Eyes opened

Хакон, конечно, шел в собор с мыслью «Оставь надежду всяк сюда входящий», потому что кто, как не он, был в курсе, что Пилигрим (так безопаснее его называть, так получается как-то отстраниться, деперсонифицировать) опасен и никакие ренегаты в любом количестве ему не помеха. Но отступать некуда — Вальц уже не то что дышит в затылок, он уже перманентно поселился навязчивым зудом в голове, неустанно напоминая, что время на исходе и пора уже предъявить результаты. И остальные «лейтенанты» не смогли достигнуть ровным счетом нихрена, несмотря на амбиции и самоуверенность. Где они все? С пола остается соскребать веничком да в совок. Пилигрим опасен, силен и непобедим в прямой конфронтации. Но прокрадываясь в церковь, Хакон слышит знакомый (родной, пытается выдать мозг, но кто ж его будет слушать??? молчал бы уже, а то полезного эффекта ноль, а сантиментами разбрасываться поздновато) голос и задерживает дыхание на долю секунды, чтобы взять себя в руки. У Пилигрима не просто ключ в руках — это ключ к его свободе, ключ к океану. И ничто больше не встанет у него на пути — ни Эйден, ни Ночные бегуны, ни Фрэнк с его проповедями, ни Лоан, ни собственное чувство вины. Нет, сударь, увольте. Этой только мыслью Хакон и держится до победного, хотя умом понимает, что Пилигрим уже просто играется с ним — все ренегаты мертвы, их едва хватило на один заход, юноша раскатал их по каменному полу, даже не вспотев. Две дюжины отборных отморозков, до отказа накачанных коктейлями доброго доктора Вальца. Поэтому вот этот «танец», в котором Хакон рыча и гневно ругаясь бегает за Пилигримом, пытаясь нанести удар, а в ответ получает ехидный смех и лукаво сверкающие из-под полосатой маски голубые глаза, так затягивается. Хакону все сложнее замахиваться топориком, пот и кровь из царапин заливают лицо, стекают за шиворот и пропитывают и без того чумазую серую футболку. В пальцах без остановки дрожь — и от недосыпа, и от усталости и, конечно же, злости, как же без нее. Без злости впору лечь и помереть, потому что больше ничего внутри нет (ложь, белая бесстыжая ложь, само собой, голосок в голове пытается шептать неприемлемое — остановиться, вымаливать прощение, пацан не хочет причинить вреда, Эйдена так не хватало, сорвать бы дурацкую маску да припасть к этим всегда обветренным губам…). То ли Пилигрим теряет бдительность, то ли Хакону злость дает дополнительный адреналиновый бонус — пацан не успевает увернуться и получает коленом в живот. Хакон в ужасе отшатывается, потому что даже через уродливую маску у Эйдена на лице читается животная ярость, и единственно разумным решением остается БЕЖАТЬ. Лезть, прыгать, перекатываться и надеяться на то, что это временно. Пилигрим прыгает как кот, начисто игнорируя гравитацию — взбегает по стенам, скачет по балкам и сметает на пути все препятствия. Хакон был бы очень впечатлен его мобильностью, но ему впервые в жизни как никогда страшно. Не за себя — это потом он будет вызывающе обзывать Эйдена монстром и провоцировать, а сейчас единственная мысль в голове о том, что парень никогда себя не простит, если в таком состоянии кого-то (Хакона) убьет или изувечит, и с этим осознанием Хакон лезет на балки в надежде незаметно шмыгнуть в одно из окон. Пересидеть и, быть может, даже смотаться от греха подальше. Но Эйдена словно земля не держит — юноша взлетает по стене вверх на третий этаж и угрожающе рыча прыгает. Древнее полотнище, на которое Хакон карабкался, не выдерживает веса двоих взрослых мужчин и с оглушительным треском обрывается, отправляя их в краткий полет на каменный пол. Последнее, что проскальзывает в стремительно темнеющем сознании Хакона, — это мысль о том, что хотя бы некого винить и теперь-то все по-настоящему закончится.

***

Сильный запах трав и меда навязчиво лезет в нос и горло, и это первое, что замечает Хакон, постепенно возвращаясь в сознание. Лежать мягко и тепло, никакие пряжки и ремни не впиваются в тело, как обычно. И вообще подозрительно комфортно, уютно и ничто не мешает. Хакон пытается пошевелиться и понимает две вещи — во-первых, он полностью раздет (возможно, до белья, но это под вопросом) и во-вторых, кожу тянет и покалывает ВЕЗДЕ. Левый глаз открывается, а вот правому что-то мешает, и на мгновение в голову прокрадывается мысль, что он ослеп. — Не шевелись, еще не все. — Что… не все? — шепотом спрашивает Хакон, силой воли подавляя накатывающую панику. — Что случилось… Эйден? Имя пилигрима он выдавливает из себя почти визгом, потому что при попытке пошевелиться тело не слушается. — Я не помню. Я пришел в себя на полу, ты был рядом, не шевелился и едва дышал. Я запаниковал и унес тебя в убежище, чтобы обработать раны. Но… — юноша шумно шмыгает носом и замолкает ненадолго. — Моих аптечек хватило только на раны на руках и ногах. Ингибиторы помогли с кровотечением, а иначе я не знаю… не знаю, что было бы. Хакон терпеливо разлепляет левый глаз и медленно поднимает руки — от кончиков пальцев до плеч они замотаны пропитанными лечебным составом бинтами, пластыри сняты с пальцев, а фаланги замотаны в лангету и зафиксированы. В мастерстве бинтования пацану не откажешь. Ноги тоже аккуратно замотаны, а вот выше… поперек бедер Эйден стыдливо уложил старую футболку, из-под которой начинается слой меда с торчащими из него стебельками, цветками и листочками ромашки, лаванды и мака. И так до самой… головы. Хакон осторожно ощупывает голову, понимая что липкая медово-травянистая субстанция заканчивается на лбу у линии роста волос. — Какого хрена, Эйден?.. — Мне обычно помогает, — юноша скромно пожимает плечами и отпихивает в сторону жестянки из-под меда. — Пацан, ты ебанулся, — глубокомысленно проговаривает Хакон, откидываясь на спину. — Как я это теперь все смою? — Водой. — Хуедой! Блядь. Вишенкой на торте становится отнюдь не попытка смыть мед с травой — конечно же, везение Хакона не просто покинуло, а запустило в космос. В убежище вваливается Лоан, и отголоски ее хохота преследуют Маттиаса еще очень и очень долго. Единственным утешением становится Эйден, вынужденный участвовать в смывании припарки. Пятьдесят оттенков румянца Пилигрима — это лучшее, что случалось в жизни Хакона за последние пятнадцать лет.