Приборы ровно пищали, оповещая всех о том, что Нил Абрам Хэтфорд будет жить. Шрамы на запястьях были спрятаны под бинтами, но Стюарт будто видел сквозь них. Запомнил, когда сдерживал кровь до приезда скорой.
Каким же он был идиотом. Знал же, что пусть Нил и скрывает свои подлинные эмоции, но он любил и любит по сей день Тодда больше жизни.
— Только очнись, Абрам... — Шептал он, спрятав лицо за руками. — Прошу, очнись, твоя мать мне никогда не простит, если ты умрёшь. Я себе никогда не прощу, если ты умрёшь... Я не могу потерять ещё и тебя, ребёнок... — Он боялся даже взглянуть на племянника, такого бледного и холодного, как труп, которого по каким-то причинам всё ещё пытаются оживить. — Я люблю тебя, Абрам, прости меня, прошу, я был идиотом, когда говорил тебе те слова. Прости, прости, прости!..
Причина была одной: Стюарт Хэтфорд. Его деньги сохраняли какую-никакую жизнь Абраму уже второй месяц. Но сам Стюарт приходил в больницу не так часто — раз в две недели, но, отдать ему должное, звонил он по раз семь за день и постоянно просил врачей включать видеосвязь. Было не очень понятно: был ли Стюарт занят, или же просто не хотел видеть вживую Абрама в таком состоянии, но факт остаётся фактом — Хэтфорд очень сильно любил своего племянника и отдал бы всё, чтобы сохранить его жизнь.
И поэтому Абрам был ему очень благодарен, потому что кроме него парня больше никто не навестил, что любезно рассказали Хэтфорду (младшему) врачи, когда тот наконец очнулся.
— Не удивлён, — пустым взглядом пялясь в зелёную стену, сказал Абрам, а затем хрипло рассмеялся. — В этом мире у меня есть только два близких человека: мой сын и дядя... Ну, теперь только дядя...
Конечно врачи знали о последних
событиях его жизни, но, по совету Стюарта, не лезли к нему с жалостью и, как сказал старший Хэтфорд: «ненужными советами».
Спустя полторы недели после того, как Абрам проснулся, его выписали, и, честно сказать, никогда Абрам Хэтфорд бы не признался даже себе в том, что боится идти в собственный дом, в который когда-то бежал со всех ног к самому родному человеку в жизни, чтобы только увидеть его улыбку, когда он побежит к нему с самого порога, крича: «ПАПА-А-А-А!!!»
Сейчас же он шёл в свой собственный дом, как на расстрел, спотыкаясь о каждый камень и собственные шнурки. Недавно зажившие запястья ныли и чесались, Абрам постоянно хватался за манжеты рукавов, лишь бы не расчесать руки в кровь, хотя повторное попадание в больницу не казалось таким уж и плохим.
Вот он подъезд. Вот лифт. Вот родная дверь, всё ещё опечатанная после его попытки самоубийства.
Теперь уже не опечатанная.
Абрам одним резким и пропитанным злостью движением содрал бумажку и трясущимися руками открыл дверь. В нос ударил запах хлорки, не выветренной то ли после убийства Тодда, то ли после попытки Абрама покончить с собой.
Первым делом Абрам пошёл на кухню, где достал все разноцветные ложки и тарелки, аккуратно сложил их в коробки, написав на ней: «СТЮАРТУ».
— Папа! — Пытаясь перекричать шумящих людей в магазине, крикнул Тодд. — Давай купим эту посуду? — Он указал на детский набор разноцветных тарелок, мисок, ложек, вилок и стаканов.
— Нам мало разноцветного в доме? — Спросил Нил, но всё же положил набор, выбранный его сыном, в корзину.
— Это ты у нас любишь всё серое, папа, — закатил глаза и направился дальше, в отдел с банными принадлежностями.
Далее он пошёл в ванную, откуда забрал зубную щётку, пасту с изображением динозавра и вкусом какой-то до ужаса сладкой конфеты.
— О Боже, — вздохнул Нил, когда глаза Тодда загорелись при виде глупой щётки с лисёнком на ручке и зубной пасты с динозавром. — Не говори, что мы купим этот кошмар со вкусом сладкой бомбы и странную щётку с лисой с криво наклеенной мордой.
Тодд лишь молча, с жёстким требованием в глазах положил в тележку набор таких щёток и несколько зубных паст.
Ещё не раз он будет подбегать к отцу и дуть ему в лицо после чистки зубов, отчего от кривился и говорил, что бабл-гам полный отстой.
Зубная щётка и паста отправились в ту же самую коробку для Стюарта.
Следующей была гостиная, в которой висели их совместные фотографии, сделанные за последние года: где-то Тодд ещё совсем крошечный на руках молодого Абрама, который держит его как самое драгоценное сокровище в этом мире и смотрит так, словно весь мир не имеет значение, кроме ребёнка на руках. Где-то они с Тоддом путешествуют: тут и Париж, и Прага, Санкт-Петербург, Мюнхен, Милан, Рим, Брюссель... Где-то это просто домашние фотографии: Тодд и Абрам пекут печенье первый раз в жизни (закончилось не очень хорошо), Тодд и Абрам смотрят телевизор, наряжают ёлку, готовятся ко Дню Благодарения.
На этих фотографиях запечатлена почти вся их совместная жизнь.
Фотографии отправились в ту же самую коробку для Стюарта.
В свою комнату он не заходил, она была пустой, все его вещи Стюарт уже перевёз, по его же просьбе. Поэтому последней комнатой, которую посетил Абрам, стала детская.
Абрам схватился за угол двери, когда увидел, что все вещи так и остались на месте. Стюарт решил их не трогать, оставив последнее слово за племянником.
Он прикоснулся к стенам, на которых изображены разные животные, нарисованные самим Абрамом, когда Тодду было два с половиной года.
Комната была пустой, там находился только детский стул, на котором расположился Тодд в респираторе и Нил, красящий стены.
— Вот так, малыш... — Улыбался парень, вырисовывая фигуру зайчика на стене. — Давай, угадай, кто это?
Тодд своими большими и умными глазами уставился на стену в довольно комичном непонимании, что было оправдано, надо сказать, ведь из Джостена был плохой художник. Заяц был больше похож на что-то мифическое, нежели на других представителей своего вида.
— Котик? — Будто уговаривая отца поверить в это, спросил Тодд?
Нил громко рассмеялся.
Абрам провёл по котику-зайчику рукой, ощущая слёзы, стекающие по щекам, затем перевёл взгляд на комод, где хранились все рисунки Тодда с возраста трёх лет, когда он только учился держать карандаш.
Достав папку, Абрам начал пересматривать рисунки, где по большей части был изображён сам Тодд, Абрам, Туча (чем-то подозрительно прохожая на зайчика-котика со стены), и Стюарт.
И везде подпись:
Папа, Стюарт, я и Туча.
Ну иногда и:
Я, Папа, Туча, Стюарт и какая-то тётя.
Право, Стюарт часто знакомил Тодда со своими пассиями.
Абрам только и успевал, что стирать слёзы и всхлипывать, перебирая рисунки, которые местами намокали от влажности, попадающей на них.
Когда Абрам складывал рисунки, он почувствовал, как ноги перестают его держать. Из последних сил он рухнул на маленькую кровать, наткнувшись носом на огромную (около двух метров, как она вообще помещается здесь?) плюшевую лису, которую Тодду подарил Стюарт на шестой день рождения, и которую мальчик оберегал как зеницу ока.
Обняв игрушку, в нос сразу же ударил запах детского одеколона («папа, мне это нужно! Ты пахнешь, как мужчина, а я как посетитель конфетной фабрики!»), зубной пасты и конфет.
Это был запах детства, которое так и не началось у Абрама, это был запах детства, которое так рано закончилось у Тодда.
Абрам сломался, впадая в истерику, но не в ту, которая была тогда, когда он увидел Тодда в
том состоянии (странно, но в этот момент он вообще не вспомнил, что в этой комнате он и обнаружил Тодда, мёртвого. Видимо воспоминания перебороли эти ужасные видения. На время, конечно...), а в ту, которую обычного называют самой отчаянной — в безмолвную. Слёзы стекали по его лицу и раз в полторы минуты раздавались тихие всхлипы, но больше ничего не было слышно. И только спустя полчаса, когда голова лисы промокла насквозь, послышалось тихое, отчаянное, молящее:
— Я так хочу домой... Я так сильно хочу к тебе, Тодд... Прошу, Лисёнок, вернись ко мне, я куплю тебе все конфеты этого мира, я разрешу тебе разрисовать все стены дома, я поеду с тобой в тот парк, который ты упрашивал меня посетить полгода... Я сделаю всё, что угодно, малыш. Только вернись ко мне, пожалуйста...
