Записки Шеогората

К Маданаху, Королю-в-лохмотьях, относятся в разы лучше, чем к остальным заключенным шахты Сидна: ему позволяют подниматься в город на прогулку по узкому дворику, со всех сторон окруженным стенами из камня и двемерита, приносят книги и письменные принадлежности по первому требованию, носят горячую воду для умывания, меняют постель, как знатному господину, однако на ричмена всегда надевают кандалы, стреножат, как норовистого жеребца, заковывают руки, цепляют на шею тяжелое стальное кольцо; так далеко не убежишь, даже если получится справиться с охраной. Маданах уже немолод, в заключении он присмирел, одряхлел, но не смирился. Верность Пределу и его народу позволила ему выдержать четверть века в шахте Сидна, пока Тонар ел и пил из серебра и задаривал свою женушку драгоценностями; прогнулся под нордом, теперь, видимо, лизал сапоги альтмерам. Несмотря на цепи, Маданах прекрасно знал, что происходит в Маркарте и в Скайриме; возвращение драконов, гражданская война, амбициозные планы Ульфрика Буревестника... самое время, чтобы Изгои подняли головы и заявили о своих правах на Предел. Спешить было неразумно, но Маданах устал от ожидания, от бездействия, от клетки, в которой его держали, как медведя на потеху. Тонар, Ульфрик, ярл... все они задолжали Королю-в-лохмотьях двадцать пять лет, но еще больше они должны Пределу; пока в Скайриме неспокойно, есть шанс вернуть себе власть над провинцией, но в тюрьме Маданах мало, что мог, разве что раздавать приказы, а должен был вести в бой за свободу армию Изгоев. Как только он сбежит из шахты Сидна, ричмены соберутся под его флагом, и костяные мечи обрушатся на узурпаторов-нордов. Маданах вспорет живот Буревестнику и вырежет его сердце, чтобы ворожеи сожгли его на алтаре вместе с языком Ульфрика, которым он творил ту'ум, и руками, которые поднимали оружие против ричменов; голову ярла Виндхельма Король-в-лохмотьях преподнесет Элисиф Прекрасной; она будет рада узнать, что убийца ее мужа нашел свой конец. Маданах надеялся, что это поможет его народу заключить союз с Солитьюдом, но с нордами ни в чем нельзя быть уверенным наверняка. С тяжелым вздохом ричмен отложил перо; он записывал свои мысли, свои сны, свои рассуждения о происходящем в Тамриэле, чтобы не сойти с ума; в шахте Сидна сидели немало Изгоев, все они были верны Маданаху, но друзьями он так и не обзавелся. Всех его близких казнил Ульфрик, не пощадил даже сына, юного, безусого, однако умевшего стрелять из лука. Больше детей у Короля-в-лохмотьях не было, хотя стражники приводили к нему продажных девок, чтобы унять мужской зуд, однако Маданах брезговал иметь от них сыновей; несколько раз к нему спускались и ричменки, у которых верность Пределу была в крови, готовые подарить Маданаху наследника, но это было опасно: что сделают с ребенком норды, узнав, что он из рода Короля-в-лохмотьях? Изгой хотел семью, жаждал вернуть то, что у него отобрали и разорвали, растерзали, как стая падальщиков, у него на глазах, но только когда вновь окажется под бескрайним небом Предела, среди можжевеловых рощ, горных рек и водопадов. Будучи в Сидне, Маданах слишком уязвим, чтобы позволять себе такие слабости. Дверь в его камеру приоткрылась с тихим металлическим скрипом: Боркул Зверь пропустил кого-то молча, без вопросов и возражений, и Король-в-лохмотьях невольно повел напряженными плечами; либо это стража, либо... легкие шаги тише, чем взмах крыла бабочки, тень скользила по выщербленным каменным стенам, извивалась и дрожала в неровном свете факелов; Маданах сидел за столом, не шевелясь. Лишь вздрогнул, когда тонкие смуглые руки обвили его шею, и девичья щека прижалась к виску ричмена. Тонкие губы босмерки прихватили седые волосы Маданаха, заплетенные в косицу, а пальцы пощекотали ключицы; Король-в-лохмотьях, чуть откинув голову, рассмеялся. - Пришла вновь вскружить мне голову? Не жалеешь совсем старика. - Старик? Да ты младше меня. Совсем мальчишка, - лесная эльфка поцеловала его в ухо; Маданах, перехватив ее запястье, прижался губами к ее ладони, на которой успели подсохнуть содранные мозоли: после просьбы Короля-в-лохмотьях Камарин освободили от работ в шахте. Другие заключенные ее не трогали, знали, что она находится под опекой Маданаха; какому безумцу придет в голову поднять руку на любовницу Короля-в-лохмотьях? - С тобой я и впрямь чувствую себя юным, - признался ричмен, поворачиваясь к женщине, невысокой, худощавой, с талией, которую можно было обхватить ладонями. Смоляные волосы Камарин задорно торчали в разные стороны, на высоких острых скулах и вздернутом носу цвели веснушки, а глаза были зеленее, чем у сприггана. Она попала в шахту совсем недавно, но успела добиться доверия Маданаха, его внимания и привязанности. Как ей это удалось? Какие-то босмерские штучки, эльфийская магия? Иногда ричмену казалось слишком опасно так близко подпускать ее к себе, но за последние годы в его жизни было так мало радости, что Изгой отметал свои подозрения и забывался в объятиях Камарин. А ведь ее мог подослать сюда Доминион или Ульфрик, или ярл; Маданах, так или иначе, представлял для них угрозу. Или, может, о нем и думать забыли; старик, гниющий в тюрьме; будут ли его бояться альтмеры, если Алдуин уничтожает деревни? Ричмен зло встряхнул головой, от чего Камарин отпрянула; успокаивающе погладив мужчину по затылку, босмерка обошла Изгоя, чтобы сесть к нему на колени; Маданах слегка отодвинулся вместе со стулом, чтобы ей было удобнее. - Что заставило Короля-в-лохмотьях хмуриться? - Камарин провела пальцем по его наморщенному лбу. - То же самое, что заставляло меня хмуриться все эти двадцать пять лет, - отрывисто бросил он, и лесная эльфка ехидно захихикала. - Знали бы норды, что ярость и ненависть тебя только закалят, пожалели бы, что не убили тебя сразу. - Они и так пожалеют. Все. Ульфрик, Тонар, его брат... - Маданах крепче стиснул в объятиях Камарин, глядя в ее лукавое лицо. - Я заставлю их заплатить! - Маркарту не привыкать, что по его ступеням струится кровь, - пропела Камарин, накручивая на палец бороду мужчины, - она омоет место казни твоего сына. - И братьев. И жены, - напомнил Маданах с потемневшим от гнева лицом; босмерка жарко закивала. - Когда ты прорвешься сквозь стражу, отправишься сразу же в Сокровищницу, где Тонар будет прятать серебро под кровать и набивать им ночные горшки. Зачем столько богатства одному человеку? - Жадность и вероломство Тонара не знают границ, так же, как гордость и высокомерие его жены. - Я видела Бертид. Она... очень красивая. - Да, она красива, - согласился Король-в-лохмотьях, - но разве это в женщине главное? Камарин прильнула к его груди, выгибая спину, как кошка. - А что тогда главное? - Ум. Стойкость. Сила воли, - Маданах гладил лицо босмерки, пачкая кожу чернилами, не успевшими обсохнуть на его пальцах, - честность и верность. - Это ты так забалтываешь меня, чтобы я не заставила признаваться, кто же красивее - я или Бертид? - лесная эльфка рассмеялась, весело подпрыгивая на коленях ричмена, ерзая и елозя, проезжаясь задом по его паху; мужчина жестко ухватил ее за бедра, и тогда Камарин прижалась к нему грудью, маленькой, едва заметной, но с крупными сосками, стоящими торчком. - Если ее красота тебя огорчает, я прикажу Боркулу срезать ей лицо. - Зачем же? Я и сама могу это сделать, - босмерка склонилась к уху Маданаха, - а после – съем, обглодаю ее лицо до кости на глазах у Тонара. - Хищница, - Король-в-лохмотьях погладил эльфку по узкой спине, - свирепая и кровожадная, как сами даэдра. Нордам стоит тебя бояться. - Конечно, стоит! - Камарин оскалилась, сверкнув зеленью глаз, затягивающими, как провалы в Обливион. - Я, всего-навсего, стащила у местного торгаша кошелек, а они отправили меня гнить в это подземелье! - Или я услышал о твоей красоте и велел привести сюда, в мое тюремное царство, - напыщенно изрек Маданах, чем развеселил босмерку. - А Король-в-лохмотьях, оказывается, такой романтик. - А еще я люблю сладкие рулеты, плести венки и вышивать, - продолжил ричмен, наслаждаясь смехом Камарин, ее теплыми объятиями, блеском глаз; он очень давно не был близок с женщиной так, как с ней. Вместо того, чтобы дарить ей яшмовые бусы и серебряные браслеты, Маданах делился с ней наваристой мясной похлебкой, пока остальным заключенным подавали на ужин сваренную на воде кукурузную кашу и серый хлеб. За время своего заключения Король-в-лохмотьях думал, что разучился любить, однако, держа Камарин на коленях, слушая ее смех, чувствуя ее ладони, скользящие по его плечам и груди, Маданаху казалось, что не было всех этих двадцати пяти лет взаперти; что Предел свободен, а он еще не седой, как вершина Глотки Мира, и что счастье совсем рядом, прямо как бесмерка: протяни руку - и упадет, как спелое яблоко. Поцелуи Камарин убеждали, что Король-в-лохмотьях вернет свое королевство; и в то же время твердили, что ему, старику, не нужна война, а родной дом, жена и дети куда желаннее. Но ведь ради этого Маданах и боролся; чтобы его народ мог жить на своей земле без страха. Ласки Камарин, ее смех, запах, стоны босмерки, когда она принимала в себя каменно-твердое естество ричмена, подтверждали правильность его пути. Как только Маданах окажется на свободе, он провозгласит себя истинным правителем Предела, а Камарин - своей королевой. Королевой в мехах и серебре.