you can do better than that

минхо нервно перебирает пальцами приподнятую юбочку кутикулы, которую старательно отодвигал заострившимися краями ногтей, и периодически пытается отщипнуть сухую и твердеющую кожу. его другая рука занята ладонью чанбина — и он вцепился в неё так, словно она держит его над пропастью. его внешнее спокойствие — которое он оценивающе рассматривает в зеркальном отражении залитых солнечным светом витрин, мимо которых они с чанбином идут — компенсируется густым, вязким привкусом крови на языке, оттого что он снова и снова больно раскусывает не успевающие зажить язвочки на внутренней части щек. — мин? — чанбин зовёт его, явно заметив, что минхо пытается найти связь с реальностью, когда они подходят к кафе. — всё хорошо, — минхо стряхивает с себя чувства, как кот стряхивает капли воды, застрявшие на усах. не то чтобы ситуация вызывает неприятные воспоминания. с этим можно было бы бороться, минхо думает с сожалением. воспоминания — хуйня в сравнении с эмоциональными флэшбеками. минхо чувствует накатывающий на него неостановимой волной стыд. он ощущает, как его щеки начинают гореть, и привычная тошнота выходит на первое место. — мин, ты со мной. ты выбрал это место, потому что оно тебе дорого, чтобы показать мне, — чанбин шепчет ему в ухо, пока минхо с растущей паникой в глазах смотрит на знакомые лица работников кафе. он невольно думает, как теперь он выглядит в глазах других людей. ну вот буквально, если посмотреть на него со стороны: вечно собранный и строгий, слегка странноватый, но сейчас — сжимает кулаки так сильно, что при разжатии найдутся глубокие выемки крест-накрест линии жизни, и смотрит на все сквозь призму того, кого силой приволокли, чтобы доказать что-то, к чему он совсем не готов. подумают ли люди, что минхо плохо, ужасно? свяжут ли это с фигурой чанбина рядом? боже, минхо не хочет выставлять чанбина гребанным тираном, он не может, нет, не тогда, когда чанбин — самый лучший и самый светлый человек в его жизни, а все его вздроги и страхи — гематомы, оставленные истинным тираном, чьи следы на нем никто никогда не замечал... стоп. хватит. он может с этим справиться. может же? потому что чанбин прав. минхо решил сделать это, наконец-то. встретиться лицом к лицу с тем фактом, что всё, блять, хорошо, даже когда кажется, что нет. — пошли, пока я не передумал, — минхо тянет чанбина внутрь и прижимает подбородок к воротнику, машинально опустив голову и по рисункам на плитке ведя их к столику в углу. он как-нибудь позже придумает, как сделать заказ, сейчас для него главное — сесть. сесть. сесть, пока ноги не поджались как у новорожденного оленёнка. он слегка толкает чанбина сесть первым и сразу же замирает, переплетая собственные ладони в почти виноватом жесте. — ты же не передумал? боже, почему он просто не может перестать вести себя так. как жертва. клыки больно вонзаются в легонькую пленочку на ранке, и минхо сглатывает мерзкий налет из запекшейся крови на языке, сцарапывая его передними зубами. — мин, это лучший способ отпраздновать годовщину с тобой. мне здесь нравится, — чанбин очевидно старается не подавать вид, что замечает его поведение. минхо почти злит то, как идеально чанбин справляется с его, минхо, проблемами. он всегда знает, что нужно говорить, всегда знает, чего говорить не нужно. минхо прокручивает у себя в голове несколько фраз и сценариев. что бы мог сказать чанбин (что ожидал услышать минхо от чанбина, на самом деле). например, "не делай из мухи слона", "все же нормально, ты чего", "перестань вести себя так, будто ты меня боишься" (от того, что это реальные слова, и они обладают вполне реальным голосом, минхо выворачивает наизнанку), "ерунда", "звучит так, будто ты хочешь, чтобы я передумал". — окей. я присяду на секунду, извини, — минхо опускается напротив, кладет лицо в кольцо из рук, вдыхает запах жидкости для полировки столов. — я могу пойти сделать заказ для нас, — минхо чувствует, как ладонь чанбина кружит над его макушкой, но не осмеливается приземлиться. минхо благодарен. — нет, — он поднимает голову и смотрит на мягкое лицо чанбина. — я должен сделать это правильно. он почти встаёт, но чанбин снова зовёт его. — мин, ты никому ничего не должен. минхо коротит на несколько секунд из-за этой фразы. он замирает, делает несколько вдохов и выдохов и улыбается с таким количеством любви, которое только может достать и выжать из непослушного тела. — я знаю. спасибо, бинни. может быть, стоит ещё немного посидеть, думает минхо. они никуда не торопятся. чанбин не встанет и не уйдет и он не будет шантажировать минхо стыдом и уговаривать его взять себя в руки. чанбин не тот человек, что нанес ему травму, и даже не похож ни на одного из тех, что пытался его "вылечить". — минхо-оппа, — звенит голос чонён, и она подпрыгивает к их столику с тряпкой в руках, — как классно видеть тебя тут в твой выходной, мы по тебе безумно скучаем, — она улыбается самой своей зубастой улыбкой, отчего на ее носике появляются смешные горизонтальные морщинки. — побуду сегодня, — она кланяется чанбину, как будто только его заметила, — вашей официанткой. — оу, — минхо хмурится и чувствует себя персонажем в замедленной съёмке. жутко неповоротливым, хоть и знает, что хочет сделать — материя реальности не поддается скоростям его мозга. — не обязательно, чонён... и в этот же момент чанбин говорит, обескураживающе улыбаясь его сотруднице, что с любопытством и дружелюбием изучает новое лицо: — очень мило с твоей стороны. минхо закрывает рот с еле слышным клацаньем зубов. обкусанная распухшая губа ноюще смыкается с верхней, и он чувствует, как голая, раненая слизистая соприкасается с его кроличьими единичками. минхо пытается представить себе идеального себя. того, каким бы он хотел быть. что бы сделал этот минхо? что бы сказал? как бы повел себя? в его голове тут же рисуется сценарий, что идёт вразрез всем ужасным эмоциональным паттернам, и с пару мгновений настраивается на актерскую игру. это не неправильно — повторяет себе минхо — потому что он не играет другого человека. он обманывает свой встревоженный и запуганный мозг. — хорошо. скажи, ещё остались тирамису? и если нет, не могла бы ты попросить сделать, для нас? у нас сегодня годовщина, — минхо сглатывает, пряча дрожащие руки под стол. стоит ли что-то ещё говорить? минхо не уверен. ему никто не подаёт знаков, что стоит заткнуться. — я обычно ворую последние с утра, но думаю, это особенный случай. не прячься. не прячься. это чонён. чонён солнышко. минхо поднимает глаза на девушку и часто моргает, а когда видит на её лице удивление, с вызовом поднимает бровь. — конечно! — обработав всю информацию, чонён снова улыбается до складочек на переносице. он почти видит, как она сдерживается, чтобы не затрясти счастливыми кулачками у своих щек. — я так счастлива за вас. поздравляю! тирамису обязательно будет. напитки? — она вытаскивает телефон, чтобы написать в заметках, и минхо чувствует, как напряжение с плеч снимается слой за слоем. fake it till you make it. — латте с ореховым сиропом, — чанбин не перестает улыбаться мягко и терпеливо, и он выглядит как самый открытый к диалогу человек на планете. минхо отсюда чувствует, как сильно он нравится чонён. в отличие от него, минхо, у чанбина нет трудностей с тем, чтобы нравиться. — мой любимый. если ты не знаешь, какой мой любимый, ты больше не мой любимый миньон, — минхо уверенно и строго говорит, доставая наконец руки из-под стола и лязгая цепочкой браслета о глянцевую поверхность. чонён намеренно ненатурально вздыхает и прикрывает тыльной стороной руки, занятой тряпкой, рот. минхо всё ещё считает это негигиеничным. — я думала, твой любимый миньон — чонин. хотя я понимаю, о чем ты. мы с ним биба и боба, сиамские близнецы, где он, там и я, вот я дурочка. а... — она смеётся легко, отвечая на его слова, а затем слегка мнется. — а как давно вы с... — она смотрит на чанбина, затем на минхо, и они снова почти одновременно говорят. — со чанбин. — год. минхо откашливается. — мы с чанбином вместе уже год. чонён не спрашивает ничего дальше, понимающе кивает, улыбается, кланяется в извинение и обещает разобраться с тирамису. убегает, слегка придерживая юбку с двух сторон, и минхо в изумлении провожает её взглядом. — фух, — выдает минхо и откидывается на спинку диванчика. чанбин тянет к нему руку через стол, кладя ее тыльной стороной на поверхность. минхо благодарно кладет сверху свои пальцы, мягко постукивая по чужому запястью, и легко улыбается шагу, который только что сделал. можно сказать, мастерски сыграл. иногда ему нужно делать это, чтобы убедиться, что он пишет сценарий для самого себя, а не кто-то другой. и все может идти так, как он хочет. — чонён? та самая замечательная булотька с корицей, которая напоминает тебе котенка и которую ты хочешь удочерить в качестве домашней кошечки и каждый день чесать ей подбородочек, чтобы она хмурила носик? — чанбин намеренно кривляет его голос и пальцами щекочет его костяшки. — теперь я вижу. действительно булотька. минхо с придыханием смеётся и чуть прячет лицо в воротник. — ну и где я не прав? — бормочет, но щеки начинают болеть от сдерживания улыбки. тревога и тошнота немного отступают. — ты всегда прав, мин, — чанбин мягко гладит его ладонь и минхо расслабляется. действительно расслабляется. день, которого он так боялся, настал и не принес с собой ничего из того, что вселяло в него животный ужас. есть что-то невообразимо запутанное и неизведанное в процессах, через которые вынуждены проходить люди, поставившие перед собой целью жить, несмотря на травмы. минхо соединяет в себе жертву и актера — по крайней мере, сейчас и пока не найдет способ получше. он не уверен, что первая часть когда-нибудь до конца вымоется из его системы. если бы так просто было решить проблему интоксикации ядовитыми схемами, укоренившимися в виде разрывов, нетипичных увеличений и коллапсов жизненно-важных органов его психического здоровья. он сравнивает это с передозировкой любого рода: иногда хватает просто вывести вещество из организма, иногда приходится лечить отказывающие одна за другой системы. вторая часть его с ним навсегда. минхо только ждёт, когда ему не нужно будет называть это актерством. — извини, что я так долго шёл к этому. глядишь, на следующую годовщину поедем к твоим родителям на Чеджу, — минхо снова опускает глаза. — мин, я люблю тебя, — говорит так, как будто это все объясняет. минхо хмурится. ему уже говорили, что любят. ему говорили, что любят, но стеснялись показывать его друзьям, проводили лекции о том, как он должен себя вести и что говорить. ему говорили, что любят, но только при одном условии или за один исключением — он не должен был быть собой. он должен был всегда быть продолжением. минхо не любит общаться с друзьями чанбина, хотя знает, что они приятные люди. потому что он боится. он ужасно боится быть всего лишь продолжением их друга, кем-то, кто даже несмотря на всё свое присутствие и участие, будет лишним. он впервые за почти полгода привел чанбина в свое комфортное место и чуть не словил паническую атаку из-за... из-за страха всё ещё выглядеть жертвой. иногда он не может остановить это. и из-за того, что у него был ужасный, перемалывающий в мясо и костный порошок опыт, и он не может выстирать из своего ментального костюма старые пятна, а голым ходить слишком страшно. он пообещал себе когда-то, что никогда больше не будет позволять кому-то присваивать себя, свои достижения, свои самые хорошие качества. он пообещал себе, что никогда больше не залезет в нарциссичную ловушку, не позволит запугать себя до трясущихся пальцев, не даст убедить себя в том, что его чувства, мнения, желания не важны. он пообещал себе, что, даже если это будет значить, что он навсегда будет один, он не позволит кому-то сделать его полностью от себя зависимым. минхо с грустью думает о том, что для этого ему даже не нужен никакой внешний тиран и нарцисс. ему не нужен никто, чтобы проделывать всё это с собой, на автомате, на рефлексе, потому что скрипучий наглый голос шепчет где-то на заднем плане "без этого ты никто. кто ещё скажет и покажет тебе, что тебе нужно исправить, чтобы тебя любили?". может быть поэтому минхо ломается, когда доводит эту мысль до конца. стирает слезу натянутым на запястье рукавом, горько улыбается чонён, которая несёт в руках большую стеклянную тарелку с по истине огромной порцией тирамису. — минхо-оппа, ты плачешь? — спрашивает она полушутливо, потому что впервые видит его таким, когда её восторженные "заметки из кухни" прервал еле слышный всхлип. — мин, — чанбин хмурится обеспокоенно, но держит дистанцию. — да, кнопка, слышала бы ты, какую сопливую романтическую хуйню он постоянно несёт, тоже бы рыдала, — минхо старается говорить язвительно, старается не выходить из характера, но громкость его голоса не выходит за грани робкого шёпота, и он снова чувствует чанбиновы пальцы на своем запястье, а сам тянет к себе чонён, чтобы ткнуться в фартук лбом. — это лучшая тарелка тирамису, которую я когда-либо видел. спасибо большое. и за кофе. мой любимый миньон. он быстро приходит в себя в этот раз. улыбается чонён уже по-настоящему. потому что её принятие, её восторг очень важны для него. — я очень рада, — она говорит серьёзно уже, осторожно отходит от него, мягко хлопая по плечу. — вторая часть твоего самого лучшего миньона выбрала самую глубокую и самую большую тарелку. — инни? — минхо шепчет вопросительно, и чонён сверкает глазами, снова хмуря носик улыбкой. минхо чуть двигается и рукой машет чанбину, чтобы тот сел рядом, двигая его ореховый латте к себе и мягко поглаживая место справа от себя. чанбин понимающе встаёт и осторожно приземляется рядом. чонён словно сдерживается, чтобы их обоих не зажать в объятиях. — ага. только он слегка застепеснялся. мне кажется, он пытается отойти от шока, что ты мужчина занятой, — девушка игриво ему подмигивает, а затем присобирается. — ну ладно, голубки, продолжайте праздновать, обмениваться сопливым фразочками и плакать. сладкое всегда становится вкуснее с ноткой соли. чонён снова пропадает за стойкой, а минхо чувствует небольшой осадок. "отойти от шока". минхо хотел бы, чтобы он всё это время мог публично существовать вне шкафа, в который себя загнал. но чонин не против же, нет? зачем ему тогда искать ему самую крутую тарелку? если он не считает, что минхо отвратительный? если не считает, что в такого, как минхо, вообще никто не мог бы влюбиться? не считает же? — давай есть, мин, — шепчет чанбин в его плечо, осторожно берет в руки чайную ложку. минхо моргает, возвращаясь в реальность, и поворачивается к своему парню. даже не так. к своему партнеру. — я люблю тебя, бинни, — слова срываются с его губ полушепотом и дыханием. никому не нужно знать, что между ними. потому что минхо не нужно ничье одобрение. минхо нужно, чтобы с ним были те, кто действительно его любит. не то, как выгодно минхо смотрится рядом с ними. не то, как много минхо делает для них. а те, кто действительно готовы быть с ним, работать с ним, знать его, даже неприятные его уголочки. он устал расправлять замятые странички себя. он хочет, чтобы его читали целиком. губы минхо осторожно цепляют маленький шрамик на подбородке чанбина, а затем ползут к его щеке, и минхо обхватывает шею чанбина даже слегка грубо, твердо прижимаясь губами к мягкой коже и почти вдавливаясь в формирующуюся от улыбки ямочку. — и важнее всего: я знаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь мне это. минхо устал чувствовать стыд. устал менять свое поведение, устал замечать то, что замечать не нужно. ему только нужно поверить, что от него этого никто больше не ждёт. никто по истине важный, по крайней мере. — это лучшее тирамису, что я ел в своей блядской жизни, — бормочет чанбин, проглатывая вместе со сладостью ком эмоций, слегка застрявший в его груди.