Записки Шеогората

О скорби и утрате, о том, на что готов пойти убийца, чтобы выполнить заказ. Фемслеш, самоубийство, убийство, легкий намек на расизм. Това ела, не ощущая вкуса пищи, даже не видела, что лежит перед ней на тарелке – взгляд заволокло слезами, окружающий ее мир расплывался и терял четкость. Будто на рисунок плеснули воды, и свежие краски потекли, смешиваясь цветами. Только вместо воды – слезы по убитой дочери. Фригга такая юная, такая веселая, так любящая жизнь… разве справедливо, что она лежит в холодной земле?!.. Женщина поднялась из-за стола, всхлипывая. Горло сдавило рыданиями, не позволяя Тове Расколотый Щит сделать и вздоха. Муж не смотрел на нее, мрачно ковыряясь в своей тарелке, но Нильсин обеспокоенно воззрилась на мать. - Матушка, вы опять практически ничего не ели, - упрекнула девушка. Оленье жаркое с овощами и пряными травами было любимым блюдом Товы, Нильсин специально встала с утра пораньше, чтобы порадовать ее, но один только запах еды вызывал у женщины глухую, щемящую тоску. Никогда, никогда ее девочке не полакомиться персиковыми пирогами и горячим луковым супом… - Я не голодна, - прошептала Това, силясь не смотреть на единственное оставшееся у нее дитя. Нильсин так похожа на Фриггу… - Я хочу сходить на кладбище. Проведать… ей, наверное, одиноко. - Женщина! – Торбьорн Расколотый Щит ударил кулаком по столу. – Довольно! Ты Фриггу не вернешь, лишь себя понапрасну изводишь. Может, еще и в могилу ее ляжешь, чтобы кости ее согреть? - И лягу! – с надрывом выкрикнула северянка. Ее боль и скорбь хлынули слезами по запавшим щекам. – Разве мать может своего ребенка бросить?! Разве правильно, что я ее хоронила? - Матушка… - Нильсин протянула к ней руки, но Това отчаянно замотала головой, попятилась, обхватив себя руками за плечи. С лица младшей дочери на нее смотрели глаза старшей… Стремительно развернувшись на каблуках, женщина кинулась прочь. Вслед ей летели звенящие беспокойством крики Нильсин, хриплые проклятия супруга и тихий жалобный плач. Това поняла, что опять плачет, лишь на кладбище, когда зимний ветер запустил в нее зубы, а снегопад посеребрил ее голову. Она не одела ни плаща, ни шали, платье и горе плохо грели. Северянка замерла подле каменного надгробия, равнодушной холодной глыбы, на которой каменотесы обещали выточить цветы и птиц, ласточек. Ее Фригга любила ласточек. Това горько рыдала над последним пристанищем своего дитя. Почему боги так жестоки?! Почему они отнимают детей у матерей?.. Хруст снега под чьими-то сапогами затерялся в вое ветра и плаче скорбящей матери. - Вы потеряли кого-то недавно? – Това вскинула голову и встретилась взглядом с угольно-черными глазами, внимательными и цепкими. Раскосые, глубоко посаженные, они смотрели на норжанку с острого мерского лица, и поблескивали, словно агаты, которыми вышито ее платье. Женщина хотела, чтобы ее похоронили в этом наряде… разве знала она, что придется одеть его в трауре по дочери? - Простите… я не хочу об этом говорить, - почему ее не оставят в покое? Почему не дадут в одиночестве поплакать о безвременно почившем ребенка? Разве Това многого просит? Разве это так сложно?.. Данмерка тряхнула смоляной косой и прикусила нижнюю губу, темную, цвета переспелой вишни. - Безмолвствовать тоже нельзя. Потому-то вы и плачете, сударыня. Ваша боль ищет выхода, гложет сердце, как червь, - эльфка невесело усмехнулась. – Боги выплеснули гнев на наш народ извержением Красной горы. Так отпустите свое горе. Кричите громче, чем драконы! - У меня нет сил, - пролепетала Това, оседая на землю. Данмерка подхватила ее, прижала к себе. Невысокая темная эльфка обладала крепкой хваткой и была горячей, как раскалившийся в печи уголек. Северянка уже успела позабыть, как приятно ощутить чужое тепло. Она больше не могла дарить объятия Нильсин, а Торбьорн сторонился ее, всю его нежность и ласку словно унесла с собой в Совнгард Фригга. Не издевка ли – вместо того, чтобы обнимать родных, Това прижималась к незнакомке, более того – остроухой. Которая успокаивающе гладила ее по плечу и не позволяла упасть. - Что же вы себя губите? Разве усопший желал, чтобы вы вслед за ней в могилу легли? А ваш супруг? Неужто бросите его совсем одного? - Он сильный. Справится… - пробормотала женщина куда-то в шею данмерки, смугло-серую, пахнущую чем-то горьковато-соленым. Эльфка сжала плечо северянки. - И вы справитесь. Позвольте мне проводить вас. Торнбьорн, верно, рассердится, коль увидит жену с серой, но Тове было все равно. И мрачная злость мужа, и нервная растерянность Нильсин, и то, что сама она едва ли не повисла на незнакомой эльфийке. Она устала, так устала… устала плакать, устала горевать, устала жить без дочери. Нехорошо так думать, эгоистично, ведь Фриггу все любили, но… Тове Расколотый Щит хотелось лишь немного тепла, а вышло так, что в сердцах близких поселились заморозки, когда ей столь отчаянно нужно было согреться. Даже в доме она дрожала, а вот данмерка ослабила шнуровку плаща и стянула меховые рукавицы. Она усадила Тову на скамью и деловито огляделась по сторонам. - Богато у вас тут, - эльфка сморщила острый нос. Норжанка пожала плечами с грустной улыбкой. Това не сказала новой знакомой, где живет, покорная, шла, куда ее вели. Весь Виндхельм знает, где дом Расколотых Щитов, а вот сколько живет эльфов в Квартале Серых – всем все равно. - Есть дома кто? Муж или слуги? Азура милостивая, да вы как ледяное приведение, сударыня! Налью-ка я вам меду – враз и теплее станет, а может, и повеселеете еще. Това уже пыталась утопить свою боль в хмеле, но, найдя супругу пьяной, Торнбьорн вылил все вино и мед, что было в доме, на снег во дворе и запер женщину на чердаке, продержал там несколько дней, а после неделю не разговаривал. Това не упрекала мужа, но обида все же тлела в душе северянки. Никто ее не понимает, даже муж, отец ее дочерей. И отчего-то северянке казалось, что во взгляде эльфки она видит отражение собственных мыслей. Когда тонкие серые пальцы втиснули в озябшие ладони Товы чашу с подогретым вином, она вздрогнула и робко посмотрела на данмерку. - Я ведь даже не знаю, как вас зовут… - бездонно-черный взгляд завораживал, затягивал, Това смотрела в глаза серой и не могла наглядеться. Происки даэдра, не может быть таких глаз у творений Девятерых… но когда данмерка улыбнулась и подалась к ней, северянка не отстранилась, только коснулась нежно-сиреневого камня, украшающего амулет на шее эльфийки. - Нисса, - горячо прошептала темная эльфка, бережно укладывая Тову на скамью. И женщина прикрыла глаза, отдавшись во власть обжигающе-горячих губ и пальцев. Истосковавшееся по ласкам тело охотно откликалось на прикосновения Ниссы, северянка плакала от стыда, однако молила не останавливаться. То отталкивала данмерку, то жадно целовала узкие ладони. Как можно?!.. ведь грешно… но так хорошо, так приятно. Нисса развела в стороны бедра Товы, коснулась ее сначала пальцами, а потом – языком. И госпожа Расколотый Щит сладко умирала на скамье в клановом поместье, позабыв и о супруге, и о бедной своей дочери. Това проснулась резко, точно от резкого окрика прямо в ухо, села на широкой скамье, и укрывавший ее плащ соскользнул с нагого тела. Северянка несколько долгих секунд сидела, слушая тишину пустого дома и стук собственного сердца, сквозняк мазнул по голым плечам женщины, а взгляд упал на смятую одежду на полу. И точно раскаленным клеймом, в сознании горела острая, как кинжал, улыбка данмерки. Това прижала ладони к пылающим щекам. О боги… Мара, Акатош, благая Кинарет! Что же она натворила? Видать, горе совсем ее рассудок затмило, если она с женщиной, да еще и с остроухой… а если узнает кто? А если скажут Торнбьорну? Или Нильсин? Как ей потом людям в глаза смотреть? Ох, позор какой… благо, что супруг еще не вернулся и не видел этого. Трясущимися руками Това подобрала платье, кутаясь в плащ, бросилась на второй этаж. Недавнее наслаждение сейчас вызывало гадливое презрение, отвращение к самой себе и к остроухой, что посмела воспользоваться бедой северянки. Как бы из дома ничего не пропало. Тове хотелось сжечь платье, стереть кожу до крови, лишь бы забыть, все забыть… женщина едва не упала, наступив ногой в липку лужу, успела схватиться за стену. И встретилась глазами с немигающим потухшим взглядом Нильсин. Дочь лежала на боку, и платье ее было насквозь мокрым и багровым до черноты от крови из перерезанного горла. Това с глухим всхлипом упала на колени подле тела дочери. Нет… это сон, дурной сон! Не было никакой данмерки, не было измены милому Торнбьорну, и Нильсин, ее маленькая Нильсин… это не она, не она! Ее девочка жива! Това подползла к девушке, коснулась холодеющей щеки и завыла от тоски и безысходности. Слез не было, она уже выплакала все, что могла, по Фригге. А будет ли плакать кто-нибудь по ней? Допоздна засидевшись в таверне и опрокидывая кружку за кружкой в память об убитой дочери, Торнбьорн нашел их только утром. Нагая Това обнимала мертвую Нильсин, и на щеках женщины темнели кровавые дорожки, такие же опоясывали и запястья женщины. Това Расколотый Щит отдала жизнь, чтобы поплакать в последний раз. О себе, о муже, о дочерях. И об успешно выполненном контракте Темного Братства.