***
В квартире образовался самый настоящий хаос. За все дни затворничества Регина не вынесла мусор ни разу. На столике в гостиной образовалась натуральная гора из фантиков от самой разной еды. Помимо фантиков, здесь были упаковки из-под пиццы и пластмассовые контейнеры, в которых когда-то хранились суши. Готовить нормальную еду у Серебренниковой попросту не было сил, да и как такового желания тоже. Дядя настаивал на том, чтобы девушка на время переехала к родителям, но это было равноценно самоубийству, о котором она и без того задумывалась. Только с родителями она этот грех на душу возьмет гораздо быстрее. Ей никогда не приходилось думать о том, чтобы лишить себя жизни. Какой бы ужас в жизни не творился, как бы Регине плохо не было, она и подумать не могла о том, чтобы наложить на себя руки. Но сейчас всё приобретало абсолютно другой оттенок отчаяния. К прочей злости и обиде на Разумовского и Грома, Регина начинала думать, что во всем произошедшем была и ее вина. И постепенно эта тихая мысль с первых дней всего этого кошмара росла и становилась всё больше и больше. В конце концов, Серебренникова стала думать об этом серьезно, и общее состояние помогало убедить себя в том, что она плохой человек. «Если бы ты была внимательнее, то всё бы давно поняла. А ты, влюбленная дура, не хотела видеть. И что теперь? Из-за тебя погибли люди!» Эту фразу, но разными словами она повторяла изо дня в день. И с каждым разом уверенность в этом покрывалась новым слоем хитина. Будь она чуточку внимательнее, то раскрыла бы план Сергея, и тогда люди были бы живы. Тот бедный мальчик был бы жив… Её рвало от собственных переживаний и нервов, да и к тому же рацион питания и беременность не облегчали ситуацию, а скорее усугубляли. Желудок болел, как и горло, и в трубку телефона Регина говорила хриплым голосом. От этого Фёдору Ивановичу становилось не по себе, и тётя Лена стабильно по вечерам капала ему валерьянку в граненый стакан. Если верить пяти стадиям принятия всего этого кошмара, то Регина была примерно на четвертой — депрессии. Отрицание она еще пережила в первые сутки, потом очень злилась на всех, и даже на ребенка, который не успел родиться. Потом пыталась торговаться, спрашивала у дяди, возможно ли встретиться с Сергеем, но всё было тщетно. Да и что бы она ему сказала? Как его ненавидит? Или как сильно любит? Одно другому не мешало, скорее эти две составляющие дополняли друг друга и усиливали. Чем больше возрастало одно в ощущениях, тем сильнее и чудовищнее становилось второе. И помимо суицидальных мыслей на фоне депрессии, Регина с новой силой подумывала об аборте. Она находилась в настолько ужасном состоянии, что сложно было представить, будто такой человек, как она в силах стать родителем. К тому же, родителем одиночкой. Да и чего греха таить, отчасти Серебренникова боялась, что родись у неё ребенок от Сережи, он станет таким же, как он. Переживёт ли она что-то подобное вновь? Вряд ли… Общаться ни с кем Регина не хотела. Кроме семьи ни на чьи-то звонки и сообщения она не отвечала. В социальные сети и вовсе не заходила, это она прекратила делать еще в первые два дня, где чуть ли не каждый второй пост был про Разумовского. Читать о том, какой ужасный Чумной Доктор, зная, кто скрывался всё это время под его маской попросту невыносимо. В компании никто не препятствовал больничному, так что даже рабочие чаты Регина продолжала игнорировать на предмет наличия сообщений. Единственный человек, чей звонок Регина ждала, это Игорь. Из всех она злилась на него больше всего, потому что он, зная её с детства, позволил себе усомниться в правдивости её слов. Он обвинял её в предательстве, но и она не в меньшей степени винила его в этом же грехе. В её глазах подобный довод казался предательством их дружбы и братско-сестринских взаимоотношений. Как он мог подумать о том, что Регина могла это всё допустить? Они ведь воспитывались чуть ли не по одним законам и правилам, отцы-тезки дружили и вместе служили. Они ведь семья, а ближе семьи нет никого. Теперь думалось, будто и не было никогда этой семьи, либо же она была в какой-то параллельной жизни, и только блеклое напоминание, точно сон, насылало какое-то призрачно-мечтательное ощущение доброй тоски по тому времени, когда они были дружны и близки. А теперь… А теперь они с Игорем не разговаривали. Она потеряла брата. Потеряла любовь. Потеряла себя. Потеряла друга. Но самое главное — потеряла веру в жизнь. Смысла за что-то цепляться и двигаться дальше не было. Хотелось перестать дышать, но уже никогда не выныривать на поверхность за спасательным вздохом.***
Иру никогда не раздражало тиканье часов. Ко многим звукам она относилась довольно спокойно, и совсем недавно поймала себя на мысли, что вслушивается в то, как работают часы на руке отца. Всегда ли они так громко работали, или это какая-то новая модель, которая оказалась излишне шумной? Спросить она не решалась, только морщила нос и старалась долго не находиться рядом. Сидеть в тишине удавалось только в собственной комнате, да и все прочие звуки, которые её раздражали, она подавляла с помощью музыки. Будь то наушники, или максимум динамик на айфоне, она погружалась в звучание музыки и старалась поддаваться этому чувству, не думая ни о чем постороннем. Но постороннее, как назло, лезло беспорядочно в голову. Ирины кошмары участились. С каждым разом картинки в её сознании обретали всё более яркие краски, которые едким пятном страха въедались в черепную коробку. Как татуировка, которую уже никак не свести и ничем не перекрыть. А она очень пыталась скрыть этот партак, лишь бы избавиться от чувства тревоги и поспать хотя бы одну ночь нормально. Однажды она так громко кричала во сне, что мама осталась с ней спать в одной кровати. Жизнь постепенно превращалась в кошмар наяву. После выходных Иру ждал новый сеанс у Рубинштейна. На минуту утром, перед занятиями, она задумалась о том, а не сказать ли отцу, чтобы подобрать ей другого психиатра, чьи сеансы наконец-то принесли бы какой-то результат. Эту мысль она не отрицала, но пока решила оставить до вечера. Все эти разговоры и практики, рекомендуемые Рубинштейном, не помогали ей от слова совсем. Учёба начала скатываться. С привычных «пятёрок» Ира опустилась на «четвёрки», а порой даже «тройки». Преподавателей она могла слышать через раз, а все остальное время уходило на то, чтобы хоть как-то концентрировать своё внимание на элементарном — записи лекций. Всё чаще она стала засыпать прямо за партой, сложив руки перед собой одна на другую. Засыпала и видела перед глазами излюбленную мягкую подушку. Мечта о нормальном сне стала слишком навязчивой, и даже на тех предметах, на которых Томаш всегда старалась быть внимательной, теперь проходили для неё в сонном состоянии. — Ир, у тебя всё нормально? — как-то после очередной пары спросила одногруппница. Ира, закинув в сумку лекционную тетрадь, сморщила нос и натянуто улыбнулась. — Конечно, а разве не видно? — Если честно, не очень. Ты видела вообще себя в зеркале? Бледная, сонная, вялая. Тебе бы к врачу. Эта забота раздражала. В таком не выспавшемся состоянии Ира чувствовала себя как оголённый нерв или натравленная собака, готовая кинуться на кого угодно, кто посмеет нарушить ее покой. И чего она лезет не в своё дело? Как будто у Томаш дома ни одного зеркала нет, и она не знает, как выглядит на самом деле. — Ага, уже бегу и падаю. Спасибо за заботу. — фыркнула раздраженно Ира и поспешила покинуть университет. Вадим как всегда ждал Иру у ворот универа. На лице красовалась привычная ухмылка, и сегодня она бесила Иру. Хотелось пихнуть его в лицо, лишь бы перестал лыбиться и молча вез ее куда надо. Сев в автомобиль, Томаш пристегнула ремень и уставилась в окно. — Я с утра надеялся, что принцесса Несмеяна исчезнет, а всё оказалось куда хуже. — пошутил Вадим, повернувшись слегка к Ире. — Просто поехали уже. — коротко ответила Томаш, скрестив руки на груди. — Чего случилось то? Тебя опять задирают те чмошники? — А что, папочка хочет пойти разобраться? — съязвила Ира, глянув наконец-то на Вадима. — Поехали уже, ничего не случилось. Вадим понял, что сейчас его шутки неуместны, это немного не то раздражение, которое он любил поддевать еще сильнее и раздражать свою жертву. Всё оказалось гораздо хуже, и потому мужчина, напевая себе тихо какую-то грустную мелодию, вырулил с территории университета. До офиса, где принимал Рубинштейн, они доехали молча. Ира поскорее вышла из машины, не став дожидаться Вадима, и бегом вошла внутрь. Здание ей не нравилось, как и не нравился кабинет, в котором принимал Рубинштейн. Абстрактные картины на стенах казались несуразными плевками краски на холст, и Ира начинала придираться к ним, мысленно называя их «издевательством над искусством». До глупости хотелось сказать Рубинштейну, что они идут проводить сеанс в Эрмитаж, где картины в тысячу раз красивее и интереснее. Но, к несчастью, приходилось терпеть излишне светлый кабинет со скромным минимализмом и водой из куллера. — Скажите, Ирина… — Ира, я не люблю, когда меня называют полным именем, я же уже говорила, — ровным тоном проговорила девушка, сидя в кресле со стаканом воды. — Ах, да… Простите. К слову, я заметил, что это не единственное, что вас раздражает, не так ли? Сегодня вы излишне нервная, у вас что-то случилось? — Случилось то, Вениамин Самуилович, что все ваши советы мне не помогают. Мне только хуже. Я подумываю отказаться от вашей помощи. Повисла короткая пауза. Губы Рубинштейна дрогнули в странной нервной ухмылке, которая тут же исчезла. Он отодвинулся от стола и начал копаться в одном из ящиков. — Значит, я вам предложу средство, которое точно поможет. — с добродушной улыбкой сказал Рубинштейн и поставил перед собой пластиковый флакон с таблетками. — Я надеялся, что мы с вами сможем побороть последствия с помощью бесед и определенных практик, но, исходя из того, что вы мне рассказали, я думаю, что придется прибегнуть к лекарствам. Ира внимательно вгляделась в флакон перед Рубинштейном. — Дайте угадаю, мой папа вам за это должен заплатить, потому что это какая-то чудодейственная импортная пилюля? — Ну что вы, Ира, это не требует дополнительной оплаты, наоборот, всё входит в оказываемые услуги. И вам не придётся покупать препарат в аптеке. Вы там его и не купите, это исключительно мой продукт. Я буду выдавать его вам в определенных дозировках, в зависимости от того, какое будет ваше состояние. Согласны? Томаш смяла пальцы, а затем неловко сунула ладони между коленей. Лекарства при лечении проблем с головой всегда ощущались как что-то из страшных рассказов или фильмов про на голову больных. Но Ире было плохо, очень плохо, и справляться самостоятельно с этим дерьмом в голове она не могла. Не было больше сил. И раз уж всё так просто звучит, почему бы ей не согласиться?.. — Хорошо, я согласна. — Отлично! — радостно всплеснул руками мужчина. — В таком случае, вам необходимо пить по таблетке неделю, а затем мы с вами встретимся и поговорим, есть ли какие-то изменения. Договорились? — Да… — Ну, прошу. Вениамин Самуилович поближе придвинул флакон с таблетками к Ире. Девушка, вцепившись пальцами в подлокотники кресла, резко встала и взяла упаковку. Таблетки внутри зашуршали, загремели, стукнувшись об пластмассовые стенки, и Ира поспешила утихомирить шум, сжав флакон плотнее в ладони. — До следующего сеанса, Ирина. — улыбнулся Рубинштейн. Ира, поджав губы, подхватила свою сумку с маленького столика и поспешила к выходу из кабинета, дернув ручку, она бросила прощальный взгляд, полный осуждения с нотками сомнения, на Рубинштейна. — До свидания. Дверь хлопнула, Ира поспешила забрать свои вещи и как можно скорее смыться из офиса. Странное липкое чувство тревоги её посетило после той самой улыбки мужчины. Почему у него была такая реакция? Гадать не перегадать, и потому Ира решила, что самое время выпить таблетку. Откупорив флакон, она достала одну капсулу и сразу же отправила ее в рот. К счастью, в машине была бутылка воды, и Ира запила таблетку. Оставалось только прислушиваться к своим ощущениям и наблюдать.***
Спать Игорь не планировал. Его настолько сильно терзали сомнения, что он сам не заметил за собой, как впал в прострацию. Для приличия поворчал на Кольцова по поводу того, что тот взял Юлю, но потом понял, что Пчёлкина слишком своенравная женщина, чтобы ее смог кто-то уговорить не лезть в это дело. Скорее Максим остался бы в Петербурге, чем она позволила себе упустить такую возможность. Ворчать, к слову, Игорю долго не пришлось, он всё прокручивал в голове прощание с Полесковой, и не мог понять, что не так. Было что-то странное в их прощании, он будто что-то слышал, но не мог понять — что именно. Такое бывает, когда думаешь о чем-то настолько сильно, что не слышишь то, что тебе говорят. Вернее, ты слышишь, но настолько не вдумываешься в сказанное, что не понимаешь смысл слов. И Гром ощущал присутствие так называемой ямы в том, что говорила ему Влада. Там, у лифта, она что-то ему сказала, но эту яму создал шум от закрывающейся кабины, а не его задумчивость и нежелание слышать собеседника. И как бы Игорь не старался по памяти прокрутить этот момент и догадаться, что же ему сказали, у него ничего не получалось. Бодрость тела покинула его спустя час пребывания в поезде, умеренный стук колес и покачивание сделали свое дело. Не хватало только колыбельной для пущего эффекта, иначе бы Игорь сомкнул глаза раньше. Разбудил его Максим, когда они уже были в Москве. Была еще ночь, перетекающая в утро, и челюсть сводило от зевков. Решено было ехать к Максиму домой и доспать еще хотя бы несколько часов, прежде чем начинать какую-то бурную деятельность. Гром против не был, к тому же его сильно манило обратно сомкнуть глаза и не думать о том, что ему предстоит сделать. В квартире у Кольцова они расположились кто куда: Юле досталась кровать Макса, сам он был вынужден спать на диване, а Грому достался старый матрас с продавленными пружинами, который, как сказал Макс, он уже полгода не может вынести на мусорку. Игорю не привыкать, к тому же, дома у него тоже всего лишь матрас на поддонах, разницы практически никакой, только пружины слишком ощутимо впиваются к ребра. Но даже это не страшно, скинул куртку, так и остался в одежде спать, устроившись на небольшой диванной подушке из грубой оббивки. Жаловаться ему не приходилось. Окончательно Игорь проснулся часам к девяти. Юля и Макс ещё спали, видимо избалованные поздними подъемами, а Игорь, прикрыв дверь в комнату, занял кухню. Надо было позвонить Владе, сказать, что он добрался и всё с ним хорошо. Найдя в контактах номер Влады, он нажал вызов и подошел к окну, уперевшись к холодное стекло лбом. — Алло, — проговорил тихо Игорь на закончившиеся гудки. — Привет, Игореш. Ну как добрался? Игорь прикрыл глаза, испытав терзания от того, как нежно звучал голос любимого человека по ту сторону звонка. — Всё в порядке, как ты? Уже на работе? — Я… Нормально. Немного опоздала сегодня, но ничего, все хорошо. Что-то было не так в том, что говорила Полескова. Вернее, в том, о чем она умалчивала. Это было понятно еще из того, как звучал ее голос, да и к тому же эти паузы между словами наталкивали Игоря на сомнения. Наверняка что-то случилось. — Точно? — Игорь дал шанс Владе рассказать всё, как есть. — Конечно, да, не переживай. — успокоила майора девушка. — Тебя, наверное, уже тоже делами закидали? — Ну… Можно и так сказать. Буду выяснять подробности. — Тогда удачи тебе и сил, а мне… Пора. Обязательно набери мне вечером. — Хорошо, я постараюсь. — Целую. Целую. Игорь провел пальцем по маленькому дисплею телефона и тяжело вздохнул. Лучше бы она его действительно перед работой поцеловала, а не прощалась так по телефону. Нахмурившись, Игорь вгляделся во двор дома и припаркованные островками машины. Чем быстрее он уладит здесь дела, тем быстрее вернется в Петербург. Нельзя откладывать всё в долгий ящик, нужно начинать активные поиски.