Воины Фастри

      Капир Нараяси со временем понял, где находится микрофон, и стал говорить прямо в него. Диктофон отсчитывал часы разговора; Капир Нараяси говорил без устали, плавно и размеренно. – …После того, как ещё в древности аранийцы захватили власть в Булутти, нашим официальным языком стал аранийский, а фастрийцам стали недоступны государственные должности и жильё в благополучных районах. Фастрийцев по-прежнему было большинство, но все они жили в страшной бедности. Уже тогда среди фастрийцев формировались народно-освободительные движения и религиозные группировки типа Хариджара. Они преумножились с приходом диктатора по имени Гай Дадамина. Он согнал фастрийцев в огромные трущобы-резервации, изолированные от больших городов трёхметровыми заборами с колючей проволокой. Правил он двадцать пять лет, и за эти годы партизанское движение стало главной силой фастрийцев в Булутти. Хариджар появился в это же время и стал самой крупной подпольной революционной организацией. Когда Дадамина умер, харифы решили начать действовать открыто и взяли под контроль сразу несколько территорий в сельских районах страны. Национальная армия Булутти, естественно, попыталась помешать им. Я в то время жил в трущобах большого города Пасуа, был обычным пятнадцатилетним пацаном и имел мало понятия о том, что происходит в стране. Мой брат примкнул к харифам, и его убили аранийцы. Моя школьная учительница тоже была одной из них, вербовала в Хариджар старшеклассников. Мне она тоже пробовала промыть мозги, но я тогда мало что понял. Гэннат быстро освоилась в разговоре с Капиром Нараяси. Он говорил внятно, громко и членораздельно, а не мямлил, как все старики, поэтому Гэннат с ним было очень легко. Она лишь иногда прерывала его и задавала уточняющие вопросы, чтобы направить беседу в нужное русло: он имел свойство увлекаться своим рассказом и уходить далеко от темы. Начал он с истории своей жизни, в красках рассказав о месте, где родился, о своих друзьях, о том, в какой атмосфере начинался конфликт в Халаси. – …Был у нас один парень, маленького роста и как будто приплюснутый сверху, но такой сумасбродный, что не дай бог с ним встретиться, когда он чем-то раздосадован. Обычно спокойный, но иногда такой горячий, просто тушите свет! Его звали Кайла, и он очень любил вести ожесточённые дискуссии на темы политики и религии. У нас была книга, в которой от начала до конца была прописаны основы нашей идеологии – Учение пророка Акуфата. Кайла написал целый трактат, посвящённый критике этого Акуфата. Он, как и каждый из нас, считал идеи Акуфата единственно верным толкованием фастризма, но, как он выражался, для современных реалий эти концепции устарели. Поэтому он «дополнил» нашу священную книгу своими добавлениями и «модернизировал» акуфизм, чтобы «не было похоже на средевековье». – И ему ничего за это не было? – удивлённо спросила Гэннат. – Конечно, любого другого за такую деятельность бы зарезали, и это в лучшем случае. Но Кайла мог позволить себе посягнуть на святое, ведь он был даришем. Тебе рассказывали, кто такой дариш? – Вроде бы духовный лидер… – Да, и не просто духовный лидер, а человек, по внутренней силе равный древним пророкам. Обычно эту силу обнаруживают у детей в два года и выращивают в специальных условиях, чтобы дариш смог её реализовать, обретая единение с Фастри. Убить дариша – это даже страшнее, чем выйти на площадь и объявить всем, что ты самовольно отрекаешься от Фастри и перестаёшь почитать его заветы. И это, конечно, в сто раз страшнее, чем убить любого другого человека, пусть даже достигшего единения с Фастри. – Получается, Кайла пользовался тем, что он дариш, и открыто критиковал Хариджар? – Нет, он был самым отчаянным харифом, болел за революцию и своим примером очень вдохновлял новичков. У него просто было своё мнение на любой вопрос и своё виденье акуфизма, и он не стеснялся говорить нам всё, что думает. И мы его слушали! Не забывай, что дариш – это для нас далеко не формальность, даже в случае Кайлы, который половину своей жизни прожил на улице и был лишён всех возможных привилегий. Дариш может стать следующим пророком и навсегда войти в историю, так что к Кайле относились соответствующе. Его хотели забрать в общину, но он отказался, заявив, что сможет достичь Вайры и в Халаси. Мол, его сил для этого хватит. Ему не стали противиться: в конце концов, взрослый был уже парень. И он остался с нами. Писал статьи и заметки в фастрийскую газету. Хорошие они у него получались: боевые, эмоциональные, очень в духе тех дней. Он быстро приобрёл популярность как дариш, и к его переосмыслению Акуфата стали прислушиваться многие. Очень романтичная фигура – пророк из трущоб, покровитель революции, военный проповедник. – А как вы относились к идеям Кайлы? – Тогда – скептически, – Капир Нараяси улыбнулся. – Я считал, что какой-то сопляк не может переплюнуть великого Акуфата. Многие так думали, но сопляком называть его никто не осмеливался. Выглядел он, надо сказать, устрашающе… у меня даже остались фотографии…       Капир Нараяси развернулся и достал из шкафа толстую папку, из которой выглядывали порванные, пожелтевшие от времени листы бумаги. В основном это были тетрадные листки с рукописным текстом. Написано было по-фастрийски, Гэннат ничего не понимала. Она терпеливо ждала, пока медлительный старик наконец закончит перебирать эти бумажки и найдёт нужные.       Он выудил из стопок листов фотографии. Коричнево-жёлтые, потёртые, в некоторых местах чем-то испачканные и обожжённые. На большинстве из них были изображены партизаны: очевидно, харифы, друзья Капира Нараяси. Все в разной форме, некоторые с закрытым лицом, один с перевязанной рукой. Единственное, что их объединяло – автоматы на плечах и добрые, будто улыбающиеся глаза. Капир Нараяси дал Гэннат несколько фотографий, где был изображён он сам: высокий, мускулистый, в хороших ботинках и в красивой кожаной куртке поверх чёрной фастрийской накидки. Ещё с нескольких фотографий простодушно улыбался парнишка в соломенной шляпе. У него не было переднего зуба, а длинные маленькие глазки немного косили. – Этот беззубый кажется дурачком, да? – усмехнувшись, сказал Капир Нараяси. – А ведь он был самым добрым, самым понимающим и искренним во всей этой бандитской шайке. Его звали Анару – совсем не фастрийское имя, но из всех нас он, пожалуй, был самым правильным фастрийцем. Гораздо приятнее Кайлы, без претензий на мировое господство и вспышек неконтролируемой ярости.       Очень выделялся на фотографиях молодой человек с вьющимися волосами, довольно длинными даже для харифа. Он стоял прямо и хмурил густые чёрные брови, смотря из-под мрачно-враждебным взглядом. Его лицо было почти везде закрыто маской, а кулаки всегда сжаты. Длинные обнажённые руки выглядели очень сильными, а коренастая фигура казалась крепкой и устойчивой. Гэннат подумала, что, несмотря на невысокий рост, этот парень выглядел бы устрашающе даже без формы и оружия. – Это и есть Кайла. Я, наверное, выглядел даже опаснее, но про меня-то все всё знали, а он был человек-загадка. Вот, например, такой случай. Когда я во второй раз оказался в джунглях, в одном отряде с Кайлой и Анару, мы захватили в плен очень много аранийцев после одной довольно крупной операции. Они сидели в клетках, и мы морили их голодом, давали лишь обгладывать кости да пить воду из луж. Среди них было несколько совсем крошечных детишек. Анару над ними сжалился и ночью втайне от командира колонны выпустил из клетки, да ещё и показал, по какой тропе идти в деревню. Естественно, когда их недосчитались, с Анару спросили в первую очередь, ведь он был одним из часовых в ту ночь. И Анару во всём признался. Мы, харифы, убеждали себя, что у аранийцев души нет и что они не чувствуют ни голода, ни боли, и, следовательно, можно издеваться над ними как хочешь, а Анару считался у нас редкой тряпкой. Его опять наказали и решили оставить без еды на весь следующий день – обыкновенное наказание средней тяжести в нашем партизанском быту. Но Кайла взбунтовался и всё заставлял командира пересмотреть решение. Не отставал от него, пока самого не наказали… с Анару он весь следующий день не расставался, всё утешал его, говорил, что тот поступил правильно. Были у Кайлы вот такие приступы гуманизма, для него совсем не типичные. Никто не знал, что у него на уме… и умер он изгоем. – Изгоем? – Да, сразу после смерти его предали анафеме. Обязательно расскажу, но не сейчас. – Хорошо… Гэннат задумалась, о чём бы спросить Капира Нараяси, чтобы отойти от его биографии и перейти к более общим вещам. – Господин Нараяси, всё, что вы рассказываете об аранийцах, для меня выглядит, если честно, жутко и даже мерзко. Как далеко харифы могли зайти в своих издевательствах над аранийцами? И что вы сейчас думаете об этих практиках? – Я давно отошёл от акуфизма. – Капир Нараяси помрачнел. – Аранийцы – такие же носители Фастри, просто выращенные в другой культуре. Мне… мне очень стыдно за всё, что я творил. Это сейчас я так легко об этом говорю, а тогда, после краха революционного дела, мне было очень тяжело. Вновь стал думать о смерти. Передо мной будто обрушилась какая-то стена, и я стал рвать на себе волосы, но ничего сделать было уже нельзя. Фастрийцев начали убивать, как свиней. Это был настоящий геноцид, и все репрессии, что происходили раньше, ему просто в подмётки не годились. С нами случилось то, что случилось бы с аранийцами, если бы мы получили власть. Скорее всего, Фастри сделал это специально. Создав людей, он понял, что совершил ошибку, но всё надеялся на лучшее и силами фастрийцев-воинов старался вернуть себе прежнее имя. Однако, раз за разом он всё сильнее проваливался в мрачное небытие, и в конце концов принял решение убить себя. С самого начала он был обречён на такой конец. Никто ведь не бессмертен.       Капир Нараяси замолчал, выпрямил спину, сложил руки на столе и замер в таком положении. Фастри, изображённый на вытянутом вдоль стены полотнище в облике красной обезьяны, смотрел на Гэннат проницательными глазами мудрого зверя. Так же смотрел он с мятых выцветших от солнца плакатов, так же смотрел он со старых фотографий. Непонятно, что скрывалось за этим отчаянным взглядом: философская отрешённость, разочарование или мрачные мысли о самоубийстве. Фастри глядел и из блестящих глаз Капира Нараяси, и его шумное дыхание отдавалось эхом в звенящей тишине.