Чернилами и Кровью

Ни одно лекарство не способно спасать вечность. В особенности если оно заведомо не предназначено для того, чтобы невероятным образом исцелять: всего-навсего приглушить острую горечь безнадежности, и то — увы, лишь на недолгое время.

___________________

Кусок ткани впитал слишком много воды, и Аннабель слегка её выжала, оставляя тряпицу лишь немного влажной, прежде чем поднести к чужой коже. Кровь от царапин уже давно засохла, но избавиться от её подтеков не составляло труда — особенность их кожи, их организма: на них не задерживается пыль, не впитывается в поры никакая грязь и даже чернила, иначе Аннабель ходила бы вечно с перепачканными пальцами, либо скребла бы их часами, чтобы отмыть, а по итогу ей всегда достаточно лишь чуть сполоснуть руки. Его мышцы ощутимо напряглись, стоило коснуться тканью лопаток, хотя он дал ей разрешение — когда она, проснувшись уже во второй раз, смущенно натянула на себя обратно сорочку и затем первым же делом рассудила помочь ему смыть со спины кровь от ран, в которых виновата она. Возможно, он мог бы сделать это сам как-либо мистически, но ей хотелось. Позаботиться о нем. Даже если в этой заботе он не нуждался — ей хотелось необъяснимо сильно. Все те месяцы и годы после вторжения в её разум, когда она упрямо комкала и глушила в себе всякое к нему сочувствие… теперь — точно разрушилась плотина. Раз уж она и так явила свое к нему небезразличие, теперь уже позволила себе признать и то, как сильно у неё болело сердце за взрощенного безбрежной жестокостью демона. За его трагедии, раз за разом отнимающие у него людей, всех, кто мог бы о нем побеспокоиться, и за все последующие годы его абсолютного одиночества. Которое он век за веком глушил науками, делая себе по сути только хуже, ведь, по обыкновению, «кто умножает познания, умножает скорбь». Со стороны, читая все эти строки, можно бы счесть, будто Аннабель простила ему всё, всего за один день забыла, что он делал с нею и всеми другими невинными жертвами десятилетиями. Не забыла. Не простила — тем более. Всё это по-прежнему царапало где-то в глубинах сердца, но оставалось в его клапанах и удивительно много места для сострадания. Аннабель даже презирала себя за это, по правде. За то, что, даже израненное многократно, её сердце еще не зачерствело так, как следовало бы исчадию ночи. Ей жилось бы намного, намного проще, перестань она чувствовать столько всего разом. Демиан пребывал в присущей ему вечной задумчивости, пока она бережно смывала кровавые разводы. Почти так же, как когда курил не так давно: на краю постели, немного склонившись, упираясь локтями в колени, отчего в спине проступали отчетливее позвонки — нечто настолько человеческое в нечеловеческое облике. Ей всегда до безумия странно наблюдать, как обыденно функционирует демонический организм, всегда кажущийся исключительным в своей противоестественности изваянием. Аннабель не совладала с желанием медленно приблизиться к нему ещё больше, ниже склониться. Едва-едва ощутимо коснуться губами одного из позвонков ближе к шее. Он мог бы даже не почувствовать. Почувствовал. Тихим медленным вдохом втянул в легкие воздух. А она несмело коснулась губами снова, теперь слегка выше… — Уже входишь во вкус, милая Аннабель? О, ещё бы он не поиздевался над нею. Но она не смутилась. — Ты ведь знаешь, — целуя сгиб шеи, и Демиан совсем немного выпрямился, невольно оттого подавшись к ней, даруя ей больше удобства и больше пространства для поцелуев, — как я вечно бросаюсь в крайности. Сам он об этом писал в своих дневниках. Неоднократно. Их записи порой в этом даже перекликались — писала о своей падкости на крайности она, писал и он. Их суждения о многом сходились чрезмерно часто. Аннабель продолжала. Прикосновение её губ к его коже было едва ли весомым, практически фантомным, но она всё равно чувствовала, как мышцы его в напряжении становятся каменными. — Мне перестать? — оставляя поцелуй на шее, ближе к уху, шепотом. Это не было поддразниванием, хотя хотелось, — нет, она действительно глупо переживала. Что бы между ними ни произошло и как бы она ни была полна решимости ещё совсем недавно, она всё ещё чувствовала себя слишком юной, слишком незрелой, неискушенной, неопытной… почти как ребенок, чрезвычайно нуждающийся в одобрении. — Если ты хочешь, чтобы я больше не выпускал тебя из этой постели вовсе — не прекращай. У неё под ребрами кольнуло. Не тревогой. Каплей патоки: сладкой, теплой и тягучей. Аннабель помедлила в нерешительности мгновение. А затем — наклонилась слегка, коснулась снова губами его плеча. Демиан тихо рассмеялся. После чего действительно внезапно увлек её обратно глубже в постель, она даже опомниться не успела, как уже оказалась в ловушке чужих рук, уроненная спиной на мягкость перин. Демиан не нависал над нею всем телом, но возвышался, расположившись совсем рядом, локтем уперевшись в постель, другую руку разместив на её талии. От этой неожиданности сбилось в своих ударах её сердце, но его пальцы, ненавязчиво и нежно скользящие вдоль её тела, сбивали её сердечный ритм куда пуще. Отдаться бы вновь этим чувствам, блаженству безмятежного момента… однако головная боль — может, следствие внезапной перемены положения — не заставила себя ждать. Аннабель старалась этого не выдавать, чтобы не портить атмосферу беспечности, но Демиан, как и всегда, всё равно вычитал нечто в её лице. Руку поднял к её голове, коснулся виска, запустил затем пальцы в волосы, мягко поглаживая на затылке. — Болит? Аннабель не ответила, только прикрыла глаза, наслаждаясь утешающей лаской, снимающей боль. Ответ ему и не требовался. — Тебе бы поспать еще, — заверил он, но она воспротивилась, открыв глаза, качнула головой: — Я и так спала слишком много. — Аннабель, — он усмехнулся, — тебе есть куда торопиться? — приблизился к её виску, шепотом и губами задевая кожу: — Засыпай. Я никуда не денусь. Иногда ей казалось, что его услаждающий мягкостью голос и вправду обладает какой-нибудь мистически гипнотизирующей силой, потому что иначе не объяснить, почему это желание ему повиноваться, отдохнуть еще, усилилось. Аннабель сдалась не сразу, сперва задумчиво водила кончиками пальцев по его плечу, очерчивая легкий рельеф мышц, всё ещё не в полной мере осознавая, что действительно может, может вот так свободно касаться его, сколько угодно исследовать. Разделяя всецело чувства художников разных эпох, отображающих всю эту завораживающую эстетику в своих творениях, в скульптурах и картинах восхваляя великолепие человеческого тела… По итогу она всё же уступила — искушение забыться сном в его объятиях было слишком велико, чтобы сопротивляться, — и она кивнула только, и Демиан лег рядом, притягивая её к себе и позволяя ей поудобнее устроиться в его руках. *** Он действительно затем не выпускал ее из постели крайне долго, но отнюдь не в том смысле, что мог изначально подразумеваться. Ничего предосудительного — давая ей и себе возможность просто отдохнуть, он будто наверстывал упущенное за долгие годы, в которые он был вынужден делить с ней постель, никак сам не касаясь. Теперь — касался. Либо ненавязчиво вычерчивал кончиками пальцев на ее теле невидимые линии, либо перебирал пряди, либо целовал, притом поцелуи эти были невинны в своей чувственности насколько возможно — губами накрывал ее лоб, скулу, плечо, порой мог поцеловать руку: запястье, там, где кожа особенно тонка, либо же костяшки, пока перебирал ее пальцы. И ей даже не требовалось большего, вещей куда более интимных, в ней и так все переворачивалось невероятно от каждого касания, даже едва уловимого, даже от простого фантома его дыхания на своей коже. Продрогшая до костей от холода между ними, теперь нежилась в изобилии пусть не жара, но блаженного тепла. Часами разговаривали, обо всем, что мелькало в уме, часами проводили во сне: спала не только она, позволял себе отдохнуть и он, но теперь — с нею в своих руках, прижимая к себе порой крепче сквозь сон, когда, вероятно, кошмары его обретали особо острую степень невыносимости. Аннабель же, когда заставала эти моменты, сама бодрствуя, ласково касалась рукой его лица, больше не рискуя нырнуть в чужое сознание, только проводила пальцами по его напряженным чертам, будто в желании смягчить, через его сон дать ему почувствовать, что он не один. Не только в мгновения его кошмаров — порой и наяву. Когда он задумывался о чем-нибудь, мрачнел необъяснимо… — Что тебя гложет? — осмелилась она поинтересоваться однажды. Взирала на него немного сверху-вниз, расположившись на его груди, но приподнявшись, чтобы заглянуть в лицо, нечитаемое, как всё та же маска, только оттененная какой-то неизъяснимой тоской, в отличие от прежней частой маски наплевательства. Демиан ответил не сразу, сперва долго промедлил, прежде чем слегка нахмурился, будто все еще пребывая в плену задумчивости, и начал все же: — Скажи мне вот что… — Не понять почему, но этот тон, тихий и спокойный, заведомо поднял в ней тревогу. — Ты ведь осознаешь, что любые твои чувства ко мне ненастоящие? У неё сердце упало куда-то, провалилось вниз в реберной клетке. А Демиан только заправил прядь волос ей за ухо, прямым нечитаемым взглядом посмотрел ей в глаза — со все той же безмятежностью, как будто самого его этот вопрос не тревожил ничуть, хотя очевидно ведь уже, что это совсем не так. Говорил так обыденно, как озвучивал очевидное: — Что бы ты ко мне, на твой взгляд, ни испытывала. Я не оставил тебе выбора. Вынудил тебя. Удивиться бы, спросить, почему он об этом думал, почему поднимал эту пусть весомую, но чрезмерно тягостную для раздумий тему. Однако она понимала, как много для того причин. В частности… боже, она уповала на то, что ту её фразу, произнесенную в жуткой сонливости, он не услышал, уже даже уверилась в этом, ведь впоследствии это никак не обсуждалось, даже не упоминалось… А по итогу? Неужели все это время — кажется, недели уже успели промчаться незаметно — ему это не давало покоя? — Но ты и себя вынудил тоже, — ответила она тихо, сперва нерешительно, но затем её голос обретал непривычную литую твердость: — Разве же ты чувствовал бы ко мне хотя бы половину того, что чувствуешь сейчас, если бы не запер себя со мной? — Демиан дернул уголком губ, как будто в некотором неудовольствии от этой мысли, в нежелании обсуждать эту сторону темы. — Однако какое теперь уже это имеет значение? Все уже так, как есть, бессмысленно тяготиться этим попусту. Его ли она старалась убедить? Или себя? Услышала бы она сама себя ещё несколько лет назад — не поверила бы слуху, уму, взору, всему, что теперь происходило. И вообразить прежде не смела, что действительно всё приведет к этому, к вскрытию схороненных чувств, к безнадежности, в которой нет уже толка в отрицании и холоде. Да даже всего месяц назад ни за что бы то ни признала… Если уж писать о чувствах — Аннабель должна здесь признаться, что и её порой тяготил тот же вопрос, что и его, однако, конечно, вывернутый наизнанку. То же, что она озвучила только что — Демиан влюблен в неё, верно, но влюблен вынужденно. Вероятно, это его одиночество, это изорванное, запрятанное, укрытое под всеми замками желание всё же чувствовать, как бы утомительно это ни было, всё же дарить кому-то заботу, копилось в нем веками, обрастало множеством слоев, и вот — в выстроенной им же клетке под землей дало трещину. Вылилось сокрушительной мощью на единственную, что по его же воле оказалась с ним рядом. Поэтому она ему так важна, поэтому она для него, при всей своей наивности ума и юности, поначалу граничащей с простой незрелостью, была едва ли не сокровищем — всего лишь олицетворение того, чего он желал: близкой его духу любой души, что была бы рядом, разделяя тягу к познанию. Лишь этим можно объяснить силу к ней чувств древнего создания, но так ли важны все эти первопричины? Или лучше уж жить нынешним мгновением?.. Атмосфера воцарилась неприятно горькая, и Аннабель рассудила увести обсуждение по колее более несерьезной, насмешливой даже: — Хотя, признаю, какой-нибудь дивной поэмы о нас поэты не сложили бы точно. — О, не будь так уверена, — усмехнулся он, перенимая это стремление сменить тон, дразняще скользнул пальцами по её щеке. — Нынешнего читателя классическими сюжетами не удивить, ты знаешь это. Чем кошмарнее, безумнее история, тем больший на нее ныне спрос. Аннабель вздохнула, ничего не отвечая вслух, но признавая. Сложили бы… Нечто жуткое, сплели бы из витиеватых слов историю страшную, тяжелую, по итогу обернувшуюся, вот, чем-то совсем уж абсурдным. Пожалуй, Аннабель и сама была бы не прочь нечто подобное прочесть, не будь она сама же героиней всего этого театра ужаса. И к счастью же или сожалению, — только она и прочтет, перечитывая написанные ею же рукой страницы снова и снова годами. Их истории ведь, как ни посмотри, не суждено покинуть стены подвала. Закольцована сокровенной тайной и погребена лишь меж ними двумя. *** Трудно припомнить, кто по итогу покинул постель первым, но на какое-то время это чувственное неразумие было поставлено на паузу. Вернулись временно к существованию более привычному, хотя надо признать, впрочем, что Аннабель уже начинала отвыкать, напротив, именно от своего полностью одетого вида — всё это время так и оставалась в одной лишь сорочке. Однако было всё же нечто волнующее в том, чтобы вернуться к подобию прежних дней, будто ничего и не произошло. Читать в гостиной, лишь изредка посматривая в его сторону. Усилием воли не задерживать взор на его губах, либо же на изящных пальцах, переворачивающих страницы неподалеку от неё, и не вспоминать, что эти руки делали с ней. Ведь стоило вспомнить — и росло внутри напряжение, собирающееся узлом внутри и требующее повторения всего вновь. Это было своего рода раздразниванием, в некотором роде бессмысленным, но невероятно одуряющим. Обоюдная игра в притворство, пока у обоих мысли беспрестанно были заняты исключительно друг другом. Аннабель различала это, например, по его взгляду, каким он мог одарить её шею, ключицы и декольте, стоило ей убрать назад пряди волос и слегка откинуть голову на спинку кресла. У неё в голове оживали тут же все чувства от воспоминаний, в которых он голодно целовал, кусал её кожу, оставлял тут же исчезающие отметины… и ей очень хотелось верить, что и он вспоминал во всех красках и желал всего этого в той же мере. Иногда возникала мысль наплевать на всё, подойти к нему и только лишь вновь поцеловать. Увлечь снова в тот омут, из которого они на время выбрались. Но это было бы слишком просто, а ей же было интересно поглядеть — кто первым сдастся. Через несколько дней, проведенных совершенно обыденно, Аннабель уже тянуло вновь в постель: всё так же быстро уставала и нуждалась в отдыхе. Уже оказавшись в гардеробной, чтобы раздеться, размышляла — отправится ли он отдыхать с нею тоже и насколько велико будет искушение… Но как же легок Демиан все-таки был на помине. Аннабель с трудом не дрогнула, практически в ту же секунду увидев его, возникшего в густых тенях позади. За её спиной, в отражении зеркала, что было скреплено с туалетным столиком. Как всегда бесшумно — завораживающим призрачным обликом. Её пальцы на пуговицах платья замерли. — Неужели теперь не станешь выходить из гардеробной, когда я переодеваюсь? — даже не поворачиваясь к нему и до ужаса надеясь, что её голос звучал издевкой, а не смущением. — Будешь теперь всегда смотреть? Его ухмылку не назвать иначе как кроме неприличной. Демиан медленно приблизился, оказываясь совсем рядом, настолько, что она могла чувствовать его дыхание на своих волосах. — Только смотреть? Аннабель лишилась возможности связно мыслить напрочь, пока наблюдала, как чужие руки после этого его невозмутимого вопроса касаются застежек её платья спереди. И шепотом на ухо, как сокровенной тайной: — Боюсь, мне слишком понравилось тебя раздевать. Уже раздевал когда-то давно — еще за несколько лет до завала, когда она была слишком пьяна, чтобы сделать это сама, да даже чтобы самой дойти до спальни после того, как устроила истерику на его коленях. Но тогда в этом не было никакого подтекста. Теперь — её плавило, топило в бездне чувств. Испепеляло томлением, хотя он даже её не касался, притрагивался исключительно к пуговицам. Мучил её — наверняка нарочно — и всё продолжал до невозможности медленно, методично расстегивать застежки её одежды, пока она внимательно следила за каждым его действием через зеркало перед собой. Не удержалась — спросила: — Раздеванием всё закончится и ты вновь только отправишь меня спать, или?.. — А чего хотелось бы тебе? — он склонился к её шее, но всё ещё не целовал, в то время как она была на грани, изнывающая, чтобы начать умолять. — Ты знаешь, — выдохнула она, прикрыв глаза, но в ответ донеслось только издевательское «м?», опалившее кожу, будто он не знал. — Знаешь о моих желаниях. — Мне бы хотелось немного больше конкретики. Неужели он так уж хочет, чтобы она сказала? Что именно она должна?.. Так и не сумела — слова оставались в горле, в легких, колючие и непроизносимые. Чрезмерно еще много в ней было скованности, однако это не мешало Демиану продолжать раздевать её, и вскоре на ней осталась уже одна только нательная сорочка. На этом этапе он рассудил остановиться. Всё ещё слегка склоненный к её шее, поднял глаза к отражению, чтобы встретиться с её взглядом. Наглейший в своем бесстыдстве, но напускающий на себя невинный вид. Всё ещё ждущий ответ. — Демиан, — теряла она последние крохи спокойствия, сама не ведая, что хочет сказать. — Пожалуйста… Пожалуйста, пусть перестанет мучить её этой словесной пыткой, загоняющей её в ужасный стыд, пожалуйста, пусть либо сделает уже всё, что желает, либо прекратит терзать вовсе. Он лишь усмехнулся. Коснулся кончиками пальцев её грудной клетки чуть выше ткани сорочки, одним только едва весомым касанием отнимая дыхание, пробуждая под кожей легкую истому, провел ненавязчиво по выпирающим ключицам. А после увел пальцы чуть в сторону, подцепляя тонкое кружево и медленно снимая его с плеча. Также и со вторым плечом… У неё едва не вырвался судорожный вздох, когда ткань, скользнув по белоснежно бледной коже, упала к ногам. Тотчас же Аннабель отвернула голову, только чтобы не видеть открывшиеся взору изгибы своего же тела. Но Демиан коснулся её подбородка, легко возвращая к зеркалу: — Не отводи взгляд. Гардеробная не освещалась свечами, поэтому уязвимую в своей обнаженности Аннабель заботливо прикрывал мрак, но едва ли это можно счесть спасением, если учесть их чуткий взор, смотрящий сквозь любую темноту как через незначительную черную пелену. Видя, как сжалась её челюсть, он бесстыже хмыкнул: — Единственное, что мне не нравится в нашей сути — всё бы отдал за то, чтобы увидеть румянец на твоих щеках. — Тебе недостаточно слышать каждую реакцию моего сердца? Его губы изогнулись лукавой улыбкой, будто он был доволен её вопросом. — Один из моих любимейших звуков, — и как в подтверждение: куснул слабо её шею, накрывая губами место, где гулко бился неугомонный пульс. Дрожь прокатилась незамедлительно горячей волной по телу, и Аннабель задышала тяжелее, ощущая, как распускается в груди какой-то узел, что туже затягивался внизу живота. Ладонью Демиан скользнул по её коже — с трепетом, которым касаются святынь, и одновременно властностью, являющей уверенность в его правах. За этими касаниями следовал и жар, растекающийся лавинным теплом под кожей, всё больше накаляющийся, собирающийся особо горячо внизу. Напряжением, жаждой… Желание клубилось всё больше внутри, вытягивая нервы, мышцы, позвонки, всю её — Аннабель подалась назад, вплотную, как будто бессознательно тянувшись к этой неге, к теплу, к нему, откинула голову на его плечо, и постаралась не думать, как же чуждо и неправильно чувствовать совершенно нагой кожей ткань его одежды. В этом всем было порочности чрезмерно, греховность лилась через край, но Аннабель была не прочь в ней утонуть с концами. Так она полагала, во всяком случае, однако стоило его колену втиснуться медленно меж её ног, призывая их раздвинуть чуть шире, — явственно вздрогнула. Дымчатая пелена неразумия чуть спала. — Здесь?.. — легкие еле сумели дать силу голосу, издали только сорванный звук. Не в спальне? — Здесь, — ответил слегка насмешливо, неприкрыто наслаждаясь её реакцией. — Упрись руками в стол. Его голос ровен и тверд, но Аннабель знала прекрасно — она может всё это прекратить. Всего одно её «нет», и он остановит любые свои игры. И можно бы воспротивиться, заявить, что она не станет, что это уже слишком, что на подобную распущенность она уже не готова: в гардеробной, стоя на ногах, прямо перед зеркалом — куда ещё безнравственнее? Но разве же она не готова?.. По умолчанию отдаваться этому демону где угодно — преступление, худший из худших грехов. Не было уже причин не позволять ему доламывать в ней ничтожные уже развалины прежней благопристойности. Делать это с ней где и как ему угодно. Стоило ей послушаться, неуверенно опустить ладони на столик — достаточно высокий, чтобы не пришлось склоняться слишком сильно, лишь слегка, упираясь в гладь перед собой прямыми руками, — и его рука опустилась по её телу ниже. Её сердце дало одну из миллиона уже осечек, когда его пальцы, минув низ живота, сразу же скользнули меж ног, вырывая из её уст тихий стон, заглушенный из-за плотно сомкнутых зубов. Неторопливо, но уверенно, умело лаская, даря её предельно взведенному телу столь необходимую порцию удовольствия, губами он тем временем всё так же исследовал её шею. Каждый поцелуй, каждый укус, каждый опаляющий кожу выдох — отдельное видение блаженства, особая, упоительно-мучительная пытка над её самообладанием, от которого и так одни уже ошметки только. Этот восхитительный ворох чувств вынудил веки сперва затрепетать, а после прикрыться вовсе, чтобы, едва дыша, едва сознавая себя и всё происходящее, целиком сосредоточиться на всё нарастающем наслаждении. — Глаза, ma chérie, — оставался Демиан непреклонен, и она хрипло выругалась — кажется, это было нечто вроде еле разборчивого «будь ты проклят», на которое безжалостный искуситель только посмеялся. Глаза все же открыла обратно, но не опускала взгляд ниже их лиц. Пересеклась с его собственным — бордовую радужку как смешали со смолой: вновь этот потемневший от вожделения взгляд… ей казалось, лишь за него она вполне может простить эти игры, эту плутовскую ухмылку на его губах. Когда она не раз писала в этих записях, что Демиан из тех, кто явно получает удовольствие в развращении чужих душ, она не полагала, что столь… буквально. Дьявол — не меньше. Сущее создание ночи. Её дыхание уже совсем изорвалось на краткие сбитые вздохи, и колени начинали дрожать, и тогда Аннабель против воли сжала немного бедра, только чтобы увеличить давление, ощутить его пальцы непристойно сильнее, ярче, больше, и прижалась к Демиану плотнее сама же, чувствуя, как напряжено его собственное тело… но сразу после этого — он убрал руку вовсе. Аннабель даже различить не могла, чего ей хотелось больше — начать ничтожно упрашивать, чтобы он продолжил, или осыпать его разом сотней ругательств. Неужели это новый его способ дразнить её?.. Нет. Лишь у него самого исчерпались запасы выдержки. Руки он на мгновение переместил на её талию, чуть приподнимая, заставляя встать на носочки. А у неё — как и в первый раз — в горле тотчас же пересохло ужасно. Закрывать глаза она не стала, но смотрела в одну точку взволнованно, пока он неспешно расстегивал пуговицы брюк. Его пальцы легли затем на её челюсть, и сперва Аннабель подумала, что это чтобы жестоко лишить её возможности отвести от отражения взгляд, но он только наклонил её голову слегка, предоставляя себе больше пространства, которое мог бы накрывать губами. Чтобы вконец уязвить этим поцелуем-укусом где-то под челюстью, пока проникал в неё первым размеренным толчком. Теперь уже её сорвавшийся стон не был тихим: истинным воплощением безнравия заполнил собой гардеробную, и вся Аннабель сжалась от привычно-непривычных ощущений — ей казалось даже, что ей вовсе никогда к ним не приладиться, к этому чувству наполненности, невообразимому единению тел, а теперь ещё и иначе совсем, не как впервые… Счесть бы, что это странное возмутительное положение было обезличенным, лишенным необходимо чувственной ей близости, но Демиан не переставал касаться руками её тела ни на секунду, а зеркало позволяло смотреть в его глаза, зачаровываться бордовой глубиной его взгляда, видеть его лицо, пока он медленно брал её, и не понять даже, что из всего этого хуже, распутнее и неприемлемее: распалял этим новым углом, дарящим еще более яркие впечатления, плавил стыдом, желанием, немыслимым удовольствием. Довел ее впоследствии до отложенной кульминации, вспарывающей её из-за затянувшейся пытки еще острее, накрывающей с головой, но в этот раз сам находился внутри, приникая снова пальцами, ублажая обычным уже образом, и вкупе с размеренным, щадящим темпом его движений этот избыток чувств захлестывал ее настолько, что у нее глаза слезились и она, сжимая зубы, едва не всхлипывала, не от того, что плохо — наоборот. Чересчур хорошо. Под конец у неё уже ноги подогнулись, и она, вся сжимаясь внутри, обмякла бы, если бы не гладь стола под её ладонями и не чужие руки, её поддерживающие, пока он, сбиваясь в собственном хриплом дыхании, с низким стоном заканчивал тоже. После всего — переводя дыхание — она едва слышно бранила его, глупо и бессвязно, за всю эту беспардонную игру с раздеванием и зеркалом, а он только лишь посмеивался в её шею. Но несмотря на её бессмысленные, откровенно пустые упреки, ей на самом деле поистине кружила голову вся эта фантастическая беспечность. Никаких рамок, никаких норм — пред кем тут сохранять порядочность? Пред кем играть обычных благовоспитанных людей, скованных по рукам и ногам общественными заветами и сторонящихся всякой пошлости? Как оказалось, похоть была крайне действенным средством против того едва ли посильного угнетенного состояния, уничтожавшего их год за годом. И Демиан, кажется, был полон целеустремленности показать ей во всех красках то, насколько она заблуждалась всегда в отношении всех вопросов, касающихся этой стороны жизни. Всё то, что в священных писаниях считалось развращением сердца, запретным блудом, опасным для души грехом… Однако, как бы она ни хотела отдаться уже с концами искушающему злу, случалось всё же, когда всё внутри сводило неприятием от пересечения какого-либо очередного рубежа, кажущегося ей недопустимым. Как когда, например, через какое-то время в постели Демиан опускался поцелуями по её телу сквозь тончайшую ткань ночной сорочки и, целуя низ живота, явно не намерен был останавливаться — остановила его сама: — Демиан, — просьбой, полной волнения. Тревогой перед чем-то, что было для неё уже за гранью. Он приподнялся, смотря на неё внимательно. Расположившийся меж её ног, смотрящий так беспечно, что у неё от одной только этой картины могли бы зажечься красным скулы. — Ты действительно этого не хочешь или только волнуешься вновь за неприличие? Аннабель прикусила больно губу, не зная, что ответить. Имел бы место первый вариант — безусловно, она так бы и ответила тут же. Но она молчала. — Так я и подумал, — произнес он и внезапно для неё переместил одну её ногу себе на плечо, вынуждая её сорочку поползти выше, а глаза — шире распахнуться. Она слегка дернулась в безотчетном желании закрыться, но его рука расположилась у неё на животе, припечатывая к постели. — В таком случае, будь умницей и просто расслабься. Его губы следом за словами тронули кожу внутренней стороны её бедра, и Аннабель теперь уже не вынесла этой картины — едва ли она когда-либо смела вообразить, что мужчина может оказаться рядом с ней в подобном вопиющем положении и с ещё более вопиющим намерением, — и она только упала обратно на подушки, глядя в потолок. Грудная клетка часто вздымалась, ладонями она на мгновение закрыла лицо, будто то было способно все же неистово гореть. Но руки не сумели заглушить сорвавшийся на полустон судорожный вздох, когда Демиан, лишь напоследок скользнув еще раз поцелуем по бедру, прильнул к ней губами. Аннабель оказалась не готова, абсолютно не готова к настолько ярким запретным ощущениям — против своей же воли дернулась, встрепенулась, но хватка Демиана оставалась бескомпромиссной, удерживал её пригвожденной к постели. Ей оставалось только закусить костяшку, будто желая тем сдерживать рвущиеся из груди звуки, сопротивляясь непонятно чему и непонятно зачем. Но если бы порок был человеком, Демиан определенно был бы его воплощением — чересчур скоро, постыдно скоро он заставил её позабыть о любых остатках благочестивости, вынуждая сминать пальцами простынь, выгибаться и подаваться больше к нему, задыхаться, не сдерживать уже более никаких звуков, какими бы развратными они ни показались со стороны. Губами, языком, пальцами — довел до исступления, до дрожи в коленях, до того лихорадочного состояния, когда уже ничего от разума не остается, только нуждающееся, лишенное ума тело, нечто выстанывающее неразборчиво, скулящее и молящее нечто с привкусом его проклятого имени. И когда наконец всё её тело крупно и сильно содрогнулось, даря целой затапливающей её волной облегчение, на том Демиан не остановился, поднялся, навис над нею, поцеловал её, запросто вынуждая не думать, что этот наглец только что вытворял теми же губами, а после подтянул ее бедра к себе, чтобы толкнуться внутрь. Всегда брал свое — доводил её, порой не единожды, да и не дважды, сколько угодно, но не лишал себя собственного наслаждения. Это всегда было упоительно выматывающе. Каждый раз. Какими бы медлительными и бережными ни были его движения, будь то касания, толчки, поцелуи — всё что угодно, — Аннабель всё равно оставалась всегда под конец обессиленной. Настолько, что могла только размякнуть в этих бесконечно алчущих, собственнических руках, когда он по завершении притягивал её к себе, гладил по спине, нежно целовал в макушку или лоб. Всегда легко проваливалась в сон, всегда спала после этого без кошмаров и тревог. Так проходили, может, целые месяцы — Аннабель не была уверена, катастрофически утеряла счет времени. Месяцы, проведенные с ним, кажется, практически безраздельно. Часы тонули либо в обоюдном желании, либо в классических их беседах — он рассказывал ей что угодно, о своих путешествиях, о своих буднях в далеких странах, а она слушала, слушала, впитывала годы его истории неуемно. Засыпала и просыпалась в его руках, касалась, любовалась, внимала — со стороны они определенно могли бы казаться обыкновенно влюбленными. И всё же Аннабель не забывалась окончательно, всегда помнила — кто он и кто она. Это не омрачало так уж сильно моменты с ним, однако неизбежно добавляло всё же некоторой терпкости. Всё их блаженство было всегда с привкусом стеклянной крошки, как будто въедающейся в кожу всё глубже, запечатываемая каждым поцелуем. Пусть подвал превратился для них в уголок покоя, будто весь мир вокруг замер и исчез, всё же это ведь как вальс на руинах, в самой пропасти, сердцевине катастрофы. Как спасительный кусок воздуха в легких всякого захлебывающегося кровью, как выпитый в качестве лекарства яд. Но оно того стоило, несомненно, и Аннабель бы никогда и ни за что от этого не отказалась. Напротив — открывала в себе всё больше и больше ступеней распущенности, жадности, крайней ненасытности. Ей потребовался примерно год, чтобы прийти к тому, что жажду близости можно сочетать с иной. Кусая не только губы. Впиваясь в шею, истерзывая, прокусывая клыками и позволяя крови дорожками стекать по рельефу чужого тела, а после собирая пьянящую сладость губами. Являя свою сущность — порой вены или у неё, или у него могли залиться черным, как и размытый чернотой взгляд, — которую Аннабель будто наконец-таки приняла. Целые десятилетия назад Демиан обратил её в богомерзкое существо, но только теперь она чувствовала себя в полной мере обращенной, отринувшей земное и тленное, не беспокоящейся, насколько это всё неправильно, аморально, либо же попросту жутко. Видела в демоническом облике свою какую-то потустороннюю красоту, от которой спирает трепетом дыхание — с такими чувствами смотрят на заброшенный, полный призраков замок, обвитый плющом, острыми башнями вспарывающий небо, пустивший крючковатые корни в землю. Ужасный в своей пугающей далекой красоте, поначалу отталкивающий, но полный таинств и тем влекущий. Так и их сущность… Вероятно, на поверхности всё было бы иначе, ведь она по-прежнему не могла представить, чтобы она, потакая своей сути, отняла спокойно чью-либо жизнь, без всякой вины питалась обычными людьми. Но здесь, в подвале, где нет нужды об этом тревожиться… От той перепуганной, только-только похищенной девочки в ней оставалось разве что прежнее неиссякаемое любопытство, неутолимый голод знаний: Аннабель всё так же много читала и не меньше перечитывала. Ночь могла быть проведена на густо перепачканных кровью смятых простынях, а ранним утром Демиан заставал Аннабель в кабинете, стоящую у полки и листающую какую-нибудь исписанную общими заметками книгу. Подходил к ней со спины, обнимая за талию, целуя плечо сквозь ткань пеньюара и заглядывая в раскрытую книгу в её руках. И часами после этого они обсуждали Байрона, или Гофмана, или Бальзака — кого и что угодно, всё те же литературные беседы, растягивающиеся на восхитительную полувечность. Взглянуть со стороны — идиллия. При всем своем мраке, дикости, от которой прежняя юная Аннабель, если бы услышала, оцепенела бы от ужаса. Но идиллии не бывают вечными. Тем более эта — откровенно мнимая, с самого начала выстроенная как утешение, способ справиться с бедственностью их положения. Их сумрачный мирок был немыслимо прекрасен, но до той поры, пока не вспоминаешь, из-за чего они здесь. Что могло бы ждать их за запертыми стенами. И эта безысходность напоминала порой о себе, стучала навязчиво по периметру этого купола, которым они себя окружили. Особенно — когда заканчивались одни за другим ресурсы. Закончившиеся однажды свечи почему-то пошатнули её состояние значительнее, чем те же чернила когда-то давно. Казалось бы, демонам не нужен свет вовсе, но тот факт, что у них теперь не оставалось никакого выбора, кроме как существовать вечность в темени, лег на сердце каменной плитой и щедро давил всей своей тяжестью. Аннабель у Демиана спрашивала даже, не могут ли демоны создавать пламя без свечей — и нет, увы. Могут ведьмы и некоторые другие сверхъестественные творения веры, но демоны могли влиять лишь на уже существующие материи, распалять больше уже горящий огонь и управлять им, заставлять вспыхнуть легко воспламеняемые, предназначенные для того вещи, как всё тот же фитиль. Не создавать огонь из ниоткуда. Более того, выяснился ещё один занимательный факт их сути. Чем дольше существуешь без человеческой крови, тем слабее становишься. Демиан не мог объяснить это с биологической точки зрения, но не раз уже прослеживал закономерности. На демонической крови вполне можно жить, но именно мистические твои способности слабнут, если ты не черпаешь силы из более мощного, дышащего жизнью источника. Демиан полагал, что это вновь игры веры в сакральность человеческой души. Однако факт оставался фактом — даже если бы у их сути была возможность создавать первовещества из ниоткуда, их сил на это не хватило бы в принципе, и неважен возраст, неважна их собственная вера и отсутствие рамок. Абсолютное бессилие перед верой человеческой. Та их беседа об этом оставила осадок, что не выводился, пожалуй, месяц, но вскоре удалось всё же свыкнуться, уложить в голове мысль, что да, не поделать уже ничего — без свечей так без свечей. Но тающие на глазах ресурсы были не единственным, что терзало и давало трещины на видимом покое. Безнадежность читалась и в ином. Причем всегда совершенно внезапно, всегда случайно — всего лишь вспоминалось что-либо, что не стоит вспоминать, всего лишь заводили куда-то не в ту сторону разговор. Как например в одну из ночей. Обсуждали поначалу нечто настолько ничего не предвещающее… — Я не верю, что ты правда мог бы жениться, — заверила она, когда они вспоминали давнюю их беседу. Голову она расположила на его коленях, растянувшись на диване, в то время как он с приятной леностью перебирал пряди её волос. — Ты не кажешься человеком, которому это могло бы быть нужно. Демиан улыбнулся, немного снисходительно. — Всем порой нужен свой человек. — Но для демонов ведь такие обыденные человеческие ценности, как женитьба, должны, наверное, мало что значить?.. Тем более для Демиана — взирающего на мир через призму целой вечности, уже практически восьми веков. Он наблюдал, как рождаются и увядают династии, видел тысячи и миллионы любовных драм, разрушенных семей… разве для него брак не должен быть чем-то предсказуемым, не раз разыгранным на сцене человеческих судеб, лишенным уже напрочь всякого интереса и смысла? — Наоборот, — ответил он, мягко поглаживая линию её подбородка, пока она внимательно слушала: — Ты права, наши ценности разнятся, но, если сравнить, как раз для людского ума брак чаще имеет куда более приземленное значение. Обязательство, долг перед обществом, продолжение рода. Вампиры же связывают себя браком редко, но если связывают, то по весомым причинам. Преимущественно навсегда. Это не вязалось никак с тем давним тоном, с которым он говорил тогда о помолвке. Тогда казался равнодушным — будто и может считать их помолвленными, а может и не считать, ему не слишком важно. Теперь же всё обретало куда более серьезные краски, от которых становилось не по себе, а от этого «навсегда» так и вовсе невольно бежали мурашки по коже. Тем не менее, тему она, всё ещё подкармливающая свое извечное любопытство, продолжила: — А за свои прежние века ты думал взять кого-нибудь в жены? Вопрос, по своей сути размытый, имел куда более весомую подоплеку, но Аннабель не осмелилась бы спросить прямо, женился бы ли он на Далии, если бы всё не закончилось так скоро и так трагично. Однако Демиан ответил с той же размытостью и вместе с тем — усмешкой: — Я не уверен, что какая угодно женщина готова была бы терпеть столетиями мои нескончаемые странствия и, так скажем, своеобразный досуг. — Необязательно же быть всё время вместе, — возразила она и пустилась в обыденные рассуждения: — Ты ведь говоришь, что демонический брак иной — не такой, как у людей. Если чувства сильны, расстояние бы мало что изменило. Допустим, провел бы ты со своей избранницей вместе декаду лет, затем можно отдохнуть друг от друга, разойтись по разным уголкам мира. Какое-то время заниматься каждый чем душе угодно, но затем вновь найтись. — Я думал об этом, безусловно, — повел он плечами. — Но с Далией, в любом случае, мне было не до этих размышлений — там, ты сама понимаешь, всё было куда сложнее. А после я попросту не находил никого, к кому мог бы испытать чувства сильнее простой симпатии, следовательно, любые философствования оставались эфемерны. Но нашел теперь. И Аннабель определенно не понравилось, как углубился задумчивостью после его же слов его взгляд. Ей показалось даже, что она заведомо знает, о чем пойдет речь далее. — Анна, — убирая прядь волос ей за ухо. — Если бы нам все же удалось выбраться из подвала, ты бы всё ещё была полна решимости покончить с собой? А она затем ответила мгновенно, как будто наскоро слепленной за секунду до этого заготовкой: — В чем толк размышлять о том, что заведомо невозможно? — и поднялась из сидячего положения, руша затянувшийся безмятежный миг. Вопрос её несуразный, она это понимала. Они ведь регулярно этим здесь и занимаются, размышляют, обдумывают, строят теории, всё что в голову взбредет… Однако Демиан был полон терпения: — Хорошо, я поставлю вопрос иначе, — уступил он и слегка наклонил голову вбок, рассматривая её, как будто всего-навсего игрался. А у нее сердце сжалось тревожно в ожидании новой, вероятно, еще более жестокой формулировки. — Узнай ты способ умереть здесь, в подвале, ты бы всё ещё желала это сделать? Иными словами — если бы он ей позволил? Оборвать всё, всю эту пустую идиллию? После всего, статься эгоисткой, оставить его одного, прекратить томление во мраке их подземелья… Всё это слишком её застало врасплох, и ей это не нравилось, и голос её потому звучал оборонительно-резковато: — Неужели ты так уж хотел бы услышать ответ? Зачем он вовсе заставлял её об этом говорить, явно не намереваясь дать ей умереть в любом случае? Почему заставлял вслух признаться?.. Но Демиан только посмеялся: — Не щетинься, — и пальцами коснулся её напряженных черт, как будто желая разгладить их хмурость. — Я не пытаюсь тебя укорить, да и не имею на это право. Всего лишь уточняю, чтобы самому не обманываться. Конечно, Аннабель понимала его. И понимала всю беспощадность положения, понимала, как всё это выглядит… будто Демиан для неё — только обыкновенное средство отвлечься. И она не желала думать, насколько это близко к правде или нет. Если так посудить, с одной стороны, с учетом всех обстоятельств и первопричин их нахождения здесь — разве мог он требовать от неё большего? Но если учесть ещё и тот факт, что он и не требовал… напротив — спокойно принимал всё, что она способна дать… А с другой же стороны совсем — всё в ней жгло стойким неприятием, стоило вовсе поглядеть на ситуацию подобным бесчестным образом. Её чувства к нему определенно нездоровы, болезненны, в какой-то мере рождены, верно, изначально из отчаяния и отдавали чем-то патологическим, однако всё же были сильны необычайно, возможно, отчасти как раз из-за своей противоестественности. Демиан для неё — уж точно не просто «средство», да даже звучало это гадко, возмутительно и бесконечно далеко от истинной сути её к нему отношения. Дело только лишь в том, что её нежелание истлевать всю вечность своего существования под землей было всё же сильнее. Но что об этом рассуждать? Раздумья эти пусты — умереть ведь он ей всё равно не позволит, так в чем толк вязнуть во всем этом нераспутываемом безумии… Демиан и так по её реакции понимал очевидный ответ, потому мучить её более не стал. Однако Аннабель ещё несколько суток затем ходила, чрезмерно этой мыслью загруженная — действительно она так уж сильно желала бы теперь умереть? Боже, а почему должна не желать? Потому что заточение уже не столь невыносимо, как могло бы быть? Но это всё ещё заточение. Всё ещё — безграничное. Вечный путь в никуда. Ради Демиана? Но почему она должна быть ответственна за непричинение ему боли после всего? Удивительно, но все эти мрачные мысли исчезали разом, когда она могла засмотреться на него, чрезмерно задумчивого, либо так и вовсе — когда он спал рядом с нею и выглядел столь уязвимо, что щемило больно в груди. Аннабель могла лежать подолгу и только смотреть на него, на его усталые черты, размышляя, сколько же боли он пережил за почти тысячелетие. Он — одно из страшнейших, опаснейших творений мироздания, но изничтоженный до невозможности, изломленный, не единожды сокрушенный… Её сжимала тисками вина, пожалуй, именно за тот факт, что он ведь сам противился их сближению — вероятно, понимал, зная ее, что по итогу только обожжется. А она беспечно вывела все к нынешнему положению вещей, сама же его стены разрушила, после стольких лет его одиночества отвечала на его чувства, дарила ему заботу и тепло, насколько возможно, чтобы теперь, вот, заявлять, что все ещё предпочла бы смерть… однако опять же — что ещё оставалось? Сторониться друг друга только из несбыточного предположения, что было бы, не будь Аннабель неспособна умереть? Аннабель в один из таких моментов придвинулась к нему, спящему, коснулась губами его скулы. Будить его не желала, но Демиан оттого все равно проснулся, шумно и глубоко вдохнул в легкие воздух. Ещё не размыкая глаз, но приподнимая уголок губ, хрипловато протягивая сквозь полусон: — Анна… — и у нее сердце скулило от того, как редко он называл ее так не в мгновения строгости, холода, а напротив, как сейчас. Коснулась губами снова его скулы, ведя выше, по виску, накрывая губами лоб… осыпала его поцелуями без конца, и он поинтересовался легкой насмешкой: — И чем же я заслужил сейчас такой внезапный порыв нежности? Она не могла бы ответить. Вместо этого разместила голову на его грудной клетке, пряча лицо, и он более не спрашивал — только притянул ее крепче к себе, одной рукой за талию, другую запуская в ее волосы, и вернулся обратно в топь полудремы, в глубины своих кошмаров. В конце концов, здесь она все равно точно никак не погибнет и боли ему тем не причинит… так почему они не могут довольствоваться тем, что есть сейчас, а не предаваться глупой беспросветности прочих альтернатив? *** Но продолжало простираться в никуда их бесконечное запертое существование, и краски сгущались все больше, этого не избежать. Каждым месяцем. Каждым годом. Все больше они вязли в беспомощности пред временем и своей клеткой. Все больше подвал окунался в безнадегу, тяжелую, едва посильную. Если прежде моменты близости, страсти, нежности дарили всё равно что эйфорию, как наркотик, головокружительный, застилающий разум, то теперь это было только некоторой дозой болеутоляющего, притом не всегда всецело действенного. К примеру — как когда настал черед закончиться воде. Что-то в Аннабель с жутким хрустом надломилось вновь. Отчётливо помнила этот миг: последние капли чистой воды и последние крупицы своего духа. Стояла в этой густой темноте кладовой и смотрела отрешенно на объемные сосуды, некогда полные до краев чистой жидкости, но теперь… У нее глаза начало печь слезами и болью, впервые за очень долгое время, и она объяснить себе не могла, почему, ведь рано или поздно это должно было случиться, она себя к этому давно готовила. Не понимала. Только застелила взор эта холодная пелена, сперва беззвучно, а затем с уст сорвался жалкий всхлип, который она заглушила тут же рукой, закрывая ладонью рот, но поздно. Позади — чужое сердцебиение. Демиан оказался рядом в долю секунды, оценил сперва происходящее, пытаясь понять, что случилось, и увидев — прикрыл на секунду глаза. Затем потянулся к Аннабель, коснулся, провел пальцами по влажной от слез щеке, и она уткнулась в его рубашку, пока он прижимал ее к себе. И впервые — ничего не говорил, не шептал слова утешения. Ведь нечем утешить. Нечего сказать. Отвратительно. Всё это — до ужаса отвратительно, до одури и тошноты. Столько лет Демиан внушал ей превосходство их сути, уподобляя едва ли не богам, а теперь им вечность быть все равно что чуланными крысами. В темноте, в пыли, ничем не лучше пауков, что плели свою паутину по углам и к тому же сползались здесь всё явственнее с каждым годом в непроглядном мраке. Которому — ни края, ни конца. *** Аннабель уже даже не знала, стоит ли что-либо в своих дневниках писать. Всегда это было способом справиться, но безнадежность достигала уже таких масштабов, что тут не с чем справляться. Нет ничего, ради чего стоило бы. Как может она писать, зная, что конца ее заточению не будет? Кровь ее восполнима, но листы нет — и на чем ей писать через десять, тридцать, пятьдесят лет?.. Через века? История её на том, должно быть, закончена. Взаимоотношения с некогда таинственным похитителем, чьи тайны все уже были вскрыты и узнаны, достигли пика, определенной своей конечной точки. Никакого далее развития. Никаких перемен в её существовании. Только глубже в трясину. Глубже, и глубже, и глубже… *** Уже даже не отмечает годы. Если прежде, как бывает при тюремном заточении, зачеркивала каждый прошедший год, то со временем это стало невыносимой пыткой. Лучше уж не знать. А отмечает ли как-нибудь Демиан? Считает ли по-прежнему? Хранит ли ещё надежду? У неё даже нет сил спрашивать, обсуждать. Они вовсе говорят всё меньше. Беседы их уже не полны энтузиазма, пылкости любопытства. Чаще всего Аннабель только сидит одна, где-нибудь в кресле — неподвижно. Чтобы не трогать никак пылящееся всё больше пространство. Не касается даже книг, не желая вглядываться своим демоническим взором сквозь пелену черноты, только чтобы различить буквы. Демиан отвлекает её как угодно по мере возможностей, старается вдохнуть в неё прежнюю жизнь разговорами и заботой… но и в нем что-то заметно крошится, крошится с каждым месяцем всё больше. *** Для чего она всё возвращается к записям? Тянуло по-прежнему, даже если писать совсем не о чем — так и сидела перед давно исписанными кровью листами, крутила в бледных пальцах перо, не зная, чем заполнять оставшиеся страницы. Слез так больше и не было. Напротив, глаза её будто высохли, остекленели. Никаких плачей, стенаний, только нескончаемая тоска. Пульсирующая в груди по краям пустота, зудящая, но не зарастающая. Моргала ли она вовсе, сидя унылой бездвижной скульптурой где-нибудь в гостиной? Дышала ли? Иногда ей чудится, что даже сердце биться прекращает. И лучше бы это было правдой, лучше бы оно уже перестало цепляться за жизнь и окаменело, превращая её в статую, которой ни по чем время, буйным потоком протекающее мимо них — как если бы тело иссушил голод. Но нет. Всё ещё утоляется ими зачем-то жажда. Зачем-то всё ещё живут. *** Оказалось, что весь этот период, описанный выше, занял только лет девять, хотя по ощущениям было скорее девять десятилетий. А на деле — сущая мелочь. Аннабель не вполне понимала, зачем Демиан ей об этом сроке сообщил, но он явно внимательно вглядывался при этом в её лицо, как будто нечто искал. Непонятно даже, что он в итоге разглядел и к какому выводу пришел — иногда она крайне жалела, что он перестал вести свои валашские записи ещё семнадцать лет назад, потому что было бы крайне удобно просто открыть и прочесть его размышления. Обычно её это не тяготило, потому что она могла бы спросить прямо и он всегда ей честно на всё отвечал. Стоило ей спросить теперь — он улыбнулся, не слишком искренне, как будто только чтобы успокоить её, и бросил небрежное «не бери в голову». Абсолютно на него не похоже. Но Аннабель не стала мучить его расспросами. Зря, вероятно. Демиан после этого мрачнел всё больше. Весь последующий месяц или больше он ходил только каким-то подобием себя, а может, напротив, собой настоящим, без масок беззаботности и шутовства. У неё от одного только взгляда на него рассыпалась под кожей странная, непривычная тревога. Если с нею он часто выглядел юным, очеловеченным, то теперь он как будто позволил себе явить свою древность. Его черты казались особенно резкими, особенно очерствелыми. Всё больше и больше. До определенного дня. — Аннабель, — позвал он её тогда, сидя в кресле. Взял её, проходящую мимо, за руку, вынуждая остановиться, подойти ближе, встать перед ним, смотря сверху вниз. — Я бы хотел с тобой поговорить. Это уже заставило насторожиться в крайность: до неслышимого треска стиснутых в тревоге ребер. Некоторое время Демиан только задумчиво касался ее пальцев, медленно их перебирал. Ему потребовалось немало минут, чтобы действительно заговорить, и Аннабель всё это время только терпеливо и тревожно ждала, изъедаемая недоумением. Чтобы по итогу мир едва не сложился расколотыми руинами у неё перед глазами, стоило прозвучать… — Я могу исполнить твою просьбу. Обыкновенно мягкий бархат голоса, привычно укрывающий, будто желающий спрятать её от той сути, что на деле крылась под мнимым спокойствием. Но Аннабель всё равно различила. И ей показалось даже, будто в подвале вмиг стало на несколько уровней холоднее — настолько колючей, свирепой её обдало стужей от мысли, что он только что и вправду?.. — Ту, что была сказана у дверей? — уточнила она всё же, будто существовала хотя бы единая крупица вероятности, что Аннабель истолковала его фразу превратно. А разве могла бы? Наверное, со стороны и не понять даже — как она сразу же распознала смысл, с полуслова. Но всё это время, она готова была поклясться, всё время с того рокового дня эта её просьба будто осела на стенах холодной росой и ждала своего часа, чтобы заледенеть вмиг и заключить её в убийственную клетку своих же прежних прошений, кажущихся уже бесконечно далекими и не её вовсе. Демиан же лишь утвердительно кивнул, глядя в её глаза, и ей почудилось, будто она пошатнулась бы, не держи он её руку всё ещё. Оставалась недвижимой статуей на ногах лишь благодаря якорю его прикосновения. А он всё добивал её нещадно: — Если ты по-настоящему того желаешь, я сдержу наконец обещание. Освободить её. Единственным доступным для них образом. У неё, кажется, кружилась голова. Как хмель, обуявший разум — слишком неожиданно ударило по ней всё это заявление, немыслимое по своей сути. Действительно… может? Всё может закончиться? Жданное десятилетиями завершение, край её существования, точка и небытие. Никакого более томления взаперти, никакого разрастающегося всё больше безумия… Но почему? Почему сейчас? Почему после стольких лет, после всего, что успело произойти, всего, что проросло в них неизводимыми корнями, он рассудил это разрубить? Не прежде, когда чувства если и были сильны, то не настолько, теперь ведь они связаны были давным-давно общим бедствием, тоской, утешением… это же хуже. В стократ ему теперь было бы хуже, так почему поступал так с собой? Аннабель смотрела на него непонимающе. Слабым шепотом: — Но как же ты? Демиан усмехнулся, убийственно-спокойно, как будто всё происходящее было всего лишь злой жуткой, очередной его игрой. Объяснял со всей невозмутимостью: — Очевидно, мне не остаётся ничего кроме как впасть в долгий сон. Я упоминал, что за счёт моего возраста для меня в этом куда больше рисков, поэтому я даю себе примерно лет десять или пятнадцать. Если за это время случится чудо и подвал станут разбирать, полагаю, у меня ещё будет шанс воспрять. Его будто всё это не беспокоило ничуть. И Аннабель даже не могла заглянуть под эту очевидную маску равнодушия к озвученной его судьбе, подцепить хотя бы край — он закрылся от неё. Всегда попытки читать его чувства были неизмеримо тяжелы, но сейчас вовсе заведомо провальны. Ей только и оставалось, что стоять и стараться вдуматься. Испытать бы наконец облегчение немыслимых масштабов, но всё, что она чувствовала — зыбучую потерянность. Юная Аннабель первых лет заточения так и вовсе могла бы возрадоваться тому, что это ведь даже не самоубийство вовсе — ей не придется брать на душу неискупимый грех. Однако что уж теперь? Аннабель вся грехами облеплена, с легкой руки неисправимого искусителя, они для неё — вторая кожа. Но боже. Что станется с ним? На первый взгляд, всё складывалось наиболее разумно — он сократит себе голодом и долгим сном время пребывания здесь, как она и предлагала вечность назад. Либо двери однажды откроются и Демиан воспрянет, какой бы мукой это ни было, просыпаться от каменения самому, — его будет ждать свобода, познание нового мира, которого он так жаждал. Оставит Аннабель в прошлом и станет существовать, как существовал прежде, до подвала, оставит всю эту историю позади. Либо не воспрянет вовсе, что, пожалуй, куда более вероятно. Даже и осознать этого не сумеет — всего-навсего больше не проснется. Если так посмотреть, отнюдь не худшая гибель. Всё то же самоубийство, но отложенное на потом, давая самому себе ещё блеклый шанс. Худшую из всех этих мыслей Аннабель оставила напоследок. Сам факт. Того, что ему пришлось бы её… своими руками… вновь. Насколько это будет больно? Не ей — ему. Как столетия назад. Вновь избавить от бесконечного страдания дорогое ему существо. У неё мурашки по коже ползли от жуткой картины, что рисовало её воображение. Неужели у него правда поднялась бы рука?.. Пусть не измучить её, а напротив, избавить от мук… всё равно. Должно ведь быть невыносимо?.. Как же отчаянно хотелось бы верить, что за счет его древности сердце его уже зачерствело достаточно, чтобы умерить любую боль. Он ведь для того и уходил в отрешенность все эти месяцы, верно? Чтобы подготовить самого себя к мучительнейшему из исходов? Легчайшим касанием Аннабель приподняла его голову за подбородок, встречаясь вновь взглядами. Глядела в смертельно усталые глаза бессмертного существа. Размышляя, размышляя непрестанно… Откуда в ней столько смятения? Всего с десяток лет назад она практически умоляла его это сделать. Творила неразумное, говорила ужасные слова, только чтобы он сорвался и убил, не заботясь о том, что испытал бы он. Так что же теперь? Её сердце, будто вскрытое вновь во всех своих рубцах, кровило так сильно, что еще немного и она, казалось, могла бы почувствовать на языке металлический привкус собственной душевной муки. Демиан был терпелив и ждал её ответа всё то время, что она, всё взвешивая, задумчиво касалась пальцами черт его лица. Ровных, непоколебимых, как мрамор. Тем не менее, то, что сорвалось с её уст, эту непроницаемую маску надтреснуло. — Мы можем впасть в долгий сон вместе. Его брови дрогнули в недоумении. Десятилетия идут, а она всё так же получала укол нездорового удовлетворения от моментов, когда удавалось застать его врасплох, настолько редким это было явлением. Темно-бордовые глаза шарили по её лицу, внимательно её изучали, будто ища любое объяснение этим совершенно несуразным словам. — В чем смысл страдать тебе, если для тебя всё может закончиться мгновенно? О, знала бы Аннабель сама ответ на этот вопрос. Всё, что она знала — она не желала, чтобы Демиан брал на себя чудовищный грех за её гибель. Не после того, как ровно то же ему пришлось сделать с собственной дочерью. Если двери однажды всё же откроются, во что, по правде, она не верила ничуть, она бы все равно предпочла смерть, чем вечную жизнь демона, но это хотя бы было бы исключительно её решением, её страшным деянием, да Демиану даже попросту необязательно было бы смотреть на её погибель — она всего лишь исчезла бы из его существования, как и не появлялась. А по его же предложению… ещё долгие годы находиться в запертых стенах с её окончательно омертвевшим телом, пока его постепенно иссушает голод. Нет, здесь она его одного не оставит. — Куда проще будет, полагаю, выбраться из долгого сна, если будешь не один, — постаралась она объяснить хотя бы отдаленно рационально свои слова, беспечно, могло бы показаться, что равнодушно даже. — Испить кровь другого, пусть тоже иссушенного… должно быть, не столь болезненно и не столь сложно. Демиан качнул головой. Всё ещё будто не верил, что она может говорить всё это всерьез. — Для этого всё равно пришлось бы воспрять сперва самому, без крови, чтобы затем уже утолить жажду и воспрять окончательно. — Его речь была едва ощутимо торопливой, что можно счесть почти нонсенсом: он никогда не позволял себе такого проявления какого-либо волнения. Но в этот миг как будто старался как можно скорее передать ей все нужные мысли, всю суть: — И как бы мне ни хотелось иного, из нас двоих это всенепременно будешь ты — в силу своей юности ты намного дольше сумеешь находиться ещё в сознании. Я могу и вовсе не услышать звуков за дверьми, Аннабель. По твоему предложению тебе пришлось бы проснуться самой, испить моей крови и затем уже разбудить меня. Весь этот процесс — не из приятных. — Полагаешь, я не справлюсь? — Анна, — вкрадчиво сказал он. — Называя этот процесс неприятным, я имею в виду адскую муку. Аннабель понимала. Отдаленно могла вообразить — вспоминала, как трудно было хотя бы даже повернуть голову, когда она себя иссушала всего-то несколько месяцев, не более полугода. А здесь же… не только повернуть голову. Сомкнуть клыки на его артерии, чтобы хотя бы одним мельчайшим глотком крови оживить в себе все нужные ей для функционирования процессы. Воспрять самой, затем разбудить его… Но что ещё им остается? Единственный иной вариант — попросту ничего не делать далее. Тлеть, тлеть, тлеть здесь годами. В кромешной неизвестности, и именно это было наиболее отягощающим фактором. Сказали бы Аннабель точно, сколько ей здесь быть — десятилетие, полвека, да даже век! Как-нибудь вынесла бы, немыслимым трудом, но справилась бы. Однако они не знают. Может, им быть здесь год, а может — столетие за столетием. Бесконечная череда лет во мраке неизвестности. Долгий сон сократил бы время томления. И если через двадцать лет никто так и не явится вскрывать зачем-то их склеп — всё просто закончится. Мирная тихая погибель. Чего еще желать? Но Демиана эта перспектива словно не устраивала. Вернее, не так — он как будто не ведал сам, что из обеих перспектив его устраивало меньше. Целая борьба в его глазах, страшная и чарующая в своей всесокрушительности. Безусловно, Демиан не желал её страданий, тех, что ей придется пережить сперва при иссушении, а затем и при пробуждении, если оно случится. Однако же — это ведь было возможностью не забирать её жизнь своими руками. Надеждой, о которой он и думать не смел. Шансом, что всё по итогу обернется лучшим исходом, чем всё представлялось сейчас в безнадежных до крайности тонах. Демиан поднялся, и теперь, когда он снова возвышался, когда снова смотрел сверху-вниз, что-то в ней дрогнуло, однако не пошатнуло. Этот его взгляд… запросто изламывающий, вспарывающий, по кусочку от её души отрезающий всякую уверенность, всегда. Ещё десятилетие назад она бы не выдержала этого взгляда, пожалуй. Но в этот миг — не отводила глаза. Желая показать: она уверена. Его губы чуть поджались на секунду. Рука коснулась её щеки. Голос истекал сожалением: — Я не имею права тебя просить о подобном. — Ты и не просишь, — она постаралась вложить в этот ответ всю силу духа, что могла у нее оставаться по прошествии стольких лет. — Это мое решение. Однако же Демиан явно не верил, что это всесторонне взвешенное решение. Не мог найти его истинных причин, а потому терялся, пребывал в непривычном для него смятении. Дал ей время — обдумать всё, осмыслить. Ей уже не нужно было ничего обдумывать, все иные альтернативы представлялись ей ещё большим ужасом. Будет ложью сказать, что эта перспектива не внушала ей страх тоже. Нет, все те дни, что он отвел ей на размышления — её, верно, обгладывала до кости тревога. Что, если двери действительно откроются? Как всё это будет? Насколько больно просыпаться от иссушения, насколько ей этот кошмар по силам? Вся эта неопределенность была пусть чуточку менее невыносима, чем неопределенность времени пребывания здесь, но все же страшно. До безумия, до дрожи в руках, стоило хотя бы просто задуматься. Засыпать, не зная, проснешься ли… — Если ты подписываешься на это только ради меня — брось это, оно того не стоит, — не унимался Демиан, всегда беспардонно вмешиваясь в её затянувшиеся раздумья, чтобы нашарить брешь и как угодно избавить её от решения, ведущего неизбежно к страданию. — Разве же я похожа на альтруистку? Не льсти себе, Демиан, несомненно, я руководствуюсь исключительно эгоистическими помыслами. Тон её неприкрыто несерьезен — безусловно, любые помыслы даже отдаленно вообразить невозможно. И пусть Демиан это понимал, всё равно позволил себе в ответ усмешку, полуухмылку, искусственно беспечную, запечатывающую поцелуем её губы, что тоже были слегка растянуты улыбкой — горькой насквозь. Та же горечь в бережной хватке её пальцев, сжимающих его волосы, та же горечь в его алчных касаниях, притягивающих её ближе, впаивающих её тело в его будто в желании срастись, корни пустить и друг друга не отпускать. Демиан во все эти дни целовал её так часто, так долго и требовательно, что болели бы уже истерзанные губы, не будь она демоном. Если прошлые годы моменты их близости сократились до ничтожного минимума, то теперь затеплился снова тот костер болезненных чувств, негаснущий, прежде лишь на время поутихнувший, но вновь сейчас полыхающий прежним неистовством. Оба желали насытиться друг другом как можно больше — понимая, что более возможности не будет. Довольствовались каждым касанием и каждой секундой. Которые ускользали от них, как рассыпается в часах неуловимый песок. Ведь, прежде чем засыпать, очевидно, стоило сперва довести себя до жажды. Поэтому они перестали утолять голод, а чтобы не было соблазна в приступе жажды вспороть артерию другому — были вынуждены сокращать, насколько возможно, любые друг с другом пересечения. Отвлекали себя вместо этого как угодно ещё. Аннабель крайне много читала. Намного больше, чем прежние несколько лет — желала перечитать всё-всё, что ей полюбилось. В последний раз. Безусловно, первой придется заснуть ей — всё так же, в силу её юности и того, что Демиан справляется без крови куда дольше. Заснет она, погрузится в сон, а затем, как они рассудили, он присоединится к ней, когда крайняя степень жажды одолеет и его, притом расположится так, чтобы ей, в случае абсурдных раскопок, услышав их, куда проще было проснуться, если совсем рядом будет биться пульс, шея, в которую можно вонзить клыки. Но что для далекого и только возможного будущего было удобством, то для ближайшего будущего — истинной пыткой. Засыпать в голоде, пребывать во сне годы, слыша рядом с собой биение пульса… неизвестно даже, выдержит ли она. Ей отчаянно хотелось бы верить в силу своего духа, но вся эта история уже не раз являла обратное. Временами на неё накатывал всё же очередным ледяным штормом страх. Чистейший ужас, выгрызающий ей кости до жалкой трухи. Осознание всего, что грядет. Даже сейчас — пишет всё это, выводит буквы пером, всё так же своей же кровью, и у неё слегка подрагивают пальцы, не желающие её слушать. Но она не позволит взять слабости верх, раз уж всё уже решила. Нельзя уже отступить. Её жажда уже сильна невероятно, горло полыхало столь сильно, будто в нем ни на секунду не усмирялось и кипело плавленное железо, пузырилось и обжигало слизистую… А потому, стало быть, придется уже заснуть со дня на день. И это вполне может быть её последней записью, вероятно. Аннабель старалась прислушаться к предчувствию, интуиции, но те глумливо молчали — ничто не указывало на то, какой всё же их с Демианом ждет исход. Воспрянет ли она? Напишет ли здесь ещё хотя бы слово? Или эти строки — последние в её дневниках, всё равно что предсмертная записка? Аннабель всего этого не знала. Знала лишь — где-то в глубинах сердца, пожалуй, она всё же надеялась отчаянно на определенный исход. Трагический, чудовищный во всей своей горестной сути, но дарящий после стольких лет боли им обоим долгожданный покой.