Воины Фастри

      Наутро недосчитались четверых. Пропали Кайла, Анару и двое совсем ещё юных мальчиков из какой-то маленькой деревеньки, присоединившихся к партизанам около месяца назад. Капу показалось странным, что Кайла ушёл не один: после вчерашнего разговора он мог бы покинуть товарищей и решить доживать свои дни в гордом одиночестве, но непонятно, для чего он взял с собой ещё троих.       На самом же деле Кайла действительно ушёл один, а Анару с мальчиками отправились позже и пошли по другой дороге: Кайла не знал, что они решили дезертировать, и был уверен, что все остались в лагере.       Командир колонны днём ранее говорил, что замечал дым от костра где-то в горах. Когда партизаны начинали подниматься в гору, они заметили по дороге кострище и оставленные кем-то консервные банки: очевидно, это был отряд аранийцев, рыскающих по лесу в поисках харифов. Бойцы поэтому были в режиме повышенной готовности и постоянно в движении. Стоянки делали короткие, обедали и отдыхали всегда в разных местах, ходили тихо и очень осторожно (иногда эта осторожность доходила до абсурда и превращалась в паранойю). Кайла ждал, когда аранийцы подберутся ближе и можно будет легко их найти. Во вчерашнем походе это обнаружилось по тем же незамысловатым уликам: в нескольких метрах от тропы, на голом месте, валялся обрывок бумаги, на которой было что-то накалякано по-аранийски. Зоркие глаза командира засекли это, но было уже слишком поздно, чтобы уходить далеко: он распорядился идти до сумерек, а на стоянке поставить четырёх часовых вместо обычных двух и, встав с рассветом, сразу же двинуться в путь.       Под покровом ночи Кайла тихо уплыл в темноту, не будучи никем замеченным. Заночевал он в неизвестном месте, но наутро быстро сообразил, где находится (с собой он взял хорошую новую карту, где была довольно точно изображена окружающая местность). Для того, чтобы найти лагерь аранийцев, ему понадобилось полдня. Он обнаружил их, когда они уже собирались отбыть. Его, как он и планировал, взяли в плен, и он выдал все планы харифов: рассказал о том, где базируются главные партизанские лагеря, и провёл аранийцев к пещере. Началось преследование. Аранийцы обнаружили Анару, которого тоже взяли в плен. Он сопротивлялся и даже попытался убежать, отстреливаясь, но ему прострелили руку и, связав, погрузили на повозку. Аранийцы принципиально не убивали пленных на месте: пленные для них были трофеями, с которыми можно делать всё, что пожелаешь.       Очень скоро харифов нагнали и окружили. Завязался продолжительный бой, и аранийцы, перевесив числом, разгромили отряд и стали допрашивать оставшихся в живых бойцов. Те даже под пытками молчали как рыбы: солдаты оставили эту затею, решив подождать до прихода в часть.       Кайла рассказал аранийцам всё, что знал, и эти сведения вскоре дошли до главнокомандующего национальной аранийской армии Булутти. Войска были тут же переформированы, и по харифам нанесли огромной мощи удар одновременно в нескольких регионах страны. Партизаны понесли колоссальные потери: аранийцам стало известно местоположение основных узлов сети снабжения, до этого надёжно спрятанных в джунглях, и они умело воспользовались этой информацией. Наступление это было внезапным и неожиданным. Аранийцы использовали те же методы, что и харифы, разделяясь на небольшие группы, незаметно подкрадываясь посреди ночи, поджигая деревни и при этом умело пользуясь численным преимуществом. Под контролем Хариджара осталась только небольшая горная территория на севере. Лидер харифов бежал туда, но через полгода тоже был убит, а территория перешла под контроль правительства.       Падение партизанского движения произошло меньше, чем за две недели. Вернув себе все фастрийские регионы, аранийцы начали то, что впоследствии было деликатно изъято из официальной истории Булутти: тот самый кровавый геноцид. Дадамина выступил на радио, заявив, что теперь каждый араниец в Булутти имеет право (а на самом деле обязан) взять в руки оружие и начать убивать всех, кто имеет хоть какое-то отношение к фастрийцам и фастризму. По всей стране начали жечь фастрийские храмы, уничтожать священные книги и нападать на монашеские общины. На истребление почти всех фастрийцев ушло около недели. В крупных городах их не осталось совсем; в сельских регионах люди начали массово покидать свои дома, оставляя пустыми целые деревни. Среди аранийцев быстро сформировались так называемые «добровольные карательные отряды», которые рыскали по лесам, разыскивая скитающиеся группы фастрийцев, маленькие и большие, и уничтожая всех без разбора.       Анару, Кайлу и остальных бойцов из их отряда бросили в тюрьму, которая очень быстро наполнилась другими харифами. Она представляла из себя башню без окон, напоминавшую огромный колодец, в стенках которого выдолблены тесные камеры-одиночки. Надзиратели перемещались между ними на платформах, натянутых на стальных тросах по кругу вдоль стен: сбежать у заключённых не было никакого шанса. Три дня они сидели в камерах, никуда не выходя, а на четвёртый день их вывели из башни наружу и там расстреляли. Таким образом, тихо и без лишнего шума, уничтожили остатки армии Хариджара здесь и в других тюрьмах в других регионах страны.       Три дня в бездействии были для Анару настоящей агонией. Он рвал на себе волосы и винил себя во всём произошедшем: он, конечно, не знал, какие масштабы принял развернувшийся в стране хаос, но от этого было не легче. Анару проклинал тот день, когда решил уйти из Халаси с отрядом воевать, ведь он знал с самого начала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Откровенно говоря, Анару оказался попросту слишком слаб и не смог убивать аранийских солдат, как делали это другие. Тайком от командира он отпускал пленных, потому что ему было очень жалко этих ни в чём не повинных мирных жителей. Дисциплине он тоже не поддавался: привыкший к тому, что его уважают и всегда выслушивают, он не мог заставить себя кому-то подчиняться. Не выдержав давления, Анару дезертировал. Он сразу начал корить себя за это поспешное решение, но вернуться уже не мог: с одной стороны, не позволяла гордость, а с другой, он просто боялся того, что с ним сделают харифы, узнав о попытке позорного бегства.       Кайла же лежал на сырых камнях, вдыхал холодный спёртый воздух и отдыхал, ощущая приятное чувство выполненного долга. Он слышал, как в соседних камерах рыдают и матерятся, как молятся и бредят, а сам не произносил ни слова. Несколько раз кто-то сильным низким голосом начинал заунывные напевы, призывающие воинов Фастри сражаться против захватчиков, и почти все подхватывали его нестройным, но громким и мощным хором. Кайла много раз слышал эти песни и знал их наизусть, но никогда не испытывал такого воодушевления при их прослушивании, как здесь. Множество по отдельности надрывных, охрипших, фальшивящих голосов вместе рождали страшной силы мелодию, от которой, казалось, сотрясались неприступные каменные стены. Сам Кайла уже не ощущал себя причастным к движению харифов, ведь это по его вине они сейчас все здесь. Но он искренне восхищался людьми, которые посреди хаоса находят в себе силы петь.       Утром третьего дня к нему в последний раз пришёл Фастри. Он заглянул в тёмную камеру с робкими лучиками солнца из круглого окна наверху башни, просочился между прутьев и, легко подняв Кайлу на руки, взмыл в небеса. Кайла летел с ним над колышущимся лесом, над широкими полями, над мощными полноводными реками и над гремящими водопадами. Он слышал, как кричат под ним птичьи стаи; он пролетал сквозь облака и опускался на горные вершины, созерцая весь мир как на ладони. Очутившись в Халаси, он в последний раз прошёлся по его переулкам, вдохнул всей грудью загрязнённый трущобный воздух и посетил все места, которые любил в детстве. В комнате, где он до войны жил с отцом, уже живут новые люди: молодая пара с грудным младенцем, туго завёрнутым в пелёнки. Кайла подошёл к этому ребёнку и ласково погладил его по огромной голове, прикрытой редкими чёрными волосиками. Он истошно зарыдал, и мама тут же бросилась качать его маленькую кроватку; Кайла покинул дом, ощущая странное удовлетворение.       Громкий глухой звук удара, отразившийся эхом от стен колодца, привёл его в себя. Выглянув наружу, Кайла увидел несколько платформ, со скрипом движущихся мимо камер: очевидно, людей начинают выводить на казнь. Заключённые со страхом и интересом пытались разглядеть что-то на дне колодца, хотя у них это с трудом получалось. Все были очень встревожены и обеспокоены: некоторые бормотали что-то под нос, некоторые сидели, прижавшись к задней стене своих камер, и отказывались выходить, некоторые злобно выкрикивали что-то, пытаясь обратить на себя внимание надзирателей. Напротив Кайлы, на самом верхнем ярусе башни, из камеры выгоняли тощего долговязого парня лет двадцати: он хватался за прутья решётки, лягался ногами, словно лошадь, и ревел в голос, прося Фастри остановить всё это. Когда тяжёлой подошвой ему сломали пальцы, он вдруг как-то неестественно изогнулся, выскользнул из рук тюремщика и полетел с платформы, набирая скорость. Снизу послышался ещё один глухой удар: мягкое тело разбилось о камни. В воздухе снова зазвучало гулкое эхо, и практически сразу же на надзирателей со всех концов обрушились проклятия. Заключённые загудели неистовой толпой, закричали и забранились. Сверху прыгнули ещё двое. Начался напрасный, бесполезный тюремный бунт. – Молчать! – заорал один из надзирателей, наугад стрельнув из пистолета в стену напротив. Пуля отрикошетила от прутьев чьей-то решётки, а его голос затерялся в диких воплях толпы. – Стреляйте, мрази! Стреляйте! – зычно крикнул кто-то рядом с Кайлой, тут же потонув во всё нарастающем грохоте.       В одном углу затянули песню, но она оборвалась и переросла в бессвязные крики; в другом углу скандировали что-то, напоминавшее футбольную кричалку; теперь уже почти каждый, даже тот, кто жался в уголок и закрывал лицо руками, орал сквозь решётку в широкое пространство колодца, хватаясь за прутья так, словно их можно было сломать. Крики были похожи теперь на собачий лай.       Прервала их лишь оглушительная автоматная очередь, убившая на месте двоих из соседних камер. – Молча-ать! – ещё раз, уже громче, рявкнул тот же надзиратель. – Построиться! Встать!       Крики стихли. Кто-то сорвавшимся голосом всё ещё продолжал осыпать аранийцев проклятиями, но его уже не подхватывали. Волна гнева схлынула, и уставшие глаза харифов потускнели, плечи и головы опустились вниз, а кулаки разжались. Слабые истощённые тела не могли выдержать такого напряжения; последняя воля в них угасла, и они, сломленные, понуро ступали босыми ногами на платформы, и опускались вниз, не реагируя никак на тычки и удары тюремщиков.       Когда решётка открылась перед Кайлой, он вышел сам, храбро и нагло глядя в лицо огромному бритому амбалу в смешной маленькой кепочке козырьком назад. Тот толкнул его к краю, но Кайла лишь улыбнулся и развёл руками: мол, не на того напал. Он не участвовал в бунте, не кричал со всеми, а лишь наблюдал, устало прислонившись к стене. Легковоспламеняемость, так свойственная его характеру, исчезла ещё во время похода. Кайла стал спокойным: эту перемену в нём заметили все. В последние дни в горах он перестал бросаться на людей с кулаками, перестал повышать голос и огрызаться. Его голова словно очистилась перед великим событием. Кайла впервые за всю свою жизнь ощутил в душе покой: этот покой пребывал с ним и сегодня.       Спускаясь, Кайла запел одну из тех песен, что пели монахи в храме, где он получал свою звезду. Это был очень мелодичный, печальный напев, имеющий мало общего с боевыми гимнами харифов, что пели здесь до этого. Кайла пел чисто, ровно и очень грустно, так, что кто-то впереди начал хлюпать носом. Тюремщик сначала хотел отвесить Кайле тумака, но, послушав немного, опустил руку и, угрюмо уставившись с высоты своего роста ему в затылок, продолжил вести его вперёд. Все харифы знают и умеют петь этот несложный мотив, но никто не хотел прерывать Кайлу. Многие узнали его в лицо, но никто за эти четыре дня ничего ему не сказал.       Харифов вывели на улицу. Неприятно яркое солнце резануло глаза. Кайла закончил петь, и под грохот выстрелов пятьдесят трупов упали в наскоро вырытые, ещё сырые ямы.