Абсолютное добро Безначального Света

      Атаринкэ предпочел от нерешительных братьев и в особенности от помешавшегося Кано спрятаться у себя. Не зажигая света, прошел в глубину шатра, щекой прижался к гладкому холодному полотнищу, отгораживающему походную кровать от остального пространства. Вдохнул темного влажного воздуха.       Совет сегодня против ожиданий и чаяний не сошёлся в один костер, поджегший небо Средиземья; напротив, разбился на много маленьких огненных струек, распался, как плохо закаленное железо при сильном ударе. Сгрести бы всё снова, собрать, раскалить, ударить…       — И долго ли бить придется, мастер? — голос… материнский голос. Только насмешка в нём прозвучала совсем неподходящая доброму сердцу матушки.       Курво открыл глаза и увидел себя в кузне деда. Отец стоял лицом к огню, спиной загораживал от него младшего сына, размеренно бил по заготовке: бэм… бэм…       Подошел Махтан, вложил в руку прохладное и легкое, сжал пальцы:       — Цепочка долго в воде одним концом лежала, потемнела изрядно. Что делать станешь, Куруфинвэ?       Тот улыбнулся в ответ легко и чуть надменно — его за маленького держат. Положил серебряную змейку на полотенце, покрутил подпорченный конец, рассматривая крепление звеньев. Дотянулся до ящика с инструментом, вытащил маленькие щипцы.       — Я разомкну здесь, где испорчено меньше. Темный конец выброшу — он ни на что не годен.       В ответ — однообразное бэм… бэм… Дедушка отвернулся, занялся своей работой.       Звено надломилось с тихим треском, и Курво тут же перевернул змейку на другую сторону, вытянул губы трубочкой: здесь ещё два звена потемнели. Отломил и их. Оглядел, повернулся к старшим.       Махтан покачал головой, забирая цепочку:       — Ты укоротил её на четыре звена — для руки твоей матери она теперь мала. Впрочем, не только для неё. Я не знаю ещё в Тирионе дев, которым бы удалось надеть цепочку в пять звеньев.       — Ты ведь сам попросил исправить! — возмутился Курво.       — А разве тебе неизвестно, что серебро довольно промыть в растворе, чтобы вернуть ему прежний вид и свойства, мастер?       — …мастер.       Атаринкэ вздрогнул, вновь услышав материнский голос и открыл глаза.       Он по-прежнему стоял у перегородки. В шатер упрямо ползли черные тени, топя всё вокруг; только у стола было светлее — там эльдие в белом, сияющем, замерла, обняла себя за плечи, длинными рукавами платья, словно звёздами, укутавшись.       — Помоги мне, мастер, — попросила с улыбкой, и Феаноринг хмыкнул: он задумался так глубоко, что ей пришлось повторить эти слова несколько раз.       Зажег свечи, увидел на столе разломанное на три части ожерелье. Совсем простое и с пустой выемкой вместо камня. Быстро взглянул на гостью, машинально на ладони взвесил украшение.       — Откуда ты? Я прежде не встречал тебя в Тирионе, — и без смущения выдержал ответный прямой взгляд — было в нём столько света и покоя, что смотреть хотелось вечно.       Крепче сжал кулак с ожерельем, когда понял, что мыслями отплывает в прошлое: мимо горечи от потери отца, мимо растерянности от гибели Нолдорана к светлым ступеням дома, к жаркому огню кузни…       Видение, однако, не исчезло. Огонь обжег запястье, вынуждая попятится, а за спиной послышался смех — это Турко, развалившись на стульях, наблюдал за братом вместе с ручной белкой.       — Заснул? — под ноги прилетела скорлупка от ореха, — а если завтра вечным сном нам суждено уснуть?       Завязывая руку холодной тряпицей, Атаринкэ удивился:       — Вечным сном? Я в сады Ирмо не тороплюсь.       А Турко поднялся, захрустел сапогом по скорлупкам.       — Моргот не спросит, хочешь ли ты жить или умереть. Его слуги убили отца, а теперь по безумной твоей храбрости мы должны лишиться ещё сородичей и братьев? Слепец, ведет тебя дорога в пропасть!       Напоследок старший больно царапнул по руке, и видение исчезло. Феаноринг с досадой поморщился, встречаясь с вопрошающими глазами эльдие. Ответил, не отпуская из ума слова брата:       — Я помогу твоей беде, не беспокойся.       — Помоги сперва себе, — она бесшумно подошла, по ковру провела две звездные реки — длинные рукава, и только сейчас Атаринкэ увидел, что порезался.       Кровь из зажатой ладони накапала на стол, испачкала и сломанное ожерелье, и рубашку.       — Мастер, — незнакомка, не спрашивая, накрыла раненую ладонь своей, сжала, — разве ты хочешь ещё пролить на эту пустую землю крови? Если своей не жалеешь — пожалей брата. Враг силен; обманом пустым вы ему уподобитесь и ещё больше навредите себе.       Куруфинвэ руку высвободил, нахмурился:       — Что ты можешь знать об этом? Твоего совета я не просил.       Эльдие промолчала, только глаза стали темнее. Огонь свечей заколебался, так что тень пересекла лицо, а потом и вовсе погас.       — Упрямец и глупец, — сзади кто-то затянул на шее удавку, — слепец и брат слепцов! Клятва не терпит лжи, Сильмариллы не терпят зла!       Атаринкэ не хрипел, не кричал. Нужно было схватиться за нож на поясе, ударить того, кто навалился сзади, кто так безжалостно выцарапывает жизнь и свободу, но пальцы не повиновались, будто были скованы пудовыми цепями.       Полотнище шатра тихо колыхнулось, рукава, осыпанные звездным блеском, исчезли. В ладонь остался впиваться обломок ожерелья.