Записки Шеогората

Довакин совсем не красавец, но он нравился Серане; неважно, что норд совсем не юноша, и волосы и борода у него седые, что, несмотря на мощные плечи, широкую шею и крепкую грудь от пристрастия к меду и элю у него намечался живот, а на месте левого глаза был шрам, бугристый, красный, похожий на раздавленного жука. Подбородок, тяжелый и угловатый, словно наковальня, мясистый нос, глубоко посаженные глаза, густые брови, похожие на пучки овечьей шерсти; еще у Снорре не доставало зубов – благо, что тот удар булавой только раскрошил ему зубы, а не сломал челюсть, - шрамов на теле было больше, чем веснушек, которые рассыпались по его коже словно цветущий горноцвет по равнине, но норд был живым, горячим, как драконий огонь, и рядом с ним Серана забывала, что она есть нежить, безбожница, кровавое творение Молага Бала. В бою Снорре, заслоняя ее собой, закрывал щитом от вражеских стрел, огненных шаров и ледяных глыб, которыми осыпали их некроманты, строил шалаши из валежника и разлапистых еловых веток, чтобы укрыть ее от солнца, не спал, поддерживая свою бодрость зельями, которые смешивал с хмельным медом, пока Серана отдыхала. Норд был похож на пса, матерого волкодава, который с яростью кидался на противников втрое больше себя, но ложился головой на колени хозяйки и вылизывал ей руки. Пальцы Сераны Снорре предпочитал целовать, будто надеясь таким образом согреть ее ладони; рядом с ним Серана выглядела юной девушкой, многие принимали вампиршу за его дочь, но ей самой Снорре казался мальчишкой, порывистым, вспыльчивым, упрямым. Он обнимал Серану так, что трещали ребра, тискал ее за зад и груди, с чавканьем присасываясь к соскам, словно голодный ягненок, и его седая, как туман над болотами, борода, колола и царапала живот вампирши. У Сераны хватило бы сил сломать Драконорожденному руку, которой он поднимал боевой молот, но вместо этого она лежала под ним, раскинувшись, пока Снорре двигался в ней жарко и размашисто, и его бедра ходили будто поршень двемерского механизма. Норд был велик, а Серана – узкой и тесной, давно не знавшей мужчины; жажда крови давно заменила ей все прочие плотские потребности, однако один вид Снорре, голого, белого и волосатого, точно снежный медведь, заставлял ее сжимать ноги, между которыми селилась тупая ноющая боль, и сглатывать вязкую, горькую, будто самогон из можжевельника, слюну. Гордость Дочери Хладной гавани не допускала столь низменных связей с простыми смертными, но Довакин позволял Серане чувствовать себя живой, будто в груди ее лучилось собственное солнце, согревая ее вымерзшее после стольких лет сна и одиночества тело. Вампирша любила садиться ему на колени и накручивать на палец бороду, распускать узелок на кожаном шнурке, которым норд стягивал свои волосы на затылке, и зарываться руками ему в волосы, пахнущие как мокрая волчья шерсть. Серана не возражала, когда Снорре принимался грубовато мять ее грудь или целовал ее плотно сжатыми губами, коротко, быстро, словно спрашивая разрешения, и когда рот вампирши приоткрывался ему навстречу, будто бутон, Снорре вталкивая туда язык, и его слюна на вкус отдавала кисловатым хмелем и жареной олениной. Серана хватала его за щеки, норд хватал ее за ляжки, как девку из трактира, и вампирша действительно начинала воображать себя служанкой, простой смертной девушкой, соблазненной суровым воином, истосковавшимся по женскому теплу. И словно не было ни проклятий, ни пророчеств, драконы превращались в эхо старых легенд, а война гремела где-то там, на границе миров; был только Довакин. Неважно, где: в комнате таверны, купленной на одну ночь, в лесу или в пещере, в озере или на конюшне, на охапке сена. Под Снорре или же сидя на нем, Серана хватала норда за шнурок, на котором болтался амулет Талоса, и притягивала его к себе ближе, борясь с исступленным желанием вогнать клыки в шею Драконорожденного. Она слышала, как кровь норда, ревя горной рекой, бежала по венам, как клокотала во время боя или кипела, разгоряченная парой кружек эля и веселой застольной песней. Вампирша слизывала пот с его кожи, соленый, словно морская вода, прятала лицо у него на плече, пока Снорре держал ее под поясницу, а в голове шелковой нитью вился льстивый шепот лорда Молага Бала. - Укуси его, - искушал Отец Чудовищ, и вместо лица Драконорожденного, перекошенного от страсти, Серана видела его ужасающий оскал. – Укуси его, разорви его горло, испей его крови, омой в ней лицо, руки и грудь. Вскрой его грудину и извлеки горячее сердце, чтобы оно больше не досталось никому, а после – призови его душу и запри в истерзанном теле! Ты же хочешь этого, моя дочь, моя невеста, моя рабыня Серана! Хочешь, я знаю, ибо все темные помыслы и твои тайные желания ведомы мне, Молагу Балу! Девушка только стонала, безотчетно и отчаянно мотая головой; ее пальцы оставляли синяки на плечах Снорре, ногти оставляли кровавые борозды на коже, но Довакин словно не чувствовал боли, продолжая все так же яростно вбиваться в нее. Его бледное нагое горло было совсем близко, распаленный любовной гонкой, норд даже не заметил бы, как челюсти вампирши сомкнулась на его шее, но Серана боролась с собой; она не хотела ставить Снорре на одну ступень со скотом или трэллом. Драконорожденный – не слуга для нее и не еда, поэтому девушка обнимала его за плечи, прижимаясь к нему теснее, и закрывала глаза, принимая каждый его выпад, каждый его толчок изнывающим, алчущим нутром. - Ты могла бы стать королевой, - продолжал Молаг Бал; в его голосе сливалось змеиное шипение и медвежий рев, плач и стоны, проклятия и крики умирающих. – Вдвоем вы могли бы покорить весь этот край, поставить Скайрим на колени и отбросить имперцев и Талмор за его границы, сделать Север вотчиной нежити. Разве ты не хочешь этого? Не хочешь доказать отцу и матери, чего ты стоишь? Серана, уткнувшись лбом в плечо Снорре, жмурилась так, что становилось больно; хотелось заткнуть уши, влить в них расплавленную сталь, чтобы не слышать коварный голос даэдра, который незримо присутствовал рядом, и сквозняк, касающийся обнаженной спины вампирши, она невольно принимала за ледяные прикосновения Молага Бала, которому сама же вверила свои тело и душу. И принц даэдра явно не собирался их отдавать. - Оскверненная, порченая, нечистая… - шептал Отец Чудовищ, заглушая ласковое бормотание Снорре, который, держа Серану за бока, насаживал ее на свой член, будто на вертел. На каждый свой выпад он рычал раненым троллем, отпускал голову, губами прихватывая ее соски и царапая кожу бородой. Вампирша опиралась на локти, подняв согнутые колени к потолку, в щели, между которыми в хижину заглядывала застенчиво розовеющая Секунда. Серана погладила норда по голове, жадно сжимая его в себе; она цеплялась за Снорре, такого живого и теплого, надеясь, что близость с ним поможет ей сдержаться, не позволит забыться в блазнивом шепоте даэдра. Она не хотела быть похожей на родителей; Серана любила мать и когда-то любила отца, но не желала перенимать их жажды власти, которая окончательно свела их с ума и разрушила их семью. Для Харкона родная дочь была не более, чем орудием, средством для достижения цели, мать же видела в ней свое спасение и отмщение, но ни один из них не позаботился узнать о чувствах Сераны. Бессмертные и болезненно гордые, они даже не думали о том, что кто-то мог им перечить, тем более - Серана; родители просто лишили ее воли, собирались снова бросить дочь как жертву на алтарь, возмездия или величия, неважно! А Снорре... Снорре заботился о ней; норд был единственным во всем Нирне, к кому Серана могла обратиться, единственный из Стражей Рассвета, кто поддержал ее, единственный, кого, кажется, действительно волновала судьба вампирши. Быть может, потому Довакин и предлагал ей излечение от вампиризма? Изран и его соратники знали о Серане, после свержения Харкона Стражи Рассвета пришли бы за его мятежной дочерью, но как человек она станет для них не опасна. Но как же Валерика? Мать, скорее, предпочтет вечно прозябать в Каирне Душ, чем исцеление от вампиризма, но должна ли Серана зависеть от ее желаний? И достаточно ли она доверяет Снорре, чтобы отправиться вместе с ним в Морфал?.. Драконорожденный поцеловал Серану, ввинчиваясь языком между ее неплотно сомкнутых губ; девушка не отвечала, но и не сопротивлялась, и Снорре жадно смаковал ее рот, будто спелую сливу. Он больше не колотился пахом о вампиршу, предпочитая опускать и приподнимать ее бедра, крепко удерживая Серану за ягодицы. - У себя самый сдобный зад во всем Скайриме, - пропыхтел он, и севший голос норда прозвучал оглушительно в сравнении с елейным шепотком даэдра. Его слова прозвучали грубо и вульгарно, но Серана довольно, сыто рассмеялась: ей нравилось, когда Довакин говорил с ней так, не стесняясь и не сдерживаясь, как с крестьянкой. - Мягкий, как свежие булки... булочки Дибеллы, - хохотнул Снорре, хрюкнув в конце, и забрался носом между грудей Сераны, - а между ног у тебя как будто сладкий рулет... - Звучит отвратительно, - выдохнула Серана, хватая мужчину за волосы на затылке; голос принца даэдра в ее голове умолк, и теперь она слышала только шум ветра за стенами хижины, стук покосившейся ставни, плеск воды в озере, пение птиц и сверчков, сливавшихся в единую музыку сумерек. Норд дышал тяжело, присвистывая когда-то сломанным носом, задвигался так часто и быстро, что Серане стало больно, но в этой боли мелькали всполохи острого удовольствия, от которого вампирша выгнула спину, запрокинув голову, и прочертила ногтями по плечам Снорре вниз, к широким запястьям, которые ее пальцы обхватили туго, словно кандалы. Серане хотелось верить, что Довакина держала она сама; не ее кровь и дальнее родство с Септимами, не древний свиток, а девушка, нуждавшаяся в заботе и верности так же, как и любая другая смертная, однако после вероломства и лицемерия собственных родичей вампирше было тяжело кому-то доверять - даже мужчине, которому она позволяла брать себя так, словно он был ее мужем. Ради семьи Серана отдала себя Молагу Балу, ради матери позволила запереть себя в склепе, будто покойницу, ради Снорре и прочих смертных пошла против воли собственного отца; больше она никому не позволит распоряжаться собой.