Поденки живут три года

      — Мятлик луговой?       — Правильно! А семейство?       — Ээээ… Злаки?       — Ага. А на латыни?       — Poa? …tensis?…. Черт! — Антон резко привстает на локтях, и длинный стебелек мятлика, которым Арс все это время тыкал его в нос, брови и щеки, выскальзывает, падая в траву, — Бесполезно, я никогда этого не запомню, Арс! 64 вида, двойные названия, это же с ума сойти можно! Стас на зачете меня просто выебет… анус доминус, если на латыни.       Антон еще пару минут скачет туда-сюда между травинок и колосьев, размахавшись своими длинными руками и продолжая ругать всех подряд, начиная от начальник практики, которого потопить бы в реке раньше времени, заканчивая корневой системой мышиного горошка, которая в общем ничем не виновата (но зарисовывать ее ему все равно лень). Он ругается и злится жутко смешно, поднимает брови, вытягивает лицо как персонажи в мультиках, это как будто и не взаправду, он просто такой карикатурно злой начальник. Арсений смеется, щурясь от солнца.       — Шаст, да ты чего. Ну кочедыжник женский?       — Кочедыжниковые. Арс, не надо меня тут успокаивать. Это и так каждый первак назовет.       — А мы что, не перваки? Да сдашь ты, все сдают, подумай, зачем Стасу тебя заваливать? Он же начальник нашей практики.       — Да зачем-зачем, а зачем ему про одеяло шутить? Такой все может.       Но все же Антон утихает, топчется через траву задумчиво, и в конце концов просто падает обратно в подмятую тень. Выдыхает. Достает из кармана и крутит папироску. Арсений теряется, вдруг понимает, что Антон все же не прикалывается, он и правда волнуется. Он как будто становится совсем другим, угрюмым и уставшим.       Антон молчит, его лицо временно пребывает в неподвижности. Рыболовная панама ему не идет. Он все еще курит, дует щеки, так что лицо кажется каким-то мужланским, грубоватым. Арсений думает про себя, что Антон в общем-то некрасивый, и начинает с силой взращивать в себе эту мысль. Как всякий человек, сражающийся с любовью, он имеет в сердце особую коробочку, в которую заботливо собирает недостатки Антона. Когда любовь нестерпимо жжет, он в ответ обычно, как уголек, раздувает какой-нибудь недостаток, пока тот не начинает казаться непереносимым. Примерно к середине пэл мэла Антона, Арсений окончательно побеждает любовь и самодовольно растягивается по траве, ощущая себя классным, великолепным и, главное, свободным. Он непринужденно хлопает Шаста по плечу.       — Ну может-то он все, но ты же учил? Учил! Ну вот и не загоняйся, выгляди хорошо, улыбайся!       На удивление это вдруг срабатывает, Антон оживляется, заговаривает, улыбается. Арсений, уверенный, что его уже ничего не прошибет, бросает взгляд на него, и… ему хочется выть.       Арс словно завороженный смотрит на пару зоохорных семян, впутавшихся в кудрявые волосы, на озадаченно застывшие смешинки-морщинки под глазами, на обгоревшие у костра опущенные ресницы. В голове снова всплывает вечер у озера. Это просто душевность. Это просто душевность. Когда тетя целует и стыдливо оттираешь след ее помады (почти на губах, самый краешек), или мясистый тройной поцелуй Брежнева. Просто душевный поцелуй. Но разве если бы тот поцелуй у реки и правда ничего не значил, то Антон не его извёл бы его уже шутками? Антон же всю неделю молчит, а значит, ему и самому как минимум неуютно. Как минимум, а как максимум…       Арсений стискивает зубы. Стоп. Стоп.       Не думать. Все проще.       Все всегда проще.       Если Антон молчит, значит говорить об этом не хочет. Хочет забыть, хочет вычеркнуть. Мир, блин, на самом деле так просто утроен. Не говорит, потому что не хочет. Не делает, потому что не cобирался делать. Никаких зачемов, почемумов и ктотамов.       Просто он не думает. Не ду-ма-ет.       Арс ощущает, что к тому привычному, что Антон в нем вызывал, именно тогда, когда они шли от озера и молчали, примешалось что-то еще. Обида? Непонимание? Требование чего-то?       Чего?       Ну и чего он хочет? Ему что, станет легче, если Антон извинится? Извини, Арсений, просто поцеловать тебя было худшим решением в моей жизни. Извини, Арсений, не надо было мне начинать с тобой общаться. Извини, Арсений, твои губы мне отвратительнее, чем щитни?       Нет, не это. Арсений ощущает, что в носу начинает горчить. Хватит, черт, себя жалеть. Он знает, что извиняться Антону не за что, потому что Антону не противно. Антону просто неловко, Антону случайно, Антону запутанно. Извини, Арсений, я гетеросексуальный. Я люблю тебя очень-очень, но как друга, ты мой самый лучший друг.       Он снова прокручивает в голове то, как глаза Антона тогда расширились от испуга, как руки не могли найти места и ощущает себя злым и раздавленным. Настроение портится окончательно. Ворсинки семян с травы противно щекочут нос, сойки орут визгливо как резаные коты, до лабораторной работы по папоротникам осталось всего пол часа, а им еще пилить и пилить по пролеску. И Арс говорит Антону, поднимаясь.       — Знаешь, нам наверное пора.       — Подожди, Арс, у нас же есть еще время. Ты куда так припустил? У нас времени еще во!       Антон даже не собирается догонять, а наоборот из кармана достает помятые раздавленные бутерброды с прилипшим к ним пакетом, завязанным на узелок. От пакета пахнет кисло и молочно. Арсу ничего не остается, как снова и резко опуститься вниз на траву, но подальше, на самый краешек, просто подальше.       И все же Антон своей длинной рукой все равно дотягивается и касается его носа масляным пальцем.       — Волка кормят ноги, а меня женщины из буфета. Пыньк! Ты чего вдруг стал такой грустный?       — Бутерброд не вкусный, — Арсений хмурится и бормочет, нос утирает тыльной стороной ладони.       — А, ну… Мне понравился… Я тогда твой съем?       Антон так и лучится дружелюбием. И Арсений точно знает, что если сосна вдруг повалится ему прямо на голову, то Антон, не мешкая ни минуты, кинется за ним и будет пытаться его вытащить. И от этого Арсению снова становится тошно. Антон же не виноват. Не виноват, что его не любит. Не виноват, что молчит о том, что случилось.       Но Арсений не удерживается и бросает взгляд. Злой, обиженный, легко читаемый. Взгляд вцепляется в пальцы, ушедшие в размякший хлеб и вроде бы даже не попадает на Антона. Чего ты грустный? Бутерброд не вкусный. Арсений сжимает рукой травинки и думает, что катись оно все. Хочу я быть сучным и буду. Слова вырываются сами собой, выбрасываются непринужденно, он жалеет о них тут же, но отступать уже поздно.       — Так ты говорил, что с Ирой у вас в последнее время как-то не очень.       Антон замирает с остатками рваного пакета в руке, в глаза не смотрит, отрезает.       — Долгая история.       Ощущение попадания пальцем в хлебный мякиш. Желание додавить стремительное, сладкое и едкое. Арсений улыбается и пожимает плечами нарочито.       — У нас времени еще во.       Антон бледнеет, молчит. Молчит и молчит, и, когда Арс уже готов снова выплюнуть что-то, вдруг чеканит.       — Арс. Скажи. Почему ты мне не врезал? Там, у Симы.       Арсений ощущает, как сердце внутри трепыхается и разгоняется, он давится тем, что уже почти вырвалось и пытается в глаза Антону заглянуть.       — А почему я должен был?       Брови Антона смешно смыкаются, он взвинчивается, сжимает кулаки до бела.       — Ты знаешь, почему! Ты знаешь! Какого ты сейчас это спрашиваешь-то? Ты же знаешь! Почему спрашиваешь? Почему ты мне, блядь, не врезал? — он почти переходит на крик, — Врежь мне, Арс, пожалуйста! Давай!       — Я не буду…       — Пожалуйста, Арс, врежь мне и это все закончится! Ты понимаешь, я все это время только и думаю, что я натворил. Что я все испортил, что ты меня больше другом никогда не назовешь. Ты меня теперь ненавидишь, да? Ты... меня теперь никогда не простишь?       — Антон…       От того, что внутри всколыхнулось, не остается и следа, Арсений смотрит на Антона потрясенно. Как он мог подумать, как он мог вообще спросить? Антон же всегда был его лучшим другом. Антону никогда не было наплевать, ни разу не было наплевать.       Тот вырывает сигарету, Арсений легко трогает его колено, старается улыбаться, старается голосом тоже не задрожать.       — Антон, да все хорошо, Антон, слышишь? Это мог быть поцелуй как когда тетю целуешь, на праздник.       Но Антон головой качает, не реагирует почти, так что Арс не сдается, еще раз трогает коленку (как же боже нелепо) он говорит это радостно-радостно.       — Или как Брежнев, Антон, Брежнев же не гей!       Антон медленно кивает наконец, едва заметно, и Арс тут же улыбается еще более старательно и кивает ему быстро-быстро.       — Вот и мы не геи. Как Брежнев, Шаст. Все хорошо, успокойся.       Антон какое-то время молчит, тоже кивает, но потом выдыхает, одергивает.       — Чееерт, так даже хуже будет, не хочу я обманывать. Думал, что смогу. Я… Арсений, мне кажется я правда тебя целовал, не как Брежнев. Я хотел тебя поцеловать. Я и сейчас, блядь, хочу тебя поцеловать.       Его голос срывается и кажется, что сейчас что-то случится. Лес вокруг как будто стучит и таращится, топорщится во все стороны. Арсений отстраняется, медленно сжимает рукой траву и она остается в руке липкая и жесткая. Мысли становятся медленные и бессвязные.       — Так… поцелуй.       Антон смотрит пораженно, и Арсений просто закрывает глаза. Он думает, что не хочет видеть, что вообще Антон может и не поцеловать. Или и правда поцеловать. Почему-то очень страшно. Страшно, что да, и страшно, что нет. Не радостно, не тягуче-приятно, а именно страшно. Как когда мама дала фужеры на подносике, донести к столу.       Антон же подносит руку осторожно, Арс ощущает, как она приближается, как ложится на затылок, неловко делает пару движений. Гладит? И только потом Арсений чувствует на губах поцелуй. Он совсем не похож на тот, который был у озера. Мягкие губы Антона слегка трясутся, и Арс понимает, ему тоже очень и очень страшно от того, что они делают. Но секунды идут и небеса не бьют их молнией. Сверху не падают камни. Все так же чирикают птицы. Антон придвигается ближе, уже более ощутимый, плечами и коленками и полосатой гимнастеркой, неуклюже подминает под них траву, наваливается, обнимает. Он теплый, почти горячий, сверху согретый июньским солнцем. Поцелуи Антона тоже теплые, а губы онемевшие. Не потому что они целуются настолько долго, а потому что чем дальше, тем меньше понятно, что вообще говорить. В голове пусто-пусто-пусто, стучит-стучит-стучит сердце.       Как только Арсений перестает ощущать губы Антона, то просто замирает, так и не решаясь открыть глаза обратно.       Он не смотрит на Антона и Антон наверное не смотрит в ответ. Что делать? Что говорить? Все вдруг становится реальным. Это не воображаемый Антон-Ихтиандр из любимого фильма. Это не Антон из гардемарионов, даже не из мушкетеров с усами как у Боярского, Антон не электроник, Антон не в космическом костюме. Он настоящий. У Арсения на губах немного масла с того самого бутерброда.       — Арс… Арс, прости. То есть ты же сам сказал... Получается не прости.       Откуда-то как будто издалека он слышит, что Антон суетится, наверное волосы со лба убирает, а может тянет майку вниз и натягивает на коленки. Все реально-нереальное и у Арсения по векам разводы фиолетовые-вселенные как в концовке «Москва-Касииопея», и он кажется даже слышит, как проникновенно Пахмутов поет «спит земля, пусть отдохнет, пусть, у Земли как и у нас с тобой там впереди долгий как жизнь путь» и как будто вдруг в кадре и их лица… И Арсений говорит Антону.       — Мы так чертовски далеко от дома, какая уж тут несовместимость.       Он не понимает, почему это говорит, и Шаст тем более вообще-то не понимает, но вместо того, чтобы задавать вопросы, принимает это как должное – смеется в ответ и обнимает, обнимает и все сомнения в реальности происходящего уходят.       Арсений так и сидит зажмурившись. Антона нет, но есть запах сиропа от кашля, который он сейчас пьет, есть запах резины болотников и все еще так же как и раньше – тот самый воронежский двор. От ударов собственного сердца никуда не деться и они сидят так долго-долго-долго, непозволительно долго. Солнце греет веки, Арсений не выдерживает и открывает глаза, чтобы буквально на минуту мир замер. Буквально на минуту мира и правда совсем-совсем нет, а жизнь состоит только из чёрных полосок, белых полосок и… смеющегося Шастуна. ***       Арс вздыхает и правит обратно съехавшие с носа очки. Одна за другой возвращаются детали. Кто-то завис над ним, и в первую секунду сердце подпрыгивает вверх, потому что это Антон. Ушастый, молодой-зеленый, на щеке большой расчесанный комариный укус.       — Привет, Арсений, — сердце гулко падает обратно. Бам. Это Антон, но сам он не Арс, он Арсений и, если бы здание университета, а не поля и леса, то был бы и целый Арсений Сергеевич.       Антон сегодня выглядит не так, как обычно, вместо цепей на шее какие-то бисерные ромашки. Он держит что-то за спиной, и из-за узких плеч торчат усики побегов и ветки, превращая его в какого-то мультяшного лешечка (до лешего не дорос).       — Добрый день, Антон, — ну и что это? Он что превращается в тех излишне интеллигентных советских профессоров, которые называют студентов по имени и на вы?       — А я вот… искал… и ты тоже тут.       Арсений молчит, продолжает вслушиваться в птичью песню, на фоне Антон топчется по траве. Влево, вправо, нагнулся как будто шнурок поправить (вранье, он и не был развязан), снова влево, снова вправо. Арсений понимает то, что по опыту жизненному и так с самого начало было ясно, а теперь так очевидно, что даже неловко. У Антона на этом поле нет никаких дел и даже интересов, то есть Антон не соврал, он искал конечно же, да правда искал. Искал Арсения.       В воздухе повисает то, что Арс и так знает, повисают непрочитанные сообщения про поденок, повисает «был в сети недавно», непросмотренные кружки, где все старательно и натянуто как обычно. Арсений ощущает себя противно, хочется повернуться и носом задышать в холодную землю. Где нет никакого Шастуна. То есть, мысленно одергивает, никакого Добровольского. По коже бежит холодок. Сережа прав. Сережа прав как никто. Попов и его долговязый зеленоглазый друг, которые так и остались на фотографии (Звенигород, 1987, "на добрую память"). Добрая память закончилась, фотография протерлась по сгибу, прошли 90-е, а потом за ними и 2000-е.       Но Антону 18, а значит для него все сильно, сильно проще.       Он поворачивается и ловит на себе этот легко читаемый взгляд, в котором непонимание, потерянность и обида.       — Один тут отдыхаешь? — Антон смущенно правит волосы и усиленно прячет что-то за спиной.       Арсений бы захихикал наверное, но только вздыхает.       — Можно и так сказать.       — Понимаю.       Антон прекращает мяться, видимо решил быть уверенным, решил быть классным. Может он тоже составил список недостатков Арсения и раздул один из них? Антон взмахивает головой и улыбается, звенят кольца и браслеты, и этот звук даже почти сексуальный, уверенный звук. Но на долго его не хватает, потому что Антон достает из-за спины…       — Это вроде как…       — Даришь мне букет? — Арсений щурится и смотрит на весь связанный бечевкой ободранный кусок леса. В куске леса нет системы, из него торчат побеги того и сего, букетом его может назвать только слепой.       — Нет! — Антон надувается и спешит переубедить, — Это гербарий. Я подумал, что раз ты так любишь биостанцию, то ну вот. Типо… те самые 64 вида, Ну, с первого курса, которые у всех как шило в жопе. То есть это было бы символично.       — Что символично? Шило в жопе?       Арсений прищуривается, это его прямое попадание. Даже додавливать не надо. Антон краснеет густо и пятнисто, запускает пальцы в короткие волосы на затылке, пыхтит.       — Блин, нет, гербарий будет символично. В общем на, — Антон с силой протягивает ему прямо в руки свой огромный веник из цветов, плодов, стеблей и корней.       — Ты собрал все 64? — Арсений рассматривает во все стороны торчащие длинные, короткие, на ходу вываливающиеся побеги.       — Хотел, но заебался, тут вроде как около половины.       — Спасибо. Правда, Антон, это… — так нелепо и мило, вообще-то глупо, но от этого еще более ценно, во рту поднимается горечь, мог ли бы Арсений сейчас сделать что-то такое? — Это приятно, ты молодец.       Антон хмыкает, скрещивает руки.       — Я как-то ждал не такого. Говоришь, как будто я тебе пакет с коньяком на защиту диплома принес.       — А что ты ждал? Я хочу сказать, что мне приятно, но ты должен дарить… гербарии кому-то более подходящему для этого.       — Мне кажется, что я имею право дарить то, что хочу тому, кому хочу.       — Но не ждать реакции, на которую рассчитывал.       Антон молчит, молчит и думает, молчит и дуется, знает, что Арс прав, но что-то в нем в этот момент рождается. Пусть рождается. Все равно не скажет. Не осмелится.       — Так. Я возможно об этом пожалею. Но что с тобой случилось? Арсений, я сдаюсь, я все перебрал. Это из-за пива? Из-за того, что я тогда обблевался! Не надо было все же тебе говорить. Давай забудем? Я честно не всегда такой, да ты же знаешь, что я не всегда такой. Или из-за поденок? Или из-за Игоря? Он иногда бывает…       Арсений подкидывается, он не думал, что Антон скажет, не замолчит. Теперь ведь надо прервать, иначе эта тирада может привести куда угодно.       — Нет, Антон, не из-за этого, все хорошо.       — Конечно, ага.       — Не все всегда из-за тебя, — сглатывает Арсений.       — Ладно. Спрошу не так. Ты больше не хочешь со мной общаться?       — Хочу.       — Так в чем дело? — Антон жмурится, — Блин, вот уж прости, Арсений, но хуже, чем с девчонкой, честное слово, не понимаю ни-хре-на. Мы же так хорошо общались, разве нет?       Арсений улыбается, почему-то не обидно. Ну вот, а у Антона-то хватило смелости взять и спросить в лицо, вообще сказать. Поражает. У Антона за пару минут накопилось смелости, сил, в конце концов ума взять и все-все-все высказать, а у него до сих пор как будто бы не хватает. Он смеется и качает головой, бормочет куда-то вбок.       — Это так. Просто я не могу понять, скажи мне, это потому что ты такой продвинутый или я настолько отстал?       Антон улыбается, ощущая эту смену в тоне.       — Я продвинутый. Ну и ты немного отстал. В твоем возрасте уже пора семью, детей...       — Была, — он вообще-то совсем не знает, почему откровенничает, и тут же морщится, это же была шутка, честное слово, куда.       — Да? А у тебя на странице, — Антон вдруг прерывается и зависает, понимает резко, что проебался, что только что признался, он вот страницу Арсения просматривал и наверное еще в интернете искал, а может и совсем долистал до самого низа, — то есть я хотел сказать, что на сайте университета…       — Мы больше не вместе. Это старая история.       И сейчас Антон скажет, что времени у них во, что Арсений может с ним поделиться, Арс сжимает зубы. Но Антон смотрит скорее сочувственно и вдруг раскрывает руки.       — Давай с тобой обнимемся?       — Что?       — Мы можем и дальше вести этот неловкий разговор, но, думаю, лучше нам просто обняться.       Весь жизненный опыт кричит отказаться, говорит, что это ловушка. Но…       — Да, давай, хорошо.       И Антон обнимает его, обхватывая руками, крепко и тепло, так обнимаются поставленные рядом плюшевые игрушки. Все, что в голове было, уходит, ничего не остается. Они сидят так наверное непозволительно долго, Арсений со всех сил вжимается носом в острое плечо, в мягкую ткань фиолетовой футболки и больше перед глазами нет ничего. Но вот в животе начинает собираться ком напряжения. Глаза начинают бегать, сознание становится суровое, сосредоточенное, надо выйти из этой ситуации, выйти из этих рук. Он видит в рюкзаке Антона книгу и выцепливает ее.       — Так, и ты это читаешь? — Арс выворачивается из объятий Антона ящерицей, отбросив хвост.       — Ну… да. Окс дала, я знаю, что вроде как она не очень серьезная, зато написано интересно. Классная в общем-то книга, — то, что костью застряло в горле, начинает рассасываться по мере того, как Антон отодвигает свое лицо назад.       — Классная? Без иронии?       — Очень откровенно.       — Кошмар, — отрезает Арсений, — ты же студент биофака, ты просто не имеешь права такое читать. Серьезно, так много реально умных людей написали реально важные исследования по современной теории эволюции, а ты читаешь это. Что тут вообще хорошего кроме стильной обложки?       Арсений с презрением смотрит на бежевую обложку с красным отпечатком. Есть преступление хуже, чем сжигать такие вот книги, например их читать, м? Антон смеется и качает головой.       — Оно и не должно быть реально важным. Это называется науч поп.       — Это поп без всякого науч!       — Ладно, мне не нравится наш разговор. Мы можем закончить?       — Нет, не можем.       — Хорошо, — Антон раззадоривается и сцепляет руки на коленках, — Ты думаешь, что классно быть таким из себя снобом. Молчать, усмехаться, хмыкать, смотреть на все свысока. Как будто что-то в тебе такое, что никто не поймет, что вот я не пойму, поэтому нет смысла даже пытаться объяснять. А ты даже не пробовал объяснить! А я пойму. Потому что знаешь что? Быть сложным таким дохуя это на самом деле не сложно и не круто, а вот быть простым сложно. Вот ты! Ты же не читал эту книгу? И только попробуй скажи, что я не прав.       — Ты прав.       — Ты не читал ее, но уже сказал, что… — Антон давится словами, он был уверен, что Арсений начнет сопротивляться тому, что он говорит, а вдруг вышло, что распаленная речь уже не нужна.       — Ты прав, Антон, — повторяет Арсений, он усмехается и сдувает челку, которая упала на очки, — И знаешь что? Поэтому прямо сейчас я возьму эту книгу и я ее прочитаю. А потом мы вместе обсудим, окей?       — Ты серьезно сейчас?       — Почему нет? В смысле, как долго это займет? — выгибает бровь, — А у нас будет маленький книжный клуб.       Антон колеблется и книгу сжимает в ладонях, оставляя на ней мягкие вмятины от пальцев.       — И как я могу быть уверенным, что тебе что-то не ударит в голову, и ты снова не заигноришь меня, не исчезнешь черт знает куда? Я имею в виду, мне-то все равно, но это книга Окс, ее вернуть придется.       — Ну вот видишь, значит у тебя теперь есть гарантии, — Арсений почти с силой вытягивает бумажный томик из рук, — У меня идеальная кредитная история. Ни одной невозвращенной в библиотеку книги.       — Уже лучше, чем ничего.       — Угу, — Арсений открывает книгу на первой же странице и поплотнее подбивает под голову портфель. Солнце светит ярко и читать будет почти больно, так что он переворачивается на живот, чтобы солнце запекло спину. Полдень? Антон смотрит на часы и начинает недовольно морщиться.       — Черт. Арсений. Мне.. Мне пора на лабораторную. Обещаешь, что ты не растворишься и не растаешь с этого поля, пока я не вернусь?       — Обещаю. А теперь давай, опоздаешь же, беги в Форест.       Антон усмехается открыто, кивает, вскакивает, и бежит к лесу, где за дереьями скрылась биостанция. Бежит вперёд через высокую траву – киль, надрезающий море. С его двумя метрами роста сколько же времени понадобится, чтобы ушастый силуэт исчез за горизонтом поля-поля-поля? Но вдруг на середине пути маленький Антон останавливается и оборачивается.       — Арсений! Арсений! Арсений! Эй, Арсений! — он бы мог так не орать? Но Антон орет и орет. Наверное, если бы мог не орать, то он бы не орал.       — Что-о-о-о?! — Арсений морщится, теперь ему вот тоже приходится заорать. Когда это он последний раз орал?       И через поле доносится раскатистое, якающее и ыкающее, антоново и смешливое.       — Члены-ы-ы только не подрисовывай на поля-я-ях.       — Не буду-у-у, — Арсений усмехается, почему-то не стыдно, не неприлично, а весело. Хочется поорать что-то еще такое вот лихое в этот размах полей.       — Смотри мне т-а-аам, — последний раз отзывается поле и замолкает. Арсению снова становится легко. ***       — Это что еще? — Антон открывает свой лабораторный журнал и ведет пальцем как читающий ребенок по огромным расплывшимся «Шаст писька».       Арсений противно хихикает, его шутка кажется ему просто уморительной.       — Это твой лабораторный журнал, давай же, познакомься с ним. «Очень приятно, Антон. Я так рад знакомству, Антон, я ведь твой лабораторный журнал, но почему-то ведет меня Арсений. А ты даже не открываешь, между прочим» — говорит Арсений от лица журнала. У журнала получается какой-то окающий акцент, видимо у того были корни на уральской бумажной фабрике.       — Так, кончай. Я про надпись между прочим, я знаю, что это мой журнал. Ладно надпись, но с волосатыми хуями ты перегнул, как я их стирать буду?       Арсений теряется, такого он кажется не рисовал, а потом хохочет, понимая, что Антон принял за члены.       — Это рисунки стробил плаунов, ду-рааак!       Арс своим собственным лабораторным журналом стучит Антону по башке. Антон перехватывает руку и раньше он бы заломал ее и, наверное, они бы дурачились, но произошедшее в поле вдруг загорается в глазах. Арсений ощущает, как краснеют щеки, как внутри что-то теплеет и льется, и думает, ну что такого может случиться, если наплевать? Наплевать на пару студентов, уткнувшихся в соседние бинокуляры, на фантомно присутствующего Стаса, просто на все напевать и снова поцеловать Антона сейчас, поцеловать самому, прямо здесь?       Черт. Это реальность. Это реальность. Это же загубит их жизнь, если все узнают, если узнают, что (не хочется даже думать, как они назовут).       Стас выныривает из-за угла, и руки поспешно расцепляются, правда Шеминова мало волнуют студенческие перепалки, вместо того он разворачивается, едва не подскакивая, и смотрит в бинокуляр Антона.       — Расфокус, — категорично и как-то даже радостно говорит он, — А это значит что? Что? — Антон хмурится, наконец вспоминает, что это значит и начинает подкручивать ручку. В какую сторону подкручивать он правда не очень-то и понимает, потому предметный столик ходит туда-сюда как взвинченный.       Шеминов качает головой, смотря на эти попытки, и скрещивает руки.       — Вы, Антон Андреевич, кем хотите стать, когда выпуститесь?       — Энтомологом, — Антон краснеет ушами, все еще пытаясь что-то куда надо завертеть.       — О, энтомология! Энтомология это похвально, но все же совсем не значит, что на моей лабораторной в ваших руках мухи должны совершать коитус.       Арсений ощущает, что рот приоктрывается и челюсть Антона тоже падает вниз. А Станислав Владимирович как ни в чем не бывало одним ловким движением ловит фокус.       — Вот так отлично. А теперь продолжаем, студенты, тихо и весело, тихо и весело!       Он отходит, Арсений переглядывается с Шастом, и вот, не сговариваясь, как по команде они прыскают, хихикают в ладони, давят смех кулаками. Только отсмеявшись, Арсений наконец снова возвращается к лабораторной.       — Я зарисую, а ты ну… — он думает, что бы Антону такого доверить, чтобы он не разнес весь домик-аквариум полевой лаборатории, — а ты, ну посиди.       Антон усмехается с каким-то пыхтящим звуком, как ежики под сеновалом, смотрит проницательно.       — У меня идея получше. Ты зарисуй, а я пойду покурю у крыльца, окей?       Арсений бормочет что-то типо «угу» и глазами вписывается в бинокуляры, где развалился на предметном стеклышке отщипанный от таллома кусочек клодонии. С удовольствием ловит фокус на подециях, несущих на концах красноватые и коричневатые плодовые тела-апотеции, зарисовывает все это дважды, один раз себе, аккуратно и почти каллиграфично. А потом курицелапно и коряво Антону, чтобы не навести подозрения. Бросает взгляд в окно, где Шаст воровато дымит, едва не впечатываясь носом в стену, и в конце концов все же действительно пририсовывает в работу Антона по лишайникам пару хуев.       Качает ветер домик парусиновый, пробковые стены, столы под окном, запах мела и тряпок от доски, оконные рамы деревянные свеже-покрашенные потрескавшиеся, а сами окна выходят в никуда, просто на листву деревьев и солнце, ничего больше не видно. Они словно в трехлитровой банке лета. Арсений не выдерживает и свисает из окон туда, где маленький Антон с еще более маленькой сигаретой в зубах ловит его взгляд, осматривается (влево-вправо, как на светофоре) и, вот, никого не заметив, призывно машет рукой.       — А-а-арс, А-а-арс, спускайся, А-а-арс!       И Арс понимает, что если он сейчас кивнет, если спустится вниз, что кусты и заборы скроют их, и он поцелует Антона. А может Антон его поцелует. Это ясно как летний июньский день, как то, что лишайники все же немного грибы, как то, что дело их на самом деле табак (но какая разница?). Мир за окнами зеленый, легкий и простой как рублик.       Арсений вдруг думает, что это просто лучшие окна на Земле.