Прислуга

– Вы ведь не повесите ее прямо посреди гостиной, да? – Что ж… – Вы не можете так со мной поступить! Они все еще стояли и смотрели на творение Фрэнка. Их плечи соприкасались, и если бы Фрэнк не был столь увлечен мыслями о собственной ничтожности и катастрофическом позоре, он бы наверняка подумал, что это легкое касание являлось самым интимным в его жизни. Это был момент уникального единения, момент, которого Фрэнк ждал и прокручивал в голове несчетное количество раз. И тогда, в его фантазиях, он, словно губка, впитывал в себя все, изучал, запоминал, проникался. От него не ускользало ни одно движение, мимо ушей не проходил ни один звук. Казалось, он мог даже видеть, как медленно краска въедается в полотно и, постепенно высыхая, меняет свой цвет, становясь менее глянцевой, но более насыщенной и глубокой. Он даже не чувствовал, а будто бы сам обратился в чувство. Пропускал все через себя. Словно он не дышал воздухом этой гостиной, а сам стал ее воздухом. И все эти мелочи, будь то звук падающей с крана в кухне капельки воды или едва различимый запах одеколона мистера Уэя, не только не отвлекали, а, наоборот, помогали понять и принять все, что с ним происходило в этот невероятный момент. В его недавних мыслях все было настолько сюрреалистично, волшебно. И он, совершенно точно, собирался вобрать в себя как можно больше деталей, чтобы потом лелеять их в своей памяти, возвращаясь к ним снова и снова и переживая эти мгновения заново. В реальности же, он не испытывал ничего кроме нарастающей паники, которая с каждой секундой, словно невидимой рукой, пыталась подтолкнуть его к выходу, чтобы он убежал подальше от этой гостиной, мистера Уэя и все еще влажного полотна. В то время как тело Фрэнка обратилось в одну сплошную напряженную мышцу, а сам он пытался не умереть от ощущения собственной бездарности, Джерард, напротив, был более чем расслаблен и, скорее, сам походил на образ того всепоглощающего парня, который Фрэнк недавно себе рисовал. Он тоже неотрывно смотрел на полотно, но, в отличие от Фрэнка, глядя на него, испытывал абсолютно иные чувства. Он был невероятно возбужден мыслью о том, что разделяет сейчас с Фрэнком этот момент. Это не было классическим уроком живописи, как задумывалось изначально. Джерард будто бросил Фрэнка в воду без предупреждения и спасательного круга, вместо того, чтобы хотя бы на словах объяснить основные стили плавания. Он сделал это намеренно. Его безумно интриговала идея о том, чтобы заставить парня самого делать первый шаг, без предисловий и подсказок. Чтобы он просто окунулся с головой во все это и самостоятельно выбирал цвет и форму, длину мазка и… чтобы он чувствовал. Но, вопреки тому, что этот эксперимент не являлся уроком, Джерард прекрасно понимал, что Фрэнк ощущал себя не иначе, как у доски, да еще и отвечающим по предмету, в котором ничего не смыслил. И это чертовски забавляло. Даже не глядя на Фрэнка, он знал наверняка, что щеки у того горят румянцем, а глаза широко распахнуты. Его неуверенность распаляла, но не являлась поводом для издевательств. В сомнении Фрэнка Джерард видел самого себя несколько лет назад, и был невероятно благодарен парню за воспоминание о счастливых временах и пережитые эмоции. – Знаешь, это совсем неплохо… – Ага! Для пятилетнего ребенка, которому в руки случайно попали краски! Мужчина беззлобно усмехнулся, в то время как Фрэнк вскинул брови в возмущении на столь грубую лесть. – Самокритичность – основа искусства, – игриво заметил Джерард, наконец поворачиваясь к Фрэнку лицом. И, увидев, как тот закатывает глаза и приоткрывает рот в попытке снова что-то возразить, мягко дотронулся до его подбородка, аккуратно повернул к себе лицом, обращая на себя его внимание, и практически шепотом добавил: – Ты прекрасно справился. Фрэнк, совершенно не ожидая подобного, будто бы выведенный из ступора этим прикосновением, только и мог, что смотреть во все глаза на улыбающегося ему мистера Уэя. Он попытался подарить улыбку в ответ и причудливо растянул губы, где-то на периферии сознания понимая, что кривая линия его губ выглядела более, чем жутковато. Однако Джерарда это, похоже, нисколько не смутило, и он все так же продолжал улыбаться, вглядываясь в его лицо и легонько удерживая за подбородок. Еще с минуту взволнованно и растерянно Фрэнк смотрел ему в глаза, а потом словно очнулся и осознал, наконец, что это именно то, чего он так долго ждал. Он прикоснулся к тому, что до сей поры было для него закрытым. Он рисовал, он трогал все эти кисти и краски, он примерил на себя жизнь мистера Уэя, и, главное – мистеру Уэю это понравилось. Неуверенность, еще недавно переполняющая его, вдруг сменилась смущением, и он торопливо опустил голову, заставляя челку спрятать глаза от пристального взгляда. В очередной раз по-доброму усмехнувшись, Джерард отнял пальцы от его подбородка, разрывая тактильную связь, только для того, чтобы мягко переместить их за ухо и заправить выбившуюся прядь. В комнате стало так тихо, казалось, даже стрелки роскошных антикварных часов, располагающихся над камином, замедлили бег, а то и вовсе перестали идти, потому что Фрэнк совсем не слышал их тиканья. В действительности, в этот момент он не был способен различить ничего, кроме учащенного стука своего сердца, который раздавался в голове и отзвуком отдавался почему-то где-то в кончиках пальцев, отчего те немного покалывали. Мистер Уэй убрал от него руку, и, набравшись смелости, Фрэнк поднял на него глаза. Его раскрасневшиеся щеки забавно контрастировали с серьезным задумчивым взглядом. Широко распахнутые глаза будто боялись что-то пропустить, и Джерард заметил, что их, обычно ореховый, цвет в освещении гостиной казался совсем светлым, похожим на карамельный. Ему вдруг нестерпимо захотелось обнять его, потому что слова благодарности, которые он хотел произнести, застряли где-то в горле, в ту секунду, как он увидел эти сосредоточенные, полные света глаза. Не раздумывая и не разрывая зрительный контакт, Джерард подался вперед, замечая, как былой, не по годам серьезный, взгляд Фрэнка сменяется на изумленный, как его глаза округляются практически до невозможности, а лицо снова приобретает удивленное выражение. Теперь на нем играло замешательство, граничащее даже с какой-то детской стыдливостью, отчего улыбка снова коснулась губ Джерарда. Он развел руки в стороны и сомкнул их на спине Фрэнка, немного сутулясь из-за разницы в росте. Фрэнк задержал дыхание. Он чувствовал крепкие руки мистера Уэя, нежно отдающие из своих ладоней тепло, в то время как его собственные – безжизненно болтались по швам, и ему казалось, что он не в силах будет ими пошевелить, даже если захочет. Он не дышал, не двигался и даже не моргал, отчего глаза стали блестящими и начали щипать. И, самое удивительное, он не думал. Ни о чем. В момент, когда, казалось бы, мысли роем должны тесниться в голове, сменяя одну другой в бешеном темпе, в голове Фрэнка не происходило совершенно ничего. Он даже не мог подумать о том, сколько уже длилось это объятие, концентрируясь только на участке тепла, зарождающемся между лопатками и мягкими волнами распространяющемся вверх и вниз по телу. Через мгновения, которые Фрэнку не суждено было сосчитать, мистер Уэй отстранился, с единственным словом: «Спасибо», что все-таки сумело сорваться с губ, позволяя выразить его чувства и вслух. – О... без проблем, – тут же пробормотал Фрэнк, даже не понимая, за что его благодарят. В его груди слегка покалывало, а в голове шумело, и он наконец вспомнил, что нужно вдохнуть. – Я отдам ее тебе, – сказал мистер Уэй, запуская руку в карман брюк и возвращая ее уже сжимающей пачку сигарет. – Не волнуйся. – Что? – растерянно заметил Фрэнк, подумав про себя, что тоже совсем не против сейчас покурить, а то и выпить. – Работу. Она твоя, – ответил он, уже развернувшись и направляясь на террасу. – Она скоро высохнет, а ты пока иди наверх, я знаю, ты ни черта не сделал там. Остановившись, Джерард глянул через плечо на Фрэнка, чтобы прочесть в его глазах недоуменное «Откуда, мать твою, ты знаешь?». А после, довольно улыбнувшись, нараспев произнес: – Слишком взволнованный, чтобы протирать пыль, слишком взволнованный… Фрэнк закатил глаза, а уголки его губ поползли вверх, и он направился к лестнице, на поиски недавно отшвырнутой в неизвестном направлении тряпки. Когда Фрэнк выполнял свои, так бесстыдно проигнорированные ранее, обязанности прислуги, он делал это, скорее, на автомате. А все потому, что дамбу тишины в его голове прорвало, и мысли, одна за другой, обрушились на него, ударяясь тяжелыми волнами о черепную коробку. Бессмысленно было отрицать тот факт, что он добился своей негласной цели – путь сближения с мистером Уэем был не то что пройден, они пробежали его, с быстротой молнии и чувствуя ветер в своих волосах. Ничтожно мало было бы сказать, что прикосновения, сопровождавшие весь процесс рисования и продолжившиеся после, вскружили Фрэнку голову. Они воодушевили его, вдохновили, зажгли. Подняли на неведомую доселе высоту и сокрушили на бездонную глубину по их окончанию. Перебирая, бывшие еще свежими и такими чересчур острыми, воспоминания об этих касаниях, Фрэнк невольно сжимал хлопковую салфетку крепче в своих пальцах, смахивая пыль с полированной столешницы массивного, уставленного дорогими предметами для письма стола в кабинете. Он бездумно смотрел в окно, вглядываясь в неопределенную точку вдалеке, где статные кроны деревьев переходят в темнеющее вечернее небо, и, казалось, все еще ощущал крепкие объятия и невесомые прикосновения. Свободной рукой он заправил за ухо длинную челку, небрежно спадающую на глаза, и в мыслях замелькало воспоминание о том, как то же самое движение проделал мистер Уэй. Фрэнк ненадолго задержался пальцами у самой мочки и плавно перенес их к месту под своей нижней губой, тому самому, где совсем недавно останавливался большой палец Джерарда, удерживая подбородок и обращая на себя его внимание. Ему доставляло какое-то странное наслаждение вновь и вновь прокручивать в голове недавние события, будто, если он перестанет окунаться во все эти воспоминания, то они исчезнут из его памяти. Он не хотел этого. Он желал сохранить произошедшее во всех мелочах, которые ему удалось уловить за частыми ударами своего сердца. Фрэнк не заметил, как начало смеркаться и пейзаж за окном становился темнее. Как развесистые кроны, освещаемые лишь мягким светом, приглушаемым шторами, из окон особняка, отбрасывали тени на землю так, что теперь казалось, словно дом окружен не несколькими посадками, а массивными кущами. Он также не заметил, как дверь комнаты приоткрылась, и в кабинет вошел мистер Уэй, заставая его по-прежнему стоящим у стола, сжимающим пальцами одной руки тряпку, а другой – прикасающимся к собственному лицу. – Фрэнк… – вырывая из мечтаний, тихонько позвал он, заставив отпрянуть от стола и отдернуть от себя руку, словно его застали за чем-то непристойным. – Уже темнеет, собирайся домой. Кивнув и собрав инструменты для уборки, Фрэнк вместе с ним спустился на первый этаж. Проходя через гостиную в комнату для прислуги, чтобы оставить там инвентарь и забрать свою куртку, он задержался взглядом на мольберте. – О, уже почти высохла, но все равно аккуратнее, – отметил Джерард, на секунду отрывая взгляд от телефона. – Она полностью в твоем распоряжении! – Хорошо… – одними губами произнес Фрэнк, обращая внимание на подпись в правом нижнем углу холста, которой раньше не было. – Обычно художники ставят подпись на своих произведениях, «сигнатура», так мы ее называем, – мистер Уэй принялся отвечать на немой вопрос, заметив, куда устремлен его взгляд. – Я знаю, что работа твоя, но мне подумалось, что не случится ничего страшного, если я просто поставлю в уголке крохотную дату. Чтобы ты помнил. Зачем тебе собственный автограф, если она останется у тебя? Если ты, конечно, не собрался продать ее миллионов так за десять… Его последние слова выбили из Фрэнка смешок, и он обернулся через плечо, чтобы увидеть немного дерзкую улыбку и подарить свою в ответ. – Нет. Все в порядке. Мне нравится, – произнес он, снова повернувшись к мольберту и продолжая задумчиво улыбаться. Позже, этим хмурым ноябрьским вечером, опираясь спиной о кровать в своей спальне, Фрэнк проводил кончиками пальцев по правому нижнему уголку картины, лежащей рядом на полу, и все никак не мог стереть эту мечтательную улыбку со своего лица.