Чернилами и Кровью

      Мне не стоило вставать на эту скользкую тропу, зная уже на прежнем опыте, как сильно одна постель, разделенная на двоих, поневоле сближает. Не стоило. Но теперь уже поздно что-либо менять: капкан собственной слабости захлопнулся.

___________________

Как бы ни хотелось, чтобы эта ночь, полная бесед и фантастических теорий, не заканчивалась, пришлось завершить всё же разговор. Благодаря демонической своей сущности Аннабель вполне могла не спать без всяких неудобств по несколько суток и более, однако так было раньше. Теперь же раненый разум требовал покоя хотя бы на несколько дневных часов, иначе боль обострялась, вбивалась гвоздями в черепную коробку с особым рвением. Лучше уж поспать и претерпеть очередную порцию уже привычных кошмаров, чем мучить себя физической болью понапрасну. Поэтому на рассвете она всё-таки отправилась в спальню, тихо притворила за собой дверь, бесшумно выдохнула. Однако не ложилась в постель, даже когда переоделась в сорочку уже. Не спешила. Застыла среди комнаты, разглядывая всё те же стены. Некогда полыхающие, но по итогу на них и крупицы сажи не осталось. Ничего. Клетка. Множащая её сумасшествие на сотню — здесь все её невыносимо-едкие мысли плодились в уме, как паразиты. Кишела в уме целая свора мыслей о том, насколько она беспомощна и бессильна. Клетка, душащая её до невозможности. Душащая настолько, что хоть… О, нет. Аннабель не станет. Не станет снова к этому возвращаться, это всё разрушит, все её жалкие попытки держаться подальше, держаться отстраненно и холодно. Ей надоело уже быть столь ничтожной, ломаться снова, и снова, и снова, и тянуться затем разбитой к нему, к тому, кто и уничтожал её год за годом. Полдня она изводилась этими метаниями, заставила себя всё же лечь в свою постель, но даже с закрытыми глазами чувствовалось это необъяснимое словами различие со всеми другими пространствами подвала, острейшее нежелание находиться именно здесь. Аннабель ворочалась безмерно долго, бесконечно старалась отвлечься на что-нибудь иное в уме, но под веками так и восставали вновь и вновь нежеланные образы, то пламя, огненными языками облизывающее стены, тот миг до этого, когда сидела она на полу с клинком в руках. До какого отчаяния должно докатиться существо, чтобы пытаться вырвать себе своими руками сердце?.. Ей надо выбраться из этой клетки хотя бы на время. Надо пойти спать куда-нибудь в гостиную, а может, лечь прямо на полу коридора. Надо бы. Куда угодно во всем подвале, отправиться подальше от собственной спальни-пыточной, но главное — ни в коем случае не поддаваться искушению. Не обманываться мыслью, что после одной-единственной безмятежной беседы, первой за долгие и долгие месяцы, она могла бы… могла бы… *** — Могу я лечь у тебя? На пороге его спальни. После примерно двух ещё мучительных часов душевных истязаний. Сдалась. Так много она разглагольствует в записях о том, чтобы не возводить больше ни при каких обстоятельствах меж ними мостов, а потом сама же делает к нему шаг. Шаг в пропасть, не иначе, уже не впервые, и она, глупая, будет бесконтрольно ступать в эту бездну и надеяться разбиться, надеяться, лишь бы не почувствовать под собой твердую опору вновь воскресшего моста. Ей хотелось бы даже, чтобы он ответил «нет». Ждала этого, жаждала. Ей хотелось бы напороться на эти штыки их разрушенных взаимоотношений, познать всевозможно последствия их сокрушения. Аннабель вовсе не имела никакого права напрашиваться вот так, обещала ведь — больше его не побеспокоит. Беспокоила. Ждала, стоя заблудшим привидением в дверях, с замиранием сердца ожидая вердикта. — Конечно, можешь. И вот вновь — Демиан слишком, слишком снисходителен к ней. Произнес так, будто никакого иного ответа и быть не могло, будто не существовало тысячемильного перечня причин, почему ей ложиться к нему в постель не следует. Путь к этой постели должен был быть позабыт давным-давно — единственные разы, когда она за последние годы посещала его комнату, она посещала лишь ради гардеробной, — но она ступает так спокойно, будто вырезали все последние события их заточения вплоть до девятнадцатой её записи в дневниках. Аннабель обошла кровать, аккуратно отодвинула покрывало — постель не разложена, конечно, Демиан обыкновенно всего-навсего на ней читал, — и залезла под одеяло, вернее, под небольшую его часть на самом краю, ощущая себя до того скованной, будто забралась в постель к незнакомцу. К нему спиной — чтобы не видеть. Надеясь, что он никак не станет… — Только… не прикасайся, — тихо попросила она в пустоту, решив заведомо лишить себя этих опасений. — Пожалуйста. Я не хочу быть в той комнате, но и не хочу… — вздох выдался ободранным, внутренне вся сжалась, не зная, как еще объяснить. — Просто… не стоит. Неизвестно, коснулся бы ли он её без этой просьбы, с учетом всех обстоятельств, но прежде, когда она засыпала рядом с ним, он нередко мог касаться её, выводить узоры кончиками пальцев по коже, ласково гладить по щеке, перебирать её пряди… Аннабель бы не вынесла, если бы он решил сделать в этот раз так же. — Знаешь же ты толк в пытках, моя милая Аннабель, — пусть говорил с усмешкой, но всё же тем подтверждал — она попросила не зря. И все же: — Засыпай. Я тебя не потревожу. Заснуть бы теперь вовсе. Не удавалось и глаза закрыть, так и лежала на боку, одну руку подложив под подушку, другой обнимая себя, и смотрела прямо перед собой в темноту, боясь даже попросту пошевелиться, и сама не ведала, почему. Может быть, это было ошибкой. Прийти к нему. Ей стоило лечь в гостиной, заснуть на диване. Либо на полу. Где угодно. Почему ноги привели её сюда? Почему так тянет, именно сюда? Всегда. Что, если ей снова приснятся кошмары? Станет ли он её от них избавлять? Что почувствует, если, проникнув в её разум, увидит в её кошмарах сцены его же прошлого? Перекликаются ли они с тем, что он сам видит во снах? Если вовсе видит… — Демиан?.. — так и не поворачиваясь к нему: если бы не биение его сердца и шелест страниц, она бы могла даже и не понять, всё ещё ли он позади неё. Всё ещё. Откликнулся сразу же: — Да? — Ты редко позволяешь себе спать, но порой всё же… Когда ты все же засыпаешь, тебе когда-нибудь снятся кошмары? Аннабель понимала, какой личный и бестактный это вопрос, но соблазн был слишком велик. Всецело понимала его, если он решит не отвечать. В какой-то мере даже готовилась к этому, совсем не ждала от него серьезного ответа, и уж тем более… — Каждый раз. У неё мурашки почему-то побежали по коже. Его откровенность обезоруживала. Ей сталось не по себе, до ужаса. Казалось всегда, что настолько древние, настолько очерствевшие за свои века создания не должны терзаться чем-то таким приземленным, мучащим уязвимые души и уязвимые умы. Казалось, что вечность неизбежно взращивает равнодушие — к своему былому горю, к своим преступлениям. Будет ли это ещё большей бестактностью, если она спросит, что именно?.. Не успела. Демиан переменил тему: — Раз уж ты все равно не спишь… Вздохнул и, судя по звуку, закрыл книгу. — Признаюсь, мне не дает покоя один момент. — Аннабель чуть нахмурилась. — Твои мысли, когда я показывал тебе обращение Далии. У неё сердце замерло, затихло. Готовясь заведомо к очередной порции горечи, ведь вмиг стало очевидным, о чем пойдет речь, но она всё равно наивно надеялась до последнего, что нет, не об этом. Пожалуйста… — Ты права. Мне не жаль. Аннабель едва не содрогнулась. Тревожно сжалась, смотря перед собой удрученно и разбито. Не то чтобы его слова стали для неё неожиданностью, но именно за счет их предвиденности, их режущей правдивости, сердце отяжелело стократно. Давило на ребра чугунным слитком, желая уже из этой слишком тесной камеры выбраться и исчезнуть, чтобы не было так горько. Для чего он?.. В чем для него выгода, в этом признаваться? — Но не потому что я с тех времен сделался садистом, упивающимся отнятыми жизнями, — продолжил он, точно читая её мысли. — А потому что я твою жизнь отнятой вовсе не считаю. И речь не о той альтернативе, что ждала бы тебя без моего вмешательства. Ничего она не понимала, абсолютно. Господи. Быть может, она уже спит? Уже мучима кошмаром? Но и прерывать его речь она бы не стала ни за что. Это походило на исповедь — и ему, и ей нужную, как бы ни сдиралось в кровь её сердце от этого обыкновенного «не жаль». — Когда я обращал Далию, я был полон презрения к себе и своей сути, — напомнил он. — Обратить её значило для меня всё равно что затащить её в ту же преисподнюю, в которой варился я сам. Но я избавился от этих убеждений давным-давно, ты сама прекрасно знаешь — уже немало веков для меня вампиризм это источник возможностей, квинтэссенция превосходства. Я действительно считаю, что только преобразил тебя — ты стала сильнее и увереннее, стала открыта к новому и недосягаемому. Примитивность и краткосрочность человеческой жизни не для тебя. Я лишил тебя выбора, я понимаю. В ходе эксперимента я причинил тебе немало боли, и я не ищу оправданий своим поступкам. Однако в отношении именно обращения я не сожалею нисколько. Мне лишь жаль, что всё обернулось так. Ей так много хотелось ему сказать взамен и в то же время — в голове зияющая пустота. Слишком её обескуражил, слишком выбил из колеи признанием, речью, сочащейся непривычной искренностью, пусть и с примесью все той же безграничной устали, добавляющей голосу хрипотцы и невыразительности. Только, превозмогая легкую внутреннюю дрожь, нашла в себе силы возразить: — Уверенностью и силой ты зовешь мои выходки?.. — спросила она негромким, надломленным голосом. — Я не могу знать, сколько сумасшествия таилось во мне-человеке, но обращение определенно это обострило. — Я не отрицаю, что ты бываешь безумна. Была всегда, а я и вовсе расшатал тебе психику до крайности. — Легчайшая истина, сказанная невероятно спокойно. — Но это безумие всего-навсего стоило бы направить в иное русло, которого ты здесь лишена. Твой пыл, хаотичность и нестандартность твоих мыслей — всё это могло бы помочь тебе преобразовывать мир в той или иной ученой сфере. Не вампиризм как таковой причина твоих бед. Всё вновь упирается исключительно в мой эгоизм, однако я и не выставлял никогда себя альтруистом. Аннабель представила зачем-то, что было бы, если бы он в тот злополучный год одолел свою эгоистичную жажду познания. Если бы обратил её, но предоставил на попечение Силье, как и планировал сильно заранее, когда Аннабель была еще ребенком. Никакого подвала, никакого эксперимента. Он все так же мог бы наблюдать за нею, за её психикой, но не в реалиях сильнейшего стресса. Мелькая время от времени в её жизни. Быть может, она даже влюбилась бы в него, как обыкновенная девушка — без всей этой внушительной преграды в виде факта похищения. Пусть свершающего чудовищные вещи, но не наносившего ей лично никакого ущерба… да, вероятно, она могла бы — запросто. Запросто влюбилась бы. Уже куда меньше шансов было бы на то, что влюбился бы он, но это не катастрофа. Пережила бы. Не сравнится с размерами всей той боли, которую он заставил её пережить в итоге. Глупо теперь думать о том, что было бы. Глупая бессмысленная горечь о несбыточном. Вспять не повернуть. Аннабель заметила, что её безжизненно-отчужденные глаза полны немых слез, только когда те дорожкой потекли по виску на подушку. Тут же тихо вздохнула, стараясь взять себя в руки, незаметно вытерла холодную влагу. Что ему на всё это отвечать? На всю эту жестокую искренность, которой она всегда так ждала? Всегда так желала, чтобы он говорил ей обо всем прямо, а по итогу теперь только резалась без конца обо все его слова. Демиан и не ждал от неё никакого ответа, судя по всему. Неожиданно для неё, чуть подвинулся к ней. Но не чтобы её потревожить. Только получше укрыл её одеялом. Как она и просила — к ней сам не прикоснувшись, не задев никак даже случайно. Необычайно осторожно, а после вовсе отстранился, предоставляя ей снова личное пространство. А у неё грудную клетку сдавило тисками. Именно от его предельной осторожности. Аннабель закрыла глаза, стараясь ровно дышать. Но в голове уже крутилась эта невыносимая мысль, которая прежде её беспокоила не так сильно, а сейчас… сейчас врезалась кольями в ум каждой буквой понимания. Что пытаться ничего не чувствовать к этому невыносимому созданию куда тяжелее, чем ей хотелось верить. *** Постель была пуста, когда Аннабель проснулась поздним вечером. Ещё прежде чем открыла глаза, не почувствовала сердцебиения рядом, а после подняла всё же сонные веки и повернулась на бок, смотря на пустую и всё так же не расстеленную часть кровати. Ум тянуло, как якорем, снова куда-то ко дну, прямо в тинистую пучину, — в воспоминания. В вечера, когда Аннабель просыпалась в этой постели под тихий шорох страниц. Либо под мерное дыхание рядом в редкие моменты, когда он и себе позволял поспать. Аннабель понимала, что он всегда скорее находился на черте между дремой и бодрствованием, но все равно подолгу могла рассматривать его, лежащего рядом с закрытыми глазами, непривычно человечного, обводила взглядом его расслабленные черты, его угольные ресницы на опущенных веках, его падающие на лоб чернильные пряди. Пока он не давал знать, что не спит, пока не комментировал как-либо её пристальное внимание, растягивая губы ухмылкой и всевозможно её смущая. Всё это — будто столетие назад. Так всё жутчайше переменилось… Господи-Боже, это выглядит так, будто она тоскует по бывшему любовнику… Именно любовнику, ведь, как бы она ни надеялась очистить свою совесть, полноценной помолвки никогда не было, а потому каждое прикосновение, каждый поцелуй и каждая непотребная о нем мысль — преступление. Осознание абсурдности этой её внезапной ностальгии по былому заточению было до того гадостным, что обрубило разом весь неукротимый поток мыслей, и Аннабель, раздражаясь на саму себя, тяжело вздохнула, перевернулась на спину, закрыла лицо руками. Нескончаемый дурдом. И всё же нельзя не признать. Что существовать тогда было элементарно легче. В неведении, в спокойствии, с возможностью всегда прийти к нему и уткнуться в его рубашку, пока он бережно гладит по волосам, всегда находя нужные слова. Годами после выяснения правды она запрещала себе все эти мысли и запрещала всё ещё, причем куда сильнее, строже… Но чем туже стянуты путы, тем больше вероятность, что послышится треск. Поэтому она решила продолжать придерживаться той неизменной стратегии — общаться понемногу, чтобы не сходить с ума так явственно, но и не возвращаться всецело к былому. Всю последующую неделю Аннабель осторожно налаживала это шаткое положение, их неустойчивое общение. Выражала интерес к его расчетам, просила объяснить, потому что ей действительно было интересно. Демиан объяснял. Расшифровывал свои путаные уравнения, чертежи и заметки. Даже те, что были сделаны на валашском. — Не боишься, что я так со временем стану разбираться в языке и различать, что именно ты понаписал в своих записях? Это было скорее ироническим несерьезным замечанием, но неожиданно Демиан только повел плечами: — Если хочешь, могу тебя ему научить. Potius sero, quam nunquam. Аннабель не понимала. Он шутит? Звучал серьезно совершенно, но его никогда не поймешь, абсолютно. — Но тогда ведь… твои записи… — Я могу тебе хоть их вслух зачитать, если ты правда того хочешь. Не то чтобы в них есть что-нибудь особенное, чего ты бы уже не знала. Ей только и оставалось, что стоять, начисто обескураженной. Демиан уточнил: — И всё же предлагаю заняться их прочтением позже. Нам уж точно некуда торопиться, а откровенностей в этих стенах за последние годы и так уже прозвучало на немало времени вперед. — Добавил, чуть растянув губы улыбкой: — Кто знает, вдруг ещё приестся этот сладостный вкус правды. О, да. Сладостный. Пусть он вновь всего лишь маскировал серьезность за колючей иронией, Аннабель понимала прекрасно, что он прав. Лучше бы повременить. Ей нужно время отойти от всего, прояснить мысли и только потом уже читать то, что вскроет ей вновь эти едва подживающие душевные рубцы. Аннабель не готова так сразу в это вновь окунаться. Поэтому пока за валашский она браться не стала, не настаивала. Всё так же разбиралась с его помощью в его расчетах, отвлекая ум, изредка предлагала какие-нибудь идеи, которые дополняли нескончаемый список вариантов, по итогу все равно отсеивающихся из-за их неисполнимости. Иногда читала. Иногда музицировала, старясь не думать о том, что действительно могла бы в том своем самоубийственном периоде попытаться раздробить себе череп тяжестью этого фортепиано, если бы Демиан вовремя не сообщил ей о всей напрасности. Всю эту пару недель она не возвращалась в свою комнату. Либо могла по двое-трое суток не спать вовсе, стараясь игнорировать навязчивую пульсацию головной боли, либо спала у Демиана — разумеется, спрашивая каждый раз разрешения. Но сам он в своей комнате практически не появлялся, как будто тем желал всё так же предоставить ей пространство, притом, что это его спальня, его постель. Пусть в восполнении сил он себе отказывал годами и сон ему ни к чему, всё равно у неё было ощущение чего-то неправильного, снова это вяжущее в груди чувство вины. Умом Аннабель понимала, что у неё элементарно не вышло бы выселить Демиана, если бы он того не захотел, если бы это не было его собственным решением, позволять ей проводить дневные часы сна в одиночестве, и всё же… На третьей неделе она не выдержала, вернулась в свою спальню. Первый день провела, даже не ложась в постель. Уселась в кресло с ногами, обняла колени, смотрела долго в одну точку, только бы не на стены, которые в её памяти полыхали, озаряя тьму её существования надеждой, но всё ещё оставались неуступчивы в своей целостности. Её за эти десятилетия перемололо несколько тысяч раз, а эта комната всё такая же, как и год назад, и десять. Как тридцать лет назад. Всё то же. Во вторые сутки она уже забралась в постель, но только и могла, что смотреть на эти балки, держащие балдахин. Желая, чтобы те обрушились уже и её погребло хотя бы так. Лучше — чтобы обрушился потолок. Чтобы сложились эти стены карточным домиком, и её похоронило уже окончательно. Хватило бы у неё демонических сил, чтобы пустить по стенам паутину трещин? Чтобы завалило их всё же обломками? Тогда никак не удалось бы избежать жажды, иссушения и гибели. Тогда бы рано или поздно все закончилось. На третий день ей эта перспектива приснилась во всех тревожных красках. Абсолютное обездвиживание, невозможность и рукой пошевелить. Давящая со всех сторон теснота — даже дышать трудно. Желание повернуть вспять и понимание, что уже поздно, накатывающая паника, придавливающий вместе с камнями ужас… — Это был ты?.. — уже в гостиной, робкий вопрос, единственная надежда. Аннабель не смотрела на Демиана, спрашивала, потерянно взирая издалека на часы: она не поспала и двух часов. Переведя на него отрешенный взгляд и встретив недоумение, уточнила: — Тот кошмар. Прошу, скажи честно, это ты? Ты внушил?.. Чтобы отвратить её от мыслей о самоубийстве через погребение, чтобы в очередной раз погасить её волю. Демиан всё так же смотрел на неё, всё так же несколько озадаченно. Качнул головой. Она вплела пальцы в свои волосы, смотря в одну точку. Сходит с ума, она по-прежнему сходит с ума, всё больше, это невыносимо, господи, когда же это всё закончится?.. Почему именно в стенах её комнаты это обостряется? В его комнате кошмары тоже её посещают, но никогда не связанные с обреченностью её положения, никогда они не о завале, а о чем-то далеком, о чужом прошлом, уже становящимся обыденным, это не ударяет по ней так сильно. Почему?.. — Аннабель, — мягко позвал он, вынуждая вернуть к нему рассеянный взгляд. — Не мучай себя. Иди в мою комнату, если тебе там легче. Зачем, если в ней не будет его? Этот вопрос в уме сформировался так легко. Ни обо что не споткнулся, прижился, пророс запросто в благотворной для того полоумной почве. Ей необъяснимо легче, когда он рядом. Легче засыпать, когда рядом убаюкивающий шелест страниц и ровное биение сердце, легче окунаться в трясину кошмаров о его прошлом, зная, что просыпаться от них будет не так жутко, чувствуя едва уловимый фантом его присутствия, человека, с которым она делила все те его воспоминания, её преследующие. Как такое может быть? Как может он для неё быть одновременно и источником ужаса, и спасением, дарящим умиротворение? Откуда в ней вся эта слабость? Откуда в ней все эти вздорные мысли? Их не было ещё совсем недавно, не было этой острой в нем зависимости, так что за глупость?.. Неужели стоило лишь совсем немного ослабить на своей шее удавку, позволяя себе говорить со своим извечным мучителем, говорить, спать в его комнате, и её лавиной захлестнуло всё то, что она подавляла так долго? Но ведь и сдерживать было тоже неразумно, тоже бы это привело к провалу, так что же, неужели нет ни единой выигрышной стратегии?.. Почему, почему всё ведет к одному и тому же? Почему ведет всегда к нему? — Нет… — прошептала она, сама не успев подумать, к чему это, но тут же моргнула, приходя в себя, взяла себя в руки: — Нет, все в порядке. Я… мне не стоило тебя тревожить. Я просто… посижу здесь. Хотела сказать «вернусь в свою комнату». Нет, не вернется. Это выше её сил. Подтверждая свои слова, она вполне спокойно — она на это надеялась — прошла до ближайшего кресла, опустилась в его мягкость. Но расслабиться не выходило. Скованная, слегка отвернула голову, смотря в сторону отрешенно. Назойливо бьющая своим тиканьем секундная стрелка часов прошагала путь в два круга, прежде чем прозвучало: — Пойдем. Обыденно. Беспечно и спокойно. Закрывая книгу и поднимаясь на ноги. Аннабель посмотрела на него, опешившая. — Куда? — Ты — спать. Я — дочитывать Стенделя. Дать бы волю яду, чтобы съязвить об его самомнении, раз он счел, что она не желает быть в его постели без него, но, боже, — каково же проклятье — он ведь прав совершенно. Но пошла она не сразу, даже когда сам он уже направился к коридору. Так и сидела, до конца не веря. Всё это — какой-то сон, очередной, горький и неправдоподобный. Не так всё должно быть после всего случившегося, не так она должна себя вести, не так должен вести себя он. Демиан остановился на пороге коридора, обернулся: — Ты идешь? Черт его побери. Идет. Конечно, идет. Конечно, встала и последовала за ним. Чтобы лечь снова в его постель, всё так же у самого краю, чтобы проглотить вставший в горле ком и не выдавать своей уязвленности происходящим, и чтобы, в конце концов, заснуть — куда проще и с намного большим спокойствием теперь, чем должно быть. Должно в соответствии со здравым смыслом, во всяком случае, но пора бы уже привыкнуть, что в этих стенах никакое здравомыслие не имеет веса вовсе. *** В ней было немало уверенности, что на закате её будет ждать та же картина, что и полтора месяца назад. Пустая постель. Рой непрошеных мыслей. Но стоило ей только начать потихоньку выныривать из мутности сна, даже еще глаза не открыв, услышала рядом сердцебиение, и её собственное сердце замерло на миг. Не ушел? Аннабель разлепила веки, чуть нахмурившись. Не ушел. Лишая её шанса на очередное мысленное самоистязание по пробуждении. Сидел рядом, вытянув ноги и опираясь спиной об изголовье. Читал — уже не Стендаля. Уже успел взять новую книгу. И вернуться, зачем-то. Её пробуждение он заметил, конечно. Повернул голову, спросил: — Как спалось? Кошмары были в этот раз? Кажется, нет. Может, и снилось нечто слегка тревожное, но бесформенное, как разваренная масса, и не въедающееся острием в память. Аннабель качнула головой. На секунду поджав губы, осмелилась спросить: — Твоих рук дело? — Нет, — вернулся взглядом к страницам. — Я ещё несколько месяцев назад решил твое сознание какое-то время не беспокоить. Её брови приподнялись в бессловесном вопросе. — Обычно, если мне и доводилось проникать кому-то в бодрствующий ум, я уж точно не проводил с ним впоследствии месяцы. Соответственно, не имел возможности наблюдать, как проходит восстановление. Не могу знать, что будет, если я снова вторгнусь в твое сознание, даже если спящее, и рисковать не хотел бы. Боже правый. Аннабель была уверена, что все эти месяцы, проведенные ею в лабиринте кошмаров, Демиан никогда не вмешивался только потому что всё ещё был сердит за ту сцену у дверей, потому что витала в воздухе какая-то негласная абсурдная недо-война друг с другом, закончившаяся клинком в сердце. Что это было частью её наказания — справляться с ужасами во снах самой. А он попросту не хотел причинить ей ещё больший вред? И не понять совсем, что ей теперь делать с этим знанием, стопка событий и поступков уже необъятна, как высочайшая башня — уложить на неё этим фактом ещё один брусок, и рухнет. Если так подумать, это могло быть и всего лишь неправдивым оправданием, непонятно чему. Ей сложно всё ещё ему доверять, принимать все его слова за правду, чувствовала себя затравленным зверьком, везде ищущим подвох. Демиан ведь — всё равно что дьявол, лукавый демон. Что ему стоит вкраивать в речь одну маленькую ложь без зазрения совести, как делал годами до этого? Но зачем? Пора бы уже принять и смириться, что по череде абсурдных обстоятельств Аннабель и впрямь стала ему дорога. Что он правда о ней в какой-то отдаленно-извращенной мере заботится и что её страданий не желает. Аннабель не нашлась, что ему на это всё ответить, да и он уже вернулся к чтению, ответа не ожидая, поэтому она только вздохнула и поднялась с постели. В кладовую. Умыть лицо прохладной водой. Затем — одеться. Как бы ни казалось ей это бессмысленным, это вечное переодевание, она заставляла теперь себя всегда переодеваться из сорочки, чтобы не было соблазна безвылазно спрятаться в манящих простынях постели от всего ужаса положения. Пыталась ведь поначалу. Спрятаться все равно не выходит, нигде и никак. Безнадежность насыщала сам воздух, поселилась в легких и под кожей. Не вывести. Когда Аннабель вошла в гостиную, Демиан уже был там. Уже держал в руке сигарету. Если прежде он курил крайне редко и всегда тому можно было найти причину, притянуть какое-никакое объяснение, то теперь он курил беспрестанно. Иногда ей казалось, что подвал и впрямь может однажды утонуть в пепле, но не от поджога её руками, а в пепле сигаретном. Благо тканевые мешки в кладовой вполне ещё справлялись со своей задачей умещать весь мусор… Но надолго ли? Всё здесь однажды иссякнет. Чернила — уже. Затем пойдут пергаменты. Свечи. Вода. Рано или поздно они окажутся в грязной темноте, в захламленной и непригодной для существования комнатушке, а выхода всё так же не будет никакого. А пока… — Чем тебе помогают сигареты? — полюбопытствовала она, проходя в гостиную. — Это как некая привычка-ритуал или сам состав табака ослабляет нервы? — В табаке содержится никотин. Алкалоид, — обыденно объяснил он своим спокойным ученым тоном, прикуривая. Это слово ей было незнакомо, и он уточнил: — От арабского al qualja. «Пепел растений». Морфин, кофеин, атропин, содержащийся в белладонне — всё это алкалоиды. — То есть сигареты — наркотик? — Своего рода. Дарит блеклое чувство эйфории, тормозит нервную систему. Что весьма сильно ударяет по человеческому организму, но нам, как ты понимаешь, никакого вреда это не приносит. Аннабель кивнула, усваивая полученную информацию. Как на одной из миллиона лекций с ним в прошлом. Демиан тем временем одарил её долгим взглядом, делая затяжку. — Хочешь попробовать? Её посещала эта идея, верно, причем не так уж и давно, но его предложение своей внезапностью сбило в ничтожный пух все её мысли. — Разве подобает курить даме? — иронический её тон — лишь способ защититься, укрыть свою растерянность. Да и вправду, Аннабель никогда не видела курящих женщин… — К тому же, сдается мне, вкус не из приятных… Пусть она регулярно чувствовала запах — стены пропитывались этим табачным дымом годами, — но на языке вкус должен ощущаться куда острее, она не сомневалась. Демиан мог бы сказать «как тебе угодно» на её потешную нерешительность, равнодушно отбрасывая эту идею и обрекая Аннабель на неловкость впоследствии, когда она все же придет мыслями к тому, что да, она хотела бы, да, ей интересно попробовать. Очевидно. Иначе не стала бы спрашивать изначально. Демиан мог бы. Но предпочел вновь застать её врасплох. Аннабель совершенно не ожидала, что он окажется рядом с ней спустя мгновение. Легко и незаметно, как сотканный из теней, вынуждая вздрогнуть, опешить как всегда. Опешить слишком сильно, чтобы как-либо отпрянуть, когда уже он коснулся зачем-то рукой её лица. Большим пальцем слегка надавил на её подбородок, вынуждая приоткрыть рот. Её тело сжалось всё в напряжении, в груди стянулось всё плотным почти-болезненным узлом, но она по-прежнему не отступила. Не отшатнулась, не воспротивилась. Позволила ему. Склониться к ней. Выдохнуть в её рот дым, скользнувший меж раскрытыми губами. Не задел её своими, нисколько, разве что неуловимым фантомом прикосновения, но даже от него её едва не бросило в дрожь. Аннабель так и смотрела на него распахнутыми глазами, словно кукольная фигурка, не зная, как на то реагировать. Не вдыхала в легкие оказавшуюся в ней малую порцию дыма, вовсе вздохнуть не могла от такой близости, но зато чувствовала этот концентрат горечи на своем языке. Может, это и было причиной его выходки — чтобы она попробовала вкус, не втягивая его глубоко в легкие. Одной из причин. Главной оставалось, конечно, его очевидное желание смутить её — практически как в старые добрые времена. У него получилось. Боже, ну каким беспечным и наглым он по-прежнему оставался после всего! Это же просто уму непостижимо. Всё ещё развлекался, вел себя так, будто не был запертым в клетку зверем, запертым навечно. Откуда в нем берутся силы на это шутовство? Всё тот же лис, играющий на её нервах. Ухмыляясь, наблюдал за нею, слегка наклонил голову вбок. Уточнил: — И каков вердикт? — Аннабель рассеянно моргнула. — О вкусе. Гадость несусветная, стоит признать. — Вполне… сносно. Демиан усмехнулся. Не поверил ей нисколько, разумеется. Но все равно протянул ей свою сигарету, чтобы теперь она попробовала сама. До чего же чудна вся эта ситуация… Аннабель отступать не стала, приняла из его пальцев сигарету, поколебалась только миг, прежде чем поднести ко рту и зажать губами, как зажимал всегда он. Вдохнуть. Дым, куда большей порцией юркнувший в горло, защекотал его изнутри, поднимая из легких кашель. Сперва Аннабель старалась его сдержать, но сдалась, не стала давиться, закашлялась всё же. — Поначалу непривычно, — пояснил он. — Дым слишком раздражает слизистую. Но затем организм приспосабливается. Аннабель поджала губы, слегка отстраненно смотря на сигарету, зажатую в тонких бледных пальцах — до того странная картинка, что ей не верилось, будто это правда её рука. Кто бы подумал вечность назад, что однажды она, благовоспитанная леди из высшего общества, станет на пару с древним существом сидеть в подвале и травить себя табаком… — Разве никотин вовсе должен оказывать влияние на таких, как мы? — уточнила и сама не заметила, как снова потянула сигарету ко рту. Втянула дым, не слишком глубоко, размеренно выдохнула, следя за тем, чтобы горечь не въелась резкостью в слизистую снова. На этот раз дыму чудом удалось покинуть легкие без кашля. — Еда и вода нам не нужна, зато табак усваивается запросто? — Если крепкий и из особых трав — да. Обычные нет, никакого эффекта не оказывают, пустое гонение дыма по дыхательным путям. Значит, и табак специальный есть… Аннабель все еще порой с трудом удавалось осмыслить, что весь этот потусторонний мир существовал всегда. Таился в тени, а не воздвигнулся разом в злополучный день похищения, заковывая её в подземную ловушку. Со всеми своими иерархиями, обществами, тонкостями… Демиан продолжил ей рассказывать, утоляя ее извечное любопытство. О травах, об алкалоидах, их видах и влиянии, а после разговор плавно ушел в самую древность зарождения разного рода смесей, в века, когда только-только стали использовать растения в качестве наркотика. Упомянул, что даже у того же Гомера в его «Одиссее» фигурировало снадобье, подаренное Елене царицей Полидамной и, скорее всего, элементарно содержащее опиум. Аннабель после этого разговора даже решила освежить память, и действительно… «…тот, кто вина выпивал, с благотворным Слитого соком, был весел весь день и не мог бы заплакать, Если б и мать и отца неожиданной смертью утратил» Её это навело на прискорбную мысль, что, вероятно, если бы в подвале хранились «снадобья» куда весомее сигарет, она бы давным-давно потонула в зависимостях. Дух её слаб катастрофически, но к счастью — здесь кроме демонической крови ничего подобной эйфории не давало, а тот её запойно-кровавый период остался позади в первых же годах. Неизвестно, пристрастится ли она к табаку, но, во всяком случае, конкретно то «попробовать» растянулось до того, что она выкурила до конца всю вверенную ей Демианом сигарету. Ей странно было держать её в руках, странно было стряхивать пепел, делала она это неумело и не так легко, не так отточенно-изящно, как Демиан, но постепенно приноровилась. Даже почувствовала слабый укол разочарования, когда сигарета истлела почти до самого конца, вынуждая потушить окурок о предназначенный для того хрусталь. Той же ночью Демиан рассказал ей и о том, что пробовал из дурманящих веществ сам. Немало. Всегда по разным причинам. Из любопытства, из желания забыться, из ученых побуждений. Выясняя действие на организм — человеческий и не-человеческий. По большей части пробовал на себе, но некоторое, особо ударяющее по психике, — на других. На этот факт, после всего, что он показал ей из своих опытов, в ней уже ничего не откликнулось. Но ночь эта рано или поздно должна была подойти к концу, утро подкралось незаметно и песчаной усталью под кожей вкупе с головной болью манило отправиться на покой. А Аннабель не вполне понимала, как ей теперь… вновь напроситься в его комнату? Вернуться все же в свою? Пересидеть пару суток без сна, ведь всё равно с нею оттого ничего катастрофического не станется? Уже завершив затянувшуюся беседу, Аннабель покинула гостиную, но ни в одну, ни в другую комнату не шла. Бродила неторопливо по коридору, рассматривая картины, которые видела за эти годы так часто, что знала наизусть уже каждый штрих. Рассматривала и теперь, только бы оттянуть миг, когда придется уже что-то решать. И замерла. Когда взгляд, скользя по привычным пейзажам, остановился на конкретном. Знакомом не в обыденном смысле. Само собой, что все эти картины она видела тысячу раз, но почему-то от этой, определенной, что-то всколыхнулось в сердце — так встречают старого потерянного друга, хотя ни разу такого чувства у нее не возникало при созерцании этой картины в былые годы заточения. Аннабель вгляделась. Раскинувшиеся ветви деревьев, множество зелени, в ночном мраке кажущейся почти черной. Среди этой тихой сонной природы — небольшое десятигранное строение, мрачноватое, под стать своему предназначению: это мавзолей короля остготов. Суть не в нем. Суть в том, что Аннабель знает, где это находится. Знает, что, если немного пройтись, повернуть направо, пройти еще немного и затем уже свернуть налево, будет неподалеку крепость замка. Три месяца назад она об этом не знала. Аннабель там никогда не бывала. Но сейчас была уверена, пейзаж этот — прямиком из Италии. Из Равенны. Здесь Демиан порой гулял с маленькой Леттой, но поскольку моменты безмятежности он тогда щедро перелистнул, да и Аннабель в тот момент было не до разглядывания живописной местности, она не провела совсем никаких связей. Теперь же она заозиралась, бросая беглые взгляды на другие картины, но в них она уже таких же знакомых черт не узнавала, хотя в большинстве из них запросто узнавался тот же стиль, та же глубина и словно то же настроение даже, кроющееся в игре теней и света, в мелких штрихах и акцентах. Пейзажи, мифологические сюжеты, натюрморты и портреты — все в сумрачных гнетущих оттенках. Явно сотворены одной и той же рукой. Конечно, это всё могло быть простым совпадением, но нечто ей подсказывало, что она уже знает, чьей. Крохотной и бледной, рукой девочки-девушки-женщины, запертой в детском теле. — Это всё твоей дочери? Демиан наблюдал за нею не так давно, стоял чуть поодаль. Видел, как пристально она рассматривает картину, видел, должно быть, как зарождается в её глазах озарение. — Некоторые из них от других художников, но большая часть, ты права, написана Леттой. Аннабель на миг задумалась, обвела снова коридор глазами. Указала рукой на несколько картин, на её взгляд, несколько выбивающихся. Вопросительно посмотрела затем на Демиана. Тот улыбнулся, кивнул. Но большая часть всё же… Подумать только. Десятилетиями она существовала здесь, не догадываясь. Проходя мимо этих картин по несколько десятков раз за каждую ночь. Ей всегда казалось, что это не более чем декор. Часть интерьера, закупленная Демианом, как всей этой мебелью и нарядами. Какое же это было кощунство, так считать, если учесть, что всегда видно, когда в картину вложена душа, когда пишется она не на продажу, не для коллекции. Да, она всегда признавала их искусность, мастерство автора, но интереса у неё это никакого не вызывало, ей не хотелось копать вглубь, пытаться узреть историю, стоящую за плотными слоями темной краски. Такой легкомысленной невежей она теперь себя ощущала… Теперь ей хотелось с трепетом коснуться их, как святыни, хотелось разглядывать заново, каждую деталь, теперь, когда знала, кто держал эту кисть несколькими веками ранее. — Где же ты их хранил все те годы? Не возил же он их по миру. И всю его библиотеку… Аннабель всегда понимала, что где-то всё это богатство литературных сокровищ должно было храниться, пока он весь в делах, но она никогда не задавалась вопросом, где… — В Тулузе, у меня там поместье. Должно быть, он прочел по её последующему вопросительному взгляду, что ей этого лаконичного изречения мало, поэтому углубился в своем ответе: — Как ты уже знаешь, преимущественно я странствовал по миру, останавливался только изредка в номерах. Первые веков шесть у меня имелось всего-навсего хранилище для подобных ценностей, но в веке семнадцатом захотелось порядочно где-нибудь обосноваться. Где-то должно быть место, куда можно вернуться, чтобы отдохнуть от безостановочного темпа в погоне за познанием. — Но почему именно Франция? — Я эстет, Аннабель. Неисправимый эстет, декадент и символист. В эти понятия вдохнула жизнь в том числе Франция, пусть и совсем недавно, на заре прошлого столетия, но исток их нужно искать ещё в былых веках, в периоде, открывающем историю Нового времени. Там и началась вся известная нам ныне эстетизация повседневности. Франция этим была близка мне по духу, поэтому выбор сделать было несложно. Аннабель медленно кивнула в ответ на разъяснение. И окунулась в раздумья. Если так подумать, из Демиана выходит какой-то совершенно неправильный эстет. Эстетизм направлен ведь на форму, оболочку, а его всегда интересует суть. Но может, в том и дело? Что даже вещи эстетически завораживающие, но пустые, он наделяет смыслом? И наоборот. Ей казалось порой, что он во всем увидит эстетику, нечто, за что мог бы уцепиться взор. Демиан ведь даже насилие делал искусством, даже в него всегда вкладывал смысл, и прежде для Аннабель это всегда было варварством, совмещением несовместимого, но теперь она уже ни в чем не уверена. И это такой отчетливый, практически болезненный контраст… Демиан родился и рос в обстоятельствах, что лишь немногим отличаются от дикарских. В гнездилище насилия, в местах, где грамотность была не только не в почете, она и вовсе не существовала, в условиях, далеких от высших благ цивилизации и культурного общества. А затем? Вырвался из одной крайности и подался в другую. Изысканность в одежде, безукоризненность манер, презрение к невежественности… Ей стоило догадаться, что во Франции он проводил времени больше всего. Это должно было быть заметно, но она почему-то не замечала. Ненавязчиво вкроенные в речь французские реплики можно было списать на нынешнюю моду — какой аристократ не знает французского и не блещет им при любой возможности?.. Вернее, любой аристократ-англичанин и то делает это куда чаще, пичкает свою речь монологами на французском при любой возможности. У Демиана же это вскользь… Так мало она о нем знала, если так посудить. Знала немыслимо много и в то же время — как будто ничего. Аннабель задумалась неожиданно, что знает она его историю и взгляды, худо-бедно характер, но в то же время парадоксально не знает его как личность. Его предпочтения. Черты, что таятся в быту естественной обстановки, далекой от подвала и экспериментов… десятилетиями они живут бок о бок, и иногда так и тянет подумать, что она знает его наизусть, знает, как именно изогнутся его губы в ответ на какую-нибудь её фразу, либо едва заметно подожмутся, когда он тактично промолчит. Знает, какую книгу он может выбрать для перепрочтения в соответствии с расположением его духа в разные дни, знает, как меняется его почерк, когда утяжеляется ход его мыслей, знает, как он склоняет голову, когда ему любопытно. Знает весьма много, продолжать можно долго. Но аж за двадцать девять лет этого кажется так… мало. Песчинка, не более. Да Аннабель даже элементарно не знает его литературных вкусов — притом, что это наиболее частая их тема для обсуждения, — ведь он читает всё. Для него это скорее нескончаемая работа, вечный анализ, а не обыкновенный досуг. Боже, да он ведь подстраивается к чему угодно. Под любые ситуации и темы, он почти никогда не начинает разговор с того, что интересно ему, он либо отвечает на её вопросы, либо подмечает, что её волнует или интересует в данный момент, и искусно выводит беседу на нужную тропу. Прежде она воспринимала это как само собой разумеющееся, эту внушительную нехватку информации о нем, ведь он сам по себе был сплошной тайной, сложно вглядываться в мелкие штрихи его портрета, когда и так он весь закрыт завесой неизвестных ей целей и мотивов. Но теперь? У неё появилось желание узнать больше. Было в этом нечто нездоровое, если учесть, что Аннабель — буквально единственное из ныне существующих созданий, что знает и видела всю историю его трагедий, а она вдруг пожелала больше. Но ей захотелось узнать его не как трагического героя чудовищной истории. Не как похитителя, не как ученого и искусствоведа. Как обычного человека, если осталось в нем ещё хоть что-нибудь обычное. Человеческое — точно да, это они уже выяснили. Но не тем утром уже — всё же она слишком устала. У них ещё будет время. Всё время их небренного существования. После последней его фразы, задумавшись на слишком долгий миг и не найдя, что сказать, лишь посмотрела в сторону комнат. Нерешительно. — Ты можешь спать в моей комнате, сколько тебе угодно, — распознал он ход её мыслей. — Не спрашивай даже разрешения. — А ты? Тебе незачем больше всё здесь контролировать. Сон ведь поможет коротать время, но ты все равно себе в нем отказываешь. Или тяжесть его кошмаров слишком велика? Аннабель не знала, осмелилась бы ли она об этом спросить далее или нет, он её опередил, ответил небрежно: — Может, ты и права, — повел плечом. — Но только если ты пообещаешь, что при первой же возможности, как я засну, не отправишься возобновлять свои попытки себя вскрыть. — И ты бы мне поверил? — Во всяком случае, мне того очень хотелось бы. Демиан сказал это без особого упрека, хотя понимал прекрасно, что ей ничего не стоит солгать. Ей и правда не стоит — зачем ещё предлагать ему отдохнуть, кроме как воспользоваться этим? Ей надо бы уже стать именно таким человеком — без совести и ужасного чувства вины, строящей замысловатые стратегии и не брезгующей лгать. Надо бы, ведь иначе никак, никак из всей этой петли не выбраться. Но всё же… — Обещаю. Пусть слегка печально и отстраненно, но всё же, господи, искренне. Аннабель неисправима. И оправдать бы себя миллионом причин, напридумывать себе что угодно, что-нибудь о попытке вернуть между ними доверие, которое только ей на руку, что угодно, но всё разбивалось о куда более простую истину. Что ей правда хотелось бы, чтобы он отдохнул, не думая, не станет ли она за время его сна устраивать еще один поджог или выпиливать себе сердце из груди. Тем утром он действительно лег с ней, хотя, кажется, так и не заснул, но книгу в руки не брал, только пребывал в своих мыслях. Изредка прикрывал глаза, как будто предпринимая всё же попытку, неизменно напрасную: забытье не хотело его забирать, а может, не хотел он, Аннабель не знала. Засыпала — он не спал. Просыпалась — не спал всё ещё. Может, и пробыл недолго в легкой дреме, однако ни на дюйм свое положение за весь день не переменил. Да он не переодевался даже, не расстилал свою сторону постели никогда. Как будто позабыл уже вовсе, как спать по-человечески. Какие-то мысли явно чрезмерно тяготили его, но она не осмеливалась спрашивать, да и тяготить в нынешних условиях должно очень и очень многое. Они вовсе ни о чем не говорили — ни слова за все дневные часы, после которых Аннабель так же молча покинула постель, чтобы переодеться и пойти в кабинет, занять время чтением, а не беседами с ним. И это всё вопреки тому мимолетному, возникшему накануне желанию узнать что-нибудь о нем побольше… которое так и не иссякло, впрочем. Зудело навязчиво, и не отмахнуться никак. Аннабель всего-навсего не представляла, что. Не представляла, что было бы уместно спросить. Вопросов бесчисленное множество, но ни одного разумного. Потому что она даже не может спросить о предпочтениях в музыке — ему могут прийтись по душе любые возможные жанры, — не может спросить о любимом городе — в каждом он может найти что-либо для себя культурно значимое и увлекательное, — или элементарно о любимом цвете. Вначале заточения она рассудила бы, что черный, но теперь она уже склоняется к тому, что в каждом цвете он нашел бы свою исключительную эстетику в соответствии с неизмеримой палитрой всех существующих оттенков. Демиан как будто растворялся в многообразии этого мира. Столько всего видел, что в его случае приземленные понятия о предпочтениях в оттенках, жанрах и стилях, из которых часто строится представление о личности, — пустой звук, с ним не вяжется никак. Всё это осознание — вроде бы такое простое и лежащее на поверхности — застигло её врасплох и оставляло в немалой потерянности. Осознание, что одновременно Демиан был и несомненно ярчайшей личностью из всех, кого она когда-либо встречала, и вместе с тем — словно безликой абстракцией, существующей, чтобы созидать и познавать. Как тень, нематериальная сущность, подстраивающаяся под обстоятельства, примеряющая на себя те черты, что нужны ему в той или иной ситуации. Изучить бы его, как изучают науки — как феномены и теории, — но что-то ей подсказывало, что эта наука непостижима абсолютно. Стало быть, поэтому всегда так пугающе и завораживающе, когда он являет наконец эмоции. Не только потому что всегда хочется — пусть и страшно — увидеть наконец чувства бесчувственного создания. А конкретно его — настоящего. Ограняющие его образ, придающие отчетливые черты форме его личности, что всегда рассеивалась, обращалась непроглядным туманом всякий раз, когда он вновь надевал маски. Даже когда она старалась заговорить конкретно о нем, инициатива разговора тут же ускользала из её рук, нить обсуждения уходила куда-то в культуры, науку, понятия академические, причем Аннабель даже не сразу это замечала, увлекшись беседой. Дурость абсолютная. Вся последующая неделя проходила именно так — в отвлеченных беседах по ночам, только и всего. Ничего особо полезного, лишь продолжал бесконечно расширяться кругозор. Днем же делили вновь одну постель. Преимущественно он так и не засыпал. Бывало пару раз, но она едва ли эти моменты заставала — узнавала об этом лишь по его некоторой заспанности и лежащим не как обычно прядям волос. Застать всё же случилось на второй неделе, и случилось это неожиданно. Аннабель попросту проснулась от очередного тревожного сна среди дня. Выпуталась из сети кровавых образов и распахнула глаза. Столкнувшись тут же взглядом о спящее лицо. Аннабель перестала поворачиваться к нему спиной примерно на шестом дне. Их всё ещё разделяло немалое расстояние, всё ещё она не прикасалась к нему и не прикасался он, но, так или иначе… Открыв глаза, она, верно, ожидала увидеть его лицо. Бодрствующее, задумчивое, отчужденное. А не закрытые веки. Не сильнее заострившиеся, чем при бодрствовании, черты спящего. Напряженные. Брови слегка-слегка нахмурены. Ему что-то снилось. Нетрудно догадаться, какой окраски был этот сон. — Демиан? — шепотом. Никакой реакции, разумеется. Аннабель нерешительно протянула руку, едва ощутимо тронула его плечо кончиками пальцев. Всё еще никак не реагировал. Ей не верилось. Неужели он правда спал? Аннабель могла бы и впрямь подтвердить его опасение, нарушить обещание… но то ли в ней слишком много еще хранилось от прежней совестливости, то ли она опасалась, что это всего-навсего проверка с его стороны, то ли её пыл уже подутих… не стала. Так и лежала, потерянно смотря на то, как Демиана грызут бесы его прошлого. Что именно он видит? Вариаций должно быть бессчетное множество… Разбудить бы его, но Аннабель колебалась — если, как он говорил, кошмары приходят к нему каждый раз, то будить его, желая его от них избавить, значило бы лишить его сна вовсе. А выглядел он изможденным. Утомленность в каждой бледной черте, бледнее обычного. Удержаться было трудно. Аннабель не искала уже себе даже никаких оправданий, попросту сделала, что хотелось — протянула руку снова, но теперь к лицу. Коснулась пальцами этих напряженных черт, как будто неосознанно желая их разгладить, смягчить почти болезненную резкость. По правде, она подозревала, что он тотчас же воспрянет ото сна, откроет глаза, обыкновенно насмешливо сострит. Но он так и не просыпался, даже когда она продолжила кончиками пальцев обводить идеальные прямые линии. Только когда Аннабель мягко положила руку ему на скулу… он слегка повернул голову, так и не просыпаясь, но оттого, будто ластясь, сквозь сон потершись о тревожащую его покой ладонь. У неё вздох сорвался с губ. Сердце съежилось от того, как это неправильно. Как щедро облили душу и кислотой, и чем-то теплым, приятно-умиротворяющим одновременно. Кончики её пальцев оказались оттого рядом с его виском. И это навело её на странную мысль. Непозволительную. Ей абсолютно точно не стоит этого делать, но… исключительно в теории, сумела бы она? Избавить его от муки подсознания?.. Боже, нет. Лучше просто разбудить его. Разбуди. Разбуди. Разбуди. Аннабель прикрыла глаза, всё так же касаясь его лица рукой. Их сознания уже сливались, уже был проложен этот путь. Ей всего-навсего стоило пройти по протоптанной тропе, прежде односторонней. Нашарить внутри себя нить той силы, которая строилась всегда на твердости намерения, а у неё удивительно много оказалось решимости. Юркнуть в трещины спящего — и оттого хрупкого — сознания, в те трещины, что были оставлены, когда он уже пускал её в свой ум. Потребовалось время. Много времени и много терпения, и порой она порывалась бросить эту затею, но свою слабость пресекала, упорно искала внутри себя необходимую способность, которой она была наделена по умолчанию, ведь столько раз он упоминал… Что-то получилось. Кажется. Когда потянуло куда-то как веревкой вглубь, притом, что в реальности оставалась она неподвижной, потянуло в уже знакомую черноту. Словно погружаешься в омут. Проваливаешься в бездонный колодец. Падаешь, падаешь… Её тело в реальности содрогнулось, стоило столкнуться с дном. Ощущение, как если бы что-то вгрызлось в её ум клещами. Как захлопнулась ловушка, врезаясь зубьями поглубже. Аннабель предполагала увидеть полноценный чужой сон, но увидела нечто иное — не охарактеризовать никак, никакой связности. Только много, очень много отрывков, в которые она даже не успевала вглядеться. Градом рваных осколков впивались в её разум, драли стеклянной крошкой, и всё сменялись, сменялись вспышками… Даже ужаснуться она толком не успела — притом, что чувство это было чудовищное, иначе не назвать. Всё оборвалось. Сквозь эту мельтешащую клочками образов черноту она почувствовала внезапно резкую перемену, практически сразу же, как вторглась в его ум. Перемену не здесь — в реальности. Распахнула глаза, чувствуя, как её опрокидывают на спину, вжимая в кровать. И уже знакомая хватка на горле… Не то чтобы Аннабель не ожидала совсем такого исхода, и всё же сердце её от внезапности пустилось вскачь, ошпарило страхом, но не всеобъемлющим, скорее лишь мелкими каплями из того котла ужаса, что мог быть у неё раньше. Пришлось часто заморгать, чтобы рассеять марево пятен, на место которого пришли настоящие черты чужого лица. Демиан как будто и сам не сразу осознал, что произошло — отреагировал рефлекторно, и эта перемена в его глазах, сперва ледяных, отчего съежиться хотелось до дрожи, а затем сменяющихся легкой растерянностью, пока до него стремительно накатывало осознание… Однако шею её он не отпустил. По-прежнему оставался над нею, второй рукой упираясь в кровать рядом. Держал себя навесу и никак телом больше не прикасался, но все равно сохранял её в ловушке, так, что не выбраться, даже если бы она попыталась. Не сумела бы выпутаться из этого положения, которое вполне можно бы счесть весьма непристойным, если бы только им обоим было до этого какое-нибудь дело. Аннабель сама мысленно подивилась тому, как беспечно и язвительно прозвучал её голос: — Мне казалось, тебе нравится, когда я преуспеваю в осваивании наших способностей. Демиан пустил в свою постель змею, им же взращенную, не иначе. И ей казалось по его взгляду, что его посетила ровно так же мысль. — Было бы весьма неплохо, если бы подобные пробы обговаривались заранее, — произнес он поразительно спокойно. — Не слишком вежливо лезть в чужую голову без разрешения. — Ты делал со мной это не раз. Он возразил последнему слову, надавил тоном: — Единожды. — Трижды, — надавила Аннабель взамен. Он нахмурился, и она перечислила: — В первый раз — когда впервые избавил от кошмаров. Во второй — когда прочел дневники. И в крайний. Пусть в тот последний раз он показывал свои воспоминания, а не копался в её, всё равно это очень даже считается за несогласованное проникновение в её голову. — Это не говоря о моментах, о которых я могу не знать. — Ты ждешь от меня извинений? — Я лишь хочу сказать, что мы с тобой квиты. — Секунду помедлила, раздумывая, и уточнила: — Были бы. Повтори я это ещё пару-тройку раз. Да Аннабель ведь даже не разглядела ничего в его разуме, а потому это в любом случае оставалось несправедливым… Но почему она не разглядела? Что это было? Вероятно, кошмары древнего создания сильно разнятся с кошмарами обычных людей. Неужели это он видит каждый раз? Жуткий поток образов, мелькающих на не более чем долю секунды? Ей даже и не понять, что хуже. Такой шквал ужаса каждый сон она бы не выдержала тем более. Демиан же тем временем, пока она неуместно ударилась в размышления, смотрел на неё в такой же глубокой задумчивости. Его рука, лежащая на её шее безжалостно-нежно, медленно скользнула чуть выше. Мягко и едва ли весомо он провел пальцем по линии её челюсти, и Аннабель приложила все усилия, чтобы не задрожать. Или хуже — не размякнуть от ласки, уже непривычной. Никак не реагировать вовсе. Её сердцебиение, уже подутихшее, набирало обороты вновь, но теперь пульс не бежал стремглав, теперь каждый удар сердца был тяжелым, надсадным, отсчитывающим секунды этого странного затянувшегося мгновения, пока они смотрели друг на друга, каждый в своих мыслях. Мгновения, который прервался так же внезапно. Тьмой, окрасившей его вены. Змеями тени поползли по коже, заливая ту ещё большей бледностью, пепельной и обыкновенно жуткой. Демиан тотчас же закрыл веки, скрывая почерневшую сеточку сосудов в белках и радужку глаз, отвернул немного голову, замерев, старался прийти в себя. — Ты давно не утолял жажду, — едва слышно констатировала она, укорив себя за проскользнувший оттенок беспокойства. С каких пор подобный его вид вызывает у неё не страх, а чувство ровно противоположное? Но ему удалось всё же совладать с собой — чернота исчезла, однако не бледность. Демиан всё ещё оставался голоден. Не настолько, чтобы не рисковать заснуть, как было после её попытки запереться в комнате когда-то давно. Однако, должно быть, вполне неприятно. Последний раз он пил её кровь ещё до завала. После него, стало быть, рассудил, что для Аннабель пока было бы чересчур — подпускать вновь его так близко к себе. Но раз уж он и так весьма близко к ней… Аннабель слегка повернула голову, открывая шею. Демиан усмехнулся, но куда больше горечи было в этой усмешке, чем веселья. — И тебя нисколько не волнует это положение? Уголки её губ дрогнули насмешкой. Демиан и прежде мог утолять жажду, пока она лежала в кровати, все те годы, что она с ним не говорила практически, однако всегда он сидел на краю, нависал, упираясь в изголовье, но не всем телом. Не был над нею. Настолько близко. — Мне удобно, — ответила непринужденно. — Если потеряю сознание — я уже в постели, тебе хотя бы не придется таскаться со мною на руках. Но Демиан всё равно колебался, и Аннабель не могла отыскать для того причин. Не могла спустя столько лет и событий по-прежнему его понимать. Медлил. Всё медлил и медлил, на неё уже даже не смотря — куда-то задумчивым взглядом упирался в постель рядом с нею. А после — склонился всё же к ней, ниже, сгибая для того руку в локте. У неё сердце, казалось, застыло на всё то время, что он, напоследок замерев на дюйм от её бьющейся вены, всё ещё не касался её. И сердечный ритм, и дыхание — всё затаилось. Но вырвался из груди безвольный оборванный вздох, когда чужие клыки сомкнулись всё же на её шее. Аннабель сжала тотчас же челюсть, претерпевая привычную боль. Уже под сотню набиралось раз, когда он пил её кровь, когда расползалась по шее и плечам эта пародия на муку. Перетерпеть легко. Должно быть. Но в этот раз — он прав — положение само по себе выбивалось. Особенно, когда спустя несколько внушительных глотков он притянул-её-к-себе. Неожиданно. Руку протянул под её спиной, вынуждая выгнуться, к нему вплотную прижаться, и было в этом нечто одуряюще-собственническое, голодное, как если бы ему было мало. Как если бы он не мог насытиться ею после стольких месяцев, и речь не о крови только. Её пальцы взамен сцепились на его плечах, то ли боль взамен причинить, то ли прижаться сильнее, впились ногтями, зло и сильно, а Демиан лишь притянул её к себе ещё больше, ближе, в самые кости, едва ли не до скрипа позвонков, до горько-сладостной дрожи внутри неё, по-прежнему поглощая её кровь каждым голодным глотком. Её дыхание стало тяжелее, и она не уверена, что это только из-за утери крови. Его — тоже. Ему дышать не нужно вовсе, но она отчетливо чувствовала его дыхание, глубокое и шумное. Чувствовала, как напряжено его тело. Её же собственное — напротив, ослабевало. Всё больше и больше, пространство размазывалось по краям, всё тело зудело под кожей от восполнения крови, недостаточно скорого. Руки уже за него не цеплялись, упали, безвольные, вся она была без единого намека на волю, вся целиком в его власти, преступно не кажущейся для неё невыносимой. Когда она окончательно размякла в его руках, он отпустил её не сразу — сделал еще несколько последних глотков, затем позволил укусу зажить, но не отстранился, припал снова с какой-то жестокой томительной нежностью к шее, зубами больше не вспарывая: теперь уже будто всего-навсего оставлял поцелуй, собирая губами выпущенную из раны кровь. А после — опустил наконец обратно на простыни, бережно, невероятно осторожно, так, как обращаются обычно с фарфором. Аннабель сознания не лишилась, однако была на самой-самой грани, всего крупица до забытья. Взгляд ее замутнен, но она все равно видела его черты, смотрела на него снизу-вверх, когда он слегка отстранился. Её кровь осталась на его губах. У неё не было сил, совершенно, но каким-то немыслимым образом удалось поднять руку, словно не она сама, а только кукловод потянул за ниточку, управляя ею. Кукловод этот — её безнадежное сумасшествие, никак иначе. Рука коснулась его лица, аккуратно вытирая большим пальцем свою кровь с идеально очерченных губ и немного с подбородка. Демиан внимательно наблюдал за нею, и под тяжестью этого взгляда хотелось пеплом обратиться, притом удивительно — ни тяжести, ни глубине этого темно-бордового омута не препятствовал нисколько этот заметный блеск опьянения. Наоборот. Эта хмель в его глазах — как густая черная патока, нагретая едва не до кипятка и плавящая Аннабель заодно. Накаляющая это ничтожное расстояние пустого пространства между ними предельно. Тем более — когда его взгляд остановился на её губах. Наверняка бледных, бескровных и сухих ужасно. Под ребрами щемяще потянуло, стоило представить влагу собственной крови на его губах, смачивающей эту невыносимую сухость, представить жар его дыхания, смешивающегося с её. Аннабель не знала совсем, хотела бы ли она, чтобы он правда… Он не стал. В любом случае. Ничего делать не стал, что бы ни было в его уме. Линия его челюсти очертилась острее, сам он слегка отвернул голову, но Аннабель все равно углядела в его глазах то, отчего мурашки по коже пронеслись леденящим скопом. Какую-то глубокую свинцовую тоску. Ту, что бывает, должно быть, только у поистине древних созданий. А после — поднялся, высвобождая её из этой клетки своего тела, что не была для неё бременем нисколько. Что-то резковатое и порывистое было в этом его движении — точно сам себя пресекал. Исчез, как исчезают привидевшиеся в наваждении призраки, и быть может, Аннабель бы и впрямь уверилась, что всё это ей приснилось, если бы не её привычное сквернейшее состояние. Она была настолько опустошена телом, что и душевно у неё не наскребалось никакой эмоции, даже подобия на эмоцию. Только лежала, глядя в потолок балдахина. На шее и пальцах подсыхала её же кровь. Аннабель подняла руку, рассматривая алые разводы на бледной коже. Всего-навсего из любопытства — равнодушно смотря перед собой в одну точку, поднесла окровавленные пальцы к губам, пробуя на вкус. Прежде ощущала его только если искусывала губы, либо когда вспарывала себя, отчего кровь поднималась по дыхательным путям. Причем заостряла на этом вкусе внимание лишь когда это было для неё несусветной дикостью, то есть в самом начале — в крайние разы это явно было последним, что её волновало. Теперь ей просто было интересно… И Аннабель почему-то не удивилась нисколько, обнаружив, что этот вкус ей знаком, далеко не в том смысле, что ей, очевидно, хорошо известен сам по себе вкус крови. Просто было в этом вкусе громадное сходство с тем, что она пила регулярно — чашами, графинами, естественным путем. А прежде подобного разительного сходства не было точно. Наверняка это объяснялось лишь тем, как долго они уже утоляют жажду друг другом — по воспоминаниям Демиана, кровь пьяниц, морфинистов и всех прочих тоже ведь разнится в зависимости от того, что те употребляют. Вот и их кровь… уподобилась друг другу. Всё это объяснялось как-либо биологически, несомненно. Но всё же, нельзя не признать, было в этом определенно нечто символическое.