Игра

Это их маленький секрет. Ролевая игра, способ раскрыться друг для друга по-новому. Конечно, всё началось с Хуа Чэна. С его лукавого «гэгэ, хочешь поэкспериментировать?», с ласкового шёпота, с руки, играючи теребящей одежды. Се Лянь и так никогда не умел ему отказывать, даже не пытался, а тут… не возникло и толики сомнений, разве что лёгкое предвкушение; в груди поднялся слабый трепет. Хуа Чэн сейчас — перед ним, красивый, чарующий, есть в нём что-то загадочное, сложное, — сидит совсем рядом, в ногах, теребит полы дорогого ханьфу, опирается подбородком на колено Се Ляня и смотрит прямо в глаза, гипнотизирует. Се Лянь на троне; сперва было очень трудно на это решиться, всё-таки о том, что такое власть, сила, он уже давно позабыл и не желал вспоминать, но в мыслях Хуа Чэна мечта зрела давно, будоражила воображение, и не поддаться его порыву, не согласиться казалось… неправильным. Они во дворце, отстроенном прямо в центре новой Небесной Столицы. Хуа Чэн — совсем рядом, на коленях, в ногах у Се Ляня, пока сам он на троне, восседает почти гордо, но сейчас, не успев свыкнуться с обстановкой, — скорее в смятении. Хуа Чэн перед ним, словно императорская наложница, одет в красный полупрозрачный наряд, не скрывающий совершенно ничего. Ткани его одежд дорогие и удивительно приятные на ощупь, длинные, только сильнее привлекают внимание к контрастной, красивой внешности. Хуа Чэн восхитителен в подборе вещей, а сейчас столь… изящные цвета вкупе с серебряными, не менее дорогими, украшениями, не позволяют отвести от него взгляд. Всё-таки о ситуации, в которой он оказался, Се Лянь задумывается в очередной раз. Почему сжатие тысячи ли может переносить во дворец он и сам до сих пор не понял, но спрашивать сейчас — моветон. Хуа Чэну всё, что связано с магическими силами, всегда даётся неприлично просто, для него любое заклинание, даже самое сложное и затратное, будто совсем ничего не стоит, особенно, если Се Ляню что-нибудь нужно, и это… волнует, восхищает, заставляет даже испытывать гордость. Войти в роль оказывается проще простого. Хуа Чэн сам по себе чрезвычайно яркий, эффектный, выразительный, но новый его образ, новый способ открыться, показать себя — совсем иное дело. Он манит, притягивает к себе одним только взглядом, хитрой полуулыбкой, и Се Лянь ловит себя на мысли, что его хочется касаться. Не как обычно, нет: поцелуем в губы, цепляясь за его плечи, случайно царапая спину. Нет. Над Хуа Чэном хочется властвовать, и это сбивает с толку. Се Лянь поддаётся порыву, безжалостно борется с сомнениями и недолго, ласково гладит Хуа Чэна по щеке, а после — берёт за подбородок, заставляет поднять взгляд. На него смотрят темно, глубоко, завороженно, с восторгом, и это будто развязывает руки. Се Лянь смотрит сверху вниз, и Хуа Чэн не может оторваться. — Красивый, — бросает Се Лянь невзначай и упивается его улыбкой, — тебе идёт стоять на коленях предо мной, Сань Лан. Се Лянь вновь оглаживает его щёку, проводит по скуле большим пальцем, смотрит цепко, неуклонно, а Хуа Чэн ластится к его ладони, прикрывает глаза в удовольствии, едва ли не мурлычет. Его волосы, распущенные, слегка вьющиеся, спадают на лицо, и Се Лянь их заправляет обратно, за ухо, и гладит нежную кожу, и царапает немного, и улыбается. Хуа Чэн тает от слабых касаний, доверительно, самозабвенно прижимается к ладони и выглядит при этом столь довольным, счастливым, что сердце невольно замирает. Его немедля хочется поднять с колен, прижать к себе и зацеловать, позволить делать всё, чего он только пожелает; хочется обнять, хочется шептать ему нежности на ухо и снова, снова признаваться в любви. Хуа Чэн столь нежен, его кожа бархатная, к ней прикасаться — одно удовольствие, и Се Ляню хочется ещё, хочется его обрадовать, доставить удовольствие. Хуа Чэн, кажется, улавливает настроение, а потому разрешает себе чуть больше. Он придвигается совсем немного, аккуратно, но ни одно его движение не остаётся незамеченным. Се Лянь смотрит долго, внимательно; ждёт, что же он сделает. И Хуа Чэн касается его, по его бёдрам, коленям водит пальцами, заставляет красноречиво задержать дыхание. Смотрит так, что время вокруг останавливается, что остаёшься под гипнозом, и если бы не роль, которую Се Лянь старательно отыгрывает, не поддаться было бы просто невозможно. Язык Хуа Чэна — мягкий, умелый, слегка шершавый — скользит по животу кокетливо, нескромно, поднимается только выше, к груди. Хуа Чэн обхватывает загрубевшую кожу губами, ласкает умело, фривольно, и полувздохом-полустоном привлекает к себе внимание, что внизу всё жарко становится и хочется больше. Се Лянь борется с собой мгновение, два, и голос разносится по просторному залу, отражается от стен: — Я не позволял себя касаться, — произносит строго, стойко, несгибаемо. Во взгляде Хуа Чэна мелькает удивление, даже лёгкий страх, но после, чуть погодя, — восторг. Се Ляню его эмоции кажутся величайшим подарком, такого Хуа Чэна ему ещё не удавалось узреть, а потому он продолжает: — Не думай, что моя благосклонность позволяет тебе делать всё, что вздумается. Вернись на место и не самовольничай. И Хуа Чэн, дикий, неудержимый нрав которого — источник тысячи легенд и сказаний, действительно отползает обратно, к ногам Се Ляня, смотрит по-змеиному хитро, облизывается. От его вида спирает дыхание, и Се Лянь шумно сглатывает. Держаться перед Хуа Чэном, соблазнительным, манящим, очень трудно. — Как скажете, Ваше Высочество. Простите вашего покорного слугу за самоуправство. Хуа Чэн звучит мелодично, высоко, притягательно. Он подчиняется красиво, смотрит из-под опущенных ресниц, опускает руки уже на свои колени, выглядит нуждающимся и в то же время — требующим. Се Лянь не удостаивает его реакцией. Смотрит специально скучающе, невзначай, будто сквозь. В голову приходит мысль, идея, тёплая, будоражащая, за неё хочется уцепиться; Се Лянь протягивает руку чуть вперёд и вниз, к Хуа Чэну, и произносит совсем бесстрастно: — Целуй. В глазах Хуа Чэна буря, надежда бесконечно разливаются, он улыбается лукаво, маняще, и берёт ладонь Се Ляня в свою, подносит ко рту, целует тыльную сторону кисти, не отводя взгляда. И снова показывает свой нрав, даже не пытается его усмирить: вперёд подаётся, к Се Ляню, садится совсем-совсем близко, между его ног, и тянется к нему руками, к его талии, к груди, и ему хочется поддаться, хочется прогнуться, подставиться под губы, под пальцы, избавиться наконец от напряжения, давящего, тянущего внизу живота. Ещё бы секунда, ещё бы мгновение, и не поддаться было бы невозможно, но… Звонкий шлепок раздаётся по залу, отрезвляя, прочищая мысли. Се Лянь задевает руку Хуа Чэна несильно, но кожа всё равно горит, краснеет. — Бесстыжий. Ещё раз ослушаешься, и останешься здесь один, будешь думать над поведением. Се Лянь показывает взглядом, куда отсесть, — сбоку, около подлокотника пустует место, и Хуа Чэн, печально вздохнув, выполняет приказ. Ему снова подают руку, как бы показывая: довольствуйся малым, Сань Лан; и Хуа Чэн действительно довольствуется. Вновь прикоснувшись губами к тыльной стороне, теперь он не ограничивается одним касанием: так же берёт ладонь Се Ляня в свою, но теперь приподнимает её чуть выше, чтобы поцеловать кончики пальцев. Се Лянь шумно вздыхает, и это принимается за поощрение. Хуа Чэн не пытается больше придвинуться, нарушить правила, кажется даже более послушным, чем от него ожидалось, и это успокаивает. Се Лянь расслабляет кисть в его руках, но наблюдает всё равно внимательно, вглядываясь в каждую деталь, запечатлевая в памяти каждое малейшее движение. Хуа Чэну словно развязывают руки. Он не разрывает зрительного контакта, смотрит всё так же темно, но ясно, дразняще, и вновь припадает к чувствительной коже, разбавляет поцелуи кончиков пальцев касаниями языком, следит за реакцией, вновь дотрагивается там, где Се Ляню приятнее всего. Его ласки простые, понятные, но завораживающие до безумия, чарующие. Внутри всё завязывается в тугой узел, дышать уж совсем невозможно, и Се Лянь становится чувствительнее в разы. Хуа Чэн же, внимательный, чуткий, пользуется моментом: разворачивает его кисть тыльной стороной вниз, прижимает к себе, чтобы было удобнее, и — проводит языком по всей ладони всё так же, не отводя взгляда. — Гэгэ такой властный сейчас, — тянет слова лестно, любовно, чуть ли не мурлычет, а в его глазах — поклонение, завороженность, почти божественный трепет, — мне очень нравится, когда ты ведёшь себя… так. Се Лянь едва находит в себе силы, чтобы продолжить. Хуа Чэн позволяет себе слишком много, слишком настойчив, но ненавязчив в то же время, и с ним нужно что-то сделать, чтобы присмирить его, укротить. Очередная мысль зреет быстро, занимает собой всё воображение и волнует своей смелостью, необычностью. Лицо Хуа Чэна снова в его руках; Се Лянь оглаживает его губы, слегка покрасневшие, яркие, большим пальцем; это мимолётное желание, несдержанное, откровенное, и ему почти стыдно, почти неловко, но Хуа Чэн смотрит с восторгом, с восхищением, и раскрепощение приходит будто само собой. Се Лянь не может удержаться от соблазна, чуть давит, приоткрывает его рот — подмечает, как загорается его взгляд, с каким воодушевлением Хуа Чэн делает, что от него просят, — и проталкивает палец чуть глубже, гладит по языку. Хуа Чэн смыкает губы, томит, изводит, посасывает немного кожу, а после — прикрывает глаз, не скрытый за повязкой, кончиком языка проводит по пальцу и стонет очень тихо, слёзно, умоляюще. У Се Ляня внутри всё переворачивается. Хуа Чэн себя не трогает, руки всё ещё послушно покоятся на коленях, разве что волнительно сжимаются до побелевших костяшек; он сам по себе сейчас — олицетворение покорности, едва ли не кротости, и жар вспыхивает на щеках, и дышать становится трудно-трудно. — Умница. Голос почти не дрожит, звучит властно, уверенно, и Се Ляню думается, что с ролью он справляется на отлично. Хуа Чэн от его слов вздрагивает, перестаёт жмуриться, а на его лице — бесконечная преданность, волнение и что-то нечитаемое, глубокое, что разгадать куда сложнее. — Нравится, когда хвалят? — спрашивает Се Лянь покровительственно, но в то же время благосклонно; Хуа Чэн в ответ кивает покорно-покорно, смотрит, подчиняющийся, снизу вверх. — Ты заслужил сегодня. Иди сюда. И хлопает по колену, позволяя сесть ближе впервые за день. Хуа Чэн трепетно подползает, трётся щекой о внутреннюю часть бедра Се Ляня, а после садится ровно, смотрит с надеждой, с блеском в глазах, и надежда его оправдывается. — Ваше Высочество, позволите ли вы?.. Но не успевает он закончить, как его прерывают: — Постарайся как следует. У Хуа Чэна дрожат руки, когда он принимается раздевать Се Ляня. Тот полностью откидывается на спинку трона, не прилагая и малейших усилий, чтобы помочь. Пояс ханьфу, белоснежного, расшитого золотыми нитями, развязывается на порядок дольше, чем обычно, а перед тем, как снять с Се Ляня нижние одежды, Хуа Чэн и вовсе замирает. — Что-то не так? — Всё так, Ваше Высочество. Вы слишком прекрасны, я едва смог отвести от вас взгляд. Слова текут ласковой мелодией, вызывают лёгкую улыбку, формируют тепло в груди. И Хуа Чэн снимает с него рубаху, вновь садится на колени, по одному избавляется от сапогов, аккуратно ставя их в сторону. Перед тем, как прикоснуться к штанам, он замирает вновь, но лишь на мгновение, будто хочет собраться с силами. Вскоре Се Лянь остаётся на троне вовсе без одежд. Во дворце прохладно, и если раньше на это можно было не обращать внимания, то сейчас ситуация в корне изменилась: всем телом Се Лянь стал реагировать ярче, и сдержаться, пережить любое касание, даже самого лёгкое, ненавязчивое, кажется сложнейшим испытанием. Хуа Чэн пользуется моментом, улыбается лукаво и легко, нежно дотрагивается до Се Ляня; проводит пальцами от щиколотки и выше, задевает тонкую кожу под коленом, вырисовывает узоры, и Се Лянь неосознанно ставит ноги шире, забывшись от приятных ощущений. Хуа Чэна хочется, хочется сильно, и когда он наклоняется вперёд, когда обхватывает губами, Се Лянь едва ли может сделать глубокий вдох. Хуа Чэн проходится по всей длине сперва поцелуями, раздразнивает, и от его касаний только жарче, контраст температур разыгрывается сильнее. Он языком пользуется вдоволь, губами, всё умение показывает, до головокружения доводит, до тянущего ощущения в животе. Хуа Чэна хочется взять за волосы, прижать к себе, заставить, но Се Лянь борется с желанием, не выказывает вида — думает, что перебор. Есть множество других способов повлиять, добиться желаемого, и один из них как раз появляется в мыслях вспышкой, хорошей идеей. Се Лянь говорит совсем ласково, покровительственно: — Глубже, Сань Лан. Я же знаю, что ты можешь. И Хуа Чэн почти задыхается: не ожидал. От волнения ли, от нахлынувших ли чувств, но он сразу подаётся вперёд, до конца, и давится, даже слёзы проступают, блестят на свету. Се Лянь пугается, замирает, оценивая ситуацию, нужно ли прекратить, был ли он слишком требователен, но Хуа Чэн перед ним — на коленях, дрожащий, но смотрящий с непередаваемым восторгом, с удовольствием; он смаргивает слёзы, что текут слабо по щекам, вниз по подбородку, шее. Он выглядит так красиво, так преданно, и совсем не чувствуется, что его принуждают, что заставляют делать что-то, на что он бы сам не согласился. Хуа Чэн отстраняется, целует сверху бережно, нежно, и Се Ляню слишком приятно, он сжимает изогнутые подлокотники трона и почти теряется в ощущениях, почти отдаётся. Держать себя в руках невероятно тяжело. Особенно, когда Хуа Чэн покорный настолько, что следует любому слову, любому замечанию и смотрит при этом довольно-довольно, изящно, беззащитно. Хуа Чэн всё ещё держит в мыслях его слова, это видно, а потому вновь подаётся вперёд, наклоняется сильнее, до конца, и стонет тихо, едва-едва: совершает усилие, чтобы не отстраниться, и от этого так горячо, так приятно; Се Лянь чувствует, что на грани. И зарывается обеими руками Хуа Чэну в волосы, касается кожи нежно, мягко отстраняет его от себя, отчётливо осознавая: ещё не время. Хуа Чэн на него смотрит ясно, искренне, отстраняется с досадой, неохотно, но улыбаясь; с негромким, но чрезвычайно… личным, интимным звуком. Се Лянь поглаживает его по волосам, по голове, выражает так бесконечную благодарность, и Хуа Чэн в его руках тает, ластится, щурится, смотрит солнечно-солнечно, лучисто, сладко. Се Лянь несильно тянет его наверх, ближе к себе, и он сразу понимает в чём дело, поднимается сам, садится ему на колени, оставаясь лицом к лицу. Положение очень уязвимое: даже пожелав того, Хуа Чэн не сможет свести ноги, он целиком и полностью под контролем Се Ляня, будет подчиняться любому его желанию. Это… будоражит. Они смотрят друг на друга зачарованно, долго, и Хуа Чэн первым отводит взгляд, стоит Се Ляню только дотронуться до него кончиками пальцев, проникнуть под тонкую ткань одежд, погладить обнажённую кожу, чуть ниже спуститься, ещё ниже… Хуа Чэн не может сдержать восторженный вздох. Се Лянь успевает достать откуда-то флакон с маслом, по пальцам его разливает, заставляет замереть в предвкушении, в надежде. Он прикасается вновь. В мгновение превосходит все ожидания. Се Лянь скользит совсем ненавязчиво, даже слишком легко, неторопливо, и по Хуа Чэну видно, как ему не хватает, как он хочет больше, хочет, чтобы до него дотрагивались повсеместно, всюду, чтобы Се Лянь везде был и чтобы собой заполнял всё пространство. И Хуа Чэн сам на пальцы насаживается, опускается медленно, продлевая удовольствие, жмурится, улыбается сладко-сладко при этом, но тут же — замирает; Се Лянь убирает руки, оставляет его вот так, открытым, беззащитным. — Даже не вздумай, — отрезает строго, требует, не оставляет и шанса на ослушание. — Не ёрзай. Ещё одно его движение — и Се Лянь совсем потеряет контроль, утонет в ощущениях, в чувствах, а этого допустить никак нельзя. Хуа Чэн вздыхает тяжело, разочарованно, но двигаться и правда перестаёт. Се Лянь вновь его касается, оглаживает, проникает, и невозможность податься вперёд, самому хоть что-то сделать оставляет Хуа Чэна совсем слабым, беззащитным, отдающимся чужой воле. Он впервые не отвечает ни за удовольствие Се Ляня, ни за своё, и потеря контроля на него действует чудотворно, удивительно. Хуа Чэна пробивает крупной дрожью, стоит Се Ляню позволить себе больше, проникнуть глубже, поцеловать его одновременно с тем в шею, совсем сводя с ума. Он пытается свести ноги, но Се Лянь не позволяет: свои расставляет только шире, заставляя его сдаться даже здесь. Он весь сжимается, напрягается в преддверии, и Се Лянь вновь отстраняется, не позволяя расслабиться, достичь желаемого. — Ты очень чувствительный, Сань Лан. От каждого моего касания прогибаешься навстречу, желаешь столь многого, нуждаешься… И Хуа Чэна от его голоса только больше ведёт, он волнительно кусает губы, хочет больше, хочет, чтобы ему наконец позволили… Се Лянь отводит в сторону ткань на его груди, дует слабо на кожу, вызывая мурашки, безмерно повышая чувствительность, безбожно, и губами касается, ласкает, смотрит пусть и снизу вверх, но всё равно повелительно, авторитарно, «ты всё равно под моей властью, Сань Лан». И Хуа Чэн действительно под его властью; он старается совсем не двигаться, исполнять требование безукоризненно, подчиняться, но Се Лянь настолько рядом, близко, так хорошо делает, всё чувствует и подмечает, что невозможно скрыть наваждение, не прижаться к нему. По Хуа Чэну ощущается, что он готов, что больше ждать не требуется, подготавливать, и Се Лянь его поддерживает за бёдра, аккуратно направляет, медлит. Опускает на себя не торопясь, ладони перемещает на его талию, следит, чтобы не было больно, чтобы не навредить. Чтобы отвлечь, целует в первый раз. Хуа Чэн всхлипывает умоляюще, вздрагивает всем телом, стоит лишь губам соприкоснуться: ждал слишком долго. Его хочется прижать к себе, позволить расслабиться, удовлетворить желание, потребность, но Се Лянь держится, остаётся совсем спокойным, деспотичным. Он оглаживает руками рёбра Хуа Чэна, поднимается выше, к груди, ласкает кожу сквозь ткань, дразнит — шёлк делает ощущения только сильнее — и смотрит глаза в глаза, улыбается реакции. Хуа Чэна выгибает, он даже краснеет, подаётся вперёд бёдрами, пытается стать ближе, хоть немного ослабить напряжение, и Се Лянь, удивлённый, замирает. Таким — восприимчивым, беззащитным, слабым — он Хуа Чэна совсем никогда не видел; он даже кажется другим человеком. Его щёки захватывающе пылают, взгляд бегает, не концентрируется ни на чём, руки пытаются уцепиться хоть за что-нибудь, и от Хуа Чэна — того самого демона, вечно холодного, расслабленного — исходит жар. Вид уязвимого Хуа Чэна захватывает дух, на него невозможно не засмотреться, и Се Лянь подаётся вперёд, целует его снова исступлённо, ласкает ещё сильнее. — Так хорошо принимаешь меня, — полуулыбкой, низким шёпотом на ухо, и Хуа Чэн сразу запрокидывает голову, тихо стонет, не в силах выдержать напор; напрягает ноги, бёдра, изнывая от близости. — Даже не думай подниматься, Сань Лан. И Хуа Чэн вымученно опускается обратно, принимает Се Ляня на выдохе, с несдержанным стоном, и звук снова расходится по всему залу, отражается от стен громче, громче, и от этого только жарче, дыхание задерживается само собой. Се Лянь сжимает руками его талию, опускает ещё ниже медленно, но настойчиво, и Хуа Чэн давится воздухом, прикрывает глаза, хочет расслабиться всем телом, это чувствуется, но у него совершенно не выходит. Кажется, демонам дышать не нужно, но Хуа Чэн даже так задыхается, вскрикивает и опускается наконец полностью, соприкасается с обнажённым Се Лянем, отдаёт себя целиком. Он мягко, на выдохе качает бёдрами навстречу, привыкает к ощущениям, старается успокоиться, но удаётся плохо. Ноги сами разъезжаются, делают контакт только глубже, насыщеннее, и Хуа Чэн не сдерживается, дрожит, запрокидывает голову, хнычет от слишком ярких ощущений. У Се Ляня перехватывает дыхание, он смотрит восхищённо, восторгается. А Хуа Чэн удивительно восприимчив: подмечает, как Се Лянь реагирует на его голос, как сжимает пальцы, сдавливает кожу, прижимает его ближе к себе, и оттого только звонче становится, звучит протяжно, свободно. — Ваше Высочество, пожалуйста, сильнее!.. И Се Лянь разводит его ноги, выполняет просьбу, раскрепощается полностью: раз Хуа Чэн не против, то и сдерживаться незачем. И они остаются так, касаются друг друга сумбурно, до дрожи, до безграничного желания большего, чтобы увязнуть, потеряться, забыться. Чтобы ощущать близость, чтобы ей поддаваться до конца, чтобы принадлежать друг другу, не останавливаясь, поддаваясь, теряя самообладание. И Се Лянь рукой его накрывает, совсем немного ласкает, нежно, лишь вдобавок, вторично, сверх меры, и Хуа Чэн не может сохранять самообладание, прогибается в пояснице, и звучит он громко-громко, что от эха даже тепло внутри разгорается пуще прежнего. Се Лянь не боится потерять лицо: Хуа Чэн видел его и в беспредельном великолепии, и упавшим в грязь, и ни разу не отрёкся от чувств, лишь привязывался сильнее, хотел помочь. С ним не страшно и быть собой, и примерять на себя чужие роли, откликающиеся чем-то давно утерянным, забытым, канувшим в небытие. И буря, напряжение нагнетают, не дают дышать полной грудью, волнуют, выбивают все мысли из головы, заставляют ждать неизбежного, в предвкушении замереть, в последний раз вскинуть бёдра. Хуа Чэн весь сжимается, и Се Лянь его целует пылко, упоённо, и не сдерживается, снова сжимает пальцы на талии, опускает его вновь, сильнее, и в ощущениях тонет, в возбуждении. Хуа Чэн перед ним — совсем раскрытый, доверяющий, ласковый, поддающийся каждому порыву, делающий всё, только бы Се Ляню стало лучше, и это греет, очаровывает, изумляет в одно и то же время. Аффект, трепет, длительное напряжение сходят на нет, и на смену им приходят спокойное наслаждение, безмерная нежность. Хуа Чэна хочется поблагодарить, сказать ему множество вещей, обычно замолчанных, затаённых. С ним хочется долго разговаривать, хочется прижать его к себе, выразить всю любовь не только словами, но и действиями. Отвлёкшись и опомнившись, Се Лянь наконец приходит в себя. Берёт лицо Хуа Чэна в руки, чуть наклоняет к себе, шепчет на ухо размеренно, но уже мягче, нестрого: — Ты хорошо постарался, Сань Лан. Молодец. И Хуа Чэн к нему льнёт, приобнимает его на пробу, проверяя, отошёл ли Се Лянь от роли, позволит ли сейчас ему проявить инициативу. И Се Лянь позволяет. И обнимает в ответ.