Чернилами и Кровью

Всё глубже в омут, всё ближе к самому дну. Но, кажется, меня уже перестало это хотя бы сколько-нибудь волновать.

___________________

Взялась за изучение валашского Аннабель только примерно спустя месяцев восемь после того мимолетного предложения. Неосознанно откладывала как можно дальше, едва не до степени абсурда. Занималась чем угодно другим, хотя вариантов было не слишком много. Читала, сидя в гостиной. Читала те произведения, что не открывала прежде, перечитывала по несколько раз любимые. Беседовала с Демианом, как в былые годы — о науках, культурах, странах. Не так вовлеченно, как прежде, но все же с остатками былого интереса, пусть не столь же страстного. Всё, чтобы отвлечься. Пока не проснулась в какой-то вечер с мыслью, что, может быть, она готова наконец хотя бы сделать шаг к тому, чтобы заглянуть в его записи, кажущиеся ей необъяснимо зловещими. Как скверна, проклятый артефакт — стоит коснуться, и охватит чернота, проглатывая. А на деле лишь её поглотят снова те чувства, что она так старательно в себе хоронила, чтобы было терпимо существовать со своим мучителем, с этим безумным экспериментатором, документировавшим все перемены в её психике… Демиан мог бы попросту перевести ей всё сам, прочесть вслух, но она не желала. Желала идти к этому сама по шажку. Изучение само по себе проходило медленно — то ли язык, выстроенный на старославянской кириллице, был слишком для нее тяжел, то ли сама мысль, что стояло за знанием этого языка… так или иначе, уходили долгие месяцы за неспешным погружением в его родной язык. Постепенно Аннабель стала узнавать некоторые сочетания звуков и, соответственно, фразы из его воспоминаний, оживляя их в уме. Сложно запомнить чужеродные слова, когда даже не знаешь алфавита, поэтому из валашских изречений в его воспоминаниях она сохранила в памяти мало, однако хорошо помнила, как часто повторялось конкретное сочетание звуков, издаваемых из пережатой глотки юного Демиана, когда его прижимал дядя к стене. Снова и снова, повторялось в его торопливой речи с частотой знаков препинания. «Пожалуйста». Мольба, так и не возымевшая результата. Не исключено, что и это сильно стопорило процесс изучения. Неизбежно звук валашской речи возвращал её в чужие воспоминания, запирал в пыточной чужого прошлого. В грудах изувеченных тел, ледяных приказах, напрасных мольбах о пощаде. Только через два с лишним года после его предложения она подтянула свой уровень до того, чтобы попробовать прочесть записи самой. Уже в сентябре 1919-го года она была теоретически готова, однако боязливо откладывала этот момент до той поры, пока не грянул октябрь, а именно — девятнадцатое число. Ещё одна символичная дата. Дата похищения. — Благодаря кому же, интересно, в тебе родилась такая тяга к символизму? О, Демиан не мог не поязвить. Притом, что атмосфера к шуткам крайне не располагала — по крайней мере Аннабель точно не нашла бы в себе силы парировать либо усмехнуться. Лишь молча протянула руку. К блокноту, что был в его руке. Наиболее целесообразным решением ей показалось прочесть его записи в одиночестве. Засесть в кабинете и спокойно прочесть всё, что она может. Демиан не стал возражать. — Если что-нибудь будет непонятно либо неразборчиво, я буду здесь, — сказал он только напоследок, и она кивнула, принимая книжицу в руки. Уже находясь в кабинете, несколько мгновений так и стояла, отрешенно смотря перед собой. Это будет для неё сложно, она понимала, но она ведь долго готовила себя. Ей уже известно всё основное, в конце концов. «Ничего особенного, чего ты бы уже не знала». В кабинете она сидела при свете одной-единственной свечи, и счет плясал по чужим записям, ещё пуще нагнетая и омрачая многочисленные строки. Аннабель всё равно вчитывалась запросто — чуткое зрение улавливало каждый символ. Читала и читала. Часами, наверное, хотя записей было не настолько много. Но она делала частые перерывы на то, чтобы вздохнуть и обдумать. Посмотреть в одну точку. Перечитать несколько раз один и тот же абзац. От колючей сухости, которой были пронизаны записи, спирало дыхание, но Аннабель опасалась худшего. Опасалась откровенного пренебрежения, отношения к ней, как к вещи. Нет. Демиан вовсе был скуп на слова, на подробности, писал о событиях лаконично, витиеватость мог изредка позволить себе разве что когда чрезмерно увлекался размышлениями. Больше всего, признаться, её изначально волновало, как же он всё же называл её в своих записях. Аннабель оказалась недалека от правды. «А.Т.» Могло быть хуже. Однако листая дальше, она обнаружила, что в какой-то момент «А.Т» так и вовсе сократилось до простой «А.» И счесть бы это экономией ресурсов, но затем, ближе к концу, эта безликая «А.» стала изредка чередоваться с «Анной». А после и вовсе вытеснилось её именем — вернее, этим чрезмерно личным сокращением имени — окончательно. Невероятно часто мелькало на страницах в последние годы ведения его записей, что обрывались на 1912-м году. Ни единого слова не было записано в этом дневнике после того, когда он рассказал ей правду. Тот далекий день поставил на эксперименте точку. Аннабель не станет переписывать сюда содержимое всего дневника, чтобы не тратить попусту пергамент, это бессмысленно. Но хотя бы что-нибудь… пару-тройку его рассуждений — не помешает. Общую картину, без углубления в детали и конкретные события. «Рьяно ища света у своей веры, А.Т., наоборот, теряется все больше в этой темени. Замаливая каждый свой незначительный грех, не принимает его, лишь отвергает, отрицая. Только через принятие злого начала в себе можно себя же познать: познание себя — основа. Фундамент, на котором уже должно строиться знание иное. Чем больше она от себя же отрекается, тем больше своих возможностей хоронит» «Её разум не взрослеет, застыл в своем восемнадцатилетии. Моя оплошность. Понадобится немало времени, чтобы это исправить» «Всё ещё мыслит человеческими категориями. Не может осмыслить, что вампиром многие вещи закономерно воспринимаются иначе» «Боюсь, я слишком уж рано начинаю сдавать позиции. Рассказываю ей о культурах и, видя этот блеск искреннего интереса в глазах, чересчур часто ловлю себя на мысли, каково было бы показывать ей их воочию» Этот абзац выше был написан всего во второй год заточения, и это… обескураживает. Аннабель даже сверила со своими собственными дневниками, отыскала это в десятой записи. Ту его необъяснимо глубокую задумчивость в перерывы между их просветительскими беседами. Тогда она предполагала, что он лишь окунался в воспоминания, терялся в оживляемом перед глазами прошлом… но, выходит, не совсем так? В те моменты он только против воли задумывался, каково было бы с ней вне подвала? Задумывался всё чаще и чаще с годами. Если судить по ещё одному отрывку, почему-то особенно сильно её уколовшему. «Я не могу это объяснить, но иррациональное желание прервать ход эксперимента усиливается именно в моменты, когда А. сама делает ко мне шаг. Разве не этого я ожидал изначально? Разве это не свидетельствует о том, что всё протекает более чем успешно? Где исток этого желания всё прекратить? Но благо — это никогда не долгосрочно. А.Т. делает шаг вперед, пугается и отступает на три назад. И тогда снова просыпается этот азарт» *** Пусть она многое уже знала, от слишком многих слов в груди остался все же этот пакостный осадок — как напихали сажи в легкие. Аннабель просидела в таком состоянии, одна, около суток, вероятно. Листая заново, перечитывая, думая, что можно бы в ответ на это всё сказать. Стоит ли вовсе… Так ни к чему и не придя мыслями, Аннабель попросту вернулась в гостиную. Аккуратно положила дневник перед Демианом. На него самого не смотрела. Отправиться, может, теперь попросту спать?.. Нет, Аннабель вряд ли вынесет сейчас окунаться в сон, где подсознание только и ждет, чтобы явить ей всё, что её гложет. Но и сидеть в гостиной… — Неужели никаких комментариев? — донеслось до неё сквозь толщу мыслей. Такой простой и такой невероятно сложный вопрос. У неё и есть комментарии, и нет. Что-то в разуме шевелится безобразным клубком, а как оформить это всё в нечто связное — непонятно. Аннабель оправила рукава платья, невольно выдавая скованность. Не поднимая на него глаз, произнесла всё же: — Больше всего меня изумило, как часто ты порывался меня отпустить. Периферийным зрением она отметила, что он откинулся на спинку дивана, отвел задумчиво взгляд, и тогда она подняла на него все же свой. Демиан поджал губы. — Ты же понимаешь, что это были не более чем мимолетные мысли. Я бы в любом случае тебя не отпустил. — Я понимаю. Аннабель и не пыталась его как-либо оправдать, конечно, нет, боже упаси. Её всего лишь это почему-то немало впечатлило. Ей бы смыть все эти впечатления с себя щелочью, не думать ни о чем… пусть оно всё уляжется, и она станет жить дальше, как жила. Но в этот миг она понимала, что так легко от навязчивого роя мыслей не избавится. Никак, кроме: — Могу я… утолить жажду? — посмотрела она на него нерешительно. — Пожалуйста. Не требовалось озвучивать, что речь не о графине совсем. Демиан ей не отказал, конечно же. Несомненно понимая, что ей всего лишь нужно заглушить горечь — позволил. Аннабель неспешно преодолела до него расстояние, разместилась рядом с ним на диване… Столько раз она уже пила из его горла, но каждый раз было в этом нечто смущающее, едва ли выносимое, именно в этом неловком мгновении напряжения, когда она только приближается к его шее и еще медлит вспороть артерию зубами. Всегда колотится сердце, всегда так выворачивающе-странно, едва не до дрожи, от чрезмерной к нему близости. Но всё смущение исчезает всегда с первыми же глотками. Засыпает неугомонный разум, просыпается эта голодная демоническая сущность. Аннабель пила долго, насыщаясь опьянением. Изголодалась по нему, самому чувству одурманенности, куда больше, чем по крови. Очевидно, их тела на деле хладны, как у мертвецов, но для неё его кровь и его близость дарили всегда такое тепло, что напряженное от бесконечной безотрадности тело размякало, расслаблялось, как в горячей душистой ванне. Но это так неправильно, и ей так не по себе, от мысли, что она ищет утешения в искусственной эйфории от его крови, сразу же после этого суточного штудирования его записей, кошмарного в своей сути и изматывающего… Аннабель ничего уже не понимала. Не понимала всё еще, что чувствовать и как себя вести. Не понимала, как — оторвавшись всё же от раны, но недостаточно сильно отстранившись — преодолеть это желание прильнуть снова губами к чужой шее, но уже без зубов. Неразумное, не понять откуда взявшееся желание. Ей пришлось прикрыть глаза, чтобы его обуздать. Вздохнуть. Аннабель опустила голову ему на плечо, переводя дыхание и борясь с легким головокружением от чрезмерного хмеля. Что ей теперь?.. Отправиться все же в комнату? На растерзание своих мыслей, кровью лишь приглушенных, но не уничтоженных окончательно? — Может, в шахматы? Глухо, нерешительно, так и не поднимая голову. Отвлечься. Даже пусть выиграть не удастся — хотя бы занять чем-нибудь время. Демиан усмехнулся. — Всё, что тебе угодно. И коснулся губами её макушки. Всего лишь легкое касание. Всегда неуловимое, едва-едва весомое, фантомное. Не позволял себе касаться её значительнее, навязчивее, как будто все еще следовал её глупо брошенной в смятении чувств просьбе. «Не прикасайся». О которой Аннабель уже миллионы раз пожалела. *** — Ты поддавался. — Нисколько. — Я не верю. Я не могла… — Всё говорит о том, что, похоже, вполне могла, — красноречиво оглядывая шахматную доску, где оказался в неожиданной западне его черный король, стоял Демиан на своем. — Никто не застрахован от поражений, Аннабель. Даже шахматисты, посвятившие тому всю свою жизнь, допускают ошибки. А я и тем более всего лишь любитель, играющий на досуге. Так спокойно об этом говорил. Его это поражение нисколько не задело — кажется, он и впрямь был искренне рад — горд? — тому, что ей удалось. Но как? Ей?.. Удалось? Аннабель забралась на диван с ногами, окольцовывая руками согнутые и прикрытые слоями юбок колени. Продолжая в неверии разглядывать доску. Это было уже девятнадцатой партией подряд, и восемнадцать до этого были предсказуемо ею проиграны, но эта… Аннабель даже вдуматься не успела. Понять, что и впрямь. Вывела игру к шаху, а затем и мату, у неё ни единой надежды не было… Можно отыскать сотню причин. Либо её ходы из-за опьяненности стали настолько непредсказуемыми, что стратегически с нею играть просто невозможно, либо все те давние годы обучения её стратегическому мышлению наконец возымели неожиданно чрезвычайно впечатляющие плоды. Что угодно можно придумать в оправдание. Но главная причина, безусловно, должна крыться в том, что теперь у Демиана не было необходимости обязательно выигрывать, как когда на кону была правда. И он расслабился. Вероятно, скорее развлекался, чем играл всерьез, пусть сам этот вкус победы и чувствовался всё равно приятно, нельзя не признать. И к слову о правде… — Раз уж теперь тебе больше нечего у меня узнавать, будем считать, мы классически играли на желание. Нужно же поощрить успех, — предложил он с легкой ухмылкой, вальяжно откинувшись назад на спинку кресла. Немного склонил голову набок, рассматривая её. Интересуясь: — Итак, чего желает от меня наш новоявленный гроссмейстер? — О таких желаниях приличные дамы не говорят. Сорвалось с губ раньше, чем она подумала. Небрежно и саркастически, так, как она сама от себя не ожидала — таким тоном обычно он с ней говорил, но никак не она. Неужели она правда сейчас?.. О, боже. Демиан же — лишь секунду на неё смотревший, никак не реагируя, — мягко рассмеялся. — Я польщен. — Ей даже взгляд отвести пришлось, не выдерживала вида этой слишком привлекательной в своем бесстыжем самодовольстве улыбки. — Но, кажется, кто-то несколько перебрал с кровью. Да ведь нет же… Нет, к своему стыду она понимала, что не кровь тому виной. Ей казалось, её опьянение уже вовсе спадало — столько они играли… В любом случае, хмель лишь развязывает язык, напитывает тело смелостью, а не вживляет в ум вещи, которых прежде там не было. Поэтому смущенно брать тут же свои слова назад было бы еще более постыдной нелепостью, а может, она наоборот давно уже даже ждала возможности высказать это. А потому возразила ему: — Вновь ты… — вздохнула она, прикрыла глаза и покачала головой. — Может, это и было бы моим желанием? Чтобы ты позабыл уже об этих вечных принципах? Если учесть к тому же, что я не твоя пленница больше. Теперь лишь пленница обстоятельств. Как и он — их пленник, тоже. Аннабель понимала, как абсурдно сейчас звучат её речи. Сама ведь его отталкивала, сама твердила, чтобы не касался, не говорила с ним поначалу столько лет и всевозможно сторонилась. Воздвигла стену, которую теперь проклинала, не зная, как ту разрушить и стоит ли вовсе. Лишь прокручивала раз за разом тот злополучный момент двухлетней давности в его спальне — когда лежала под ним, пьющим её кровь, когда прижималась к нему, когда совершенно точно не воспротивилась бы, поцелуй он её. Но воспротивился он — всем своим мыслям и желаниям, накладывая на них табу. Тот день странным образом переворошил в её голове всё, оставляя страшный бедлам. Потерянность и ещё большую путаницу в чувствах. А что творилось в его уме — невозможно понять тем более: ни тогда, ни сейчас. Не выказал никакой реакции на её слова, во всяком случае, никакой из тех, что она умела бы истолковывать. Мыслями уже был словно не с нею, обдумывал что-то, и этот неуютный миг слишком затянулся, чтобы продолжать разговор. — Забудь, — единственное, что нашлось ей сказать, только чтобы вернуть времяпровождение в необходимую ей безмятежность. Качнула головой, сознавая, как же это всё ужасно нелепо. — Лучше ответь мне тогда на какой-нибудь вопрос. — Я слушаю. На самом деле, тратить желание на вопросы, которые она и так могла задавать ему в любое время, было, наверное, глупостью, но ведь больше ничего в этом несчастном склепе и не сделаешь. Аннабель не желала ребячиться и выдумывать какую-нибудь ерунду, только чтобы не пропадало это желание, которого она и вовсе не ждала. Задумавшись на долгий миг, она поинтересовалась: — Если бы у тебя была возможность вернуться в конец прошлого века… ты повернул бы вспять? Демиан уже вздохнул, чтобы что-то ответить, но Аннабель уточнила: — Речь не обо мне и том, что ты сделал со мной. О тебе. — О ней ведь они уже давно выяснили: ему не жаль. Незачем поворачивать назад. Но он?.. — Остановил бы ты себя, зная, что сам будешь обречен на заточенье? — Нет. Нет? Её брови недоуменно дрогнули. Демиан помедлил, прежде чем объяснить. — Я не фаталист, но я из тех, кто считает, что все происходит так, как должно. Мы властны над своими судьбами, верно, однако лишь будущими. Вмешиваться в прошлое — не лучшая идея. Какие бы решения ты ни совершал, никогда не знаешь, не обернется ли все намного хуже, поступи ты иначе. Да и, к тому же, я полагаю, это весьма неплохое завершение затянувшейся истории, — он улыбнулся уголком губ. — Книги, покой и крайне приятная компания. Чего еще стоит желать? Последнее было сказано словно и серьезно, но явно не в полной мере: сглаживал углы воцарившейся атмосферы легкой смешливостью. Это ведь не могло быть правдой, она понимала это. Явно не такого завершения он желал, он вовсе никакого завершения не желал бы. Какой-то совершенно злой, безжалостной шуткой от жизни было запереть навеки под землей именно его — так сильно тянущегося ко всякой деятельности. Но она этот ответ зачла, кивнула, опуская глаза и уже не полагая услышать ничего больше. — Аннабель, — вопреки блеклому домыслу, позвал он, вынуждая поднять обратно голову. Его голос снова вернулся к серьезности: — Помимо всего прочего главной причиной остается то, что мне слишком ценны все те эмоции, которые подарило мне времяпровождение с тобой. Я бы не отказался от них, даже зная, чего мне это будет стоить. У неё сердце, кажется, закровоточило жутко. Иначе не объяснить, почему так больно стало вдруг в груди — от этого внезапного признания, сказанного пусть с присущей ему вечной усталостью и невероятным спокойствием, но всё же и очевидной, душедробящей искренностью. Демиан не дал ей времени вдоволь обдумать его слова, переменил сразу же тему: — Но, признаюсь, я ожидал от тебя желания позначительнее. Думал, решишь всё же меня препарировать или руки мне попробовать отрезать… что-нибудь в этом духе. Аннабель слегка отрешенно усмехнулась, тем будто уступая ему — соглашаясь вернуться к обыденной язвительности, что спасала в минуты слабостей. Выпрямившись, неспешно потянулась вновь к шахматной доске, расставляя заново свои белые фигуры. И пусть она понимала, что вряд ли сумеет вновь выиграть, всё равно вызывающе, искусственно-самоуверенно произнесла: — Ещё не утро. Успеется. *** На туалетном столике горела одна свеча, тускло освещая гардеробную — теперь приходилось весьма сильно экономить ресурсы, не тратить свечи попусту, хотя пустым и бессмысленным в навеки запертом подвале казалось абсолютно всё. Огонек подрагивал, бросая тени на её лицо, но не портя его, наоборот, будто придавая чертам особую глубину. Неизменное, как восковая маска. Такое же, как и год назад, и десять. Как и в прошлом веке. Ей чудилось разве что, словно её лицо обрело некоторую резкость, зачерствелую холодность в утонченных линиях, как если бы художник, рисовавший её невидимой рукой, не потрудился растушевать прямые штрихи, чтобы сгладить и умягчить нежный лик. Но едва ли это сумел бы разглядеть не-демонический взор. Видела сейчас лишь Аннабель и видела она потому, что на разглядывание самой себя и своих изменений — или их отсутствия — у неё был целый океан времени. Не так она должна бы выглядеть. Её шелковые, насыщенно-темные волосы должны была стать уже весьма ломкими и прорядиться седыми прядями. Кожа не должна быть настолько гладкой и мягкой, должна бы истончаться, прорезаться складками морщин хотя бы в уголках глаз. У неё никаких морщин, разумеется. Безукоризненная в своей искусственности оболочка, сколько бы лет ни прошло. — Мне сегодня пятьдесят, — негромко, словно в пустоту. Но она чувствовала — он наблюдает, ей даже не нужно было поворачивать голову, чтобы увидеть его, прислоненным к дверному косяку. Конечно, он прекрасно знает об этом. И она ждала, что он напомнит вслух, напомнит, что знает о ней всё, но вместо этого он только усмехнулся: — Старушка. Её губы изогнулись такой же усмешкой. В сравнении с ним она всё ещё младенец. Этот относительно безмятежный миг нарушался только головной болью. С момента вторжения в разум прошло около трех лет, но та всё ещё её временами преследовала, пусть и далеко не столь острая. Тупая, ноющая, саднящая. Аннабель прикрыла глаза и коснулась пальцами головы, будто это могло бы забрать неприятные ощущения. Мурашки пробежали по коже приятной волной, когда в густоту её волос медленно скользнула чужая рука. Мягко, осторожно массируя кожу головы. Его приближения она не услышала, как всегда, но сердце даже не екнуло от неожиданности, разве что от самого прикосновения, чья бережная забота снимала глухую боль. Не открывая глаза, наслаждаясь до жути редким мигом ласковости… — Я никогда не спрашивала… а когда твой день рождения? Так это глупо, но она правда ни разу не интересовалась, считая, наверное, это чем-то слишком мелочным и для него ненужным. За эту пару-тройку лет всё же задавала ему вопросы о нем — как и написано в прошлой записи, спрашивала о предпочтения в стилях, цветах и музыке, — и получала ожидаемые размытые ответы о том, что строгого вкуса ни в чем у него нет. Но хотя бы настолько простой, незамысловатый вопрос… Демиан убрал руку, и Аннабель стоило больших усилий никак не выразить досаду. Моменты его прикосновений так и оставались всегда непродолжительны, неуловимы. Их никогда не ждешь и никогда не поймешь, как много он позволит себе её касаться. Всё ещё строго держал дистанцию, угождая её же давнему желанию, с каждым годом всё больше теряющему вес и смысл. — Не имею ни малейшего представления, — ответил он безразлично. — В годы моей жизни не было принято справлять дни рождения. — Как же ты тогда считаешь возраст? — По наступлению каждого нового года. Так даже проще. Всё то же, о чем она и говорила. Безликая тень, не имеющая даже своего дня в году. Не то чтобы Аннабель сама сильно любила дни рождения, а уж в подвале она не отмечала их тем более, но было всё же в этом нечто определенно печальное. Они никогда ничего и не празднуют. Когда время проходит сквозь тебя, не тревожа и не задевая в своем размеренном течении, в этой нескончаемой веренице мелких праздников исчезает всякое значение. Простая отметка в уме, что, вот, минул уже такой-то год заточения. Вот, это уже такой-то по счету Канун Дня всех святых. Вот, ей исполнилось столько-то лет. В этот раз она упомянула об этом вслух лишь из-за того, насколько весомым и одновременно незначительным кажется это число. Пятьдесят лет. Аннабель отжила ровно половину века. Практически две трети этого срока — в одних и тех же четырех стенах. С ним. Чтобы хотя бы как-нибудь разнообразить существование в свой бессмысленный недо-юбилей, Аннабель разве что попросила Демиана заплести ей прическу. Хотя она уже умела что-то да сплетать из своих волос сама, но он делал это в разы искуснее. В любом случае, так она себя убеждала. Ведь какое еще притянуть объяснение? Признать, что ей нравилось, когда он расчесывал и перебирал её пряди, запросто сплетая из них нечто замысловатое?.. Нет, было в этом процессе действительно нечто успокаивающее, это отрицать было бы до крайности нелепо. Её даже не беспокоили все его прикосновения, когда он для удобства склонял или поворачивал её голову. Тело не было взвинченным, как когда он заплетал её волосы в первый раз — когда она услышала впервые о его дочери, когда собирала по крупицам информацию, склеивала из жалких крох хотя бы что-то, — напротив, всё расслаблялось. Но процесс этот, увы, недолог, и когда Демиан закончил и бесшумно удалился, Аннабель долго сидела после этого неподвижно, продолжая ощущать словно бы след его прикосновений на своей коже, как фантом, эхо, тень. Размышляла. Почему с каждым годом всё сильнее в них нуждалась. Отчетливо жив был ещё в памяти тот давний период, когда прикосновения к нему были чем-то обыденным. Помнилось, как зависима она от них была, от касаний, от поцелуев, от чувств, что он в ней пробуждал так же легко, как дышал… пока все внезапно не обрубилось правдой, будто тесаком, оставляя на их истории неровный край, а на её сердце — шрамы. Ей ничего не оставалось, кроме как отбросить только все эти тягостные мысли. В них никакого толку. К опрятной прическе она рассудила и одеться подобающе: тугой корсет, чулки, наряд цвета бордовой розы, состоящий из закрытого элегантного лифа и объемной юбки, которую поддерживал кринолин, и вдобавок кружевные перчатки — десяток слоев, приятно облегающих кожу. Всё по давно отринутым нормам приличий. Несколько поколебавшись, добавила облику то, чего явно здесь недоставало — дорогие украшения, закупленные Демианом вечность назад, но ею, кажется, ни разу не тронутые сперва из принципов, а затем из простой ненадобности. — Истосковалась по тирании европейской моды? — поинтересовался Демиан, когда она вышла в гостиную под прицел его пристального взгляда, с легким изумлением ощупывающего её вид. — По изяществу. Уже ведь долгие годы она не надевала кринолин, позволяя юбке ниспадать на пол обыкновенно-прямо, а не формой купола, долгие годы не мучила себя этой особо жестокой тесностью корсета, держащего в тисках её стан. Демиан возразил, чуть улыбнувшись: — Ты ведь знаешь, что полна изящества в любом виде. Нет. Ей себя со стороны не увидеть. Могла лишь догадываться по отражению в зеркале, что чаще оставалось статичным и потому мало что передавало, а также по изяществу в каждом ленном движении демонов, которых ей доводилось видеть: Демиана — вживую — и иных созданий — в его воспоминаниях. Аннабель комплименту и его вниманию слегка смутилась, однако виду постаралась не подавать. Ничего не ответила вовсе. Чтобы занять чем-то время, приняла решение заняться обыкновенным для такого вида занятием — всего-навсего помузицировать. Играла крайне меланхолически и крайне долго. Наигрывая то уже знакомые ей и особо полюбившиеся пьесы, то стараясь самой подобрать мотив, сложить из нот новую мелодию. Демиан слушал. Как когда-то давно — после той давней карикатурной сцены в гардеробной, когда он зашнуровывал ей корсет по её просьбе, а после рассудил вдоволь поиздеваться. «Ты не дышишь из-за корсета или из-за меня?» И прикосновение, как раз и отнимающее дыхание. И его взгляд впоследствии, скользящий по её фигуре… Аннабель искренне надеялась, что за громкостью нот от перебираемых ею клавиш Демиан не расслышал, как сбилось с ритма её сердце — и всё из-за проклятых отголосков давно отсеянного прошлого. К чему вовсе это сейчас вспоминать? Что это за ночь непрошеных воспоминаний? Но следом сбился и ритм мелодии. Потому что через какое-то время она увидела боковым зрением движение. Замерла. Не услышала его шаги, однако увидела его силуэт слева. Её музыка смолкла — пальцы перестали играть, и она повернула голову, смотря на Демиана снизу-вверх. Он протягивал ей руку в бессловесном приглашении. У неё сердце садняще сжалось. Как давно они не танцевали? Не было ни единой причины отказывать, а потому Аннабель вложила свою руку, укрытую тонким кружевом перчатки, в его ладонь. Поднялась, увлекаемая им в центр гостиной — он отступал спиной, утягивая её за собой. Не сводил притом с неё взгляда — глаза в глаза, и у неё почему-то отказывались работать легкие от этого затянувшейся зрительной связи. Но затем мягкая ненавязчивая мелодия мистически застелила пространство, Демиан притянул Аннабель ближе к себе, обнимая свободной рукой за талию, и она отвела от него глаза, по-прежнему чувствуя на своем лице его изучающий взгляд. Они не стали себя обременять отточенному в своих позициях танцу Бессмертного бала — нет, только кружились медленно в центре гостиной. Аннабель и этого было более чем достаточно. Этой к нему близости. Одна ладонь в его руке, другая — на плече. Комфортно в его руках настолько, словно иначе быть не могло вовсе, словно не было никаких страшных событий, воспоминаний, сокрушительной правды и ужасных конфликтов. Никакой долгосрочной катастрофы вокруг, никакой тяжести отчаяния их положения… — Ты веришь, что однажды завалы всё же станут разбирать? Вопрос вырвался едва слышно сам. Аннабель честно не желала портить атмосферу, но и не спросить не могла. Подпитать абсурдное зерно надежды, либо уничтожить его, не терзаясь понапрасну. Молчание, что повисло между ними, было слишком долгим. Демиан увел в сторону взгляд, задумался, но не над самим ответом — явно ответ он знает уже давно, — а над тем лишь, как его преподнести. — Я ставил на первые годы, — негромко сообщил он. — Но чем больше проходит времени, тем меньше шансов. Это разумно, безусловно. Кому нужно пустующее, разрушенное до основания здание спустя три года? Если причиной стал всё же какой-либо катаклизм, природа так и вовсе могла сравнять строение с землей, отполировать в своей омертвелости местность до того, что никому и мысли не придет в голову копнуть здесь вглубь. Аннабель только кивнула в благодарность за ответ. А после — совсем немного поколебавшись, — опустила голову ему на плечо, виском на шелковую ткань темного жилета, надетого поверх белой рубашки. И прежде они находились друг к другу близко, теперь же любая дистанция в их плавном, незначительном танце уменьшилась практически вовсе. Демиан взамен чуть крепче сжал ладонь на её талии. Ненавязчиво поглаживал её большим пальцем, но сквозь множество слоев одежды это практически не ощущалось. Ей и эта легкая ласка была усладой для истерзанной дегтем души. Так правильно. Так спокойно и нужно. Это длилось долго. Этот миг, ставший немыслимым утешением. Оба вязли в неподъемности своих мыслей, но довольствовались близостью друг к другу, и прерывать это казалось варварством, страшнейшим злодеянием. Но что-то её потянуло всё же выпрямиться. Осторожно поднять обратно голову. Их лица оттого оказались достаточно близко, насколько это возможно со значительной разницей в росте. Определенно он должен слышать, как затихло тотчас её сердце. Хотя сама Аннабель даже не сразу распознала момент, в котором утихла музыка, окуная их в потрескивающую неизъяснимым напряжением тишину. Всё замерло, будто каждый ждал шага от другого. Раскиданные в своих чувствах на тысячемильную дистанцию от обоюдно причиненной не раз боли, теперь оба были лишены всякой решимости. Восемь лет прошло с их последнего поцелуя. Так мало, так много. И сколько еще пройдет?.. Могло бы показаться, что за это время зависимость от своих слабостей должна поутихнуть, что должна Аннабель теперь справляться с собой и своим безволием куда лучше. Но все, чего ей хотелось, стоя так близко к нему — сократить это расстояние между ними окончательно. И если бы он потянулся к ней первым, она не сомневалась: она бы ответила. Без раздумий. Готова была молить, молить его мысленно, чтобы он это сделал. Пожалуйста. Прошу — поцелуй. Прошу, позволь забыться. Убеди в том, что это правильно. Что это правильное решение — в этом положении отринуть всякую мораль. Найти утешение друг в друге. Но у него самого рамки, в которые он себя заковал, стало быть, оказались чрезвычайно прочны, имели именно ту прочность, что и должна быть присуща древним существам. Нерушимую. Прежде сломив неоднократно её дух, продолжал всё ещё переламывать её всю изнутри, однако теперь уже выстроенной на руинах их отношений отстраненностью. Никакого шага к ней навстречу. Шаг сделала Аннабель. Назад — осторожно выпутываясь из его рук. Ей было практически физически больно произносить, но: — Пожалуй, я отправлюсь спать раньше, — отрешенно, опуская глаза. — Спасибо за вечер. Демиан едва заметно потянул в сторону уголком губ, но ни доли веселости не было на деле в его лице, взгляде. Наоборот, всё та же нескончаемая тоска, отдающая тонкой наледью от бесконечных лет холода. Кивнул только, согласился: — Конечно. Каждый ярд до коридора давался с трудом — будто пол потерял всякую твердость, но это лишь её же ноги забились ватой. А может, её всего-навсего тянуло назад. Невидимыми крюками впилась искушающая сила в спину и призывала остановиться, вернуться к нему. Но усталость Аннабель от всей этой угнетающей неразберихи была сильнее. Оказавшись в его спальне, она уже перешла на демонический шаг, замедлившись только в гардеробной. Остановившись посреди пустой темной комнатки, тяжело дышала, прокручивая перед глазами только что произошедшую сцену. Ей же не показалось? Или, может, она сама себе что-нибудь надумала, а он и не думал ничего вовсе?.. Никакого напряжения, ничего подобного? Терялась в жестокости собственных чувств, а у него — ничего. Непонятно, почему, но у неё глаза защипало. Ничтожная слабость, которая была запрятана глубоко в ней — когда она последний раз давала волю слезам? Уже практически смирились со всем абсурдом положения, но теперь, из-за такой мелочи, даже не поддающейся описанию и объяснению… Стараясь совладать всё же с собой, она стиснула зубы, скривила губы в отвращении к себе. Поочередно стянула с рук перчатки, затем принялась за украшения. Бросила их, может, чересчур небрежно на туалетный столик, в который затем уперлась руками, склонившись, как будто стараясь отдышаться, прийти в себя. Что с ней творится? Почему, почему она так в нем нуждается? В нем ли? Или в любом тепле, в любой заботе, в любых чувствах? Рассудок, будто из последних сил цепляющийся за спасительное бессердечие, подкидывал ей тысячи причин держаться. Воскрешал воспоминания, отдающие гадостной резью, все его поступки, слова в прошлом, все те отрывки его записей… Боже. Нет. Нет, она не может. Это всё так бессмысленно. Такая глупость. Нуждается в тепле? Аннабель ведь нуждается? В том, чтобы согрело что-нибудь её продрогшую насквозь душонку? Впору бы сгореть дотла в разрушительном жаре преисподней. Аннабель развернулась и направилась прочь из гардеробной. Уже только в комнате замедлилась. Словно растеряла разом решимость, стоило внезапно увидеть его. Демиан стоял у небольшой личной полки, прибирал её, расставлял книги. Воплощение спокойствия, пока у неё в уме штормовало страшнейшими из бурь. Он слегка повернул к ней голову, увидев её краем глаза, но изумиться тому, что она не стала переодеваться ко сну, не успел. Аннабель преодолела между ними расстояние — с каждым напряженным шагом ускоряясь. Прежде использовала свою способность перемещаться, подобно ветру, лишь чтобы уйти от мучителя подальше, спрятаться от него за дверьми, но теперь — к нему. На последних шагах едва не впечаталась в него, руку тотчас положив ему на грудную клетку. Скользнула ею выше, по шее, к затылку, запуталась пальцами в волосах. Притягивая — к себе, вынуждая склониться ниже. Ближе. Легкое касанием губ. И тут же слегка отстранилась. Как вопрос. Наблюдая за его реакцией. Демиан не ответил, замер только, окаменел, как будто ждал. Размышлял, что она предпримет далее. Аннабель едва дышала, едва существовала в этот миг, но всё же заставила себя потянуться к его губам снова, прижаться так сильно, что аж заболело ужасно щемящей мукой в груди. Демиан не стал перехватывать инициативу, по-прежнему не отвечал, однако прикрыл глаза — это уже что-то. Если бы ему это было не нужно, если бы было тошно либо безразлично, отпрянул бы, не позволил бы ей целовать его вовсе. Только колебался — она не сомневалась, в его голове в этот миг целые мириады мыслей проносились, если учесть, как напряжено было его тело, — пока она, тянувшись к нему всё равно что на носочках, цепляясь за плечи и шею, продолжала касаться его губ своими, ненавязчиво, робко, не углубляя поцелуй, не решаясь пока ни на что большее. Демиан всё равно отстранился, на дюйм, опалив её губы дыханием от шумного выдоха. Челюсть его сжата предельно, и уголок рта дернуло, точно кривой ухмылкой. И такой же голос — вроде бы насмешливый, несерьезный и небрежный, но крылось в нем… — Новый способ истязать меня, Аннабель? Тон ироничен, не столь уж колок, но её все равно укалывает шипом. Аннабель ведь понимала, что — да, она истязает. Все последние годы. Как поменялись местами — теперь её черед без конца мучить его, не нарочно, не из настоящего желания причинять боль, но всё же — с завидным упрямством. Сперва вечно порываясь убить себя, зная прекрасно, что она для него значит теперь уже слишком многое, затем напрашиваясь в постель и моля не трогать её никак. И теперь… — Если мои желания для тебя мука — да, — прерывистым шепотом, соскальзывая губами к уголку его рта, будто сцеловывая тень горькой ухмылки, затем к остро высеченной скуле, линии челюсти… — Но мне не жаль. Демиан усмехнулся, и Аннабель губами скользнула по слегка дернувшемуся оттого кадыку. Её руки же тем временем заблуждали по развороту плеч, всегда пребывающих в изящной лености, но теперь — практически каменных под её ладонями. Блуждали, исследуя, пока не оказались в кольце чужих пальцев. Демиан обхватил её запястья, отстранил их, вынуждая отстраниться и её. Глядел на неё сверху-вниз. Всё так же — бескомпромиссно. — Почему? — не выдержала она, едва не взмолилась скулежом. — Я не понимаю… Ты больше… — ей пришлось замолкнуть на миг, набираясь смелости, облизнуть пересохшие губы и сглотнуть, прежде чем спросить: — …меня не желаешь? Исчез… «азарт»? Его рука, отпустив одно её запястье, легла обыкновенно-бережно на её щеку. Двинулась дальше, впуталась в её волосы, в им же сплетенную прическу. Кожу осыпало мурашками, и господи, Аннабель успела истосковаться чрезмерно по этому чувству. По властности касаний, этих пальцев, сжимающих её пряди, вынуждая больше, подавшись слегка к нему, запрокинуть голову. Демиан склонился к ней, но не целовал. Всё ещё. Беспощадно мучил. Оставляя мизерное расстояние до её кожи, минул губы, затем и линию челюсти, спустился невидимой и невесомой линией к шее. — Моя милая Аннабель… — обжигая её кожу выдохом, который дарило произнесение её имени, пробуждая тем сладкую запретную дрожь внутри. — Простое «желаю» — это большое преуменьшение в сравнении с тем, что я к тебе испытываю. Каждое слово этим глубоким голосом — новый призрачный отпечаток дыхания на её коже. Её в плотный кокон чувств оттого утягивало, отнимая возможность вслушиваться и различать чужие слова, хотя и казалось в то же время, что слова эти заползают под самую кожу, селятся навеки в костях, звучат прямо в её голове. — Так в чем же дело? — насобирала она в себе силы продолжить. — Ты уже почти перешел эту грань однажды. Тебя остановило мое опьянение и мое неведение. Но я трезва. И я знаю всё. Я знаю правду. Я знаю тебя. В ней жило опасение, что он сейчас рассмеется жестоко на это заявление, похоронит её жалкое самомнение, без слов заверив, что она возомнила о себе слишком много и что ничего она не знает. Но — ничего. Никаких эмоций, никаких слов, слушал её. А она продолжала: — И даже зная всё… я всё равно этого желаю. — У неё перехватило дыхание, на миг горло сжалось, но она все равно заставила себя произнести: — Желаю… тебя. И вновь её распаленной кожи коснулось его дыхание, не губы, а лишь выдох, хотя так хотелось, уже едва ли не до ломки пропаще зависимых, чтобы накрыл её кожу губами, чтобы позволил себе… А он — её извечный мучитель — продолжал пытать её, выпрямился, смотря теперь внимательно на черты её лица. Его взгляд будто темнее на пару тонов, чем обычно. Глубже и тяжелее, как когда он, охмелевший, был над нею в постели года три назад. Тьмой винных глаз то ли старался прочесть её, копая вглубь, то ли сражался с собственными демонами. На секунду вовсе прикрыл глаза, и линия губ едва-едва заметно искривилась, точно Аннабель причиняла ему невыносимые мучения одним только существованием. Вспомнился почему-то давний миг. Тот его голос с болезненной хрипотцой, въевшийся невыводимо в память. «Ты правда со мной это сделала». Для неё стало неожиданным открытием, каким же удивительно завораживающим может быть этот момент слома чужих рамок. Незримый треск принципов и самообладания… Падение стен, разрушение всего. Колоссальное. Но Аннабель не успела вдоволь этим необычайным мгновением полюбоваться. Тем же резким движением, что и почти десятилетие назад — притянул её к себе за шею, впился в её губы, вырывая из легких невольно-испуганный вздох, сплетающийся с его дыханием. Его рука — в её волосах, держала, притягивала её к себе так сильно, едва ли не до боли, что Аннабель не удержалась, отплатила ему тем же, посильнее прикусив его губу. Нечто определенно яростное и болезненное было в этом поцелуе. Измученные друг другом, искалеченные общей безысходностью, сжигали накопившиеся чувства пламенной злостью в каждом касании губ, каждом неутолимо жадном прикосновении рук друг к другу. Её пальцы слегка дрожали, когда она потянулась к пуговицам его жилета, но она была упряма в своем желании — расстегнула их нетерпеливо. Нашарила затем края этой темной ткани и потянула, чтобы снять с чужих плеч. Только после того, как снятый жилет упал на пол, Демиан — словно своим действием Аннабель давала неозвученное разрешение — принялся за её одежду. Ловко справлялся с пуговицами лифа спереди, одну за другой. А у Аннабель в горле страшно пересохло от мысли, что происходит, к чему всё ведет, к чему привела она сама. Но после стольких лет холодности — всего остального было уже мало. Мало поцелуев, мало простых касаний, мало, мало всего. Если рушить стены, то до основания, продолжая то, что прервалось на невероятно долгие восемь лет, сразу же в этот омут, растворяясь целиком, как бы её ни пробирало страшным волнением перед неизвестностью. Всё сжигало в себе вожделение, желание, тяга — касаться и касаться его, больше, ближе… тонуть, сгорать, истлевать, пока он умело возился с её одеянием. Стянул с неё лиф, отправляя его к своему жилету на полу. Затем и юбки: сперва верхнюю, ту, что была частью наряда, а после нижнюю, белую, отбросил в сторону за ненужностью. Запросто отстегнул кринолин, позволяя конструкции из колец упасть к ногам. Укорить бы себя за то, что именно сегодня ей взбрело в голову одеться по всем правилам. Но это было бы лукавством, не меньше. Ей нравилось. Ей кружило голову от этого кропотливого процесса раздевания, будоражащего едва ли не больше, чем любые поцелуи. Демиан как будто давал ей время одуматься. Растягивал миг. Томил её — и изводящей медлительностью, и нетерпением, попеременно. Именно нетерпение читалось в его действиях, когда он внезапно развернул её к себе спиной, заставляя негромко ахнуть. Ни с застежками, ни с лентами у корсета возиться уже не желал — подцепил тонкую ленту у неё за спиной острием кольца-когтя и рванул вниз, всего одним движением разрезая тугую шнуровку и высвобождая Аннабель из тисков корсета. А ей дышать, напротив, сталось всё труднее. Его руки тотчас же принялись блуждать по освободившемуся от плотных пластин корсета телу, притягивая к себе ближе, вынуждая спиной плотно вжаться в его торс. Сердце колотило накаленным безумием, разгоняя кипятком кровь. В ушах грохотало. Всё пространство будто исчезло куда-то, оставляя её тонуть в плену ощущений. Аннабель оставалась лишь в нательной сорочке, доходящей примерно до щиколоток, бельем под ней, включая чулки, и мягких туфлях, что казались в этом исподнем виде едва не смехотворными. Сорочка её — с короткими рукавами, и потому открывала плечи, одно из которых Демиан незамедлительно накрыл губами, кроша в ней окончательно в пыль все остовы благоразумия. Исследовал вместе с тем руками её тело. Куда смелее, чем случалось обычно. Талию, живот, ребра… когда его ладонь накрыла её грудь, Аннабель не сдержалась — избыток чувств сотряс её мелкой дрожью. Его это словно отрезвило. Когда его губы перестали изучать поцелуями её плечо, Аннабель кольнула слабая досада, но то, как он приблизился к её уху, эмоций дарило не меньше: — Если у тебя есть хотя бы крупица сомнений… — Боже, её с ума сводил этот хрипловатый от возбуждения, тихий шепот прямо в ухо. — Тебе стоит сказать об этом сейчас. Затем уже я остановиться не сумею. — И не вздумай. Её невольно сорвавшийся на приказность тон его только повеселил — смешок коснулся полуоголенного плеча, и каким-то образом это слегка ослабило у неё в груди какой-то тягостный узел. Толика беспечности — как глоток вина, хотя она и без того чувствовала себя охмелевшей до крайностей. Нежась в окутывающем тепле этой к нему близости, она откинула голову назад, положила ему на плечо, вынуждая его губы, находившиеся у уха, переместиться на висок, туда, где билась венка. Его рука скользнула выше по грудной клетке, легла на шею, но не сдавливая, пальцем нежно-дразняюще оглаживая линию челюсти, наверняка ощущая ладонью, как дрогнуло её горло на очередном непроизвольном вдохе. Ей бы чувствовать тревогу, но тело реагировало иначе, вытягивалось, прижималось к мучителю ещё теснее, жаждало, трепетало, отзывалось на каждое касание рук, что управлялись с её телом настолько уверенно, будто Демиан знает его наизусть. Даже не прилагал никаких усилий… боже, да все эти касания ведь даже нельзя назвать чрезмерно распущенными — мог лишь ненавязчиво погладить тонкую кожу за мочкой уха, приводя к целому скопу мурашек, провести костяшками или кончиками пальцев по запястью, в области локтя, по выпирающим косточкам ребер, таза, ключиц — всюду, касался её почти всюду, — где-то едва ли весомо, где-то надавливая сильнее, словно ток по всем системам тела посылая. Знал все тайные места, дарящие наслаждение безо всякой непристойности, доводил её до какого-то совершеннейшего полоумия, исступленного помешательства, ещё и не переходя вовсе никакой черты. Настолько, что у неё уже почти подкашивались колени, и Демиан оттого становился единственной ей опорой. Точно чувствуя это, он прекратил томительную муку, скользнул пальцами в её прическу, запросто отыскивая шпильки, державшие локоны вверху и полетевшие затем куда-то на пол. Аннабель даже не смотрела, только слышала дребезжащий звук их падения, сразу после которого её пряди рассыпались копной на плечам. Демиан развернул её обратно к себе лицом. Тут же нашел её губы своими, вовлек в очередной поцелуй, неприлично-глубокий, напористый и властный, заставляющий внутри неё что-то таять бесповоротно, растекаясь жаром по всему телу и собираясь особо ощутимо внизу живота. В упоении Аннабель даже не сразу различила, что пятится. От того, что наступал он, подталкивая таким образом её к постели. Опомнилась она только когда уже позади оказалась кровать, вынуждая колени подогнуться, а её — упасть на мягкость перины. Аннабель даже не успела снять с себя обувь. Этим занялся он — бережно придерживая её ногу за щиколотку, освободил от туфли. Затем и другую ногу тоже, а ей только и оставалось, что смотреть на него, возвышающегося над нею у постели, еле дышать и ожидать, что последует дальше. Движения его вернулись к одуряющей неторопливости. Медленно провел пальцами по её укрытой тонкой тканью голени, нырнул ими под белье, доходящее легким кружевом до колена, чтобы подцепить край чулка и потянуть его вниз по ноге, снимая, нарочно задевая руками как можно больше обнажаемой кожи. Так же и с другой её ногой… но ту уже, избавив от ткани чулка, не выпустил из плена собственных рук. Уперевшись сам коленом в постель, склонился к ней, коснулся губами её приподнятого колена, заставляя её шумно вздохнуть. Нервно сглотнуть, когда Демиан затем накрыл поцелуем её ногу ещё выше, поднимаясь к бедру. И всё это — не сводя с неё взгляда, наблюдая, лишь изредка разрывая зрительный контакт, но всегда возвращаясь к её глазам. Его зрачки были настолько расширены от желания, что глаза казались практически черными, делая взгляд ещё глубже, и Аннабель — тяжело дышащая, взирающая на всё это в абсолютном и блаженном помутнении всякого ума — готова была поклясться, что это самая завораживающая картина, что ей доводилось видеть. Но по итогу не выдержала, потянула его за руку на себя, вынуждая оказаться над ней всем телом. Вновь — губы к губам, спутывая воедино их прерывистые вдохи и выдохи. Аннабель могла бы целовать его так часами. Ей чувств лишь от этого, казалось, хватало с избытком. Только целовать, целовать и целовать… Но напряжение внутри всё нарастало, накалялось без конца, стягивалось спиралью и становилось непосильным. Неизвестно, что двигало ею, но она переменила их положение, он позволил ей переменить, позволил ей оказаться над ним, сесть сверху, хотя бы временно, пока сам он, поднявшись корпусом к ней, продолжил недавно начатое — проходился губами в голодных, словно пьяных поцелуях, по всему, всё, до чего мог дотянуться. Ключицы, плечи, шея. Вынуждая запрокинуть голову, подставляясь под его рот: он не только целовал, он прикусывал, а затем зализывал укусы, как если бы оставлял какой-нибудь след, хотя все отметины исчезали с бледной кожи тут же. Аннабель приникла к нему ещё теснее, сжимая чуть сильнее бедра, чтобы хотя бы так унять растущее напряжение, и Демиан опалил особо шумным и жарким вздохом её шею, стискивая крепче пальцы на её талии. Её полосовало этим хмелящим осознанием. Как сильно влияют на него её простые действия. Как сильно он её желает. Что он нуждается в прикосновениях к ней, что он жаждет её, жаждет со всей алчностью живущего восьмой век дьявола. Десятилетиями в воздухе витало его верховенство над положением, во всем она была от него угнетенно зависимой, но он оказался зависим не меньше. Аннабель принадлежала ему во всех смыслах — похищенная им, купленная им, взаперти стен, что воздвиг он. Но глядя в этот миг на его лицо, касаясь кончиками пальцев его идеально высеченных черт, Аннабель не сомневалась — он ведь принадлежит ей тоже. Это древнее создание, это многовековое чудовище… Её чудовище. Её погибель, её спасение. Редкий в своей гибельности яд и ещё более редкое лекарство. Даже если бы эти правильно-острые грани его лица были лезвиями — Аннабель всё равно бы его касалась. Резалась бы и касалась снова, оставляя на его белоснежной коже кровавые следы, свидетельство того, что он с ней сотворил. Кого из неё сделал. Кем он для неё стал. Кем она стала для него. Ей суждено было стать не более чем частью истории его экспериментов, одной из обезличенных пунктов в ужасной и нескончаемой череде, но она стала частью его истории. И целовать его, вовлекать заново в бесстыдно глубокий поцелуй, держа в уме это ошеломляющее осознание — особый вид пыток и жуткого удовольствия. А Демиан тем временем напоминал о собственном обладании ею: изучая руками её тело, её бедра… Треск ткани, практически оглушительный. Всего несколько его несдержанных движений, чтобы избавить её уже наконец от ненужного элемента, и её белье под сорочкой превратилось в жалкие клочки шелка. Едва ли её это волновало — боже, да у неё целый шкаф, — но волновал сильнейше этот контраст, непривычное ощущение открытости, обезоруживающей незащищенности. Сочтя несправедливым, что Демиан сам ещё оставался полностью одет, она потянулась к его рубашке. Едва слушающимися пальцами старалась справиться с пуговицами, а он, судя по всему, рассудил усложнить ещё больше ей задачу — скользнул рукой по внутренней стороне бедра, вызывая горячей волной дрожь, но не успела она даже прочувствовать это ощущение, смаковать его, как Демиан уже, вновь её целуя, коснулся пальцами наиболее жаждущей того части её тела. Из легких вырвался прерывистый стон, заглушенный его же губами. Всё как десятилетия назад — когда ласкал её прямо на столе. Только теперь переживания ярче. Без преграды в виде тонкой ткани белья. Интимнее, порочнее в разы. Гореть бы щекам от смущения, а ей самой — в котлах преисподней, но ни то, ни другое ей явно не грозило. Аннабель не оставила попыток его раздеть. Вернулась вниманием к его рубашке, пальцами — к пуговицам. Удалось расстегнуть лишь одну, когда Демиан прихватил губами мочку её уха, вместе с тем касаясь её пальцами между ног наглее, отчего задрожало, сжалось всё её тело. — Ты нарочно? — сорванным, едва слышным выдохом. Нарочно игрался с нею. Демиан не ответил, бесстыже посмеиваясь в её шею. — Каков же всё же мерзавец, — беззлобно, рваным смешком. — Чего же попросту не оторвешь пуговицы, как в тот раз? Тот раз. «Тот раз» не обсуждался ни разу за долгие и долгие годы, порой ею вспоминался, но в уме, под тысячью печатями, ни за что бы она не стала упоминать о том вслух. Но еще бы Демиан упустил возможности её уколоть! Аннабель не позволила выбить себя из колеи. — Может быть, я твою одежду сберечь пытаюсь. — И несерьезным упреком: — В отличие от тебя. — Ты так уверена, что она тебе здесь еще понадобится? Демиан лишь дразнил её, несомненно, утрировал и тем смущал, но было всё же нечто пьянящее в этой беспардонной фразе, заявляющей о его желаниях. Даже этот миг еще не зашел дальше поцелуев и беспечных ласк, а он уже говорил о будущем, говорил, что на этом всё не закончится… Аннабель сдалась с этими несчастными застежками, прикрыла глаза, слегка откидывая голову, покорно позволяя Демиану целовать её шею, а себе — только наслаждаться мгновением, держась за его плечи. Которые она сжала сильнее, стоило чужим пальцам, прежде только гладящим её, скользнуть внутрь — медленно и осторожно проникнуть, растягивая чрезмерную тесность. Аннабель втянула воздух сквозь сомкнутые зубы, тихо зашипев от непривычной дикости ощущений: на грани дискомфорта. — Тш-ш, — успокаивающий бархат голоса на ухо, — всё хорошо. Тебе нужно расслабиться. Не должно быть больно. Шепот этот укутывал её теплом, дарил возможность вслушиваться в утешающие слова и благодаря тому забыться, не концентрироваться на неудобстве незнакомых прежде ощущений. Аннабель и не ждала чистого блаженства, слышала же неоднократно, что это нужно просто претерпеть, и ей не стоило обманываться речами о том, что и для женщин это немалое удовольствие, но всё же её гложило, что даже сейчас ощущения не вполне приятны, хотя это всего лишь пальцы, он всего лишь подготавливал её… — Всё хорошо, — повторил он, настаивал, просил: — Доверься мне, — задевая дыханием чувствительное место за ухом. Аннабель ему доверяла. Вопреки всему, вопреки мигающей напоминанием мысли на краю сознания, что он делал столетиями теми же руками. Как легко эти руки дробили кости и раздирали плоть. Но с ней ведь… с ней он был чуток предельно, и она знала, что вреда он ей не причинит, и мелькало в уме дикое осознание, что он, быть может, как раз и был единственным мужчиной во всем свете, кому она без раздумий могла бы доверить свое тело. Её ум отторгал любую попытку представить кого-либо другого. Только он. Знающий, как утешить, взволновать, распалить, знающий, как сделать хорошо, правильно, нужно… Расслабиться. Ей нужно расслабиться, и, может, куда разумнее было бы лечь, но она этой мысли противилась упрямо. Как бессмысленный бунт — против немалых человеческих лет убеждения, что при возлежании с мужчиной надлежит всего-навсего не шевелиться. Смиренно лежать, подчиняться. Ждать и ничего не делать. Нет. Губами она снова прильнула к его губам, требовательно, но не углубляясь. Неуверенность заняла лишь мгновение, а затем она всё же сделала то, что велело ей её неразумие — прикусила его губу, значительно, намного сильнее, чем прежде, впиваясь зубами. Разрывая кожу. Собирая языком выступившие алые капли, отдающие металлической сладостью. Неспособные дать опьянение в полной мере, но дарящие крупицу расслабления — скорее мнимую, подсознательную, но хотя бы так, уже благодаря этому становилось легче. Чужие губы растянулись ухмылкой — его не более чем позабавил её способ справиться. Демиан ответил на этот ненормальный поцелуй, глубоко, скользнул вновь в её рот языком, наверняка чувствуя стойкий вкус собственной же крови. Вместе с тем, все еще продолжая размеренно, не желая причинить ей боль, двигать пальцами внутри, большим пальцем коснулся снаружи ласкаемой прежде точки, удваивая тем ощущения и вырывая из её уст не то стон, не то всхлип. Господи, что он с нею делал, как он?.. Неудобство от непривычности всё ещё не исчезло, но Аннабель теперь словно чрезмерно скоро к нему привыкала и уже желала, желала больше. Прижимаясь к нему теснее, одной рукой обхватывая его плечи, другую запуская в его волосы, крепко сжимая пряди. Подавалась к нему сама, навстречу этому тягостному наслаждению, жестокой ласке, что в ответ тотчас же переменилась, стала смелее, наглее, набирая более скорый темп, заставляя Аннабель беспомощно задыхаться, уткнувшись в его шею. Уже не волновала нисколько вся развращенность и запретность, она срывалась на приглушенные стоны, проскальзывающие через раз отзвуками в череде её сбитых вздохов. Демиан совсем недавно говорил ей расслабиться, но её тело — напротив, напрягалось всё больше, больше, как затянутая пружина, сводило в желании быть ближе к нему, и внутри нарастал стремительно нестерпимый жар. Возможно, она расцарапала пальцами ему затылок, сжимая его пряди, но она не могла быть ни в чем уверена, вся она сосредоточилась на стремительно накрывающем её с головой чувстве, концентрировалась только на той незримой спирали внутри себя, требующей отпуститься. Аннабель уже жмурилась даже, так сильно, едва не до цветных пятен под плотно закрытыми веками. Обрывая череду простых тихих стонов, из её уст вырвался какой-то нечленораздельный звук, почти вскрик, стоило ему под каким-то особым, особо восхитительным углом согнуть пальцы внутри неё, отчего отпустилось наконец это напряжение, рвущее её на кусочки. Всё тело содрогнулось, сжимаясь, и внутри, внизу живота, отдавало какой-то пульсацией, ей непонятной, настолько непривычной, что хотелось, уткнувшись в чужое плечо, едва ли не захныкать жалобно от переизбытка неведанных прежде чувств. Но она только выругалась тихо и неразборчиво, сама же в произнесенное не вникая — точно была категорически не в себе, лишь пыталась тщетно совладать со сбитым в крайность дыханием, глубоко дыша, отчего надсадно вздымались плечи. Всё тело ослабло до катастрофы. Если бы она не цеплялась за Демиана мертвой хваткой, упала бы уже абсолютно точно на простыни. Притом это бессилие не имело ничего общего с тем, что опустошало её при утере крови — нет, это была приятная слабость, дающая телу расслабиться после невероятного напряжения, теплая, греющая, как если бы по венам тек густой нагретый мед. Аннабель не была уверена, что прямо сейчас произошло с её телом — до таких подробностей их анатомические лекции, кажется, не доходили. Но сквозь эту непроглядную пелену, походящую на чистейшее беспамятство, она почувствовала, как Демиан прижался губами к её виску, как утешением: всё в порядке. Всё так, как и должно быть. Ненавязчиво поглаживал её по спине, водя кончиками пальцев вдоль позвонков, и легкая россыпь мурашек вторила его касаниям, обволакивающим блаженной нежностью. Веки наконец разлепились, хотя казалось уже, что они сшиты безнадежно. Аннабель неуверенно подняла голову, смотря на собственные руки, сжатые на чужой рубашке. На ткани, прежде безукоризненной, но у которой были теперь сделаны затяжки. Её ногтями. Не исключено, что и до кожи она добралась, что должны были остаться полумесяцы едва заметных ранок от её неконтролируемой хватки, если бы был он человеком, а не мифическим созданием… — Кажется, рубашка всё же испорчена, — хрипло констатировала она, с трудом разжимая крепко сцепленные пальцы. — Как-нибудь я переживу эту потерю, — издевательским смешком в ее шею, проводя кончиком носа по коже, будто ластясь. Такой беспечный. Наслаждающийся. И такой это всё невообразимый контраст — в сравнении с годами тяжелой, давящей обреченности, беспросветного уныния в затхлом воздухе запертого подвала… невероятное блаженство — видеть теперь Демиана таким, видеть его нахальную улыбку, слышать шелковистый смех. Как морфий, замораживающий боль кровоточащих ран. Наконец не думать. Брать от необратимого положения всё, что можно. Сорвать бы эту рубашку теперь всего-навсего, но Аннабель рассудила дать себе краткое время на передышку, а потому, едва чувствуя пальцы, принялась расстегивать пуговицы одну за другой. Демиан был терпелив, следил за её действиями с внимательностью, от которой ныло под ребрами. И когда она потянула наконец за края расстегнутой рубашки, чтобы стянуть ткань с его плеч, помог ей высвободить свои руки из рукавов. У неё уже будто и не осталось никаких сил — она даже ощутила укол стыда за то, насколько просто оказалось довести её до состояния, когда хочется просто растянуться на простынях и пытаться перевести дух, — но отступаться не желала. Не желала, чтобы это заканчивалось. Всё еще рвано дышащим ртом прильнула к его шее, очерчивая губами и языком венки, идеальный выступ гортани, повела затем след поцелуев по сгибу шеи, к плечу, которое прежде пред ней не обнажалось, не считая краткого мига в кладовой. Теперь же — касалась не только взглядом, и не только губами: старалась охватить и ладонями как можно больше тоже, собственнически скользя по рельефу его плеч и рук, по выступающим жилкам его предплечий… трогать и трогать его, кажущегося некогда бесконечно далеким от неё, неприкосновенным образом, слишком опасным и пугающим, чтобы приближаться вовсе, сплошной непознанной тенью и угрозой. Старалась теперь словно наверстать всё упущенное, охватить касаниями всё это ужасающе сильное тело, при жизни усеянное шрамами, всевозможными увечьями, но уже многие века — безупречное. Мраморное и чарующее в своей нечеловеческой совершенности. Всё — в её немыслимой власти. Изучала руками, губами, целовала снова и снова. Укусила за ключицу легонько, тотчас же будто извиняясь новым поцелуем. Демиан позволял ей это всё, сам начиная дышать куда тяжелее: его грудная клетка медленно вздымалась и опускалась. Зрелище, начисто сводящее с ума, — после всех лет его железного самоконтроля… в какой-то момент ему стало мало её неторопливых ласк: он обхватил её рукой поперек талии, притягивая её теснее к себе, и сам слегка толкнулся к ней бедрами, всего одним этим простым действием выбивая у неё воздух из груди. Аннабель приняла устанавливаемые им правила: сама подалась еще больше бедрами к нему, всё ещё до чрезвычайности несмело прижимаясь сквозь ткань чужих брюк, и низковатый, прерывистый вздох, опаливший ей плечо, был лучшей наградой. Одной рукой все еще прижимая её к себе за талию, вторую он держал на её бедре, направляя, будто уча, показывая, как следует двигаться, мерно, неторопливо… и раз даже с преградой в виде плотной ткани это уже дарило столько чувств, так сильно раздирало невыразимым наслаждением — у них обоих дыхание сбилось, стало оглушающе шумным, переплеталось в единый звук наряду с переплетением разогнавшихся сердцебиений, — что против воли жгла её ум мысль, как же тогда было бы… если бы он уже… Его это будто тоже томило, вспарывало желанием большего. Выдержки его хватило ненадолго. Всего одним простым движением Демиан опрокинул её обратно на спину, меняя заново их положение. У Аннабель вдох встал поперек горла от неожиданности, но мягкость перины за спиной была до того манящей, будто обнимающей, что воспротивиться резкой перемене было бы верхом глупости. К тому же, если учесть, что теперь должно последовать. Аннабель ни за что не сумела бы… вести. Управлять. Но и лежать бездвижно она не намеревалась тоже. Когда Демиан навис над нею, Аннабель нашла в себе силы поднять руку, коснуться снова кончиками пальцев завораживающих линий его шеи, ключиц… повела касание ниже, по грудной клетке, не только слыша теперь, но и чувствуя чуть более частое, чем обычно, биение чужого сердца. И ниже… ей греховно льстило, как напрягались от её прикосновения мышцы его торса, становились литыми, каменными, напоминая о мистической мощи, таящейся в точеном теле. Но как бы она ни хотела осмелеть совершенно, как бы ни хотела быть кем-то другим, кем-то более раскованным и решительным, её рука едва ощутимо дрогнула, стоило дойти до низа его живота, до косых мышц… до края брюк. Медлила. Слишком долго — медлила. Демиан взял бережно её за запястье. Поднес к своим губам, оставляя на её костяшках поцелуй. Всё так же будто успокаивая её, бессловесно говоря — я сам, ты можешь расслабиться, не беспокойся ни о чем. Ей одной только этой нежности, одного лишь поцелуя в руку — головокружительно контрастного в своей целомудренности, если сравнивать со всем произошедшим и еще грядущим — хватило, чтобы дыхание снова изорвалось, заставляя грудную клетку часто вздыматься. Аннабель сумела только кивнуть, согласиться. Но Демиан не спешил раздеваться сам, сперва снова обвел ее взглядом… решил избавиться наконец от последнего элемента её одежды, дарящего хотя бы какое-то спасение от перманентного смущения. В ней воспряла нерешительность. Аннабель колебалась долгое мгновение, но всё же приподнялась, позволяя его рукам стянуть с неё сорочку. Тотчас же отвела взгляд в сторону, лишь бы не встречаться с ним глазами, лишь бы не видеть даже краем взгляда свое обнаженное тело. Левая рука невольно потянулась к противоположному плечу, в неосознанном желании закрыться. Демиан перехватил её, вжимая запястье в постель. Другой рукой коснулся её лица, непреклонно возвращая к себе взгляд. Склонился к ней, теплом обдал кожу рядом с ухом: — Не закрывайся. В наготе нет ничего постыдного. Аннабель понимала, что за свои столетия он видел множество женских тел, понимала, что её — такое же, как у всех, и ей казалось, что не должна она уже стыдиться после всего между ними случившегося, но, господи… она даже сама себя никогда не рассматривала, считая это распутством, вернее, вынужденная так считать из-за всех наставлений в человеческой её жизни. Всегда нагота это было нечто вульгарно-грязное, безобразное, то, что нужно скрыть. А теперь — вот, пред ним, совершенно уязвима, открывалась ему настолько… — Это преступление, тебе стесняться своего тела, — продолжал он её добивать, всё в ней неумолимо переворачивая. — Ты — само искусство, Аннабель. — Льстец, — сорванным выдохом, стоило ему несильно прихватить зубами кожу возле исступленно бьющейся венки. — Знала бы ты, как я жалею, что ты не можешь взглянуть на себя моими глазами. Ей с большим трудом удавалось вслушиваться вовсе в его слова, потому что его рука тем временем скользила будто хозяйски по её телу, заставляя мелкую дрожь следовать жаркой истомой за каждым его касанием. Накрыл вновь ладонью грудь, вынуждая выгнуться, подаваясь навстречу ему, бесконтрольно: всё её тело отзывалось само — разум уже мутнел неизбежно, оставляя в ней только неуемную потребность. Больше. Чтобы касался больше, больше, пожалуйста… Пальцами нежно пересчитал её ребра, как перебирает всегда изящно клавиши. Вся она в его руках была словно инструментом — он прекрасно знал, как с нею управляться, что и как с ней делать, и явно наслаждался, упивался всеми вдохами, стонами и прочими звуками, что он заставлял её издавать. Но Аннабель не могла бы ждать дальше — сладостная пытка ожиданием затянулась, — и она притянула его к себе, увлекая в поцелуй. Демиан только сжал особо сильно её талию — как обещанием. Что ещё раскрепостит её до той меры, которая пока ей даже и представиться не может. И её вело дурманом от мысли, что всё это безумие происходит пока ещё в первый, но не последний раз. Что всё это не исчезнет, не обернется мороком, не уйдет наваждением на закате. Что заперты они навеки, и у Демиана будет ещё предостаточно времени, чтобы кропотливо изучить каждый её изгиб, каждый дюйм её тела и заставить её саму увидеть в себе же ту пленительную красоту, что видел он. А пока… Ему пришлось на время отстраниться, чтобы потянуться к пуговицам своих брюк. У неё тотчас же сжалось всё внутри в неконтролируемой тревоге, дыхание застряло в груди, и Аннабель отвела глаза, смотря в потолок балдахина. Как бы она ни храбрилась, неизвестность грядущих ощущений пугала. Знание «теории», благодаря нему же обретенное, не спасало нисколько. Её неопытность была практически парализующей. Желала этого, истлевала, плавилась от ожидания и в то же время — волновалась настолько, что сердце выскакивало из груди. Ей казалось, что она взаправду может ощутить на изнанке ребер каждый невыносимо тяжелый удар. Уперевшись вновь одной рукой рядом с её головой, оказавшись телом меж её разведенных ног, Демиан сперва заглянул ей в глаза: дарил умиротворение одним только спокойным бордовым взглядом привычной неизмеримой глубины. Нежно огладил ладонью её щеку, затем ниже, по шее, ключицам, по грудной клетке, талии… Провел рукой по её бедру, спустился пальцами к колену и приподнял его, задирая на свой пояс — без слов призывая обхватить его ногами. Аннабель послушалась беспрекословно. Ногами — его талию, руками снова ухватилась за плечи, прижимаясь к нему ближе. Демиан поцеловал её, как будто желая тем её отвлечь. Заставить не думать, не бояться, не сосредотачиваться на ощущении… когда подался к ней, медленно толкнулся, проникая внутрь. Её пальцы на его плечах сжались крепче, поцелуй разорвался её полувсхлипом-полустоном, мало что имеющим общего со стоном чистейшего удовольствия. Но и болью Аннабель бы это не назвала. Только тягостно, ноюще потянуло внизу живота. Всё тот же легкий дискомфорт, очевидно сильнее прежнего, но благодаря нему теперь уже знакомый. Благодаря нему её тело было чрезвычайно расслабленным уже — всё из-за него, наглеца, что довел её до изнеможения удовлетворением, оставившим внутри неё это всеобъемлющее тепло, эту до ужаса смущающую её собственную влагу, эту чрезмерную чувствительность, заставляющую её всю сжиматься от шквала ощущений. Демиан, только продолжительный миг сдерживая себя, давая ей привыкнуть, затем вгляделся внимательно в её лицо, ища в нем признаки явственной боли и не находя, позволил себе толкнуться снова. Из уст вырвалось глухое «боже» куда-то ему в плечо, и рассмеяться бы сардонически за упоминание Его всуе, пока ею овладевал сам дьявол… Его губы тем временем спустились снова поцелуями к её шее, и Аннабель прикрыла глаза, дыша тяжело и стараясь в полной мере осознать, что действительно… действительно отдалась ему. Уже давно он проник в её разум, сердце, душу, безраздельно присваивая всё себе, теперь присвоил и её тело — окончательно ему принадлежала, вся, и её это поразительно не уничтожало, не терзало и не выворачивало отвращением к себе. Тяжесть его тела над ней, его губы на её шее, ловящие удары её бешеного пульса, сам он внутри неё, двигающийся в плавном, размеренном ритме… всё, что испытывала её истерзанная душа — облегчение. Будто всё так, как и должно быть, будто всё к этому и вело. Снедаемая шпарящим в венах жаром, желанием, своим и чужим, плавящаяся в зареве чувств, Аннабель только прижималась к нему сильнее, упуская момент, когда её сбитое дыхание вновь стало срываться на глухие, задушенные, будто сдерживаемые из последних сил стоны от каждого медленного толчка. Руками она хваталась за его спину, чувствуя напряжение стальных мышц, очертания лопаток. Ногти впивались ему в кожу, с немалой силой, возможно, до ран, до рваных царапин… но, если ему и больно, он этого не выдавал никак — только дышал тяжело и жарко рядом с её шеей, как будто дышал ею, как будто она была единственным для него спасительным глотком воздуха, которым он все не мог насытиться. Ускорял постепенно собственный темп. Аннабель оставалось только подстраиваться, обхватывать его ногами крепче, переплетаясь телами, двигаясь в унисон. Её изламывало, едва ли не костьми наизнанку вывертывало неугасающее желание больше, ближе, сильнее, настолько, что она уже, захлебываясь чувствами, кажется, шептала что-то неразборчивое, и под веками пекло собирающейся в уголках глаз холодной влагой: слишком много всего, слишком остро и сокрушительно все ощущалось, слишком запретно-хорошо. Заданный им же ритм постепенно ужесточался, становился всё более спешным, торопливым, сбитым, свидетельствуя об утере всякого контроля, и его рука впилась пальцами в её бедро, крепко, яро, так, что впору бы оставить синяки, и наконец… вжался в неё особо сильно, глубоко, срываясь на хриплый до изнеможения стон, протяжный гортанный звук, совсем рядом с её ухом, пуская по её телу пробирающую до костей дрожь. Если бы не локоть, которым он упирался в постель, он бы определенно придавил её собой, всем телом, вмиг расслабившимся предельно. Но усилием воли он удерживал себя на весу, пусть и стался все равно теперь куда ближе, телом впаиваясь в тело так тесно, что она грудной клеткой чувствовала каждый надсадный удар его сердца. Всё ещё шумно дыша, но стараясь прийти в себя, он свободной рукой плавно, будто собственнически, водил ладонью вдоль её тела, по талии, ребрам, бедру, и она млела, таяла даже от настолько простого касания, даже после всего, что случилось, отзывалась негой, блаженным томлением на любое его действие. Но ей до дрожи хотелось увидеть его лицо, заглянуть ему в глаза. Аннабель сжала пальцами его волосы, призывая, прося поднять голову. Демиан выполнил бессловесную просьбу, слегка приподнялся, смотря на неё сверху-вниз… и боже. Таким очеловеченным он в этот миг выглядел, что ей хотелось скулить от того, как щемит в груди. Очеловеченным, юным и столь же преступно, порочно красивым, как сам грех. Со встрепанными её же руками черными волосами, со слегка замутненным, опьяненным от спадающего возбуждения взглядом и чуть приоткрытыми от утяжеленного дыхания губами. Не было уже смысла отказывать себе в нестерпимом желании припасть к ним — Аннабель снова поцеловала его. Ждала, что он ответит устало и небрежно, и ленность и впрямь читалась в медленных касаниях его губ, но перемешивалась та с прежней жадностью, как если бы ему всё было мало. Мог целовать её вечность, и она эту алчность разделяла: за последний час или около того он целовал её больше, чем за многие годы вместе взятые, а ей все хотелось ещё, и ещё, и ещё… Но в момент, когда он оборвал всё же упоительный миг, Аннабель была уже настолько всем истощена, что даже не стала открывать обратно веки, чувствовала, как подступает желание дать волю усталости и забыться непробудным сном. Демиан же отстранился, лег рядом, и ей вдруг невольно стало не по себе от этой внезапной нехватки его близости, от отсутствия тяжести его тела. Коснуться бы его снова… но Аннабель только повернулась набок, устраивая голову на подушке, чтобы попробовать теперь заснуть, не жить какое-то время с осознанием случившегося, оставить его на последующие часы. Не сумела совладать с желанием закрыться, обняла себя руками, чтобы меньше чувствовать себя уязвимой в своей обнаженности. В установившейся тишине, лишь слегка тревожимой постепенно восстанавливающимся у них обоих дыханием, у неё появилось необъяснимое ощущение, будто сползала стремительно какая-то пленка, стоило ему перестать прикасаться к ней. Словно таким образом он поддерживал в ней своды решимости, а теперь те рухнули, и она не была уверена вовсе ни в чем, была странно потеряна и непонятно опустошена. Но он запросто избавил её от накатывающих скверных мыслей. Привлек её к себе. Легчайше, просовывая под талией руку и притягивая так просто, как если бы вся она ничего не весила. Другой рукой ласково убрал прядь волос ей за ухо. Губами прижался к её лбу. Куда-то запропастился миг, когда сон всё же затянул её — чрезмерно уютно и спокойно сталось в чужих руках. Не назвать пришедший к ней сон крепким, однако и не прерывистым. Не беспокойным. Впервые за немалое время Аннабель была настолько вымотана, что кошмары не наведались к ней, стоило ей только прикрыть глаза. *** Из объятий сна её вытянул едва уловимый, знакомый шипящий звук, притом по ощущениям довольно скоро, может, не более двух часов прошло. Аннабель вздохнула, поведя головой. Веки подняла не сразу, сперва прислушалась к биению чужого сердца, но его рядом не оказалось, точно не на расстоянии вытянутой руки. Лежала она на животе, темные волосы разметались по наволочке, по-прежнему нагая, но теперь уже заботливо укрытая одеялом, хотя её спина всё ещё оставалась открыта. Ей не хотелось думать, насколько непристойна это картина. Вместо этого она открыла глаза и, закономерно не увидев с собой Демиана, почувствовала некоторый укол, легкую, но неприятную слякотность в груди. Однако стоило повернуть голову чуть больше, и она разглядела — он сидел на краю постели, в брюках, но без рубашки. К ней спиной, и его лица она не видела, однако теперь уже Аннабель, вслушавшись, по звуку определила — он курил. Локтями упирался в колени, и тянулся от его руки тоненький дым сигареты. Её чрезмерно смутили кровавые разводы на его спине. Ран никаких нет, уже затянулись, но след свой оставили, не только на его коже причем — Аннабель взглянула на свои пальцы, на ногти, перепачканные чужой кровью, уже засохшей. Сердце сжала гадостной хваткой вина. Ужасно. Успокаивала лишь мысль, что, если бы она причиняла ему тем сильный дискомфорт, он бы запросто перехватил её руки и удерживал подальше от своей спины, но он позволял ей. Не то чтобы успокаивало это очень сильно. Аннабель постаралась переключить на что-нибудь свое внимание. Демиан мог бы курить в гостиной, он редко задымлял спальни, но в этот миг он не ушел. Чтобы не оставлять её одну? Курил из-за привычки или что-нибудь его тяготило? Боже, да он курил уже долгие годы так часто, что, будь он человеком, его легкие были бы черны уже давным-давно. Аннабель, всё ещё чрезмерно сонная, сама не вполне поняла, как пришла к последующему вопросу. Только лишь вспомнила о сигаретах и их вреде человеку, вспомнила о вопросе, что желала давно задать, но не осмеливалась. Сейчас еще неуместнее, и всё же… вспоминая неоднократно то злополучное «при должном образе жизни»… Её голос, хрипловатый, потревожил несильно тишину: — Насколько табак укорачивает человеку жизнь? Демиан и так знал, что она проснулась, не поворачиваясь даже. И вопросу удивительно не изумился. Ответил так, будто всё было в порядке вещей. Ответил, вгоняя ей иглу в сердце. Запросто распознав, о чем этот вопрос. — Он должен быть уже мертв давным-давно. Не лучшая тема для обсуждения сразу после недавно произошедшего, но в их взаимоотношениях никогда и не было ничего разумного. Ей вовсе казалось отчасти, что это всё сейчас может быть не более чем сном. Всего-навсего ещё не проснулась окончательно, пребывала в сладкой дреме. Демиан сделал ещё одну затяжку. — Ты все еще переживаешь за него. — Не вопрос. — После всего, что он сделал. Почему? Они никогда это не обсуждали. Ни разу она не делилась с ним своими мыслями и своей болью от содеянного отцом, о котором и сама почти не думала, не решалась приблизиться к распутыванию этого клубка, саднящего внутри неизлечимым кровоподтеком. Но сейчас, неважно, сон это или явь, в этот странный миг всё располагало к откровенностям. — Мне по-прежнему сложно соотнести как-либо тот образ, что знала я, и тот, что показал мне ты, — вздохнула она шумно, голос всё ещё звучал приглушенно, слабо. — Возможно, если бы я увидела его уже после того, как всё узнала, я бы наконец полностью всё осознала и вдумалась… но это ведь невозможно. И мне трудно. Стоит мне подумать о нем, я вспоминаю именно того отца из моего детства. Его я слишком любила. Рассуждая вслух, Аннабель уже проваливалась обратно куда-то в бездонную яму забытия, лежала с закрытыми глазами, но могла отчетливо представить, как он в ответ на это только кивнул, раз ничего не ответил — его голоса она больше не слышала. Притом это еще было не всё. Не вся её попытка объяснить необъяснимое. И продолжение действительно хотелось бы списать уже целиком на сон, не считать его явью уж точно. Но, на черте перед благостным беспамятством, уже наполовину засыпая, Аннабель едва слышно — и всё же явно различимо — дополнила свой безотрадный ответ. — А может, это всего-навсего мое проклятье… любить худших из мерзавцев.