому своему другу — долгожданному, пусть и ожидала она погибели от него в несколько ином виде. Кольцо пламени окружало её уже предельно тесно, заполонило практически всю комнату — и ведь на то ушло всего мгновение… Ей прежде было так холодно. Прежде Аннабель не ощущала, как же ей холодно, холод этот ледяной крошкой осел в костях и поедал её изнутри. Но теперь — таял. Теперь — наконец тепло. Кончики пальцев почти коснулись огня. Почти. Всего полдюйма. Но всё исчезло. Всё испарилось, потухло разом. Как сбавили огонь на газовой плите. Аннабель предприняла последнюю попытку не упускать этой нити, вцепиться в нее и потянуть, найти силы, чтобы пламя возобновить, и оно даже на миг колыхнулось, но затем всё же исчезло — чужая сила мощнее в миллионы раз. Какой бы пьяняще-могущественной она ни почувствовала себя на ничтожный миг, он могущественнее. Древнее, губительно сильнее. На неё свалилось опустошение хуже прежнего, когда она оказалась не в силах что-либо сделать. Когда ей оставалось лишь наблюдать, как без следа растворяется весь огонь, погружая пространство в черноту, такую же густую, как некогда в глубинах чужого сознания. «Без следа» отнюдь не метафорически. Никаких сожженных поверхностей, никакой обгорелой мебели. Как будто всё это пламя было не более чем галлюцинацией. Аннабель действительно на миг уверилась, что это всё ей привиделось, ужас собственного помешательства набросился на без того уязвимый разум, но она не могла выдумать это тепло, стремительно от неё ускользающее. Этот запах гари, стоящий в нетронутых стенах. Ей не привиделось. Демиан попросту вернул всё так, как было. Когда он успел появиться? За спиной: — Тебе не кажется, что это уже несколько чересчур? Всё так и не поворачиваясь к нему, Аннабель прижимала к груди клинок, как прижимают к себе потерянные дети любимую игрушку. Голова слегка опущена, темные пряди разметались по плечам. Взгляд разбито скользил по этим стенам, которые ничем не пошатнуть. Что бы она ни делала. Нерушимая клетка. Уже не в первый раз её плечи опустились под прессом безнадежности. Вместе с тем опустилась, выпрямившись, и рука с клинком. На лезвии всё ещё лежала её кровь обильным слоем — настолько мало времени заняла вся эта сцена, кровь еще даже не успела засохнуть. Стекала по клинку, собираясь каплей на кончике и падая на пол. Чужая хватка на руке, чуть выше локтя, заставила её резко развернуться. Её рука с клинком оттого слегка взметнулась, по инерции. Аннабель сама не вполне сознавала, что делает. Но руку останавливать не стала. Напротив — вложила в силу. Слишком много силы и слишком большую точность, чтобы это можно было назвать случайностью, когда лезвие прорезало чужую кожу. Ровно чуть ниже ребер — и вверх. Вгоняя клинок в сердце. А оно всё равно не дрогнуло. Когда она несколько месяцев назад от него отпрянула — дрогнуло, а сейчас… черт его побери. Демиан даже не казался удивленным. Разозленным, либо уязвленным. Его взгляд вовсе был направлен не на торчащую у него из груди под углом рукоять, которую крепко держала Аннабель: он исследовал глазами её собственную залитую кровью сорочку. Он в своем уме? Она-то — само собой — нет, нисколько, но каким образом его в тот миг могло беспокоить больше её состояние, чем его? Аннабель уже нечего было терять, без того натворила дел и без того разрушила между ними всё, поэтому — уповая на то, чтобы вызвать в нем хотя бы крупицу эмоций, как если бы это стало для неё зависимостью — не отступилась. Слегка провернула сталь с характерным звуком прорезания внутренностей. Уже почти привычным. Демиан только до заострившихся линий сжал челюсть от уже знакомого ей самой некоторого дискомфорта. На несколько секунд его кожа стала сероватой, покрываясь черными полосами вен, и та же чернота залила ему радужку глаз. Но уже через миг всё пришло в норму. А сам он поднял наконец выше глаза, сталкиваясь с ней взглядами. У неё едва не подкосились ноги. — Полегчало? Да боже! Столько этой ужасной, ужаснейшей невозмутимости в голосе… Он на пощечину реагировал куда острее, чем на клинок в своем сердце. Аннабель выдернула наконец орудие своего безумства, отвечая: — Не намного. Мечтала об этом с первого же дня заточения. Так почему же не чувствовала никакого упоения? Навязчивая мысль, что несколько месяцев назад Аннабель и так это сделала без всякого клинка, стянула проволокой ей собственное сердце. Нет. Нет, она не станет сейчас утопать в презрении к себе, не станет. Демиан же тем временем всё так же изучал её залитое кровью одеяние, её словно окунутые в красную краску ладони, включая клинок в одной из них. Молча протянул руку, без слов призывая отдать. Аннабель скривила линию губ. И всё же — повиновалась. Вложила оружие ему в ладонь. — Умерь пыл, пока я не начал тебя связывать, — произнес он, вытирая плоскую сторону клинка о рукав: эта рубашка и так была уже безнадежно испорчена, с прорехой на ткани и собравшимся вокруг неё алым пятном. Так спокойно и просто, будто ничего абсурдного не происходило совершенно. Ей только и оставалось, что глаза возвести к потолку. А после посмотрела не на него, взглянула вместо этого на дверь — распахнутую. Кровать была в паре ярдов от неё. Подвинутая так легко и практически бесшумно — Аннабель пусть была не в себе, но до чего же дико было, что никакого звука его появления она пятью минутами ранее не услышала совсем, — будто ничего и не весила. Поистине потустороннее создание. Инфернальное и непостижимое. — Я серьезно, Аннабель. Если понадобится, стану связывать каждую ночь и развязывать только на рассвете, чтобы могла поспать. Мог бы и просто запереть, но ты и в пустом пространстве с голыми стенами найдешь способ себя вскрыть. — Почему тебя это волнует? Если путей умереть здесь все равно нет, какая разница… — Ты считаешь, мне твои самоистязания доставляют какое-то особое удовольствие? Действительно считаешь, мне крайне здорово узнавать, что ты сидишь где-нибудь и пытаешься вырвать себе голыми руками сердце, тем более если учесть, что — как лестно ты мне недавно напомнила — это всё исключительно моя вина? И вот — вновь. То едкое презрение к себе. Подступило к горлу, но Аннабель постаралась никак этого не выдавать, устало прислонилась спиной к стене, опустив взгляд. Это несправедливо. Почему Демиан может десятилетиями причинять ей боль, пытать её тайнами и неопределенностью, вскрывать её душевные раны и копаться в её разуме, расшатывая и разламывая до самого основания, а стоило ей хотя бы частично отплатить ему — и она теперь чувствует себя последней сволочью? — Если тебя вдруг гложет вина — оставь это. Я прекрасно понимаю причины. Не оправдываю тебя, но и себя — тем более. Аннабель растерянно посмотрела на него, подняв голову. Он продолжил: — Ты имеешь право злиться. Я перешел черту, — пусть на расстоянии нескольких шагов, но он смотрел ей прямо в глаза, будто чтобы не давать ей поводов усомниться в искренности его слов: — И мне жаль. Больше этого не повторится. Её собственный взгляд дрогнул. Он сказал… что? Жаль? Аннабель отвела глаза, потерянно смотря перед собой в одну точку, и было так горько, до невозможности горько внутри, будто она готова была вновь заплакать, но ни кома в горле, ни слез. Всё тот же холод, колючая пустота и обилие слякоти в изрезанной подгнивающей душе. Её голос тихий, ломкий, но удивительно спокойный: — Ты говоришь это из-за тех моих мыслей в твоем сознании? Что мне твоего сожаления не услышать? Всего-навсего очередные его манипуляции. Не может быть такого совпадения, что несколько месяцев назад она так явно на это сетовала, и вот. Вот. Аннабель не верила ему. Как вовсе может — после всего?.. — Не знаю, заметила ли ты, но с момента вскрытия правды я ни разу тебе ни в чем не лгал. Сейчас не исключение. Аннабель не понимала, почему, но ей было больно, хотя должно быть не так, должно быть наоборот — он ведь выражает сожаление. В кои-то веки. Не просто просил прощения за что-нибудь, как уже случалось, а именно… «мне жаль». Имеющее почему-то куда больший вес. У неё вовсе было ощущение невероятной уязвимости в этот миг. Ей казалось, что она уже привыкла говорить с ним, даже на откровенные темы, но именно после той ситуации у дверей, страшно болезненной, после увиденного его прошлого и особенно сейчас, сразу после миллионной неудавшейся попытки самоубийства… Как если бы сняли с неё кожу, оставив только оголенные нервы — и каждое его слово, любое, как прикосновение к ним, к её открытой кровоточащей душе. Честно — она даже не представляла, что вовсе станет говорить с ним так скоро и так открыто, не прошло и полугода. После всего, что натворила, после всего, что натворил он. — Я и не зла на тебя, я… Во рту пересохло, она и сама не ведала, что хочет сказать. Но — нельзя не признать — в кои-то веки назвать его «ублюдком» там, у дверей, было приятно. Демиан изогнул бровь, чуть приподнимая клинок, явно задавая этим немой вопрос. — Нет, конечно, и это тоже, конечно, зла, отчасти, но… господи, — вздохнула, на секунду прикрыла глаза. Как объясниться? Как ему объяснить? — Я просто… — Разбита? Сокрушена? Не имеет представления сама, что делает и что делать? — …устала. У неё не осталось никаких сил. Это не объяснение и не оправдание тому, что она только что буквально вскрыла ему сердце, но всё же она не могла смолчать. Точно открыли какой-то клапан внутри неё, сдерживавший всё, что копилось последние месяцы, полилось тихим болезненно-усталым тоном откуда-то из самых недр души: — Не знаю, я… я не знаю, что со мной происходит, я не знаю, что чувствовать. Я не знаю, как нам теперь быть. Не знаю, как вынести всю эту боль, и за себя, и за тебя, как вовсе укладывать в себе и эту ненависть, за всё, что ты со мной сделал, и сожаление, такое сильное, что… каждый раз, стоит мне только подумать о том, что ты пережил, это немыслимо, но каждый раз мне хочется только тебя обнять, а вместо этого я… Замолчала. «…а вместо этого я устраиваю черт-те что», — закончила она мысленно, выражаясь притом куда более смягченно, чем есть на деле, взгляд уронив на клинок в его руке. Аннабель не высказала и процента из всего, что её раздирало, но даже этого — чрезмерно, чрезмерно много, даже это заставило устыдиться. Ей ведь действительно хотелось. Иногда настолько сильно, едва ли не до дрожи. Просто обнять. Либо всего-навсего коснуться, приложить ладонь к скуле, переплести пальцы — как и чем угодно, хоть как-нибудь, чтобы выразить сочувствие всем тем ужасам, что он пережил, но это всё такой немыслимый абсурд… прошли не годы и не десятки лет. Сотни. Ему не сдалось её участие. Он не маленький потерянный мальчик. Он давно уже всё в себе похоронил. Но ей и из-за себя хотелось тоже, ради собственного утешения. Прижаться к нему. Вцепиться в него дрожащими пальцами, уткнуться лицом ему в плечо. Хотелось, чтобы он, хладнокровный дьявол, страшнейшее из чудовищ, растопил в ней эту ледяную крошку, колющую легкие изнутри, окутал теплом, которое годами дарил, вопреки логике, и которое теперь было бы неуместно тем более. Хотелось, невероятно сильно, чтобы он укрыл её от всех бед. Ведь он же сильнее. Он старше, мудрее и сильнее духом — тысячекратно, и ей так этого не хватало… Однако он ведь — причина всему. Все её желания и слабости разбивались об эту бетонную стену понимания, что из-за него они здесь. Что это он держал её взаперти годами, как бы сильно она оттого ни страдала. Что он игнорировал её мольбы отпустить их раньше, раньше хотя бы на год. А теперь так и вовсе был пред этими стенами не менее беспомощен, чем она. Аннабель мечтала уже разодрать себе грудную клетку, но не чтобы вынуть сердце даже, а только чтобы выпустить засевшие там шипастые кустарники чувств, которые сама не понимала. Не понимала, почему роем шевелится внутри так много всего, почему дерет и скребет без конца, почему она творит невесть что, почему… На Демиана она бы не взглянула в этот миг даже под угрозой пыток — ни за что, не желала видеть никакой реакции на всю её внезапно откровенную тираду. Аннабель закрыла глаза вовсе, стараясь насобирать сил на то, чтобы вздохнуть, медленно, давая себе время, и попытаться обуздать всё это сонмище чувств внутри себя. Тихо произнести: — Я понимаю, что эмоциональна. Чрезмерно, — признавала, как отпиливая от себя кусок души зазубренным лезвием. — Но я постараюсь… как-нибудь с собой совладать. Впредь своими выходками постараюсь тебя не тревожить. Когда она открыла вновь глаза, так на него и не посмотрела, глядела куда-то в сторону, только чувствовала на себе его пристальный взгляд. Рассудила уже покинуть комнату… Демиан шагнул к ней, но Аннабель отступила и закачала головой. — Не надо. Что бы он ни хотел сделать. Не надо. Ей это не нужно. Путаться ещё больше в своих чувствах… Ей нужно побыть одной. А не кормить ещё больше свою от него вздорную зависимость, от которой должны были давным-давно остаться только жалкие ошметки. Не остались. Осталось куда больше, и она не знала, как от них избавиться, как выводить и выкорчевывать. Поэтому Аннабель лишь направилась к выходу из комнаты. А в спину: — То, что ты сотворила с огнем… Замерла. Внутренне сжалась, готовясь к упрекам либо привычной язвительной насмешке. — Это было впечатляюще. Демиан… похвалил? Её? А она даже не была уверена поначалу, действительно ли это сотворила или это было лишь плодом больного ума. Но нет. Нет, это не было… — Это было бы впечатляюще, если бы ты позволил мне сгореть, — отчужденно возразила она, повернувшись к нему. — Но по итогу — не более чем ребячество. Никакого результата. Никакого толку. Только боль, боль и вновь — боль, от собственного бессилия. Резали ли его её слова, её извечное стремление сжечь саму себя? Если учесть, какую роль всегда пламя играло в его истории. Погребальный костер, поглотивший отца, а спустя два года — брата. Механизм, им же выстроенный, чтобы сжечь дотла дядю. Возлюбленная, добровольно вышедшая под солнце. Что сталось с телом его дочери? Похоронил ли он, или тоже?.. Разговор Аннабель продолжать не стала — не сумела бы. Не вынесла. Избытка чувств, и своих, и того Демиана, чьи далекие воспоминания она видела, и она не знала совершенно, как много у него и того создания, которого она видела перед собой, общего. Шаг спиной к дверям. Уже на пороге только развернулась. За краткое мгновение преодолела коридор. Оказалась в первом попавшемся месте — в кабинете. Только бы одной. Разместилась у одного из стеллажей, уселась на полу, обняв колени руками, по-прежнему испачканными кровью — та уже высохла, стягивая теперь неприятно кожу. Холодно. Будто всё ещё невероятно холодно. И, должно быть, она сама себе причиняла тем бессмысленный губительный вред, но она не желала искать утешения в единственном существе, способном дать ей немного тепла. Лучше уж заиндеветь. Может, хотя бы тогда она наконец перестанет чувствовать. Чувствовать так много, а может — и чувствовать что-либо вовсе. *** Впору бы прирасти к полу, да никогда не подниматься, так и остаться в окружении книжных рядов, но — увы. Аннабель просидела достаточно долго, чтобы обдумать всё. Ей нужно приходить в себя. Уже сама себе она напоминала одержимую бесами, сбежавшую из лечебницы для душевнобольных, причем явно убившую для того своих надзирателей — в подобном-то виде… Ей не хватало только растрепанных косм, но демонически её темные пряди всегда остаются шелковыми и прилежно выглядящими, что бы ни происходило. Только если бы на них попала кровь, комкая и путая пряди, пришлось бы её вымывать, но благо — перепачкано только одеяние и руки. У неё возникло даже желание почитать, давно и надолго в ней отсыревшее. Какую-нибудь историю, с подвалом и настоящей жизнью не связанную. Демиану помогало… верно, сравнивать глупо, но Демиану это помогало выбраться и из куда более тяжких состояний. Помогало прежде и ей, пока её не затянуло в очередную трясину. Пусть кровь на руках уже высохла и не оставляла следов, Аннабель не стала бы брать никакую книгу в этот момент, как бы ни хотелось — для неё это всё равно что осквернение святыни, рисковать испортить листы. Сперва лучше привести свой вид в порядок. Выдохнуть. Прийти в себя. После этого — браться за чтение, уповая на то, что это поможет ей избавиться от одержимости самоубийством. Нет, Аннабель не выбросила это желание с концами. Не намеревалась даже. Но может, если дать себе время, ей придет идея, какая-нибудь толковая и осмысленная, чтобы не хвататься за всё подряд… Дверь в кладовую, где хранились запасы воды, была открыта, поэтому Аннабель, чрезмерно погруженная в свои мысли и оттого не прислушившаяся к биению чужого сердца, вошла не глядя. Замерла тотчас же на пороге, увидев Демиана. Его спину, неприкрытую тканью рубашки. Он был по пояс наг — на нем только брюки. Очевидно, он смывал с себя кровь от недавней раны, или, вернее, уже закончил. Но к моменту, как он неспешно потянулся к чистой рубашке, Аннабель успела обвести бесстрастным — и все же, к её стыду, куда более внимательным, чем следовало бы — взглядом разворот его плеч. И лопатки, и легкий рельеф мышц, почему-то слишком притягивающий взор. А после, когда он, беря рубашку в руки, оттого чуть повернулся боком к двери — выхватила вниманием ещё и его точеную фигуру спереди, торс, которого она года четыре назад касалась сквозь рубашку, преследуя те давние абсурдные цели. Теперь — касалась лишь взглядом. Контура мышц живота, груди, рук, выступа ключиц… Его тело не было громоздким набором мышц, но всё же было достаточно натренированным и подтянутым, как того требовала военная подготовка, чтобы без труда орудовать в бою увесистым мечом. А затем обращение так и вовсе заморозило его навеки в этом застывшем виде, уподобляя, без преувеличений, какой-нибудь мраморной скульптуре эпохи Ренессанса. По правде, только в произведениях искусства Аннабель и доводилось видеть прежде мужскую фигуру. Ни разу в жизни: ни человеческой — та юная Аннабель-человек покраснела бы от одной только мысли, даже пусть это всего-навсего торс, — ни демонической. Демиан никогда перед ней не переодевался. Что-то екнуло под ребрами, когда она, миновав взглядом шею, выцепила, что он, конечно, вполне видит её внимание. Без того должен был слышать её приход, помимо этого еще и боковым зрением видел её силуэт… Аннабель могла бы отвести взгляд тотчас же, отвернуться, либо вовсе покинуть мгновенно комнату. Но она не сдвинулась с места и глаза не отвела. Равнодушно отметила: — Обычно в таких случаях закрывают дверь. Уголок его губ приподнялся в легкой усмешке — даже почти не колючей. Натягивая рубашку, спросил небрежно: — Ты полагаешь, я сейчас до смерти смущен? Было в этой ситуации нечто отдающее атмосферой прошлых лет. Как если бы никакой конец света не свалился на их головы, запирая навеки под землей. Никаких распрей, насильственного проникновения в разум, поджога и закалывания клинком. Обыкновенные будни. Особенно — когда он, неторопливо застегивая пуговицы, добавил: — Или я смутил тебя? На это она уже отвечать ничего не стала бы тем более, а потому промолчала и только подошла ближе к бочонку с водой, чтобы наполнить пустую емкость рядом и вымыть пока хотя бы руки. Только бы её движения не выдавали скованности… ведь — да. Может быть, немного. Немного смутил. Что бы между ними ни происходило и как бы она себя за подобное ни корила, Демиан как мужчина все равно вызывал в ней какой-то непреодолимый трепет. Даже сейчас. Аннабель не удержалась, скосила все же слегка взгляд в его сторону, наблюдая, как его грудная клетка — некогда покрытая слоем крови, теперь же вновь нисколько не запятнанная в своей безупречной бледности — исчезает под тканью застегиваемой рубашки. Чтобы оборвать саму себя и любые свои нежеланные мысли: — Ты действительно нисколько не зол на меня? — ей все еще не верилось. — За полоумные выходки, за поджог и клинок… — Не знаю, помнишь ли ты, но я сам говорил тебе, что ты вполне можешь разгромить подвал, вполне можешь пытаться убить меня, если пожелаешь, — напомнил он, застегивая рукава. — Каким сумасбродом я должен быть, чтобы после этого еще и срывать на тебе злость, раз сам и развязал тебе когда-то руки? Но клинок в сердце попыткой убить не был, они оба знают это. А сумела бы она? Взаправду попытаться?.. Вырвать ему сердце? Нечто ей подсказывало, что это уже попросту физически невозможно с разностью их сил и лет… но в теории — хватило бы для этого масштабов ненависти? — Если я и зол, то лишь на себя, — продолжил он, прерывая её размышления, и Аннабель перевела снова к нему взгляд. Недоуменно приподняла брови. — Зная, в каком ты состоянии, предпочел податься в недостижимое. Играть в Сизифа, вместо того чтобы следить, не пытаешься ли ты где-нибудь себе выдрать рукой сердце. Аннабель опустила глаза, в задумчивости неторопливо смывая с ладоней кровь. Корил вроде бы себя, а устыдилась все равно она. Но «недостижимое»… въелось в голову. Аннабель и так предчувствовала: всё, что он делает, не возымеет успех, иначе не стала бы она так рьяно пытаться закончить всё самой, а попросту терпеливо ждала бы. И всё же: — Неужели ни единого шанса? Столько часов, дней и недель он тратил… нет и жалкого процента у вероятности спастись? Демиан не ответил, только непривычно мягко улыбнулся ей, устало и несколько печально. Не стал озвучивать очевидное. Молчание затем повисло для неё тяжело-неприятное, однако недолго ему еще оставалось: Демиан явно вознамерился уже покинуть кладовую, чтобы предоставить ей личное пространство. Но сперва — макнул зачем-то пальцы в воду. Прежде чем Аннабель успела нахмуриться, недоумевая, — он уже коснулся мокрыми пальцами её щеки. Вытирая засохший след, очевидно кровавый, который она сама бы не заметила, ведь не заметила даже, как его оставила. Так просто. Непринужденно. А Аннабель смотрела на него потерянно, не ожидая от него проявлений заботы после всего, что случилось, в первое время уж точно, не ведала вовсе, как реагировать: внутри упрямо жалось по-прежнему неприятие и весомый остаток страха, стоило вспомнить жуткие картинки расчлененных тел. Теми же руками. Но больше ей дурнеет от мысли, что он незаслуженно мягок с ней. То, что она ему наговорила… и то, как он ведет себя с ней. Неправильно. Это ведь неправильно. Так не должно быть. Намного легче продолжать питать свою ненависть и держать дистанцию было бы, если бы все мосты так и оставались безнадежно разрушены. А он?.. Господи… Как-либо в полной мере отреагировать она и не успела даже. Демиан уже убрал руку. Его взгляд, напоследок обращенный к ней, она истолковать никак не сумела, а после он и вовсе попросту покинул кладовую, оставляя Аннабель растерянно смотреть ему вслед. *** Аннабель отнюдь не из тех, у кого внешний вид непосредственно влияет на внутреннее самоощущение, однако уже не впервые ей стало несколько легче, стоило ей наконец привести себя в порядок. Хотя бы на незначительную крупицу. Уже шажок из этого зыбучего состояния безнадежности. Не то чтобы все эти месяцы она пребывала в неряшливости — учитывая её демоническую сущность, вероятно, даже в мешке из-под овощей она бы выглядела по меньшей мере пристойно, — но носила одно и то же платье, либо же зачастую вовсе не вылезала из ночной сорочки, поскольку не вылезала из постели и комнаты. Теперь же она надела новую нательную сорочку, подобрала корсет потуже, долго думала над платьем, как будто балуя внутри себя давно утерянную девочку, для которой наряды имели бы значение. Тяжесть объемных платьев она бы не вынесла, поэтому оделась ровно наоборот. Без кринолина и громоздких подъюбников, в скромное платьице из легкой светлой ткани, отделанное кружевом, с высоким воротником и воздушными рукавами, полупрозрачными и свободными. Даже заколола волосы в простую высокую прическу. Аннабель долго глядела на себя в отражение, отрешенно, не узнавая. Невинность и прилежность. И не скажешь отнюдь, что этот ангел — смешно, но иначе не назвать — совсем недавно пытался вогнать руку себе в грудную клетку, чтобы выдрать с корнями сердце. Поначалу она намеревалась направиться в кабинет, как и планировала изначально. Выбрать книгу, освежить мысли. Намеревалась, но замерла на пороге. Его сердце звучало в гостиной. И тянуло почему-то туда. Первой её непрошеной мыслью было, что она попросту истосковалась по обыкновенному общению с ним, на которое и надеяться после случившегося не смела… но эту мысль она отмела. Вздор. Бессмысленный абсолютно. Иная мысль — что ей всего-навсего надо бы получить хотя бы несколько ответов на свору всех своих вопросов, — была для неё куда более благоприятной. Так или иначе, Аннабель оказалась в гостиной. Демиан растянулся на диване, закинув скрещенные ноги на подлокотник. В пальцах у него тлела сигарета — он очень много курил эти месяцы, — и взгляд сильно задумчив. Был задумчив, пока не появилась она. При её появлении он повернул голову, рассматривая с тем же вниманием, от которого по обыкновению щемит в груди. Теперь — вдвое больше, потому что вспоминался тотчас же и другой взгляд — ледяной, темный, уничтожающий в ней крупицы духа, когда он старался обуздать эмоции, прижимая за горло к стене. Что он в ней видел теперь? Что к ней чувствовал? Аннабель постаралась прогнать все мысли, постылые и чреватые. Не за этим она сюда шла. Её собственное внимание привлек стол, всё так же беспорядочно застеленный множеством пергаментов. Аннабель подошла ближе. Взглянула. Столько хаоса в этих листах… Записи в блокноте на валашском он вел аккуратно, упорядоченно, но эти — Аннабель лишь через усилие сумела различить язык. Вернее, как оказалось, языков было несколько — писал и на английском, и на валашском, и помесь ещё нескольких. Вдобавок формулы, формулы… схемы, чертежи. Многое перечеркнуто, а то, что нет, всё равно не разобрать: держа осторожно в руках два листа, она старалась вчитаться и неизбежно терпела неудачу. Ей показалось даже, что она, стало быть, впервые увидела ученую ипостась Демиана. Не ту её сторону, когда он ставит опыты, а именно анархический ворох идей. И было в этом что-то… пугающе-чарующее. У Аннабель идеи были не столь научно прописаны. Никаких формул и чертежей в уме. Только вопрос: — А если выломать дверь вовнутрь? Попробовать разгрести завалы изнутри… В конце концов, демоны они?.. Для них целая глыба — камушек. Интуитивно она ощущала бессмыслие своего предложения, однако лишь интуитивно, ей хотелось понять именно логически, в чем неисполнимость, услышать из чужих уст — так ведь всегда и бывает, что любые вещи проще воспринимаются, когда не сам в них одиноко копаешься и путаешься в дебрях, а когда озвучиваешь, спрашиваешь, слышишь чужие доводы. Демиан вопросу не удивился, только стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, поставленную им специально рядом у дивана. Лаконичный ответ: — Площади подвала не хватит на все обломки. О, боже. Настолько все плохо? Настолько они глубоко?.. — Но если разгрести хотя бы часть, с демонической силой можно будет попробовать все же… Её наивное предположение утеряло свой вес, стоило встретиться с ним глазами. Умолкла. Демиан терпеливо разъяснил: — Нас может завалить ещё больше. Мы только уменьшим себе площадь свободного пространства. В лучшем случае — незначительно. В худшем — не останется пространства вовсе, нас попросту придавит обломками. — «Может», — повторила она. — Разве не лучше рискнуть, чем не предпринимать ничего вовсе? — Не сочти за грубость, но ты действуешь по подобной тактике уже не первое десятилетие. Хотя бы раз она принесла плоды? Это было… неприятно. Пусть и справедливо, безусловно. Демиан точно заметил эту мелкую перемену в её взгляде, вздохнул, сел наконец в нормальное положение. Втянул в легкие сигаретный дым и, вновь стряхивая пепел: — Аннабель, я правда признателен тебе за то, что ты решила помочь, но я обдумывал уже сотни вариантов. Если бы любой из них имел хотя бы крохотный шанс на успех — мы бы уже здесь не сидели. — И что нам теперь, просто сидеть здесь до скончания веков? — Всегда есть шанс того, что завалы станут разбирать. — Но каков этот шанс? Какова вероятность?.. Его молчание и его взгляд… уже привычно красноречивее ответа. Тяжелее глыб, что их замуровали. Ещё одна его затяжка, глубокая. Наблюдая, как изящно струится дым, покидая его легкие, Аннабель вдруг поймала себя на мысли, что она на грани того, чтобы попросить. Тоже. Табачный дым расслабляет нервы, как она выяснила по его воспоминаниям, а она нуждалась в этом как никогда, нуждалась в том, чтобы табачной горечью перебить горечь внутреннюю, нуждалась попросту до одури… однако не станет. Пока еще держалась. Только прошла глубже в гостиную, села в кресло напротив дивана, на котором сидел Демиан. Руки сложила аккуратно на коленях, и спина прямая даже чересчур — сковывало цепями напряжение, явно большее, чем должно быть при разговоре с тем, кого так хорошо и давно знаешь. Складывалось прогорклое впечатление, будто они перенеслись в самые первые месяцы заточения. Когда Аннабель приходилось копить силы даже на краткую беседу с похитителем, на то, чтобы всего-навсего сидеть с ним в одной гостиной. Их история, стало быть, явно обречена на вечное зацикливание, но не выходило отделаться от этого ощущения, словно всё их беспечное заточение было всего лишь сном. Казались воспаленным бредом все те моменты, когда она касалась его, прижималась и льнула, целовала шею, губы, спала в его объятиях так спокойно, точно так всё и должно быть. Тем более теперь, теперь, когда ей приходилось как-то связывать это все их общее прошлое с тем другим Демианом из его прошлого, зыбучего и грязно-кровавого, связывать со всем, что он заставил её увидеть… Нельзя чрезмерно увлекаться сейчас размышлениями. Нельзя — потонет. Продолжить разговор. Нужно продолжить. Ради этого пришла? Спрашивать. Задумчиво оправила юбку, легкой тканью струящуюся к полу. — Я по-прежнему не понимаю… — начала она. — Как подобное могло произойти? Полагаешь, взаправду землетрясение? — На британских островах это редкость, однако случается. — Внезапная смена темы его нисколько не потревожила, все так же запросто подстраивался к любому разговору, как и всегда. — Вспомни восемьдесят четвертый год. Ей было четырнадцать. К тому же: — Я была в Виши. — И всё же слышать об этом хотя бы мельком должна была. Газеты пестрили новостями. Более тысячи разрушенных зданий. — Может быть… — кивнула, припоминая. — А до этого? — Разве что в 1560-м году, в Дуврском проливе, основательно затронуло Великобританию. Также на заре тринадцатого столетия, в году семидесятом. Между ними случалось и много прочих, всё же их разделяют три-четыре столетия, однако эти — крупнейшие. Каким-то неведанным образом эта информация вывела Аннабель на тропу совершенно странных мрачных размышлений. Землетрясение в Дуврском проливе Демиан определенно застал сам хотя бы частично — это ведь шестнадцатый век, именно годы жизни и творчества Шекспира, Демиан развлекался в это время с подопечными Силье. Землетрясение в конце прошлого века было близко к дате похищения, значит, Демиан если не был в самой Англии, то был поблизости. И наконец — тринадцатый век. Аннабель помнила этот период в его воспоминаниях. Началом становления Демиана на читательский путь были в том числе романы, основанные на кельтских легендах, популярные именно на местных территориях. Снова — неподалеку. — Чувство, будто природа всего-навсего пытается лично тебя сжить со свету. Уничтожить многовековое дитя, что сама и породила, ограняя его бездушность всевозможной жестокостью. Всё того же сподвижника Смерти, присваивавшего себе большую часть работы. Отнимающего жизни, души, изучающего беспрестанно тайны мироздания, ищущего ответы на вопросы, на которые, быть может, и не должно существовать ответов вовсе, но он неустанен в своей жажде узнать всё. Аннабель не успела обеспокоиться, не слишком ли грубо прозвучали её слова, — Демиан усмехнулся, лишая её этих опасений. — Будем надеяться, что у неё это всё ещё не получилось. И правда, господи, её изречение — клинок с двумя острыми сторонами. Останется природой погребен Демиан, останется и Аннабель. Но, так или иначе, он все равно отмел эту версию: — Я все же не ставил бы именно на землетрясение, — заявил он, беря в руки пепельницу и туша окурок об изысканный хрусталь. — Толщина стен в подвале внушительна, однако мы всё равно могли бы расслышать гул, предшествующий землетрясению. Его слышат даже на поверхности — слышат и чувствуют. Мы бы почувствовали точно. Тому, что случилось, не было предпосылок, это произошло внезапно и, вероятно, именно сверху. — Как какое-нибудь… падение небесного тела? — Не исключено. Но в таком случае есть немалая вероятность, что вся Великобритания уже стерта с лица Земли, поэтому я рассудил, что оптимизма тебе подобная версия не внушит. Аннабель не вполне поняла, имеет он в виду тот факт, что тогда шанс спасения еще более мал, или что тогда могли погибнуть её близкие, но надрезалось очередным увечьем сердце куда сильнее именно от второго. Её ведь и это гложило всё это время, тоже. Что случилось с Великобританией? Что со столицей? Что с её близкими? Это обгладывающее её до кости чувство неизвестности — худшее, что можно придумать, мучительно-долгая, нескончаемая пытка. И ведь если она так и не выберется — не узнает. Никогда не узнает, что стало с её родными, живы ли они всё ещё, а если нет — как погибли… Аннабель на секунду прикрыла глаза, стараясь унять невыносимую тревогу. Лучше никому не станет от её беспрестанных терзаний вопросами, на которые всё равно не найти ответа. Более того — её напрасные раздумья прервала боль, простреливающая висок. Уже знакомая, привычная, значения ей придавать не стоило, но Аннабель всё же слегка поморщилась, бесконтрольно коснувшись виска пальцами. Демиан не мог этого не заметить — проследил глазами, в которых необыкновенно отчетливо, пусть и не так ярко, как у обычных людей, читалось беспокойство. Возможно, он хотел что-то сказать, но Аннабель только качнула головой, отгоняя неприятное ощущение, и продолжила предаваться обдумыванию бесчисленных теорий: — А если причина — люди? Демиан ответил не сразу, всё так же внимательно наблюдал за ней, оценивая её состояние. Должно быть, верно рассудил, что она обсуждать произошедшее с её разумом не желает, не сейчас уж точно, поэтому только с некоторой нерешительностью продолжил предложенную ею тему, уточнил: — Ты имеешь в виду войны? — К примеру. — Может быть, — согласился он вновь, медленно кивнул. — Закладывать взрывчатку в никому не нужном особняке было бы нелепостью, нас могло разве что зацепить дальними залпами… но я специально выбирал место, невыгодное для артиллерийских боев. В недоумении она рассеянно моргнула. Глядела на него, замершая, ожидая объяснений. А он объясняться не торопился. Специально?.. — Ты предполагал, что может грянуть война? — Аннабель, мне почти восемьсот лет. Конечно, я знаю, когда в воздухе пахнет войной. У неё даже не находилось, что сказать. Как реагировать на очередное обыкновенно-обескураживающее заявление. Верно, войны ведутся постоянно, всё то же Соединенное Королевство беспрестанно в них вязнет… но за годы человеческой жизни Аннабель война никогда не затрагивала мирное население. Это было где-то далеко. Бессмысленный раздел территорий, никак на рутину англичан, тем более аристократов, не влияющий. Что же случилось теперь?.. Каковы могут быть масштабы? Верны ли вовсе домыслы Демиана и насколько, а если верны, то зачем он тогда… — И ты все равно решил засесть под землей на десятилетия? Разве тебе не было любопытно посмотреть на вполне весомый виток истории? — Уже насмотрелся. Аннабель хотела бы что-нибудь сказать, но вновь не подобрала слов — весь этот разговор ставил в тупик. Демиан продолжил сам, уточнил: — Нет, определенно в войнах всегда есть что-либо занимательное, я не спорю. Влияние их на развитие общества необычайно. Однако я мог бы обо всем узнать в простом пересказе из уст Силье впоследствии, а потому времяпровождение с тобой в нашей подземной обители виделось мне всё же куда заманчивее. И разумеется — если бы он отложил эксперимент с подвалом, уже не был бы так одержим той идеей. Ему хотелось именно тогда. Не понять, почему, но после завала вся эта гадкая сущность эксперимента истязала её не так сильно и свирепо, как прежде. Всё ещё мучила, всё ещё её сердце хранило боль, обиду и обыкновенную глухую злость, однако на фоне недавно произошедшего… Аннабель вновь прервала поток мыслей. Заставила себя вернуться к обсуждаемой теме: — В любом случае… если, по твоим словам, устраивать на этой местности побоище было бы неудобно, вся эта версия отпадает? — Необязательно. Кто знает, что именно происходит там наверху и какие еще изобретения могли выдумать, пока нас нет. Тем более если учесть, что технический прогресс всегда обращен именно в сторону войны… Так они и сидели, обсуждая. Часами. Причины, теории. Эту — в частности. Кто мог бы теоретически возможную войну начать и против кого. Как долго уже длится и как скоро закончится. Придумывали и иные версии — обсуждали стихийные бедствия помимо землетрясений, либо возможные катастрофы, возникшие с легкой руки человека. Например, одна из таких: испытание дирижабля, созданием и совершенствования которых ученые конца прошлого века были попросту одержимы. И раз уж накрыло особняк сокрушением от чего-то сверху… Во все том же восемьдесят четвертом году французская пресса попросту взрывалась новостями о том, как двое изобретателей вблизи Медона совершили первый управляемый полет на гигантском воздушном судне. Аннабель мечтала увидеть вживую, но была слишком от Медона далека, поэтому довольствовалась только картинкой в газете, которая и то напоминала скорее иллюстрацию к какому-нибудь фантастическому роману. Ведь звучит сказкой абсолютнейшей. Будоражащей, однако вообразить такое в действительности… Поэтому — быть может, проходило очередное испытание подобных невероятных новшеств в области воздухоплавания. Закончившееся не самым удачным образом, а их местность попросту попала в радиус этой фатальной неудачи. Чем дальше, тем фантастичнее были их идеи, и в какой-то момент это вовсе превратилось скорее в развлечение и тренировку воображения, нежели действительный поиск причин. На момент, когда невсерьез была выставлена теория кары над людьми со стороны древних позабытых богов, воскресших и разозлившихся на человечество за забытие, уже подступил рассвет, и эту увлекательную дискуссию пришлось оборвать, чтобы Аннабель могла пойти спать. Трудно в этом признаться, но, как бы вымотана она ни была, ей не хотелось уходить. Хотелось продолжить отвлекать разум бессмысленными версиями, порой настолько несуразными, что почти-почти, и она бы даже улыбнулась — по итогу лишь уголки губ могли дрогнуть в жалком подобии. Может даже показаться, что их взаимоотношения вернулись к прежним, что всё сталось удивительно и немыслимо беспечно, но нет, таковым оно не было. Беспечность — крайне неподходящее слово. Холодность всё равно была. Витала в воздухе. Исходила от него, от неё, не прямо, но мелькала меж строк. В моменты тишины, в моменты задумчивости, в перерывы между теориями — покалывало это жутко-колючее напряжение. Конечно, Демиан этого не показывал, конечно, казался невероятно расслабленным и непринужденным. Вальяжность и наплевательство в каждом движении, взгляде, слове. Привычная броня. За которую ей уже доводилось единожды попасть. В которой осталась тем едва заметная брешь, позволяющая углядеть больше, чем он по обыкновению показывал. И если учесть, что речь идет о древнем непознаваемом создании — ради этой бреши Аннабель даже согласилась бы пережить ту агонию вновь, и вновь, и вновь, пока не останется ничего от брони вовсе, как и от её разума, но приходилось довольствоваться только тем, что есть. Аннабель чувствовала. Тяжесть в этих стенах, тяжесть чужих мыслей, свинцовую, такую, что она сама бы не вынесла — её собственные мысли и вполовину не были так тяжелы, как у него, а она уже ломалась, трескалась, как сухая ветвь. О чем именно он думает? Верит ли, что однажды их всё же вытащат из-под земли? Предполагает ли, что рано или поздно их взаимоотношения взаперти всё же придут обратно к тому, что было когда-то? Хочет ли он этого? Аннабель виделось отчетливо, что как прежде не будет. Не в полной мере точно. Всё произошедшее оставило свой след, тот засел занозой в сердце, горчил на языке и сковывал так крепко и больно, что, казалось, ещё немного, и послышится лязг кандалов на её душе — оков, которые не давали Аннабель забыться. Забыть. Простить содеянное им и отпустить содеянное ею. Может, оно и к лучшему. Аннабель не желала к нему ничего чувствовать. Ничего более этой простой симпатии к нему как к собеседнику и мужчине, — лишь осколка тех разрушительных чувств, что были до вскрытия правды, до завала, до всё того же неизгладимого следа, оставшемся теперь рваным шрамом. И если этот след разрастется в её душе — которая ввиду своей разгромленности была крайне плодотворной для того почвой — до того, что любые чувства к нему, кроме желания сосуществовать мирно в одной клетке, станут строжайшим табу… пожалуй, это было бы наиболее для нее приемлемо. Чтобы не презирать саму себя так сильно хотя бы в чем-то.