***
Сухо тянется через стол и нежно проводит ладонью по его волосам. Юнги, на удивление им обоим, ласку принимает, не возмущается. — Ты взрослый, я знаю. Но пойми своего отца: он хочет для тебя самого лучшего. Я вижу. Сделай, как он просит. — Пап, хватит. Добра мне в этом доме желаешь только ты. Только ты поддерживаешь мою музыку, только ты её вообще слушал. — Это не так, милый. Чтоб ты знал, недавно я случайно увидел на его компьютере два твоих трека. Он смягчается и готов идти к тебе навстречу. Сделай и ты хоть шаг. Юнги приподнимает брови в удивлении, но ничего не говорит, проглатывает вместе с очередным глотком любимого чёрного кофе язвительные возражения. Благо, с лестницы слышатся шаги старшего альфы, и разговор в столовой логично завершается. — Доброе утро, — с улыбкой говорит Джонхён, даря супругу легкий поцелуй в щёку. — Доброе, — с неохотой бурчит Юн, утыкаясь взглядом в тарелку. — Юнги, ты ведь помнишь про сегодня? Костюм твой должны забрать из химчистки, за полчаса до встречи мы можем… — Отец, — обрывает, — я вроде сразу тебе сказал, что на очередной шабаш с этими снобами я не пойду. У меня сегодня тусовка, и ты знаешь это уже как пару недель. Именно с разговора об этом собрании сегодня начался день младшего Мина: папа, зная о предстоящем событии, пытался уговорить его не бушевать. — Юнги, — слыша сталь в голосе, Сухо успокаивающе накрывает ладонь мужа, — я в последнее время не так часто тебя о чём-то прошу. И про этот приём говорил чуть ли не за полгода. Это самое важное мероприятие, где я впервые после твоего совершеннолетия полноценно представлю тебя. — А то они меня не знают, — хмыкает. — Я не приду. Скажи спасибо, что я вообще какие-то дела веду, а не бросил всё к чертям и не сбежал из этого дома. Джонхён закипает и молчит в ответ, не желая взрываться, хотя на самом деле накричать на сына кажется единственным выходом сейчас. Но он не зря читает книги по воспитанию, тем более, пару раз уже обжигался о собственные ошибочные действия. Сына альфа любит, пусть и не с таким трепетом, как мог бы. Но он не такой человек по своей сути, ждать от него нежности — всё равно что играть на фортепиано и удивляться, почему нет звука флейты. Юнги же действительно считает, что того, что он и так делает, достаточно, чтобы отец не возмущался. Младший периодически приезжает в «Do eat» и проводит аналитику, разбирается со счетами парочки других фирм Джонхёна, несколько раз помогал в сделках по перепродаже. Для человека, который погружён в музыку и молодость, он действительно, по своему собственному и самому важному мнению, слишком участлив. Вся эта шелуха не стоит его внимания. — Спасибо, Юнги. Старший альфа, так ничего и не взяв со стола, встаёт со своего места и, стараясь держать лицо, движется к выходу: кусок в горло не лезет. Омега подскакивает за ним, перед этим бросив осуждающий взгляд на сына, пытается остановить. — Дорогой, у тебя впереди сложный день, позавтракай, пожалуйста, — смотрит в глаза, давая понять, что беспокоит его, конечно же, не еда. — Я сыт по горло, милый. Правда, — Джонхён говорит это тихо, вымучено, и у Юнги, исподлобья наблюдающего за родителями, впервые за долгое время как-то болезненно и виновато ёкает сердце. В детстве этот альфа был для него идеалом, тем самым человеком, на которого он равнялся. Если его спрашивали, кем Юнги хочет стать, когда вырастет, неизменным ответом было: «Хочу быть, как отец». Несмотря на занятость, Джонхён достаточно времени уделял сыну и, когда не учил его бизнесу, всегда мог поговорить и направить. Нежность мальчик получал от Сухо, а опору — от отца. Просто, к его собственному глубокому удивлению (действительно, вау!), Юнги — это совершенно другой человек. Он мог бы сколь угодно долго пытаться выкроить из себя пародию на отца, но музыка вошла в его жизнь, сорвав дверь с петель, уничтожив все установки, что были до. Бороться с собой — самое сложное. Юнги на тот момент привык думать, что всё его будущее определено, и ломать привычный уклад оказалось больно. Больно всему семейству. — Я могу приехать на час, — уверенно произносит младший альфа, поднимая голову. — Буду к девяти вечера и потом уеду обратно. Постараюсь много не пить. Джонхён поворачивается к нему и внимательно изучает взглядом лицо, ища подвох или намек на шутку. Но Юнги выглядит серьёзно. Сухо улыбается. — Я люблю тебя, Юнни, — Джонхён редко это говорит, но сейчас это кажется таким важным. — Ага, — младший альфа встаёт и, быстро прошмыгнув мимо родителей, идёт в свою комнату. У главы семейства чуть тускнеют глаза, но он, помотав головой, возвращается вместе с любимым за стол. День и правда обещает быть сложным. Джин опаздывает на вечеринку, потому по итогу вынужден пробираться сквозь толпу пьяных подростков, стараясь не пролить на себя или ещё кого-то взятый на входе крепкий напиток. Он трепещет внутри от предвкушения встречи с Юнги, потому что не видел его вот уже добрых две недели, которые оказались и правда мучительными. Мятную макушку Ким узнаёт сразу, и тут же ускоряется, желая быстрее обнять. Мин стоит в окружении знакомых, являясь центром притяжения, однако внимание Джина привлекает незнакомый омега, что буквально висит на его будущем муже. Да, Юнги пока не в курсе договоренности их родителей, с ним господин Мин должен будет поговорить со дня на день, но Сокджин-то знает. И реальность, в которой Юнги на самом деле его не любит, больно прорезается сквозь ставшие очень удобными розовые очки. — Джин! Привет! — альфа замечает его и делает шаг навстречу, освобождаясь на мгновение от хватки. Он крепко и тепло обнимает друга. — Всем привет! — чуть скованно здоровается Сокджин, стараясь не акцентировать внимание на руке Юнги, что так предательски цепко обхватывает чужую талию. — О, Джин-хён, как там Париж? — Минхёк, их друг, решает спросить о прошедшей поездке, из-за которой омега и отсутствовал в последнее время. — Стоит, — нервно усмехается, — а если серьёзно…. Джин рассказывает детали путешествия, и беседа плавно течёт. Не видеть жаркие перешептывания Юнги с черноволосым омегой становится проблематично, и в какой-то момент Ким, извинившись, удаляется в туалет, дабы умыться и остыть. Минхёк идёт за ним и, сложив руки на груди, наблюдает, как взъерошенный Сокджин пытается привести себя в чувства холодной водой. Получается дурно. — Они неделю назад на концерте познакомились, — прекрасно понимая причины переживания друга, Минхёк решает дать ясность. — Я думал тебе написать, предупредить, но не решился. — Мы переписывались, и он даже слова мне не сказал. Обо всём говорил, но не об этом,— сердце до боли сжимается. — Джин-хён, это же просто очередной, ты знаешь. Можно даже имя не запоминать. — Я устал. Когда тебя не выбирают из раза в раз — это больно. Вспоминать вкус его губ на своих, его сжимающие бёдра сильные пальцы, его стоны — ещё больнее. Джин искренне пытается сделать вид, что этого не было, но надежда, что у Юнги что-то щёлкнуло, не покидает разум. Может, он просто не признаётся? А какой будет реакция альфы, когда он узнает про их будущий брак? Сможет ли не сорваться та идеальная картинка, которую себе в голове нарисовал Ким Сокджин? — Надеюсь, Джин-хён, он тоже однажды устанет бегать. Когда они возвращаются в душное помещение, Юнги с новой пассией танцуют и, чёрт подери, страстно целуются. Джин покрывается мурашками. Дабы не кричать во весь голос, выходит на улицу. Ветер щекочет его кожу, и юный омега, замерев со стаканом в руках, прикрывает глаза, подставляясь под единственную ласку, которую хоть кто-то дарит. До его носа долетают ароматы лета и сигарет. Спустя пару минут он садится на бордюр и вытягивает ноги. Время детское, восемь вечера, но Сокджин сейчас с радостью бы лёг спать. И не проснулся. Почему любовь такая больная? Почему, пока Юнги не рядом, он не может думать ни о чём другом? О себе, например? У этого альфы особая и необъяснимая аура, под влияние которой попадают, кажется, все. В нём заложено бесконечное притяжение, свет, то, что хочется заполучить и никогда не отпускать. Он сводит с ума многих, и Джину обидно быть частью массы. Ему бы хотелось быть не тем, кто с открытым ртом ловит каждое движение на Юнги, а тем единственным, кого видит он сам. Он достаёт из кармана свои тонкие сигареты с вишней и, помедлив, всё же поджигает одну, опаляя горячим никотиновым воздухом легкие. Джин вовсе не зависим, нет. Он просто курит каждый день по пачке. Это ведь мелочи, совсем не вредит, правда? Одинокие размышление внезапно прерываются еле различимой среди какофонии звуков трелью телефона. Омега в удивлении достает аппарат и ещё больше удивляется имени звонящего. — Добрый вечер, господин Мин, — Ким даже невольно кланяется, хоть и не рядом. Этот звонок для него волнующий. — Добрый, Джин. Извини, что беспокою, просто Юнги не отвечает, а я знаю, что вы рядом. Можешь попросить его, чтобы перезвонил? — Джонхён говорит сдержанно, но нотки претензии к сыну явно чувствуются. — Ккконечно, я сейчас найду его, без проблем. — Спасибо. Альфа сбрасывает звонок, а Джин ещё несколько секунд смотрит на непотухающий экран телефона. Он понимает, почему Джонхён ему звонил: Юнги писал, что должен будет уехать на встречу в «Do eat». Ресторан сегодня занят очень важными людьми, которые ждут знакомства с ним. Джин спешно, не глубоко затягиваясь, выкуривает ещё одну, а затем возвращается в шумное помещение, ища глазами знакомую шевелюру. — Они в туалет отошли, — подсказывает подошедший Минхёк. Сокджин и думать не хочет, что они там делают, но, чувствуя себя обязанным перед отцом Юнги, смело идёт в сторону уборных. — Юнги? — Сокджин кричит громко, перебивая музыку. — Юнги, ты здесь? Характерные причмокивания слышатся за дверью одной из кабинок, и Джин цепенеет, прекрасно всё понимая. Он собирается с духом. — Юнги, тебя ищет отец, он мне позвонил. Уже без двадцати девять, — чеканит Ким. — Чёрт подери! — альфа рывком открывает дверь кабинки, оставляя сидячего на коленях омегу неудовлетворенным. Громко свистит застежка на джинсах. — Я совсем забыл, Джинни. Спасибо. Сокджин видит: в таком состоянии Юнги вряд ли сможет появиться перед теми людьми. Его глаза плывут, он шатается, а запах алкоголя, кажется, заменяет родной пачули. — Как ты мог так напиться, зная, что тебе нужно уехать? — Киму не нравится играть роль родителя, но Джонхён сейчас далеко. — Опьянен любовью, — хихикает омега, вытирая уголки губ и вставая с пола. — Господи, — Джин делает глубокий вдох и мысленно считает до десяти. О своём вновь разбитом сердце он поплачет потом. — Юнги, тебе плохо? — Нет, — кивает альфа. — Ну, может, чуть-чуть, — кривит лицо. — Надо поблевать, давай, садись, — Джин берет его под руку и возвращает в кабинку, краем глаза замечая, что другой омега тихонько уходит. Конечно, разбираться ему не хочется, это же тебе не член радостно сосать. — Мне надо к отцу ехать, — Юнги пытается сопротивляться, но в итоге всё равно оказывается на коленях. — Некогда блевать. Джин особо с ним не церемонится, а ослабевший альфа не сильно протестует. Омега сам вставляет ему пальцы в рот, давя на корень языка. Юнги хрипит, пытается убрать руку Кима, но в итоге, спустя несколько попыток, рвота настигает его. Пока Сокджин моет руки в раковине, Юнги, кажется, оставляет в унитазе всю свою жизнь — так его воротит. Через минуту он встаёт и на обмякших ногах доползает до источника воды, споласкивая рот и умываясь. — Лучше? — с ухмылкой спрашивает Ким. — Определенно. Мне это надо было. Но всё равно хреново. — Юнги опирается ладонями на раковину, смотря на своё потрепанное отражение. У Сокджина снова звонит телефон, и он, закатив перед этим глаза к небу, нажимает на зеленую кнопку. — Господин Мин, Юнги стало нехорошо. Я сейчас попробую привести его в норму, и мы приедем. — Юнги плохо? — Джонхён сразу же меняет свой агрессивный изначально настрой. — Я сам приеду за ним и заберу домой. Это же клуб «Красный дракон»? — Да, но лучше... — Нет-нет, Джин, это не обсуждается. Спасибо за заботу о нём. Буду минут через пятнадцать. Извини, что приходится с ним возиться. Омега не успевает ответить, что ему не сложно, и он с ноткой грусти убирает телефон в карман. Для всех Минов он ничего не значит. — Чёрт, я снова его подвёл, — у Юнги явно проясняется сознание, он смотрит на омегу, ища успокоения. — А так хотел сегодня сделать всё правильно. — Ничего, он простит, Юнги, я уверен. Всякое бывает, мы подростки, а не взрослые с многолетней выдержкой. — Он меня попросил. Даже сказал, что любит, когда я согласился. А я просто… Сокджин поджимает губы, а Мин отводит взгляд. Они оба понимают, что Юнги действительно виноват, но озвучивать это снова кажется чем-то неловким. — Нет, я поеду в ресторан, — альфа, полный решимости, расправляет плечи. — Успокойся. Появившись в таком состоянии, ты только ухудшишь положение. Не надо. — Я. Поеду. Юнги быстрым шагом выходит из туалета, и Джин пытается его догнать, хоть толпа и задерживает его своей теснотой. Альфе же, кажется, море по колено: мятная макушка в считанные мгновения оказывается у выхода. Джин выбегает на улицу, сердце его наполнено тревогой, и он с ужасом видит, как Юн идёт к своему автомобилю, подаренному отцом на совершеннолетие. — Юнги, стой! Ты пьян! Ты убьешься, — он достигает машины, когда альфа уже открывает водительскую дверь. — Да всё будет нормально, — отмахивается Мин, садясь внутрь. Недолго думая, омега занимает пассажирское сиденье. Юнги заводит свой «вольво» за долю секунды, и, ухмыльнувшись окаменевшему омеге, трогается с места. Джину страшно. Его дыхание очень быстрое — в унисон к бешеному сердцу. Сев в машину к пьяному человеку, ты словно играешь в русскую рулетку. Но и отпустить Юнги одного омега был не способен: сошел бы с ума от беспокойства. Они останавливаются на светофоре. Ким до боли впивается ногтями в свои колени, гулко сглатывая. Юнги открывает окна, и вместе с воздухом пробирается в салон жуткая тревога. Душа не на месте — сквозь алкогольную завесу альфа чувствует, что что-то не так. Даже дыхание невольно ускоряется. Они проезжают ещё несколько сотен метров, а потом замедляются: образовывается небольшая пробка. Юнги чертыхается, ударяет рукой по рулю, словно это поможет ускориться. — Да какого чёрта? — возмущается. — В чате на картах пишут, что там, впереди, какая-то жуткая авария, — Джин читает новости, нахмурившись, — грузовик въехал в легковую. Но ничего не понятно, патрульные и скорая ещё не приехали. — Боже, ну не могло это произойти позже? — Юнги обращается к небесам, даже руки поднимает. — Надеюсь, там хотя бы все выжили. На самом деле, Джин рад, что они замедлились: так он чувствует себя безопаснее даже с пьяным альфой за рулём. Они проезжают ещё немного, и, наконец, видят то, из-за чего сейчас не могут проехать в сторону ресторана. Груда металла, что раньше была черным автомобилем, выглядит и правда жутко. Грузовик, кажется, ехал на полной скорости и въехал прямо в водительское крыло, смяв всё полностью. Юнги сглатывает: выжить в такой ситуации сложно. Человек, покрытый собственной кровью, очевидно, являющийся водителем грузовика, ходит из стороны в сторону, размахивая руками. Видно, что он шокирован и испуган. Толпа зевак окружила его и пытается привести в чувства. Они подъезжают ещё ближе. Где-то слева вдалеке слышатся сирены скорой помощи или полиции, а Юнги, наконец, может вглядеться в разбитую машину. В стороне валяется помятая табличка с номерным знаком. — О, Джин, странно, но номера, как у моего отца, — альфа вскидывает брови, поворачиваясь к пассажиру. — Бывают же совпадения. Омега открывает рот в неверии, а затем прикрывает его ладонью, застыв в ужасе. — Ты чего? — мозг Юнги, затуманенный отрицанием и алкоголем, не хочет воспринимать причины поведения друга. — Юнги, твой отец ведь поехал навстречу, — по щекам Джина текут горячие слёзы, а Мин всё ещё не хочет осознавать. Альфу начинает трясти, он отпускает руль и не реагирует на сигналы возмущенных водителей позади, медленно, на негнущихся ногах, покидая салон. Джин выходит за ним, но сейчас всё, кроме разбитой машины, перестаёт для Мина существовать. Нет нет нет нет нет нет нет Нет, это не его отец. Просто не может быть им — что за бред? Джонхён либо ждёт его в ресторане, либо стоит в такой же пробке по другую сторону от аварии. Третьего варианта быть не может. Юнги, конечно, проверит на всякий случай, но это не может быть правдой, не может такого просто произойти. Он с усмешкой в сторону судьбы приближается к ещё не оцепленному месту аварии и подходит ближе к легковому автомобилю, чувствуя, как крупная дрожь мешает ему двигаться. Это машина его отца. Это его отец. Алкоголь покидает организм вместе с брызнувшими из глаз горячими слезами. Он на мгновение замирает, но затем бросается к стыку аварии, там, где зажало Мин Джонхёна. — Отец! Отец! — Юнги яростно стучит по тому, что было капотом, и видит, наконец, покрытое осколками окровавленное тело. Он узнаёт парадный костюм отца, который они покупали вместе полтора года назад в Пекине. Юнги не помнит себя. Он, раскидывая куски стекла в стороны, расчищая тем самым путь, взбирается на смятое железо. Израненными руками альфа цепляется за чужой и такой знакомый пиджак, стараясь не обращать внимания на то, что от головы мало что осталось, а кровь и куски плоти покрыли салон. — Я тебя вытащу, всё будет хорошо, — обезумевши кричит Юнги, — там уже приехала скорая, они тебя спасут, отец. Ответь! Скажи хоть что-то, ну! Юного альфу оттаскивают подоспевшие службы спасения. — Там мой отец! — отбивается Юнги. — Пустите! Пустите! Я его вытащу! — Передайте мальчика психологам. Срочно! — говорит кто-то из бригады, но Юнги остервенело протестует. — Я с ним! — заплаканный Джин с трясущимися руками пытается остановить медиков. — Пожалуйста, дайте нам поговорить. Это будет лучше. Переглянувшись, сотрудники одновременно кивают и ослабляют хватку на предплечьях молодого альфы. — Мы будем тут, потом обязательно поведем вас к специалистам. Далеко не уходите. Соболезнуем утрате, — кланяются и отходят на пару метров, а Юнги, обессиленный своей злобой на мир, падает на колени. Сокджин обрушается рядом, не думая о грязи или боли. Юнги покрыт кровью — своей и отца — но омега обнимает его, прижимает так крепко к себе, как только может, впитывает запах металла и чужого разбитого вдребезги сердца. Юнги плачет навзрыд, кричит, бьёт слабыми кулаками асфальт и свои ноги, задевает и Сокджина, но не замечает ничего. Глаза его покрыты пеленой слёз и отчаяния, вины и сожалений. — Я не сказал ему сегодня в ответ, что люблю, — Мин поднимает на друга пустые глаза, — лишь «ага» промычал. Понимаешь? Понимаешь, Джин? Омега несколько раз кивает, не в силах что-то ответить. Они оба захлебываются в слезах и острой боли, той, что по венам проходит и разрезает их изнутри. — Всё из-за меня, — шепчет Юнги, уткнувшись в часто поднимающуюся грудь друга, — если б я приехал в ресторан, отец не оказался бы на этой дороге и был бы жив. Лучше бы я умер! Это я пьяный за руль сел, это я должен был умереть! Сокджин говорит ему что-то протестное и успокаивающее в ответ, но Юнги уже плохо разбирает происходящее и произносимое. Он начинает существовать, как в тумане. Вот приехавший на такси папа, бьющийся в истерике и зло кричащий на небеса. Его крик доходит до сердца***
У Юнги от рассказа пересыхает во рту. Он не смотрит Чонгуку в лицо, а лишь хватает правой рукой стаканчик с остывшим кофе, делая живительный глоток. Произошедшим он делился дважды — с одним старым другом, который сейчас живёт в Таиланде, и с Чимином. Каждый раз был губительным, он словно срывал только-только затянувшуюся корочку с раны. Но сейчас это чувствуется не как болезненная история, а как исповедь, как очищение и исцеление. Возможно, он уже смирился с этим гнетом на своих плечах и балансировать с ним, держать спину ровно — не так сложно, как раньше. Или дело в Чоне? Гук же впервые не знает, что сказать. Пазлы в голове складываются: он понимает, почему Юнги такой. Почему он боится даже перебежать дорогу на красный свет, почему не любит опоздания, почему не водит машину и почему, даже будучи способным заниматься в лучшей студии Сеула, тихо прячет своё творчество в подвальном помещении. Он будто всё ещё скрывает музыку от отца, строит для него картинку идеального сына, коим при его жизни стать не успел. И Чонгук не может его осуждать за это поведение, не может сказать банальное «пора отпустить и жить своей жизнью». Травмы такого уровня не проходят по щелчку пальцев, не забываются, как наспех выученный перед уроком параграф. — Юнги, ты же понимаешь, что не убивал его? — тихо, боясь задеть любым словом, спрашивает. — Я как минимум соучастник, — альфа находит в себе силы не прятаться за стаканчиком кофе, а посмотреть на собеседника. — Нам с водителем грузовика надо было дать одинаковые сроки. — Ты своё отсидел, Юнги. Одиннадцать лет в заточении — это ли не мало? Или ты себе пожизненное назначил? Мне кажется, пора отправить дело на пересмотр. Мин поджимает губы. Он никогда не думал о своём существовании в таком ключе, и эта мысль его пробивает насквозь. — Я не буду говорить, что ты не виноват. Не мне судить об этом, да и ты слышал, пожалуй, эти слова миллиард раз. Если верить в судьбу, то этот грузовик настиг бы твоего отца в любом случае, и неважно, ехал он за тобой или просто в магазин. Но он ехал за тобой, и этого уже не изменить, я понимаю. Я понимаю и то, почему твоя боль многогранна — вместо одинокой скорби по отцу ты вынужден ещё винить себя, алкоголь, свой подростковый максимализм. Это слишком тяжело для одного человека, Юнги. — Ко всему привыкаешь, Гук. И ненавидеть себя тоже становится обычным делом. У меня это всегда на подкорке сознания, — тяжело вздыхает. — Отец хотел видеть меня таким: серьёзным, деловым, жёстким. — Но он не видит, Юнги. Не видит! К тому же ты сам сказал, что он начал смягчаться, что даже треки твои слушал. Быть может, ты себе придумал, что он хотел бы видеть тебя на своём месте? Ты не обязан жить его жизнь. Ты и своей-то не успел попробовать, надев маску в восемнадцать. — Твои слова меня сокрушают, — Юнги закрывает лицо ладонями, а Чонгук теряется, не понимая, как реагировать. В чём он ошибся? — Извини, я не хотел тебя ранить, — осторожно и успокаивающе гладит чужие колени. — Нет, не извиняйся. Ты прав. Именно это меня разбивает сейчас. Мне такого не говорили, — Мин опускает руки на колени, переплетая их пальцы и смотря прямо в глаза Гуку, — а сам себя оправдывать и защищать я никогда не смел. — Ты был неопытным подростком, Юнги. Мы все по юности совершаем ошибки, хоть в моменте и думаем, что правее всех правых. Это только твоё дело, но я искренне считаю, что он не хотел бы садить тебя на цепь. Юнги задумывается, уходит в себя. Он вспоминает момент, когда уже спустя годы узнал от Джина, что родители собирались их поженить. В тот день, приехав к папе без приглашения, он поставил вопрос ребром: ждал объяснений. И Сухо признался, что знал об этом, однако Джонхён думал отменить договоренность. Отец понимал, что может встретиться с протестом, и долго об этом размышлял, планировал обговорить с Юнги. Всё кричит о том, будто Мин Джонхён и правда был на пороге того, чтобы дать сыну возможность идти своей дорогой. Признать это Юнги кажется предательством по отношению к памяти, ибо всё — догадки и домыслы. В реальности он видел лишь желание отца научить его делать деньги и жить по принципам. Возможно, другую сторону Мин Джонхён просто не успел показать? Возможно, Юнги должен сам себе дать волю, без разрешения? — Ты очень сильный. Правда. Я тобой восхищаюсь, Мин Юнги. То, через что ты успел пройти в этой жизни, подвластно не каждому. А ты прошёл и закалился. Мне кажется, тебе ничего не страшно. — Я боюсь лишь терять и причинять боль, — тихо, будто кто-то может подслушать. — Даже боль от тебя — благодать. Уж мне ты можешь поверить, — ведь я хлебнул её сполна. — Я подумаю над всем, что ты мне сегодня сказал, — переводит тему, чуть задетый. — Гук, спасибо. — Тебе спасибо, что позволил мне это узнать. Я и правда лучше тебя понимаю теперь. — Не забирай у меня ресторан, — наклоняется ближе, дыхание чужое чувствует, — я себя не прощу, если его не будет. Для меня это память. — Уже обещал, что этого не произойдет. Но мне не сложно, пообещаю ещё раз — твоё останется при тебе. Но и ты пообещай, что рассмотришь вариант того, чтобы им занимался менеджер. Прошу тебя. — Обещаю, — Юнги даже кивает в подтверждение, действительно думая о том, что это возможно. Теперь — да. Он чувствует себя свободным. Не от прошлого (слишком тяжкое бремя), а от переживаний за будущее. Ему кажется, что сейчас всё стало понятнее и яснее. Он видит в Чонгуке поддержку, того, кто за руку его готов вести к истинному пути. Чимин относился ко всему иначе: для него бизнес альфы всегда воспринимался как стабильность и источник дохода, а музыка — хобби, развлечение. Гук же смог реальное положение вещей увидеть, разглядеть то, что важно, то, чего хочет тот мятноволосый Юнги, который ушел в подполье одним роковым вечером. — Наверное, вся моя жизнь была прологом к встрече с тобой, — Юнги своими словами у Чонгука тёплую улыбку вызывает. Владелец ресторана дрожащими пальцами касается этой потрясающей улыбки. Кожа на губах тонкая, влажная, манящая. Юнги, завороженный, следит, как Чонгук гулко сглатывает, напрягаясь каждой клеточкой тела. Альфа открывает рот, выпуская наружу горячее дыхание, и Мин погружает большой палец внутрь, тут же смело проводя им по шершавой поверхности языка. Наслаждается тем, как Гук, прикрыв на мгновение глаза, без размышлений посасывает, руками сильнее сжимая его бедра, впиваясь в них, как в единственное, что его сейчас держит на этой земле. У Юнги, кажется, не осталось оправданий и внутренних препонов. Он одурманен смесью их запахов, он одурманен единением их душ, он — свободен. И пусть Чимин не принимает расставание, Мин — отпустил. Окончательно и бесповоротно, с болью, но с целительной. Сейчас альфа хочет поставить свои интересы выше, свои желания — на пьедестал. Он вытаскивает палец из влажного рта, вызывая полустон сожаления, и тут же облизывает его сам, с ума сходя от того, как горят глаза Чонгука от этого вида, как они чернеют, как отражают только его одного. Гук думает, что они сейчас в максимально правильном положении. Юнги — в кресле, как древнеегипетское божество на троне, Чонгук же — у его ног, то ли молится, то ли просто восхищается, то ли себя в жертву готов принести. На самом деле — всё сразу. Юнги наклоняется к нему, проводит влажным пальцем по щеке. В груди стучит бешено, он чувствует, что скоро получит сломанные ребра, вот-вот лишится органа, что жить позволяет. Хотя настоящий хозяин сердца сразу его подхватит, не даст потерять. Снова запустит. Мин руку правую по шее плавно ведёт, на затылке останавливается, пальцами в мягкие волосы погружаясь, оттягивая чуть назад. Чонгук не сопротивляется и боится лишний раз пошевелиться, отдаёт вожжи старшему, готовый на всё. Юнги стирает с подкорки сознания последнее сомнение и в долю секунды приближается к его ясному лицу, накрывая так ждущие того губы своими. Они сначала замирают, как тогда, на крыше, лишь соединяясь, но теперь Мин знает, что не хочет останавливаться, что не в силах противостоять тому, что говорит ему его душа. Альфа медленно движет губами, мгновенно встречает ответ, и в этой секунде они оба сгорают, они оба — живут. По-настоящему целовать Мин Юнги — это безумие и совершенство, это дрожь в теле и мурашки по разгоряченной коже. Это как глотнуть самого дорогого виски, как трясущимися руками поднести к губам сигарету после недельного перерыва, как выиграть чёртов многомиллиардный тендер. Юнги целует его жадно, они, движимые страстью и реальным голодом, оба встают, прижимаясь ближе, меняя положение. И пусть Юнги ниже, именно он задаёт тон, именно он — главный, именно в его руках поводок. Как Чон и обещал однажды. Мин чуть толкает его, разрывая долгожданное и томительное, и Чонгук оказывается на диване, том самом, с которого трепетно наблюдал за работой. У Юнги, обычно такого бледного, того, кто в мыслях Гука был холодным принцем, сейчас ярко горят щёки. И это ему безумно идёт, Чонгук пропитывается этим видом, желая наблюдать его как можно чаще. Юнги снова возвышается над ним, задевая колени, и проводит дрожащей рукой от линии подбородка до середины рубашки, не упустив ни единого открытого места, коснувшись напряженной шеи, выпирающих ключиц. Он осторожно протискивает пальцы в просвет меж пуговиц, слегка царапает кожу рельефного торса, и Чонгук поддается навстречу, выгибает спину, будто говоря: «Трогай ещё, забирай, ведь всё твоё». У Юнги — глаза с поволокой, от него желание физически ощущается, и Гук испытывает такой неподдельный восторг, такое удовольствие, что ему кажется, словно до этого альфы у него в жизни никаких эмоций и не было вовсе. Всех одним касанием удаляет. Мин, опережая все самые смелые ожидания, садится сверху, располагая свои ноги по разные стороны от его бёдер. Чонгук чувствует себя неопытным школьником, потому что всё ещё боится касаться, всё ещё боится перейти черту, пусть Юнги и стирает её каждым своим тяжелым вздохом. Он целует его снова, обнимая за шею, движется развратно, грязно, и Гук, наконец, даёт себе волю. Властными руками, получившими желанный зелёный свет, он по натянутой ткани брюк выше ведёт, царапая, сминая подтянутые бёдра, вызывая стон, услышав который, хочет просто зарычать. Он накрывает ягодицы Юнги расправленными ладонями, не в силах осознать, что действительно имеет на это право, и то, как Юнги двигает тазом — убийственно. Чонгук заползает ему под кофту, горячими пальцами по спине проводя, прижимая ближе, чувствуя своим животом напряжение в брюках другого альфы, усиливая этим касанием своё собственное. Его штаны действительно готовы треснуть. Он никого и никогда не желал так сильно. Гук хочет быть с ним единым целым, он хочет под кожу забраться, хочет дышать в унисон. Юнги его плечи руками сминает, подается ещё, прикусывает в порыве нижнюю губу, оттягивает её, играясь, а затем уверенно проталкивает свой язык в горячий рот, наслаждаясь тем, как ему отвечают, как подстраиваются под ритм. Чонгук целуется просто великолепно, они идеально чувствуют, будто бы действительно были выточены друг для друга. У Мина под кожей словно что-то взрывается, ему от касаний губительно хорошо. И он не протестует, когда Чонгук, царапая спину под кофтой, свободной рукой резко расстёгивает ширинку его брюк. Звук молнии кажется чужим на фоне их сбитого дыхания и шороха одежды, а Гук на мгновение, с большим трудом, отстраняется от Мина, смотря в его глаза с вопросом. — Да, да, пожалуйста, — на грани стона выпаливает Юнги, тут же снова соединяя их губы, словно без этого не может дышать. Чонгук без промедлений касается уже влажной от смазки ткани белья, довольный твёрдостью, и высвобождает налитый кровью член Юнги, когда тот в очередной раз двигает тазом. Гук ускоряет темп поцелуя, властно обхватывает напряженную плоть, и сам подаётся навстречу, задевая оголенную кожу своим штанами, искрясь даже от этого легкого касания. Он проводит по всей длине, шумно выдыхая в рот стонущему Юнги, и продолжает двигаться медленно, размашисто, выбивая каждым движением опору у них обоих — хочется взлететь. Мин откидывает голову назад, впиваясь ногтями в плечи Гука, сжимая их, потому что держаться самостоятельно не в силах. Он подаётся навстречу умелым руками другого альфы, подставляет шею под смазанные поцелуи, дышит рвано, тяжело, хочет ускориться и замедлить всё одновременно. Забывает, кто он. Забывает, где. Всё, что имеет сейчас значение — соединение их ярких ароматов и разгорячённых тел. Юнги чувствует, что на грани. Эти движения становятся хаотичными, более смазанными, он теряется, поддерживаемый лишь чужими руками. Прядка прилипает к лицу, он находит в себе силы опустить голову, чтобы во время оргазма жарко и глубоко поцеловать того, кто его подарил. Когда Чонгук, опьяненный их запахами, чувствует тёплое семя на своей ладони, а проворный язык — внутри своего рта, он, от переизбытка напряжения и эмоций, кончает тоже. Дыхание перехватывает, словно из легких выбили весь воздух, и Чонгук остервенело целует его ещё, как спасение, как единственный источник кислорода. Вдоволь насладившись мягкими губами, Гук отстраняется, любуясь раскрасневшимися щеками и приоткрытым ртом. Грудь Юнги вздымается, как и его собственная, и Чон не удерживается от соблазна. Он, не разрывая зрительного контакта, совершенно грязно подносит руку ко рту, тягуче-медленно слизывая сперму, убеждаясь, что Юнги вкусный везде. Альфа смотрит завороженно, почему-то в этом действии для него слышится отголоски «я заполучил тебя всего». Дыхание сложно восстановить, когда их взгляды всё ещё пылают, всё ещё обжигают своей бездонностью. — Мы сумасшедшие, — шепчет Юнги, начиная осознавать, что и как сейчас произошло. — Абсолютно точно, — Чонгук не может глаз от него отвести. — Как я теперь буду здесь творить? — со смешинкой, поглаживая ладонями его щёки. — О, надеюсь, с удовольствием, — в тон отвечает Чон, медленно поглаживая его бедра. Поднимаясь выше, он осторожно застегивает ширинку, легонько всё равно задевая белье, и тут же сглатывает. Мин неотрывно следит за его действиями, глубоко дыша. — У меня здесь есть, — чуть кашляет, — спортивные штаны. Не знаю, как они тебе подойдут, наверное, будут слегка малы, но это лучше, чем… — он не договаривает, выразительно кивая на темное пятно. — Определенно, да, — хмыкает Чонгук. Когда он переодевается, Юнги показательно отворачивается, оправдываясь тем, что не хочет смущать. Гук смеётся в ответ, качает головой, мол, какое уж тут стеснение. Мин же знает: он не готов видеть эти аппетитные бедра обнаженными, ибо в таком случае накинется, как голодный волк. — Боже, это твой лучший лук, — Юнги, чтоб громко не смеяться, сильно сжимает челюсти. Чонгук согласен. Черные спортивки, едва доходящие до середины голени и обтягивающие, наверное, всё, что только можно и нельзя, идеально сочетаются с его рубашкой и серым пиджаком. — Конечно. Я икона стиля, ты не знал? — делает пару шагов модельной походкой, вызывая громкий смех другого альфы. Для него не стыдно быть клоуном. — Ладно, сейчас зайдём в магазин, купим тебе брюки. — Ты, что, заберешь у меня это произведение искусства? — напускное возмущение. — Можешь оставить себе, я не жадный. Чонгуку всё равно, во что он одет, если рядом с ним идёт Юнги. Они так правильно и естественно держатся за руки, говоря обо всём и ни о чём одновременно. Чон переполнен чувствами, переполнен словами нежности и любви, но, кажется, Мин и так всё знает, от первой до последней буковки. Проходя мимо очередной витрины, счастливый Юнги смотрит на своё отражение, и на мгновение кажется, будто его черные волосы отдают мятным.