***
Джин показательно не обращает внимания на громко хлопнувшую дверь своей комнаты. Он по запаху понимает, кто входит, и лишь с огромным усилием не отвлекается от сжатой длинными пальцами книги (эту страницу он, пожалуй, читает уже добрых двадцать минут). Шаги Намджуна тихие, но уверенные. Он останавливается в полуметре от рабочего стола своего омеги и шумно выдыхает, убирая руки в карманы домашних (ого, не в костюме!) брюк. — Джин, пожалуйста, — протягивает альфа, — хоть что-то съешь. Я понимаю, что ты зол и расстроен, но оно того не стоит. — Ты прикалываешься? — резко крутится на стуле, сталкиваясь с виноватым взглядом. — С чего бы мне успокаиваться, м? Ты собираешься разрушить жизнь моего друга. — Джин, — подходит ещё ближе, и собеседник с вызовом вскидывает подбородок, смотря чётко в глаза, — у меня разве был выбор? Как я могу нарушить закон? Ради чего? — Ради меня, Джун. Не думал, что я для тебя так мало стою. Сокджин чувствует, что играет с огнём, и окончательно понимает это, когда начинает задыхаться от насыщенного кокосового аромата и тонуть в ставших чёрными глазах. Бросать вызов этому альфе сложно до чёртиков. — Не смей такое говорить, Джинни, — напускная нежность лишь добавляет резкости. — Ты знаешь, что другого пути не было. — Намджун! — не выдерживает и подскакивает со своего места. — Выбор есть всегда. Уничтожь бумаги! Потеряй, сожги, да что угодно, чёрт это всё дери! Неужели это так сложно? — Ради Мин Юнги ты готов меня подставить, — не вопрос, а утверждение, подкрепленное болезненной улыбкой. — Почему-то меня это не удивляет. Джин смотрит на него, обессиленно опуская вскинутые на эмоциях руки. Разочарованный взгляд Намджуна кажется ему неправильным: не его очередь страдать, не его право сейчас возмущаться происходящим. Единственная жертва здесь — Юнги. И омега искренне хочет защитить того, кто ему дорог. — Несправедливо всё проворачивать за его спиной, Джун, — чуть спокойнее произносит. — Юнги достоин знать, достоин иметь шанс на защиту. Для него этот ресторан — всё. Чимин, конечно, повёл себя как придурок, но я могу и его понять. — Тоже могу. А я делаю максимум. Поисковые группы направлены. Хосок тоже помогает, он вроде как даже слегка переживает за братца. — Да брось, — отмахивается Сокджин, — не верю я в его переживания. Они точно сговорились. — Откуда им было знать про бумаги? — верно протестует альфа. — Не бумаги, так что-нибудь бы другое решили. Им просто повезло, что Чимин про это знал и был слишком взволнован, чтобы думать трезво, — выдыхает, опуская плечи, которые тяжелеют под гнетом собственной беспомощности. — Юнги будет очень больно. Он разобьется. Намджун, — смотрит с какой-то ноткой мольбы, и альфе становится невыносимо, он отворачивается, не в силах выдерживать то, как его возлюбленный переживает о другом. «Спаси его» кричит Джин изнутри, он каждой тенью эмоции об этом просит, каждой дрогнувшей мышцей напряженного лица. Намджун не испытывает ненависти к Мин Юнги, он его даже уважает, он ему благодарен, но сейчас искренне хочется, чтобы этот альфа больше не возвращался. Как бы Джун ни старался, как бы он ни боготворил омегу, призрак прошлой любви Джина слишком живой. Буквально. А отношения на троих — это вовсе не предел мечтаний здорового человека. — Скажи честно, — голос твёрд, как и намерение расставить всё на места, — ты его ещё любишь? — вопрос кажется ему абсолютно не уместным, глупым, но Намджун впервые за долгое время позволил языку быть быстрее разума. — Я люблю тебя, — без колебаний отвечает омега, но почему-то появляется желание свернуться калачиком, зарыть голову в песок или хотя бы просто отвернуться. Он чувствует себя беззащитным. Хочется забыть, что он услышал в речи любимого «ещё». Показалось, не иначе. — Я знаю, — сглатывает, — но моего вопроса это не отменяет. — Ты серьёзно ревнуешь меня? — чуть округляет глаза, всё ещё не отвечая. — Джун, Юнги — мой друг. Почти мой брат. Тот, кто меня спасал. Кто был рядом. Кто со мной больше половины жизни. Конечно, я люблю его. — Как друга? — беззлобно усмехается. — Или как своего первого альфу? Сокджин застывает, и по его лицу Намджун понимает: зря, это было зря. Ему нужно было просто держать свой рот на замке, как его и просил Мин, когда рассказал всю правду. Нужно было просто переварить это факт и жить дальше, но он его и проглотить-то не смог — вышло и правда тошнотно. Заявлять такое, когда любимый разбит переживаниями, как минимум низко. — Ты отомстить решил? Мне? Ему? — со слезами на глазах спрашивает. — Не сговорился ли с Чонами, м? — хмыкает, смотря с презрением. — Не знаю, откуда ты узнал. И не хочу, — затыкает одним взглядом, когда Джун открывает рот. — А как ты себе это представлял, Джун? «Привет, это моя первая любовь, мы с ним близкие друзья, он будет всегда рядом, как бы ты того ни хотел»? Я должен был сказать тебе так? — Я бы не допустил его рядом, — лишь это способен ответить. — Вот именно, Джун. Но если бы не он, меня бы здесь вообще не было. Понимаешь? Ты бы убил меня этим решением. А я хочу жить. — Он, что, кислородом подрабатывает? — снова загорается изнутри альфа. — Я просто просил быть честным! Несколько раз прямо спрашивал, было ли у вас что-то, но ты мне врал в лицо. — Потому что «у нас» ничего и не было, — смахивает слёзы, стараясь держаться, — было только у меня. Юнги не виноват в моей любви, ничего мне за неё не должен. Я не хочу ворошить прошлое. Мне стыдно, Джун. Мне стыдно, что тогда меня не приняли, что я оказался не тем самым. — Да какого чёрта, Джин! Я благодарен, что Мин оказался дураком, ведь теперь ты со мной. Но какой ещё стыд? Ты вообще в этом не виноват! Такое случается через раз, и это абсолютно нормально — не совпасть в чувствах, — он осторожно берет расслабленные ладони любимого в свои. Джин не сопротивляется, но и не сжимает в ответ. — Тебе легко говорить. У тебя до нашей встречи было с десяток омег, — не ставит в укор, а лишь констатирует. — Ни к одному из них и толики того, что испытываю к тебе, не ощущал. Они для меня не имеют лиц, я никого не помню. И лучше бы у тебя тоже был целый гарем позади. Стоять в твоём сознании рядом с лишь одним альфой сложно, — выдерживает паузу. — Слишком легко сравнивать. — Так вот, почему это тебя так задевает, — Джин мотает головой из стороны в сторону, — ты до сих пор не уверен, что достаточно хорош для меня, — не спрашивает, знает. — Намджун, мы вместе десять лет. Ты многого добился, тебя признал мой отец, на моём безымянном пальце помолвочное кольцо. А ты словно хочешь найти подтверждение тому, что это всё ложь. Зачем? Я же выбрал быть с тобой. Очень больно понимать, что для тебя это ничего не значит. Намджун теряется. То, как Джин его понимает, обезоруживает. И правда, за ретроперспективной ревностью стоит неуверенность. Джун всегда считал, что ему нужно делать ещё и ещё, чтобы просто встать на ту ступень, на которой омега спокойно стоит с самого рождения. Ползти вверх без связей и богатых родителей — тяжело, но мотивация была слишком ярка и осязаема, чтобы Джун хоть раз запнулся и не встал снова. И к Мину ревность в том числе из-за положения. Обеспеченный, красивый, успешный Мин Юнги не может не вызывать зависть, а когда Джин говорит о нём вдохновлённо и с улыбкой — хочется назло всему быть лучше, круче, влиятельнее. Намджуну отчего-то казалось, что, стань он выше, Джин вычеркнет из жизни Мина. Эта связь событий для него была прямой и весьма понятной, а стремление к исполнению — мощным. Он не учёл, что они и правда не соревнуются, а просто существуют для омеги в параллельных плоскостях. Несравнимые. Разные. Одинаково любимые. Внезапно альфа вспоминает про Хосока. Однажды, выпивая виски в кабинете, они обсуждали истинность и то, как им двоим повезло, что они её обрели в таком юном возрасте. Тогда-то Чон и рассказал, что буквально забрал Тэхёна из романа с братом, и Намджуна этот факт потряс до глубины души. Мол, а как существовать рядом? Как знать, что каждый миллиметр этой горячо любимой кожи тронут руками самого родного человека в жизни? Тогда Хосок ответил сразу. «Когда я смотрю в сияющие глаза Тэ, то забываю, что он вообще способен видеть кого-то ещё. Я в них теряюсь, и знаю, что его любовь — только моя». Почему же у него самого это в голове не укладывается? Почему он не хочет принять, что Джин не собирается уходить, не собирается быть рядом с другим? — Прости, — сжимает его ладони в своих ещё сильнее, — я не знаю, что делать с этим чувством. Мне так больно видеть, когда ты о нём переживаешь. Сразу же сигнал в голове: «Он уйдёт, он ко мне такого не испытывает». — К тебе я испытываю нечто большее. Глубже. Ты первый, кто подарил мне настоящую любовь. Кто показал мне, чего я достоин. Кто помог и мне раскрыться. Да, Юнги — моё прошлое. Я от него не избавлюсь, да и не собираюсь. Но ты — будущее. Понимаешь? — поднимает голову, заглядывая в глаза, ища в них осознание. — Не до конца, — честно признаётся. — Когда ты тогда чуть не…когда он тебя вытащил из петли, я так себя винил. Что не уберёг. Что мог потерять. Что не спас тебя сам, — поджимает губы, замолкая на мгновение. — И недавно, с Сынри. Я ненавидел себя. И ненавижу всё ещё. — Ты не можешь быть рядом со мной всегда, Джунни. И ты не обязан спасать меня от всего и всех. Я не принц в башне, а человек, который просто тоже может ошибаться. Позволь мне жить и не вини себя каждый раз, когда я делаю что-то не так, как тебе кажется правильным. Ты не мой компас, не указатель. Ты мой любимый. Который — опора, а не высокий забор, из-за которого я ничего не должен видеть. — Прости меня, — каждое слово омеги у него на сердце отпечатывается, — прости, Джин. — Ты меня тоже прости, — находит в себе силы признать свою неправоту, — наверное, мне стоило подумать, что тебе неприятна моя неприкрытая привязанность к другому альфе. Просто…я привык, что Юнги — это Юнги. И мне так странно, что ты не воспринимаешь его просто как часть моей жизни, потому что я уже давно сросся с этим фактом. — Чонгук называл меня куколдом на нашей помолвке, — Джин распахивает глаза в ответ на фразу. — Сказал, что вы слишком близки. Меня задело, и я был безмерно благодарен, что он взял на себя заботу о Юнги в тот вечер. — Я не знал, — сглатывает, — не знал, что так со стороны. Привык. Не ограничиваю себя в проявлении чувств, и вот. Невольно делаю тебе больно. — Да я и не должен тебя своими переживаниями ограничивать, — ухмыляется, — не должен тебя менять, но отчаянно этого хочу. Прости, прости. — Нет, Джун. Отношения подразумевают то, что мы идем друг другу на уступки. Я не могу заставлять тебя страдать и ничего не менять. Как мы должны быть вместе, если углы не подрезаем? — И то верно, — глаза прикрывает. — Но мы просто стоим на одном месте. Я не хочу ранить тебя, ты не хочешь ранить меня, а что по итогу? Оставлять всё, как есть? Замереть? — Я думаю, нам нужно пойти к семейному психологу. Конечно, этих специалистов мне в последнее время хватает, — лёгкая усмешка, — но, может, чуть позже? Не хочу тебя терять. Намджун снова открывает глаза и видит то, как искренен Джин. Он это чувствовал и без взгляда, но наблюдать сменяющиеся на лице эмоции — это нечто на другом уровне. Намджун важен. Намджун нужен. — Это будет тяжело, — кивает даже в подтверждение слов, — но я готов. Нам это небходимо. Я люблю тебя, солнце. — И я тебя люблю, Джунни, — омега первым сокращает меж ними расстояние, заключая жениха в крепкие объятия. Намджун носом утыкается в его макушку, вдыхает любимый аромат, закрывает глаза и погружается в это состояние счастья и спокойствия. Рядом с этим омегой всё становится таким уютным. Намджун всё сделает, чтобы он улыбался, чтобы он так же в его объятия каждый раз стремился. — Солнце, я правда не могу противостоять этим документам, — Джин задерживает дыхание, когда альфа это говорит, — но попробую быстрее найти Юнги. Это единственное, что сейчас может помочь. Прямо сейчас лично Феликса с этим напрягу. И Хосока достану. Обещаю, Джин. — Спасибо, — чуть отстраняется, чтобы в глаза посмотреть. Он понимает, чего стоило Намджуну произнести это. Он благодарен. — Это не ради моей прошлой любви, ты ведь знаешь? — Знаю. Это ради того, кто подарил мне тебя. Кто спас.***
Юнги счастлив, словно маленький ребёнок. Он выжимает педаль, и тот факт, что машина, чёрт подери, уверенно едет, его воодушевляет. Чонгук открывает окно, впуская в салон свежий ветерок (и выпуская, к сожалению, часть любимого аромата). Они никогда не были такими свободными. Кажется, даже подростковая эра не была настолько лишённой обременений. Вся жизнь сейчас сконцентрировалась на переплетении их запахов и тел, они словно срослись за несколько дней, словно соединились, будучи разлученными при рождении. Секс их бесконечный. Они не могут насытиться друг другом, не могут остановиться, словно молодожёны, уехавшие в законный медовый месяц. И прохладный бассейн, и кухонный островок, и, что уж греха таить, качели во дворе — всё становится площадкой для их близости. У Чонгука мурашки от каждой искренней улыбки Юнги. Он думал, если честно, что перестанет испытывать этот трепет от нахождения рядом, что он ослабнет от переизбытка. Но нет — обострился. Он мгновение за мгновением этим человеком восхищается и прекращать не собирается. Его кожа, его спадающая прядка, его мягкие бёдра, покрытые следами шлепков ягодицы: каждый сантиметр тела можно назвать погибелью Гука. И его же жизнью. Даже сейчас он хочет его до невозможности. Рука словно невзначай на ноге оказывается, подбирается выше, желает сквозь ткань легких брюк до кожи добраться. Юнги шумно выдыхает, старается концентрироваться на дороге, облизывает губы. Ничего не говорит, позволяя Гуку накрыть ладонью пах и неспешно гладить член, сам даже чуть бёдрами навстречу поддается. Чон усмехается, показательно смотрит в окно, словно не при делах, но он чувствует чужое нарастающее возбуждение и возбуждается сам. Они (почему-то) начинают ехать медленнее. Гук же, напротив, свои действия ускоряет, приспуская резинку штанов Юнги и наслаждаясь тем, что и так знал, ведь собирались они вместе: альфа без белья. Обхватывая ствол рукой, он, наконец, поворачивает голову, видя, как Мин до боли прикусывает нижнюю губу, стоически не отрывая взгляда от лобового стекла. — Ты проверяешь мою стрессоустойчивость за рулём? — на выдохе спрашивает. — Готовишь к сложным ситуациям? — О, нет, Юнги, — хотя идея хорошая. — Просто хочу тебя. Он, наклоняясь, ловко проскальзывает под руками, плотно сжимающими руль, и хищно облизывается, свои ладони в удобный упор устанавливая. — Если машина остановится, я прекращу. Договорились, сокровище? Вместо ответа Гук получает мычание сквозь плотно сжатые губы. Свои же раскрывает, выпуская влажный язык и легко, вскользь, касаясь солёной головки. Чувствует напряжение в чужом теле и намеренно не торопится, дразнясь, дыханием нежную плоть опаляя, языком лаская плавно, неторопливо. Им и правда некуда спешить. До моря ещё полпути, а Чонгук как раз уже успел проголодаться. Он несколько раз фантазировал о Юнги, стоящем на берегу и смотрящем на него с любовью. Но реальность превосходит любые ожидания — такой взгляд просто невозможно придумать. Накинутые куртки прячут их тела от ветра, но желание прижаться вплотную и оказаться кожа к коже слишком сильно. Сглатывает. Потом. Дома. Он не подросток, нужно сдерживаться (хотя кому это, блин, нужно?). Юнги чертовски красив. Гук сидит на большом камне, вытянув ноги, и глубоко дышит: пачули и морская солоноватость переплетаются, создавая интересное сочетание. Конечно, кофе его сокровищу идёт больше. Мин же наслаждается впивающимися сквозь неплотную подошву кроссовок мелкими камушками: эта лёгкая боль работает как знак того, что всё происходит в реальности. Он смотрит под ноги, ковыряет носками обуви всё, что попадается, и знает, как пристально за ним наблюдают, буквально чувствует движение сосредоточенных влюбленных глаз. Ему с Гуком хорошо, ему комфортно, но почему-то лёгкая тень переживаний пробивается до его сознания через пелену счастья. Словно что-то не так. Тревожно. Старается закопать эти мысли вместе с очередным камушком, который прячет в песке. Что может пойти не так? Что может разрушить это состояние бесконечного умиротворения? Юнги никогда не был влюблён сильнее, никогда не хотел улыбаться без остановки, так и почему его тревога просыпается? Неужели подсознательно он боится этого лишиться в одночасье? Необоснованно и глупо. Только мешает получать удовольствие. Поднимает глаза и улыбается ярче. Чонгук выглядит таким счастливым. Без костюмной мишуры, без дорогих часов, без идеальной укладки. Без беспокойства. Юнги нужно перенять это и унять свои переживания. Когда рядом Гук, всё хорошо. Есть и будет. Он цепляется глазом за красивый голубой камень, сверкнувший в общей массе, и подбирает его, рассматривая. Чон неспешно подходит со спины, а Юнги поднимает камушек выше, пропуская сквозь него солнечный свет, любуясь. Гук становится рядом и переплетает их пальцы. — Это халцедон, — тихо говорит, видя, с каким энтузиазмом Мин изучает находку. — Знаешь, он считается камнем, поддерживающим творчество, дарящим ясность мыслей. — Не зря я именно на него внимание обратил, — задумывается. — Наверное, знак. — Ничего не бывает просто так, поэтому да, я уверен, — Гук верит, что Юнги и правда реализуется как музыкант. — А ещё он помогает выражать чувства. Лучше говорить. — Ты слишком умный. — Может, я выдумываю на ходу? — Ещё и хитрый. Гук сжимает его ладонь и смеётся. Когда они неспешно целуются, ему хочется дать Мину всё: от каждого камня на этом диком пляже до своего уже приручённого сердца.***
Чимин второй день подряд живёт в квартире Юнги. От безысходности ли, от томящейся тоски, от того, что знает, что это вряд ли уже повторится — он не понимает. Просто невольно едет в сторону не своего дома, а там уже поднимается на шестой этаж, как в тумане. И сейчас, передавая смену в руки Сехуна, он знает, что поедет не к себе. Ему сложно находится в ресторане, слышать разговоры персонала, который не знает, что вот-вот место работы исчезнет. Хостес тайком принимает извещение о сносе от курьера и начинает тихонько собирать вещи Юнги в его кабинете. Чимин не хочет быть вестником плохих новостей: он ждёт, пока сюда заявится Чон Хосок или кто-то из его людей. Кажется, если он заговорит о том, что должно произойти через пару дней, он сгорит на месте. Сехун держится хорошо. В его глазах не мелькает печаль: она спрятана слишком глубоко, чтобы Чимина это даже выступающей вершиной не задевало. Он благодарен за то, что О и правда держит данное обещание. Наверное, с болью другого омеги ему было бы в сто раз хуже: своей хватает сполна. Он делает контрольный обход, учтиво улыбаясь гостям, желая выборочным хорошего вечера, но внезапно замирает. Чимину в моменте хочется испариться: он чувствует дрожь в теле и знакомый до боли в костях аромат шафрана. Тао застывает на входе и, кажется, даже не слышит приветствие Сехуна. Он мгновенно взглядом находит в зале точёную фигурку своего истинного и едва заметно улыбается, увидев замешательство на прекрасном лице. Выглядит Чимин богоподобно: синий влитой костюм, рубашка, расстегнутая на две верхние пуговицы и открывающая вид на изящные ключицы, тонкий шарфик, аккуратно завязанный на шее. Тао улыбается ему, получая в ответ лишь поджатые в недовольстве губы. Даже этот жест красив. Не отталкивает. Старший хостес закапывает желание убежать через служебный выход и уверенно подходит к стойке, горделиво вскидывая подбородок. Тао в около классических чёрных брюках и футболке с какой-то надписью на английском — рукава короткие, татуировки видны отлично, и Чимин невольно по ним взглядом мажет. — Какого чёрта ты здесь забыл? — без лишних сантиментов. Сехун округляет глаза, удивляясь тону общения с гостем. Он смотрит на коллегу ошеломлённо, не понимая, с каких пор у них в ресторане разрешены такие вольности. Одёргивать не спешит, боится. — Скорее, чертёнка, — шире улыбается альфа, изучая его напряженное лицо. — Оставь это. Я не желаю тебя видеть, — даже мотает головой из стороны в сторону, подчеркивая сказанное. — Уйди. — Ты гонишь гостя? Как некрасиво, — так же со смешинкой в глазах. — Давайте я провожу Вас к свободному столику? — вклинивается Сехун, которому от напряжения становится уже до жути некомфортно. — Свободных столов нет, — отрезает Пак. — Ни одного. Все забронированы. — Но, Чимин… — протестует О, замолкая под холодным взглядом. — Прошу извинить, — без эмоций произносит, — приходите в другой раз. — Ты не сможешь бегать от меня вечно, — стирает смешинки, говорит серьёзно, смотрит в упор. — Смогу, — протестует, сглатывая гулко. Шафран, конечно, дурманит — его влечёт на биологическом уровне. — Я тебе говорил, что хочу иного. Сехун весь обращается в слух, делает несколько шагов назад, чтобы не смущать близостью говорящих. Он понимает, что разговор сугубо личный, и это разбивает его окончательно, но заставляет улыбаться, назло всему, сильнее. — Но я смогу дать тебе уверенность. Буду стараться. Я всё для тебя сделаю, Чимин, только дай шанс, — вкрадчиво говорит, медленно. — Не хочу терять то, что предначертано нам Судьбой. Я в неё верю. — А я — нет, Тао, — собственное, пусть и с отторжением произнесенное, имя приятно слуху альфы, — ты мне ничего не дашь. Даже сейчас ты пришёл сюда, ну, не знаю, без банальных цветов. И выглядишь, как школьник. — Так это ты подразумеваешь под уверенностью? — усмехается. — Подарки? Дорогие костюмы? Извини, я не подумал, — губы поджимает. — Просто хотел поговорить. — В том-то и дело, что ты не подумал. И не подумаешь — у тебя другой мир. Я люблю красивые ухаживания, сюрпризы, дорогие подарки, — чуть ли пальцы не загибает. — Люблю роскошь. Люблю лоск. Мне это важно. Я считаю, что достоин того, чтобы в меня вкладывались, — говорит то, чему его научил папа. То, чему научила жизнь. — Но любовь — это не эскорт, Чимин, — мотает головой из стороны в сторону с болью в глазах. У Пака по коже мурашки пробегают, его словно водой окатили (как Джин пару дней назад в квартире Юнги). Глазами блуждает по серьёзному лицу с плотно сжатыми челюстями и не знает, что сказать в ответ. Эта фраза стала для него звонкой пощёчиной. Заходят очередные гости. Сехун ловко огибает Чимина с Тао, встречая вошедших и делая свою работу. — Уходи, — еле слышно шепчет, чувствуя, как комок к горлу подступает. Ему больно от осознания того, как прицельно Тао ударил. Чётко по тому, что он прячет даже от самого себя. — Хорошо. Уйду, — даже кивает. — Но это не значит, что оставляю свои попытки. Подумай, Чимин, я… — Уйди уже, пожалуйста, — умоляет всё таким же шёпотом, и Тао рассыпается. Он понимает, как его слова повлияли, видит. Чувствует. Омега прожигает его спину взглядом и собирает все свои силы, чтобы восстановить дыхание. Сехун подходит к нему тихо, осторожно. — Ты зря так, — ему не нужно ничего объяснять, ведь контекст диалога был весьма понятен, — парень кажется хорошим. — Он не тот, кто мне нужен, — вымученно говорит, чувствуя, что нужно обсудить это хоть с кем-то. — Мы порой влюбляемся в совершенно неожиданных людей, — грустная улыбка, — дай ему шанс и, мне кажется, он ради тебя горы свернёт. Этот взгляд сложно подделать. Сехун не раз видел его в отражении зеркала.***
Чонгука нет уже шестой день. Как и Мин Юнги, собственно говоря. Тэхён переживает до безумия. Особенно задевает то, что найти их не могут даже лучшие люди, с которыми у Чон Групп есть связь. Их выследили вплоть до одной из заправок в ста километрах от Сеула, а дальше след теряется, словно его кто-то умело стёр. Омега понимает, что Гук мог договориться с кем-то, чтобы им помогли скрыться, вот только ради чего это всё? Главная цель последних месяцев будет достигнута сегодня. Хосок уже, наверное, находится у "Do eat" в ожидании техники. Вчера он лично сообщил новость персоналу и еле сбежал от разгневанных сотрудников (благо, додумался прийти с телохранителями). Но Тэхён искренне гордится женихом (чёрт, так необычно и волшебно называть его именно так). Хосок сделал то, что очень долго не мог. Он сам считает это восстановлением кармы: после всех страданий, что они вдвоём пережили, решение ситуации с рестораном — самый лучший подарок Судьбы. Для эго альфы, для его уверенности в самом себе. Красивое кольцо сверкает роскошью. Тэхён улыбается, смотря, как дорогой камень переливается под лучами летнего солнца — шторы в кабинете Гука открыты полностью, свет проходит даже сквозь плотное стекло. Он не поехал с любимым к ресторану, чтобы не надышаться строительной пылью (и людской болью). Им с малышом нужен покой. Хотя бы относительный. Киму жаль разбитого происходящим Пак Чимина, ровно как жаль и Мин Юнги: он ведь будет огорошен. Секретарю грустно, но как он может не поддерживать дела компании, как может не поддерживать Хосока? Вчера они говорили с Намджуном. Тот даже, вот удивление, просил отложить на какое-то время снос, дождаться возвращения Мин Юнги. Хосок был непреклонен: всё будет по закону. Но по справедливости ли? Тэхён не уверен. Однако никто не даёт ему возможность сомневаться. В чат по оперативным вопросам приходит запрос от безопасников, и Хосок в сообщении поручает своему омеге незамедлительно заняться этим. Тэ пробегается взглядом по заданию и чертыхается: откуда ему знать? Информация есть, разве что, в голове Чонгука, но её, вот жалость, найти они не могут. Секретарь мысленно просит прощения у босса и берёт из верхнего ящика мощного стола ежедневник в кожаном переплёте. Он, к своему стыду, знает код на подвесном замочке и быстро открывает его. Омега листает страницу за страницей, надеясь увидеть заметки с одного из совещаний, где Гук мог зафиксировать требуемые данные, но в какой-то момент доходит до встреч почти двухмесячной давности. Его движения замедляются, дыхание замирает, а мысли путаются окончательно. Он переворачивает страницы трясущимися пальцами, надеясь, что ему кажется. Надеясь, что это всё — подделка. Но этот почерк он узнает из тысячи. Фразы раскиданы по листам, перемешаны с записями совещаний, но сильно выделяются и говорят сами за себя. Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Тебе подойдут пионы, да. Клуб-ни-ка. Я твою записку под чехлом телефона буду носить. «Надеюсь, у тебя сильная». Какой же ты! Было вкусно. Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Мин Юнги Не могу выбросить из головы. И не хочу. Забронирую всё. А место в твоём кабинете можно? Разочаруй меня, избавь от мучений. Горячо и солёно. Ты пел Money в моей машине. Плевать на разбитую губу. Не нужен ресторан. Нужен ты. Я тебе поддаюсь, сдаюсь. Прими только. Пачули > никотин Ты бледный и в обмороке — а я разбит вместе с тобой. Не мой. Пока, Юнги, пока. Чон Юнги? Мин Чонгук? Тэхён трясется, не в силах остановиться, он ищет выбивающиеся из общего строя предложения и читает их, читает взахлеб, хоть и знает, как это некрасиво — влезать в чужую личную жизнь. Чонгук ему не чужой. Сейчас у него картинка воедино собирается, ему страшно и плевать на нормы приличия с самой высокой башни. Когда Ким доходит до записи «Твои поцелуи — самые вкусные», он сильно жмурится и резко откидывается на спинку стула. Чёрт! Это всё нельзя понять никак иначе. Все они — просто глупцы, которые не увидели очевидного, которые не почувствовали, не узнали. Вот причина, по которой Чонгук летал. Отчего улыбался, откуда силы черпал, почему танцевал, слушая музыку. Почему взял выходные. Почему уехал с ним. Почему от ресторана не отлипал. Почему плевать ему было на «интрижку» Хосока с Чимином. Почему сказал ему однажды, что и правда не любит Пака (а Тэ тогда, по правде, подумал, что это было произнесено лишь ради успокоения). Он резко выпрямляется. Получается, если Гук искренне влюблён в этого альфу (видимо, взаимно), Хосок сейчас делает большую ошибку. Тэхён дрожащими руками берёт телефон, ища нужный контакт, и нажимает зелёную кнопку. Лишь бы успеть. Лишь бы…***
Юнги отчётливо чувствует горечь городского воздуха. После нескольких дней в окружении зелёного леса разница весьма ощутима, но его греет мысль, что они обязательно вернутся туда в скором времени. Прощаться с домом, в котором вместе создали столько приятных воспоминаний, оказалось трудно, но уверенное «У нас потрясающих моментов будет ещё целая бесконечность», сказанное Гуком, успокаивает. Сердце всё равно неспокойное. Бьется чаще, сбивчиво, словно ритм потерян. Юнги прикрывает глаза, смотря в окно: сейчас за рулём Гук, и можно позволить расслабиться, прийти в себя. — Заедем в ресторан, заберу свою машину. Эту там оставим. — А что ты с ней сделаешь? — Юнги поворачивается, любуясь профилем. — Тебе подарю, — как нечто само собой разумеющееся. — На ней ты смог снова водить, мне кажется, отличный тренировочный вариант для восстановления навыков. — Да. В этой малышке мне будет спокойно, — соглашается Мин, поглаживая переднюю панель, словно даря ласку автомобилю. Он успел его полюбить. — А потом купим тебе что-то поприличнее, — продолжает Чонгук. — Хочу, чтобы у тебя всё было на уровне. Юнги закатывает глаза и притворно цокает. Он сам себе что угодно может купить, но эти слова от любимого всё равно приятны. Чонгук сказал, что сегодня вечером планирует созвониться с родителями по видео и во всём признаться — у них обоих нет сил больше скрывать свои чувства. Юнги не может дождаться уже момента, когда поделится новостью с Джином (уверен, что получит от него только поддержку) и нормально объяснит Чимину происходящее. Да, пожалуй, Паку будет неприятно знать такую правду, однако это лучше, чем сходить с ума от догадок и искать причину в себе. Они останавливаются на светофоре. Юнги открывает окна, и вместе с воздухом словно впускает в салон жуткую тревогу. Душа не на месте — сквозь счастливую завесу альфа чувствует, что что-то не так. Даже дыхание невольно ускоряется. Гук смотрит на него с непониманием, перенимая настроение, но молчит, лишь взглядом по паникующему лицу бегая. — Что такое? — не выдерживает. — Я, — сглатывает. — Ничего, Гук, — натягивает улыбку. — Просто ощущения ровно такие, как в день, когда я потерял отца. Не могу, тревожно до ужаса. И плакать хочется. Чонгук успокаивающе его ладонь сжимает, но сам весь напрягается. Едет чуть быстрее, чтобы они скорее из авто вышли и могли нормально обняться. Гук заворачивает в сторону ресторана и резко газ отпускает, так, что машина неприятно дёргается. Юнги сперва не понимает, какого чёрта происходит, но потом поднимает глаза. Чонгук же, осознав, со всей мощи трогается, преодолевая оставшееся расстояние за несколько секунд и выходя, громко хлопая дверью. Юнги задерживает дыхание и находит в себе силы покинуть автомобиль тоже. Мин Юнги встаёт напротив того, что было когда-то его рестораном. Его жизнью. Его всем. Мощные безжалостные машины разрывают его самого вместо здания прямо сейчас. Это не кирпичи грудой вниз падают — это он сам на тысячи клочьев распадается. Не новые стёкла лопаются под гнётом — вены, что кровь пускали, разрываются за ненадобностью. Не пыль строительная во все стороны летит и лёгкие забивает — то пепел его сгоревшего вмиг сердца повсюду оседает. Ресторан с многолетней историей, тот, что недавно свой очередной День рождения отпраздновал, стирается с лица земли, как никогда не существовавший. Здесь отгуляно сотни свадеб, юбилеев, корпоративов. Эти разрушенные стены видели бесконечное количество первых свиданий, предложений руки и сердца, расставаний. Они видели и его, Юнги, взросление. Впитывали его взлёты и падения, его горести и радости, его боль. Он обещал отцу быть здесь всегда. Но уехал, поддался, оставил то, что не должен был оставлять никогда. Предал. Меланхолично Мин поворачивает пустой взгляд влево, на парковку. Там, в нескольких грузовиках, загружено вынесенное оборудование и мебель, словно они ему нужны. О, нет, теперь ему положена лишь ненависть к самому себе. Внутри ровным счётом ничего. Вакуум, окруженный бесконечной болью, которая, к сожалению, даже не чувствуется. Нет, он должен болеть, он обязан ощутить каждый миг своего поражения, каждое мгновение того, как разрушается память о погибшем из-за него отце. Почему-то нет вопросов о том, как и почему. Это уже не важно — дело сделано, и даже если в этом не виноват никто, легче Юнги не станет. Он, наконец, замечает что-то кроме собственной боли: Чонгук трясёт за грудки своего брата в строительной каске. Ошеломленный и испуганный Хосок сжимает в опущенной руке телефон: на том конце провода Ким Тэхён, который не успел. Юнги не слышит, о чём и как они говорят — слишком шумно. Всё это — слишком. Его плохое предчувствие не подвело, и это единственное, что вообще сейчас вызывает эмоции. Он горько усмехается. После бесконечного ощущения счастья десять минут назад разбиваться так особенно ужасно. — Юнги, Юнги! — голос Гука звучит, как из-под толщи воды. Он, оказывается, кричит рядом уже не первое мгновение. К ним подходит и удрученный Хосок. Осторожно, боясь, что его вот-вот разорвут. — Юнги, пожалуйста, скажи хоть что-нибудь! Строительный шум прекращается. Машины-убийцы замирают, но это уже не имеет никакого значения — слишком многое пало. — Ты меня поэтому увёз? — спокойно, так, что Чонгуку становится страшно от этого безразличия. — Чтобы я не мешал? — Нет! — слишком громко. — Нет, я не знал, Юнги! Я обещал тебе, я бы так не поступил! — Покажите бумаги, — поворачивается в сторону Хосока, и тот дрожащими руками достаёт из внутреннего кармана свернутое трубочкой разрешение. — Красивая подпись в графе «заявитель», Гук, — пусто улыбается Юнги, возвращая документ. Бумага под его пальцами ужасно жжёт, словно отравленная. Забрать "Do eat" у Юнги под силу только Богу. И он предстал к нему в обличье любви. — Что? — глава Чон Групп вырывает листок у брата. — Какого хрена, Хосок, мать вашу? Как ты посмел подделать мою подпись? Как ты…? Младший Чон кричит без остановки, и Мин абстрагируется, пытается восстановить своё дыхание. До ссорящихся братьев ему нет дела — лишь своя потеря его сейчас волнует. Лишиться воплощения памяти отца, лишиться любимого человека, лишиться возможности доверять — не слишком ли много для нескольких минут? — Юнги, я клянусь всем, чем только можно, что я не при чём! — Гук ладонями его лицо хватает. У Мина нет сил сопротивляться. — Я не знал! Это прошло без моего ведома! Я отстрою его заново, я всё тебе верну, я даже лучше сделаю, только не смотри на меня так пусто, умоляю! — Брат и правда не виноват, — подаёт голос Хосок. — Я…сам добыл документы. Через Пак Чимина, — Юнги чуть вскидывает брови, но не комментирует. — И подпись поддельная, да. Тэхён, он…умеет это, — пауза, опущенные вниз глаза. — Я не знал. Не догадывался про…вас. Мне очень жаль. Мин закрывает глаза и мягко убирает дрожащие руки Чонгука со своего лица. Тот трясётся весь: видно, как сильно переживает. Юнги верит в его непричастность. Если не поверит — убьёт самого себя мыслями о том, как жестоко им воспользовались. Но легче не становится. Вина всё так же душит — если бы он не уехал, если бы не был так сильно влюблён, ресторан был бы цел. Он бы не допустил передачу документов, не дал бы Чимину повода. Неужели омега так сильно хотел ему насолить? Так сильно был зол? Альфа хочет заплакать, но не может. Все эмоции стерлись в порошок. — Юнги, прошу, — Чонгук плачет за него, его боль выплакивает. Хосок, впервые видя брата таким, снова распадается на миллиарды сожалений. — Прошу, не уходи в себя. Поговори со мной. Кричи, злись, да что угодно! Только не молчи так, не погружайся в безысходность. — Гук, — горькая до цепенящего ужаса улыбка, — я снова виноват, понимаешь? Снова опоздал. Чонгуку хочется выть: он режется об ауру Юнги и действительно ничего не может сделать. Впервые бессилен абсолютно. Да построй он хоть сотню таких ресторанов — это будет не "Do eat". Не то место, которое возвёл отец Юнги. Не то, куда будет вложено столько личного. Не то, которое значит так много. Он снова обращается к брату, снова кричит, кричит и на рабочих, и на всю эту чёртову землю. Кричит за Мина, сокрушается за него, не знает, как ещё может облегчить эту боль. Прекращает поток его ругательств лишь громкий хлопок двери автомобиля. Гук не останавливает Юнги, который садится на водительское сиденье, не бросается к нему. Глаза в глаза. Юнги смаргивает проступившие, наконец, слёзы, и улыбается ему, коротко кивая несколько раз. Чонгук понимает его без слов и тоже кивает. Отпускает. Даёт время. Белый седан неуверенно трогается, но быстро исчезает за поворотом, провожаемый долгим грустным взглядом. Чонгук глубоко вдыхает воздух, наполненный ещё ароматом пачули, и поворачивается к тому, что осталось от ресторана. Именно так сейчас выглядит душа его любимого альфы. И Гук не знает, способна ли будет она, разрушенная практически до основания, распахнуть для него двери вновь.