Записки Шеогората

Местные горделиво величали Маркарт самым безопасным городом Скайрима, а Боргак он казался самым холодным, угрюмым и негостеприимным; а еще шумным: здесь ночи не приносили тишину, солнце не могло прогреть резной камень стен, неумолимые глыбы скал и мерцающий двемерит, и даже в сумерках не гасли костры плавилен, стучали кирки, плескалась вода, били молоты, гигантское водное колесо натружено скрипело, пока надсмотрщик за шахтерами - кряжистый орк, но с животом круглым, как у пристрастившегося к меду норда, - щелкал кнутом, словно работали на него не люди, а бессловесный скот. Боргак презирала Мулуша; он по первости пытался завязать с ней знакомство, зазывал то на работу в шахту, то предлагал показать город, намекая, что в Маркарте он - не последний гражданин, и, если они с Боргак поладят, то она будет в серебре ходить да на серебре есть, прямо как леди Бертид, но отстал быстро, когда Боргак пригрозила, что отрежет ему яйца, если он еще раз к ней прикоснется. Боргак была дочерью вождя и строго блюла свою честь; она еще надеялась вернуться в Мор Казгул, покрытая славой и боевыми шрамами, чтобы отец и мать гордились ею, но после того, как бабка Шарамф написала, что ей нашли жениха, Боргак даже думать не хотела о возвращении домой, хотя знал Малакат, как ее сердце тянуло в родные края, в тепло и защиту крепости, где она родилась. Хоть в Маркарте с орсимеркой, зубастой, будто медведица, рослой, плечистой, да желтоглазой, обращались учтиво, трактирщики да лавочники величали Боргак госпожой и сударыней, вместо тяжелых доспехов она могла носить атлас и парчу, будто благородная дама, город все равно оставался для нее чужим. Не могла она привыкнуть к болтовне стражников, собачьему лаю, толкотне, бесконечным ступеням, шуму воды и лязгу двемерита. Жизнь в крепости была суровой, она закалила Боргак, которая предпочла бы отрезать себе язык, чем пожаловаться, однако печаль зрела в сердце, горькая и едкая, как настойка из собачьего корня. Боргак скучала по отцу, по матери, по бабке, хотелось рассказать им, что она не только побывала в каждом из городов Скайрима, но и спускалась в двемерские руины, была на древних нордских курганах, видела драконов и бледных безглазых фалмеров; она не посрамила себя в странствиях и прославила свое имя. Хотелось, чтобы вождь Ларак увидел, понял, наконец, что, пусть Боргак и женщина, но она так же крепка и сильна, как и всякий орк, однако девушка знала, что стоит ей переступить порог Мор Казгул, как ворота крепости закроются за ней навсегда и отопрутся только для того, чтобы отпустить Боргак Стальное Сердце к жениху. Это было жестоко: сватать ее после того, как орсимерка уже вкусила свободы, поняла, как привольно и хорошо можно жить за бревенчатыми стенами. В больших людских поселениях ей было неуютно, Боргак чувствовала себя неуклюжей и громоздкой, точно двемерский центурион, подле изящных имперских барышень или белокожих нордок, шум нередко мешал ей уснуть, а кровати в тавернах оказывались слишком узкими для орсимерки, но она могла часами рассматривать дома, украшенные резьбой по дереву и игривыми флюгерами, цветы, рассаженные под окнами, товары на рынках, привезенные со всех концов провинции. В Солитьюде Боргак видела аргониан и маормеров, в Рифтене попала на выступление акробатов и глотателей огня, а в Вайтране, на приеме у ярла, где слух гостей услаждала певица из Сиродила, Боргак так растрогалась печальной балладе о Каменной Деве, чье сердце в скорби и мести за убитого возлюбленного превратилось в камень, что неожиданно для себя самой прослезилась. Разве думала суровая дочь вождя Ларака, что пением доведут ее до слез? У орков не принято воспевать несчастную любовь, в их песнях пелось о битвах, подвигах во славу рода и Малаката, но никак не о чахлых девах и мертвецах, а Боргак плакала, вытирая мокрые щеки и хлюпающий нос бархатным рукавом, но не о горе Каменной Девы, а о том, что не полюбить ей самой никогда так крепко и сильно. Она примет выбранного отцом мужа, как полагало послушной дочери, однако не верилось, что между ними сможет родиться столь пылкое чувство. Однако разве могла Боргак признаться в такой слабости? Ее с малых лет учили быть сильной, закаляли, словно сталь, словно клинок, но хватило одной песни, чтобы вся ее решимость разлетелась осколками, острыми и тонкими, словно битый хрусталь. Шарамф писала, что мужем Боргак станет новый вождь Ларгашбура, молодой и справный, избранный самим Малакатом. Бывший вождь Йамарз умер бездетным, Гуларзоб приходился ему родичем, но не сыном, и именно Боргак выпала честь стать его первой женой. Родные ждали возвращения девушки в Мор Казгул как можно скорее, да только она вместо того, чтобы идти в родную крепость, Боргак отправилась вместе со странствующим наемником в Маркарт, где он купил ей платья, сшитые точно по ее мерке, и серебряное ожерелье с изумрудом, хотя не должен был. Неприлично это - дарить украшения чужой девице, Боргак хоть и прикрывала ему спину в бою и сторожила сон, но была ему посторонней, да только каджита-странника это будто не волновало. На все ее опасения и возражения Джиан'Дар только ухмылялся в усы, небывало густые для каджита. В бороду он и вовсе вплел золотое кольцо, а шерсть от макушки до затылка носил скрученной в косицы. Джиан'Дар был высок, на пол головы выше самой Боргак, но уже в плечах, гибкий и тонкий, словно ивовый прут, он словно мог просочиться сквозь игольное ушко и замочную скважину. Хвоста у каджита не было, говорил, что родился без него, и ничуть не переживал по тому поводу: без хвоста ведь удобнее, ничто не мешается, не путается под ногами. Боргак его слушала, не понимая, в шутку говорил сутай-рат или же всерьез; Джиан'Дар всегда будто бы насмехался над ней - когда представил ярлу Балгруфу как свою даму, когда пригласил орсимерку, не умеющую танцевать на танец, когда присутствовал при примерке платьев, на которой ушлые швеи споро крутили раздетую смущенную Боргак. Каджит выбирал ткани и фасоны, указывал портнихам, где нужно укоротить, а где - надбавить, возмущенно отверг зеленый атлас, но растянул звериную пасть в одобрительной улыбке при виде черного бархата. Боргак молчала, потому что возражать было бесполезно, но потом, когда швеи ушли, все же высказалась Джиан'Дару: - Я не изнеженная городская девица, чтобы наряжать меня как куклу, - сердито заявила она; каджит в ответ хитро прищурил правый глаз, при этом сверкая левым, оранжевым, как смола. - Но ты - девица, а девицы носят платья, особенно в городах. Что проку в доспехах за каменными стенами? - Это в юбках и корсетах проку меньше, чем в хвосте на лбу, - Боргак не желала говорить, как смущали ее такие подарки, как робела она, одетая в одну сорочку, стоя перед Джиан'Даром, и как встревожила ее собственная робость. Боргак ждал жених, выбранный ее семьей, а она принимала подарки от чужака, даже не орка! Каджит был им родичем-по-крови, однако разве мог вождь Ларак допустить, чтобы его любимая дочь связалась с наемником? Тогда семья откажется от нее, забудет, словно ее и не рождалось. Одна мысль об этом наполняла душу орсимерки страданием; как же так? Предать семью, мать, отца, бабушку, и ради кого - какого-то кошака, бродяги бесхвостого! Но и бросать сутай-рат ради какого-то там вождя, Гуларзоба, которого Боргак ни разу в глаза не видела, орсимерка не хотела, и дело было даже не в подарках. Щедрость Джиан'Дара приводила ее в смятение, и хотя Боргак было приятно его внимание, но все же... все же кто она и кто - он! Малакат покарает ее за это! Отец откажется от беспутной дочери и будет прав, а мать плюнет Боргак в спину, если она предпочтет остаться с Джиан'Даром и отвергнет жениха. Это будет правильно: выйти замуж, продолжать хранить верность традициям, стать хорошей женой и трудиться на благо новой семьи, однако в крепости не будет ни медовых пряников, ни красивых платьев и музыки, ни прогулок по вечернему Маркарту, ни цветов, которые купил для нее Джиан'Дар. Долг, обязанности, труд, нелегкая, но достойная жизнь согласно кодексу Малаката. Без Джиан'Дара. Без путешествий и приключений. Боргак одернула себя; помилуй Принц Изгоев, она начала рассуждать как городская пустышка, охочая до развлечений! Неужели жизнь в довольстве и заботе Джиан'Дара настолько ее избаловала, что она уподобилась Мулушу в его греховной праздности? Орсимерка передернула плечами в отвращении к самой себе; мать и бабка учили ее верности обычаям, неужто Боргак оказалась настолько слаба, что готова отказаться от родных устоев ради красивых тряпок? Девушка вздохнула, с грустью расправляя складки на бархатной, вышитой серебром юбке, темно-красной, как вино из снежных ягод; в крепости такое не поносишь даже на праздник. Наверное, лучше оставить все подарки, пусть Джиан'Дар продаст их или отдаст кому; может, на его жизненном пути повстречается другая орочья девушка, которую ему будет приятно задаривать украшениями и шелками. Горза гро-Багол, местный кузнец, уже заимевший подмастерье, хоть и приходилась Боргак приятельницей, однако девушка чувствовала ее зависть; не всякий муж так о жене пекся, как каджит Джиан'Дар носился с орсимеркой. - Я должна вернуться домой, - произнесла Боргак голосом глухим и низким от волнения и печали, - замуж выхожу. Отец нашел мне жениха. - Так, может, твоему отцу с ним обручиться и стоит, раз он жениха нашел? - с ухмылкой поинтересовался Джиан'Дар, за что заслужил гневный взгляд орсимерки. - Не говори так о моем отце. Хоть ты и родич нам по крови, но никто не смеет болтать такое о вожде! - Вождь Ларак далеко, - каджит небрежно махнул когтистой рукой, - его уши меня не слышат. - Зато слышу я, и я не позволю так о нем говорить! - Твоей дочерней преданности можно только восхититься, и я восхищаюсь. Пожалуй, даже выпью за нее, - Джиан'Дар плеснул в тяжелый кубок из двемерита, усыпанный агатами и яшмой, сладкое ежевичное вино. - Или следует поднять тост за твое счастливое замужество? Сутай-рат отсалютовал помрачневшей девушке кубком. - Пью за твой брак с незнакомцем. Да будет Мара к тебе милостива и благосклонна, раз ты не дождалась этого от собственных родителей. - Ты не понимаешь, - напыщенно бросила Боргак, сложив руки на груди; она не хотела показывать, как задели ее слова каджита. Обычно он был с ней куда более любезен; не может быть, чтобы сутай-рат так рассердила новость об ее помолвке. - Так жили наши предки. Не мы установили этот порядок и не нам его менять. - Раз тебя замуж выдают, то кому же тогда решать, как не тебе? - Джиан'Дар вопросительно приподнял брови; зрачки его сузились до размеров пшеничного зернышка, темный рот растянулся в ехидной ухмылке, которая ожгла скулы Боргак румянцем. - Я неволить тебя и удерживать не буду. Хочешь идти - иди, однако не жди, что я решение твое одобрю. - Мне одобрение твое и не нужно, - вскипела уязвленная орсимерка; за что он с ней так? Боргак считала Джиан'Дара другом, а каджит, вместо того, чтобы поддержать, жестоко насмехался над ней. - Это мой долг. - Что-то ты о долгах не думала, когда со мной из крепости уходила, - хохотнул сутай-рат, отставив кубок; к вину он едва притронулся. Боргак обиженно выдохнула, раздувая ноздри, отвернулась, силясь овладеть собой, и сжала челюсти, почувствовав, как в глазах закипали слезы. Вот еще, плакать из-за этого кошака! Не заслуживал он ни слез ее, ни любви! - А теперь ты сердишься на меня, - весело заметил каджит; двери их комнаты были заперты, шарканье метлы раздавалось совсем рядом с порогом: не иначе, как любопытная служанка пыталась подслушать. - Потому что сердиться сейчас тебе больше не на кого: родные твои далеко, а жениха ты и не встречала ни разу. Потом-то вы, конечно, свидитесь, да только поздно будет - станешь мужней женой и никуда уже не денешься. - Я должна исполнить свой долг, - печально повторила Боргак, обхватывая себя за плечи; в комнате было натоплено, лисья жилетка обычно хорошо согревала, но сейчас девушку знобило, так сильно, что из-за бьющей ее тело дрожи орсимерка даже не сразу почувствовала тепло рук Джиан'Дара. Он тепло выдохнул ей в шею, притянул к груди, как тогда, в Вайтране, когда она расплакалась из-за песни, и Боргак прижалась к нему, постороннему мужчине, так тесно, словно он уже был ее мужем. - Скажи мне, только честно: ты веришь, что будешь счастлива с этим Гуларзобом? Хочешь за него замуж? Коли да, только скажи, и я сам отведу тебя к отцу, а после почту за честь сопроводить к жениху. Но если же нет... - То что? - шмыгнула носом Боргак; она боялась поднять глаза, не хотела увидеть жалость и презрение во взгляде Джиан'Дара. Она должна была быть его сестрой по оружию, верной соратницей, а вместо этого хныкала у него на груди, как кисейная барышня. Орсимерка уткнулась носом в плечо каджита, вдыхая исходящий от него запах шерсти, ткани, мятного масла, дыма и пушицы, невольно обхватила сутай-рат за пояс, обнимая в ответ. - Я собираюсь подняться на Высокий Хротгар. Пройти девять тысяч шагов и собственными глазами увидеть Скайрим с высоты драконьего полета. Мое сердце хочет, чтобы ты пошла со мной. Как ты считаешь, - отстранившись, Джиан'Дар приподнял зардевшееся лицо Боргак за подбородок, - паломничество на высочайшую гору Скайрима лучше свадьбы с немилым тебе женихом? - Родные проклянут меня, - тяжко сглотнула девушка, - отвернутся, забудут мое имя!.. - Зато я буду рядом. Уж я-то не забуду, - каджит в смущении прижал уши, закашлялся, потешно шевельнув усами, и Боргак, невольно улыбнувшись, пригладила шерсть, топорщившуюся у него на лбу. Она вздрогнула, когда горячий, шершавый язык сутай-рат коснулся ее ладони, однако не отдернула руки.