Eyes opened

В Новом Париже совсем не так, как в Вилледоре — город словно существует в своём времени и пространстве. Если в Вилледоре были островки безопасности, то в Париже наоборот — островки опасности. Люди успешно отвоевали пространство, и жизнь текла вперёд как ни в чем не бывало. Хакон позирует для шаржа художнику на рынке, пока Эйден пополняет припасы продуктов и деталей. Ночлег они находят, едва войдя в ворота — комендант зорко бдит за вновь прибывшими и следит, чтобы никто не остался без койки и УФ-лампы после заката. Эйден немного завидует слаженности системы — да, койки в общем зале на полсотни человек, зато никто не рискует обратиться только потому, что не может соблюсти какое-нибудь тупое требование. В памяти всплывает его собственное прибытие в Вилледор, чуть не стоившее ему жизни. Здесь всё иначе — люди сплочены и ответственны, жизнь налажена, и юноша ловит себя на мысли, что остался бы тут подольше. Или вернулся сюда после похода к океану, помог Хакону обосноваться и нашёл бы себе занятие поблизости. Идея выглядит заманчиво, поэтому Эйден спешит поделиться ей. — Если мы не найдём подходящий домик у моря, то вернёмся, — обещает Хакон и получает такую улыбку от Эйдена, что сам улыбается во все тридцать два зуба в ответ. Они сдвигают койки на ночь, и едва солнце стекает за горизонт в ало-рыжем зареве, укладываются на матрасы, и Хакон помогает Эйдену лечь поудобнее, крепко прижимая его к себе. Он что-то негромко рассказывает, зарывшись пальцами в волосы на затылке. Эйдену чертовски нравится их новая динамика — но чего-то словно не хватает. Хакон словно читает мысли: — Тебя беспокоит близость, малыш? — Наоборот. Но чего-то не достаёт, и я не могу понять, чего, — Эйден поднимает голову и пытается поймать взгляд мужчины, но тот упрямо смотрит перед собой. — Дай себе время привыкнуть, — наконец произносит Хакон, прижимаясь щекой ко лбу юноши. — А тебя? Беспокоит? Хакон долго молчит, словно не услышал вопрос. — Это лучшее, что происходило со мной с того дня, когда я увидел тебя на Базаре и вынул из петли. Эйден чувствует губы, мягко касающиеся лба, и не может сдержать дрожь. Хакон засыпает первым, и юноша пользуется моментом, чтобы полюбоваться им — линией губ, волевым профилем, густыми чёрными ресничками, веером лежащими на щеках, тщательно подбритой и постриженной бородкой… Если это не любовь, то что вообще есть любовь?.. Эйден тащит тяжёлую сумку с припасами, насвистывая — рейд оказался удачным не только на еду, но и на вещи. Пара ботинок для Хакона, а то он вечно жалуется, что надоело стельки вкладывать в кроссовки, чтобы не спадали, и тонкая, но тёплая серая ветровка с капюшоном и дюжиной карманов, как раз чтобы сложить всё, что нужно. В доме горит свет и негромко бренчит радио. Входная дверь не до конца закрыта, и юноша настораживается. Он прячет под ступени сумку и вынимает бесшумно мачете. В коридоре и на кухне пусто, но на полу видно следы обуви — и это точно не Хакон, он бы ни за что не натоптал грязь. Следы ведут в спальню, и на пороге Эйден застывает — кровать залита кровью, а на стене зловеще расползается красная надпись «За Вилледор, мразь». В окровавленных простынях Эйден видит темноволосую макушку. На тумбе багровым от крови же ножом приколота записка — Эйден пробегает её взглядом, запоминая место. Несколько минут он стоит молча над кроватью, затем срывает с руки биомаркер и оставляет на подушке. Из дома он выходит без оружия и с парой спреев антизина — ровно чтобы добраться до места встречи. Больше ему уже не понадобится.