Поденки живут три года

      — Да давай, Арсений, не трусь. Времени еще много! Окунемся и на берегу будем греться.       Арсений заходит медленно, втягивает живот, ощущает, как пальцы ног уходят в тину, как тина просачивается сквозь них невыносимо мягко и склизливо. Шаг за шагом.       — Арс, Арс, Арс, давай бомбочкой!       Шаст выбегает из-за кустов-кабинок для переодевания, подтягивая длинные ноги и болтая руками на бегу, он уходит под воду быстро, и уже через минуту его лопоухое радостное лицо отфыркивает воду где-то у камышей, вытряхивает ее из ушей, слизывает с быстро белеющих губ.       — Может ты как-то без меня? Может я как-нибудь тут, ножки помочу.       Арс ощущает, как по локтям уже пупырится гусиная кожа, а толстые болотные оводы присматриваются к бледным плечам. Он трогает воду пальцами по поверхности и оставляет по ней маленькие круги. Он водонедомерка.       Антон в ответ подбегает, смешно тягая ноги из ила, обдает его туманом из капель как счастливый отряхивающийся пес. Громко дышит, а от его тела волнами расходится холод и запах речной воды. Антон отбрасывает падающую в глаза мокрую слюду челки, глотает воздух порывисто, кусками. Арсений тоже сглатывает.       — Дай руку.       И Арс, не в силах ему сопротивляться, уже зная, что произойдёт, просто хватается за протянутые пальцы...       Под воду они уходят быстро, глубоко, Сима облепляет со всех сторон своим прозрачным зеленым телом, а затем с силой выталкивает на поверхность. Арс хватает кислород, по рыбьему открывая рот, плюется водой, а Антон веселится.       — Ублюдок сука ебучий ой блядь уебан!       — Ты же знал, что я так сделаю! Не говори, что не знал!       Антон все еще держит его, не отпускает, обхватывает руками по медвежьи, не дает вернуться на берег. Арсений колотится от речного холода.       — Давай я тебя еще подброшу, хочешь?       И, не дожидаясь согласия, ныряет. Арс трясущимися непослушными ногами пытается не попасть Антону в глаз или ухо, а в итоге Шаст все равно выпрыгивает слишком быстро, и Арсений просто падает на спину и бултыхается у поверхности, пытаясь вернуть равновесие. Антон снова хохочет, запрокидывая голову наверх и по его лицу, волосам и плечам пляшут околоводные солнечные пятна заката. Арсений вцепляется в скользкое плечо и тоже позволяет себе расхохотаться, некрасиво и громко.       Рот заглатывает воду и она стекает по подбородку. Арсений едва не заглатывается этой водой, уходит с носом вниз, но Антон снова придерживает, и Арс ощущает себя в безопасности, думает, что ведь нет наверное у реки такого места, где Антон не смог бы его придержать, где Антон своими бесконечно длинными ногами не доставал бы до дна.       Они еще какое-то время дурачатся, делают фонтанчики ладошками, ныряют вниз головой и тащат со дна кулаки, полные грязи, в доказательство того, что смогли, что руками до всего дотянулись... Долго на глубине стоять сложно, течение сносит вниз, так что приходится вернуться обратно, туда, где оба еще могли стоять. Арс смотрит, как стайки маленьких рыбок натягиваются как струнки и размыкаются под ногами, старательно обходит, избегает скрючившихся на дне коряг, но все же ему то и дело мерещится будто на дне прикасается что-то к нему.       В конце концов он просто сдается реке, ложится на поверхность и тихо выдыхает. Солнечные лучи греют живот, плечи и ладони, а сверху осталось только бесконечное летнее безоблачное небо. Арсений во все глаза смотрит в это небо и пытается вспомнить, чувствовал ли он себя когда-то раньше таким счастливым? Когда в детстве получил в подарок плюшевого щенка с поводком и тащил его за собой по квартире? Когда обычно скупой на любовь отец вдруг без просьбы купил ему ленинградское эскимо? Когда он узнал, что поступил на биофак?       Антон тоже растягивается в звездочку, и Арс на уровне нервных импульсов ощущает, как почти соприкасаются его пальцы и пальцы Шаста, пока течение лениво заносит их в камыши. На ум тут же приходит песня про пиявки и лягушки, которую Арс тут же заунывно заводит.       — Я водя-я-яной, я водя-яной, никто не водится со мной.       — Я вожусь, — очень серьезно отвечает Антон, он то ли не смотрел мультик, то ли притворяется, сердце Арсения приятно щемит.       Он решает не останавливаться и тянет дальше, тем более он обожает тупые каламбуры (даже выписывает журнал!).       — Внутри меня водица, Ну что с таким водиться…       Брови Антона слегка сходятся на переносице. Он уже ничего не говорит, а просто выдергивает засевшего в осоке Арса.       — У тебя все губы уже синие, водяной. Давай выходить.       — Не буду выходить, у меня водосинтез.       Арсу хочется возмущаться, как будто это не он изначально вообще купаться не собирался. Но Антон неумолим, он уже плывет в сторону берега, совсем не обращая внимания на арсовы каламбуры и возражения, так что тот, немного подумав, тоже начинает плыть туда, где из воды сразу вытянет грудь, потом живот, потом прилипнут мокрые тяжелые плавки, и все будет холоднющее-холодеющее…       Выбираются на берег медленно, собирают разбросанную одежду, закрываются в полотенца, речной песок тут же неприятно кусками липнет между пальцев ног, а береговая трава холодная и чавкает под пятками. Садятся на какое-то поваленное дерево и, пока Арс пытается счистить с себя налипшую на мокрое грязь, он грустно посматривает в сторону враз застывшей воды, такой же спокойной как и пол часа назад. Как будто их тут и не было. Они еще не даже не ушли от Симы, а Арсу этот момент кажется очень-очень далеким и очень счастливым прошлым.       Антон натирает полотенцем волосы, и улыбается. Ему улыбается, больше никому. Смешной Антошка. Ушастый. И Арсений снова думает, ну чувствовал ли он себя когда-нибудь таким счастливым?       Вечер тихий, Арс наконец опускает на нос очки, и тут же понимает, что вода все же не такая непоколебимая, как ему вначале показалось. От нее единичками начинают отделяться мокрые блестящие точки. Антон несколько раз бодает носом в плечо. Трясет туда-сюда, водит по плечу нетерпеливые рельсы-рельсы и шпалы-шпалы (поезд так и не проезжает). Антон горит нетерпением, кажется сейчас подпрыгнет вверх.       — Начинается, Арс, начинается! Ты только посмотри! Арс, оно начинается!       Массы поднимавшихся из воды насекомых и правда все увеличиваются, пока, наконец, вся поверхность реки не покрывается ими. Порывистые движения, которые они делают, стараясь освободиться от личиночных оболочек, придают воде вид кипящий и кипяточный, наполняют воздух шумом словно барабанит дождь.       Антон уже вскакивает, хватая сачок, и вот он на пороге этой летней метели, как и был в плавках, майке и рыболовной панамке, так и бежит. Бежит в летящие над водой прозрачные грязно-молочные облака, где субимаго превращаются в имаго. В сачок сразу же попадают пригоршни насекомых, и Антон вскрикивает, радуется. В волосах его, как в сачке, тоже словно путается этот сухой снег и он свободной рукой лохматит во все стороны, будто танцует. Арсений вдруг как-то неожиданно и радостно понимает, что Антон сейчас, кажется, тоже счастлив.       Все это заканчивается только через час. Опускаются сумерки, вечер снова становится тихим, и только последние поденки продолжают дрейфовать по воздуху, то взлетая, то тихо падая.       Арсений продолжает смотреть на них и в голове проносится мысль, что может быть, если бы их будущее было государством, у него мог быть такой герб: облако поденок, взлетающих, суетящихся, не знающих, что у них есть всего один день. Он ощущает, как в носу начинает щипать. Становится грустно от того, что только что было так счастливо.       Антон садится обратно на сваленное бревно, плечо к плечу. Арсений отворачивается, ему кажется, что это будет так красиво – погрустить перед ним, вот мой грустный профиль, смотри какой. Но Антон не смотрит, и тогда Арс вздыхает, безо всякого грустного профиля, просто смотрит на реку, которая увита поденками, которая что-то прикасающееся к ногам хранит на своей глубине, течет...       — Ты в порядке?       — А? Да.       Антон наконец смотрит на него, глаза светятся каким-то таким неподдельным сопереживанием и интересом. И Арс спрашивает себя, ну почему, Антон? Почему тебе не все равно, что там в моей голове? Не интересно папе, который хмурится своей морщиной междубровной и ставит подпись в дневнике. Не интересно маме, которая очень любит и целует в лобик, но молчит, потому что надо идти готовить ужин, надо гладить, надо крутить волосы на бигуди, работать надо, надо-надо-надо... Почему же ты, Антон? И Арсений сдается.       — Просто мне было так хорошо сейчас на реке, и поденки… Я вдруг кое-что подумал, я стал думать и мне очень страшно, что могу оказаться прав. Подумал, что сейчас это самые лучшие дни нашей жизни. И дальше наш ждет только неумолимый путь вниз. Понимаешь? И нас, и страну. Все-все-все развалится.       Антон не понимает. Он как большой растерянный пес, который не может объяснить, почему его хозяин плачет, хотя его никто не убивает и в холодильнике есть колбаса. У него взгляд такой открытый, такой всепринимающий, он начинает размахивать руками, успокаивая Арсения.       — Арс, ну ты чего, а, Арс? Ты чего, ты же смотришь программу «Взгляд». Перестройка, мы заживем, Арс. Свободы станет больше, мяса тоже. Все будет… офигеть как классно все будет, Арс! Все у нас впереди.       Антон хватает руки Арсения крепко и во рту пересыхает. Арсений ощущает, как его сердце в одну секунду начинает как будто стучать везде — среди деревьев, в облаках, между десен и внутри левого уха.       И Антон касается его губ своими. Это всего секунда. Может и меньше, чем секунда. Коротко, будто клюет его по птичьи, тут же глаза его распахиваются, он отскакивает. В глазах Антона испуг, детский до нелепости, а минуты обратно растягиваются, текут как малиновый кисель с порошковыми комьями. Какие были на вкус губы Антона? Арсений силится удержать эту уже на самом деле улетевшую секунду, но губы Антона кажется были просто холодные и мокрые, как и озерная вода. Может это и была она?       Антон молчит, ничего не говорит, пытается схватиться за его плечо, потом как будто что-то счистить с арсова колена. Глаза метаются туда и сюда, и Антон в конце-концов просто хватается за сигарету. И Арсений думает, да скажи мне что-нибудь. Скажи! Но Антон молчит, натягивает на еще мокрые ноги кроссовки, не обращая внимания на налипшие ветки. Встает и начинает идти обратно к общагам. Арсений тоже поднимается, спешит за ним босиком, лесные шипы и сосновые иглы вонзаются в ноги, в ушах комариный звон. Лес темнеет впереди – чёрная громадина. Деревья совсем осунулись, постарели, и не хочется входить туда после розового неба. Но есть осознание, что река тянется за ними, её не забыть. Арсению почему-то делается все понятнее и понятнее от того, что позади течёт река, поэтому он просто идет в след, молчит и ничего не спрашивает у Антона. Тишина. В ней тысячи шорохов, шелестов, птичьих вскриков, шепотков. Но это все равно полная тишина. ***       Арсений прикрывает глаза, пытается вспомнить, как же они тогда шли? Напрямик через густой потемневший лес? Или испугались, что темно, что без фонариков, взяли немного левее, туда, где больше опушек? Как шли? И точно так же он абсолютно не помнит, сказал ли в итоге тогда ему что-то Антон (Извинился? Спросил, успевают ли они на ужин? Сказал, что он случайно?), почему-то память решила, что это не важно. И плевать, как сильно он бы хотел сейчас вспомнить хотя бы идущую впереди ту мокрую с налипшей майкой спину или как Антон наступает на загнувшиеся задники кроссовок. как сильно хотел бы вспомнить, что случилось потом. Ничего.       Тишина вечера разбивается раз за разом, звенит бесконечными уведомлениями о сообщениях: «идем сегодня с Русланом Викторовичем ловить имаго твоих любимых поденок», «а еще тебе от Игоря привет!», «от Окс тоже», «жаль, ты не можешь с нами». Пара стикеров с грустными жабками, (кружочек, где Антон и Игорь идут по тропинке, и Антон накидывает сачок Игорю на завязанный колышущийся хвостик), пара стикеров с веселыми жабками. Арс улыбается, пересматривая, и наскоро набивает по буквам, что хвостик Игоря жалкая пародия на неповторимый оригинал Сереги. Секунда. Редактирует сообщение и получается «неповторимый оригинал Сергея Борисовича».       Сережа же подходит сзади, оставляя на столе списанные друг с друга лабораторные, дублирующие еще более старые списанные друг с друга лабораторные, которые он давно-давно, много лет до этого, уже проверил в первый раз и вот теперь вынужден проверять снова и снова... Сережа кладет свою тяжелую и теплую руку Арсению на плечо. И сочувственно, совсем тихо и сипло говорит.       — Арс, да что же за фигню ты творишь-то?       Арсений вздрагивает и блокирует телефон, хмурится, экраном вниз перекладывает, но лучше не становится, тот и дальше вибрирует - жук жужжит.       — О чем ты?       Сережа садится спереди, разворачивает стул, руками опирается на колени, на которых обвисли смешные старые вельветовые штаны, когда-то выходные, а теперь дырявые, давно списанные со счетов.       — Думаешь, я не знаю, с кем ты переписываешься? Видел, как вы вчера гуляли у поймы. Арс, да он же сын твоих друзей. Да он же наш студент. Я понимаю, что ты где-то по пути к 30 законсервировался, но ему, черт, только 18. Им вообще всем просто по 18.       Арсений отсекает, пожимая плечами.       — Мы просто общаемся. Ничего такого.       — Правда? Арсений Попов и его долговязый только друг.       — Ничего такого, — Арсений напирает на последнее слово, — а ты больше не мой учитель, чтобы меня учить.       — Да, но теперь я твой друг, — Сережа трет влажные и покрасневшие от тусклой лампы глаза слегка устало, — Ты же понимаешь, что он не Шастун, верно?       Арсений ощущает недовольство, хмурое и темное недовольство, которое уже даже не злость, слишком тупое и старое, в реках потонувшее.       — Не твое дело, Сережа. Повторяю еще раз, между нами ничего нет, мы просто общаемся. И если бы даже было. Ему уже есть 18, а значит он может сам решать, как ему поступать и с кем общаться. Кем быть, кого любить и как жить! И я понимаю, что он не Шастун. И я понимаю, что и мне самому уже не 18 лет, но…       Арсений спотыкается о свое но. Спотыкается, потому что Серега прав. Это осознание летает в комнате и звенит назойливо, по комариному, от него болит голова и хочется бить ладонью. Серега прав. Что же он творит? Арс прикрывает глаза рукой, тараторит, ощущая чужие теплые руки уже на своих коленях.       — Я просто запутался, Серега, я не понимаю, я так запутался, я просто так запутался. Что мне делать? Что происходит? Скажи, что я должен делать?       Сережа молчит сразу, только слегка похлопывает по спине, по плечу, снова по коленям — по разрезам-дыркам на новых джинсах. А потом вздыхает и спрашивает.       — Знаешь, сколько мне лет?       — Нет, сколько?       — Не твоё дело, — Серега лохматит ему волосы, его суровые кусты-брови на самом деле очень добрые, — А знаешь на сколько я себя ощущаю? На 19. С 19 лет я никогда не чувствовал себя не на 19, но я смотрю на себя в зеркало и вынужден признать, что парниша, уставившийся на меня, явно не девятнадцатилетний. Преподавая здесь столько лет, я должен быть честнее с собой. Я думал, что окружённый студентами, верну и своё студенчество, но я уже давно не студент. Понимаешь?       — Конечно.       Сережа отходит и роется какое-то время в бесконечных шуфлядках.       — Я никогда тебе про это не рассказывал... — достает маленькую черно-белую фотокарточку. На ней за праздничным бутербродным столом сняты двое: девушка (черноволосая, крупноватая, коротко-стриженная) и паренек, из которого потом появится Сережа, а пока только его брови и нос. На столе, пусть и вполоборота, но узнаётся стекло лимонада "Буратино", за головами – сгусток ковра. Чья-то нагнувшаяся спина (может быть мама Сережи?) случайно скомкавшая кадр. У всех есть такие фотокарточки. Арсений вспоминает "а ну-ка садитесь рядом, Арсений, ну приобними подружку". Сережа показывает на девушку и улыбается.       — Ее звали Маша, она была дочкой маминой подруги и моей одноклассницей. Я любил ее всю школу, может даже и с первого класса любил. А может и раньше, когда мы вместе во дворе играли в юлу. Не важно. Один раз мы с Машей шли со школы, и увидели птицу, сидящую на ветке. Птица была синяя, правда синяя, не смейся, Арс, сам знаю, что ты скажешь. Я сам никогда таких больше не видел, но клянусь тебе, синяя-синяя. Маша тогда показала на птицу и сказала: «Смотри, птица счастья! Какая красивая! Кто поймает для меня синюю птицу – за того я выйду замуж». Сейчас это звучит глупо, но тогда все было очень серьезно, очень-очень. Я полез на дерево, птица улетела, сломал палец, упав с ветки, но… — Сережа смеется тихо и коротко, показывая палец и баюкая его через года, — тогда вот я и понял, что должен заниматься птицами. Понял, что буду готовиться в Москву, на биофак. Маша тоже хотела в Москву. Но вот я поступил, а она нет. Так получилось. Писал ей письма весь первый курс, а потом она вдруг перестала отвечать. Узнал от мамы, что оказывается Маша там, в Армавире, замуж выходит, — Сережа поднимает глаза вверх, хохочет, — ...а я же все равно ей продолжал писать, все никак не верил. Писал про птиц, про биофак. Все равно ее ждал. Писал, что будет у нас квартира, будет машина, что я деньги соберу. Ни прошло ни дня, Арсений, чтобы я не смотрел на птиц и не думал, это же я для нее делаю. Думал, вот найду ту, синюю, и вот тогда! Вот тогда синяя птица. Мечтал, что она узнает, вспомнит, что любила только меня все это время, и побежит, будет искать везде на биофаке. Выйдет из-за дверей, а я ей навстречу… Но прошло больше 20 лет, Арсений, больше 20 лет.       Арсений смотрит на Сережу пораженно, тот улыбается как-то просто, пожимает плечами. Арсений думает, что он ведь никогда не спрашивал у Сережи про его прошлое. То есть спрашивал, но больше в общем про семью и солнечный бахчевый Армавир, ничего конкретного. Сережа убирает свою фотокарточку туда же в "подальше", откуда и достал. Арс вдруг понимает, что девушка, которую Серега нашел, та, с которой он уедет отсюда, это ведь точно не Маша. Любит ли ее Сережа? Скорее все же да, но она все равно не Маша, и никогда ей той Машей не стать.       — Ладно, давай ужинать.       Сережа уходит на кухню, шумит там половником, выливает вчерашний суп в ковшик, зажигает газ, кипятит чайник, и, только когда Арс заходит к нему, разворачивается и наконец снова говорит.       — Никто не чувствует себя взрослым, это самый грязный секрет человечества, — а карие глаза его блестят синим, отражая газ плиты, смешную кастрюльку в ярко-синий горох, так и не пойманную синюю птицу.       Арсений больше не смотрит на свой телефон, который уже давно зашелся и давно погас своими уведомлениями. «Поденки!», «я никогда такого в жизни не видел! с ума сойти! мы как будто в бесконечном облаке!», «это тот самый счастливый момент, о котором ты говорил? охренеть!», «ты тут?», «Арсений?», «пойдем завтра снова смотреть, уже вдвоем?», «я вроде как приглашаю», «можем еще покупаться». А смотрит он вместо этого за окно, где всё ещё никуда не делся, не отступил и не сбежал тот же самый смешанный всезнающий вечерний лес, зоркий и равнодушный. Тишина.