Записки Шеогората

Обделенные мужниным вниманием, орсимерки утешаются по-своему. Ночь вождь Бургук решил провести в обществе Шел. Как и сотню предыдущих, как и тысячу последующих. Прежде чем уйти в спальню, он приложил ко лбу руки Мурбул, показывая свою сыновнюю покорность, и кивнул другим своим женам. Лицо Шел самодовольно сияло будто отполированный щит, но улыбка обратилась сконфуженным оскалом, когда вождь расцеловал сначала Гарол, а потом Ароб: - Вы уже подарили мне детей, а чрево Шел пока бесплодно, как не вспаханное поле. Не признает Малакат того союза, в котором сыновья не родились. - Я подарю тебе еще сыновей, муж, - выпалила Шел, прильнув к Бургуку. Она потерлась щекой о висок вождя, прихватила губами острое мужнино ухо. - Будущего вождя крепости Душник-Йал. - Меньшего я и не жду от тебя, Шел, - вождь обнял жену за талию и стиснул ладонью ее грудь под довольный урчащий смех Шел. Завтра она вновь будет демонстрировать всем и каждому синяки, оставленные ласками вождя, а Бургук подарит ей украшение – доказательство мужней любви. Шел носит их все, позволяя золоту мерцать на солнце. У коваль-жены Бургука Гарол из драгоценностей только простой железный браслет, который ей выковал сын, а у Ароб – костяной гребень. Но свой долг перед крепостью они выполнили, родили сильных сыновей, трудящихся во славу Малаката, во благо Душник-Йал, а Шел отравляет себя собственной гордыней. Малакат ведь все видит. Видит, как одиночество и равнодушие Бургука толкает его жен на грех. - Пойду в кладовую, - Гарол накрыла хлеб льняной салфеткой и взяла кувшин с молоком, - пахнет там гнилым, как бы не испортилось чего. - Я с тобой, - Ароб пошла вслед за коваль женой, старая не слышать хриплого рычания мужа и громких, слишком громких стонов Шел. Бургук месяцами не приближался к Ароб и Гарол, отдавая свой пыл только любимой жене, но женское тело требовало своего. Руки теряли твердость, не так уже сильно била молотом Гарол, не так метко била из лука Ароб. Потому и прикрывали так плотно дверь в кладовую и оставляли одну свечу освещать их позор. Из них двоих Ароб смелее. Она стиснула в объятиях Гарол, уткнулась носом ей в шею, отчего коваль-жена задрожала как в лихорадке. От жарких прикосновений она всегда трепетала, словно лист на ветру. Охотница спустила с ее плеч рубашку, стиснула грудь, мяла и играла упругой плотью, слушая надрывное дыхание Гарол. В свете свечи ее кожа казалась песочной, а вот у Ароб в полумраке приобрела нездоровый землистый оттенок. Гарол зажала соски между пальцами, облизнула голодно клыки, когда Ароб опустилась перед ней на колени и задрала ее заскорузлую юбку. В густой курчавой поросли между бедер орсимерки виднелось ярко-розовое, истекающее прозрачным. И Гарол закричала, выгнувшись, когда язык Ароб скользнул в ее влажность. Охотница пробовала свою сестру на вкус, вжималась лицом в ее промежность и сипела, если Гарол слишком сильно дергала ее за волосы. Язык поглаживал, проникал глубже или, напротив, щекотал самым кончиком, пока коваль-жена вождя не оседала на пол, сотрясаясь. Ароб терпеливо ждала, ерзая на месте. Между ног сделалось жарко и мокро, пальцы сами тянулись туда, но проклята та орсимерка, что мужниным правом сама тешится. Когда Гарол, еще вздрагивая, садилась на стылом полу кладовой, охотница ложилась на спину и разводила широко ноги, спустив бриджи. Раздвинув складки плоти, она открывалась навстречу Гарол, впуская в себя ее пальцы, и стискивала запястье женщины, сама выбирала темп. Быстрее, быстрее, точно скачка на горячем скакуне. К двум пальцам присоединялся третий, четвертый, весь кулак, и Ароб алчно вращала бедрами, насаживаясь на руку коваль-жены. Она обмякала, искусав до крови губы и растерев себя внутри едва ли не до крови. Гарол хотела отнять руку, но Ароб не позволила. Она поднесла пальцы кузнеца к губам и вобрала их в рот, слизывая с них собственный вкус. Щеки Гарол темнели смущенным румянцем, но она не противилась, а после и вовсе прижималась губами ко рту Ароб. Наверху задыхалась от воплей Шел, стремясь возвестить всю крепость о своем наслаждении. А об удовольствиях двух жен вождя Бургука не знал никто. И слава Малакату!