Может быть, что и ты — не ты.
Может быть, что и я — не я.
Вот и ходим, как пьяные
По дорогам пустым.
А не странно, не странно ли
Вдруг увидеть сияние?
Вдруг увидеть сияние
Неземной чистоты.
/Пикник "Сияние"/
~~~
Она чувствует ветер. Воздух сдвинулся наконец. Прохладный. Сегодня так почему-то. Может быть потому, что за окнами ливень. Вдох. Глаза видят. Лёгкие дышат. Рука держит плеть. Потому что можно. Оно чудесно это позволение — ходить, дышать, видеть. Быть. Даже если перед глазами сейчас окровавленный труп. Прекрасно, всё просто прекрасно — это абсолютная правда. А мертвец — ерунда, всего лишь мелочь. Собственность. Вещь. Ей и человека не жалко, даже двух, один из которых был нерожденным. Всё погань, лишнее в мире. Позволили устранить, и отлично. Потому что позволили — это самое главное. — Почему ты убила мою семейную собственность? Она вздрагивает. Этот голос — наглый, капризный, из пустоты. Его не должно здесь быть. — Я… — губы шевелятся, не издавая дальше ни звука. Кто-то говорил с этим домовиком — потому и убила. Кто это был? Кто? Она не помнит сейчас. Смотрит во все глаза на результат своих действий. — Просто так надо… — отвечает зачем-то. Потому что Он недоволен. Потому что Он не любит чёртовых эльфов. Один уже посмел унести пленников, другие не смогут. Так надо. Но кто говорил с ним, что пришлось уничтожить? Кто это был? Вдох. Вспышка молнии рассекает тьму ночи. Страшно. Почему это так страшно — думать про ответ на этот вопрос? И этот голос, но нет никого рядом. Это опасно, быть может. Как будто у неё отберут позволение ходить, дышать и карать. И снова наступит нестерпимая боль. Она не хочет сейчас оборачиваться. Кто говорил с этим эльфом?! Пальцы тянутся закрыть мёртвые стекляшки глаз, и изо рта вырывается внезапное «ах». Она сама. Она сама. Сама с ним говорила! Есть вещи, которые нельзя — она это знает. Но отчего-то забыла. Отчего-то завело её, против диктовки, не по сценарию. Этот маленький эльф — она ему улыбнулась. Мерлин, зачем? Хрупкое тело в крови на полу. Красивый пол, изысканный — две породы дерева переплелись в дивных узорах. Но глазам нехорошо. Ей отчего-то не нравится эта картинка. Эта алая лужа. Эти рваные раны. Эти большие поникшие уши. В носу щекочет. Вещь убита из-за неё, ей же. Чужая вещь. Никто не скажет ни слова — так она думала. Так ей внушили. Тогда отчего этот голос? Почему сейчас хочется плакать? — Зачем ты это сделала? Диафрагма содрогается. Из горла вырывается всхлип. Она оборачивается, готовая броситься. Никого. Пустота. Темнота. — Где ты? — рычит. — Появись и после задавай такие вопросы! Ни единого шороха. Обладатель этого голоса спит сейчас у себя с холодной душой, исполнив покорно все Его прихоти. Боится во сне. — Гермиона… — звучит ласковым шёпотом. Этот голос в её голове. Закрывает глаза. О нет. Нет, нет, нет! Зубы стиснуты так, что сводит челюсть. — Для чего ты это делаешь? Тебе меня нельзя! Нельзя! Удар сердца. Хватается за свою грудь. Ужасный симптом. Остановись, глупое. Не смей. Потому что отберут позволение, потому что всё будет по-настоящему плохо. — Гермиона Джин Грейнджер… Нет! Это имя сводит с ума. И рука крепче сжимает рукоять плети. Хвост опутывает тонкую щиколотку мёртвого эльфа. Она поднимается. Резкий поворот, и идёт твёрдым шагом. Волочит за собой бездыханное тело, оставляя чудовищный след. Улыбается. Гермиона. Пальцы белеют от стальной хватки. Шаг, шаг, шаг — каждый прекрасен, потому что позволен. Идёт уверенно, тащит безжалостно маленький труп. Гермиона — ударом в затылок. Глубже вдох, быстрее шаг и перестать это слышать. Перестать хотеть зарыдать. Потому что Он не должен понять, что пора отбирать позволение. Не должен знать, что это имя — не пустой звук. Она ускоряется. Гермиона. Кажется этот голос тоже нужно отсечь. Гермиона. Сейчас! Потому что она слышит свой страх слишком отчётливо.~~~~~
Всё хорошо, шепчут холодные губы. Она чувствует Его волю. Она чувствует радость от Его повелений. Она исправила ошибку, и больше такое не повторится. Всё хорошо. Она сидит на коленях, смотрит на руки, перепачканые кровью невинного. Ей всё равно. Всё равно! Никто не узнает. Никто. Гермиона… Ну хватит! Она зажмуривается. Отпускает плеть, и та падает на хрупкое тело убитого. Закрывает уши ладонями. Стискивает голову, что есть сил. Заткнись! Отсечь прочь этот голос! Вырезать! Но она вдруг понимает, что не знает, как это сделать. Она не может убить человека. Этого человека убивать точно нельзя. Ей не позволено. Не может наказать так, как хочется. Хочется. Мерлин, ей хочется! Что делать? В груди так и мечется паника. Почему она не может уснуть, ведь пора? Почему? Убаюкай меня, давай же, — молится едва слышным шёпотом. — Позволь. Гермиона. Опять. Невыносимо! — Пожалуйста… — стонет она, сжавшись в комок. — Пожалуйста что? — шёпот у самого уха. — Уйди! Убирайся! — бубнит, трясёт головой. — Не трогай меня. Не отбирай позволение. — Я не отбираю его у тебя, Гермиона. Ты сама отвергаешь. Ты сильная, и это нормально. Что? Да не нужно ей силы! Лишь бы глаза видели, ноги ходили, а рука могла держать плеть — всё. Она тянется вперёд, пытается нащупать своё орудие, завладеть им обратно, чтобы почувствовать связь, ударить после, как следует, услышать сладкий звук наказания. Но пальцы касаются лишь холода мёртвого тела, ловят пустоту. Годрик милостивый. Это какой-то кошмар. Она оборачивается. Ищет глазами того, кто мог украсть у неё любимую вещь. И видит, наконец. Сияние белого поначалу выглядит призрачным. Кажется, что она спятила, но нет. Делает шаг ей навстречу. Гад белобрысый. Живой. Стоит перед ней, возвышается. Вертит в руке черный хвостатый предмет. — Хочешь обратно? Я отдам. Только вытяни руку. Она подчиняется тут же, как наркоман, выставляет раскрытую ладонь, и та мелко трясётся. А он отшвыривает плеть в сторону и тянет её за руку на себя резко. Смыкает на запястье тяжелый браслет. — Нет! Она кричит от боли. Пальцы скрючены, сплошь тёмные, будто кожу содрали. Хочет наброситься, вырвать его мерзкую глотку, но не может подняться с колен. — Конечно, это так неприятно, когда от тебя отсекают часть твоей сути — новой, искусственной, нарощенной тёмными чарами. — Твои неумелые действия уже влекли за собой невинные жертвы, Малфой, — рычит, смотрит на него исподлобья глазами дикого зверя. — Так бывает всегда, когда тягаешься с тем, кто сильнее. А я уже убивала этих стенах. И всё повторится. Он спокоен. Холоден. Сама приучила, выдрессировала, в другой раз могла бы порадоваться, но сейчас это тоже не нравится. — Верно, но мне наплевать. Она тут же заливается весело. Голову запрокинула даже — само как-то вышло. По привычке, минуя боль от вырванной плети. И неведомым образом хохот переходит в рыдания, в крик: — Уходи! Она чувствует, как его рука сгребает её волосы на затылке, тянет. — А если я не пойду, что мне будет? — непоколебимо ей куда-то в висок. А она пылает, рвётся на части от того, что он не понимает, что сейчас делает с ней. — Ты пойдёшь… — говорит как-то жалобно-сдавленно. — А если я не пойду, что мне будет? — повторяет ещё раз. Голос — отменный лёд, прям образцовый. — Ударишь? Повяжешь? Что ж, давай. Ответишь после, почему это сделала. — Кое-кому это всё не понравится! — Это кому же? Тёмному Лорду? Отведи меня к нему, я всё объясню. Уверен, у меня выйдет. Мне ведь можно ходить по моему дому когда и где захочу. — Все твои действия играют против тебя, — повторяет упрямо. Он не шевелится. — А твои? Она дёргается, раздражённая, тут же шипит: — Уходи! — И добавляет с мольбой: — Пожалуйста… Он хватаает её за челюсть, поворачивает на себя. Она смотрит, как псих — обиженно и ненавидяще разом. Браслет на руке приносит мучения, но не плачет. Ни единой слезинки. — Не надоело быть блядской марионеткой, а, Гермиона? Хотя конечно, тебе хочется обратно в ту эйфорию. Тебе неприятно, что она отпускает тебя, правда ведь? Он слишком слаб. Он просто хочет поиграться в хозяина. Глупый мальчишка. Пусть! Всё равно уйдет. А она вернётся к тому, что правильно. Оставит при себе своё позволение. Если только… О, нет. Целует её, всасывается в губы, кусает. Отстраняется тут же. И хватает за горло, роняет на пол, прижимает колено к груди так, будто непременно проломит. Больно и нечем дышать. Она сжимает зубы, пытается вырваться из хватки. Силы чудовища, как назло, куда-то исчезли. Чувствует, как поддаётся тёмная ткань, открывает её обнажённость. — Нет! — Да, — отвечает, будто мурлыкает. — Мне всё очень нравится. Всё, просто всё на обзоре. И мне сейчас это можно. Или прежде пойдём спросим у кое-кого разрешения? Рукой похотливо по телу, сжимает кожу. Второй держит её за оба запястья, чтобы не рыпалась. Её ноги расходятся предательски в стороны. Нещадно трясёт просто всю. — Не смей. Пожалеешь. А он ближе. И глазам это противно. Эти губы, черты лица такие красивые, точёные. Эти ледяные ободки радужек из-за широких чёрных зрачков. Ужасно. Чудовищно! И эта улыбка едва уловимая. — О, правда? А что может хуже того, что ты уже сделала? Смерть? Да похер. Я, может, этого и хочу. — И не получишь, — отвечает она гневным выдохом. — Будешь отрезать от матери по кусочку и жрать до скончанья веков! — Да. Буду. Я, сука, буду так делать. Потому что всё придёт именно к этому, сейчас или позже, — закрывает глаза, качает головой. — Но прежде возьму то, что хочу. Ты слишком нужна мне, Гермиона. Слишком. Нужна. Удары в груди. Один, два, три. И он входит в неё резко. Больно. Сгребает в охапку. Она вскрикивает, обнажив белые зубы. Нужна мне. Больше ни слова. Зверь в ней противится, скребёт когтями нутро. А он рад причинять ей это мучение, вонзается глубоко с диким голодом. Ему хорошо — она это чувствует. Этот жар — сейчас он на месте, опаляет, жжёт, бесит. Сволочь, как посмел? Как?! — Мне правда жаль, что всё так... Но ты сама напросилась, — выдыхает ей в шею, кусает зубами и трахает жёстче, изрыгая слова с придыханием. — Твой блеф, твоя ложь, твоя плеть — это не власть, что бы ты там ни придумала. Твоё дело — развлекать хозяев этого дома. Да, маленький монстр? Или всё-таки нет? Она закрывает глаза, мычит. Посмел вторгнуться. Имеет её, вдавливает в окровавленный камень, насилует тело. Это тоже не власть! Это бред — здесь, в смрадной обители смерти, страданий и тишины, они двое. Это чёртова преисподняя. Здесь не пробудить никого! Плоти нехорошо. Ей противно, тесно, душно. Затхлый запах пыточной кружит голову. Эти толчки распахивают неготовое тело. Эти заклятия сродни мелким укусам собаки — мерзко, но вытерпеть можно. Можно вытерпеть всё, правда ведь? Нужна мне. Гермиона. — Пожалуйста… — она закрывает глаза. Вытягивает шею, воет под натиском. Не надо. Не надо. Пожалуйста. Она никому не нужна. Ты ошибся. Она монстр! Она… Гермиона. Ей горько. Это совокупление слишком больное и слишком неправильное. Под спиной холод, вокруг только мерзость и смерть, а внутри это страшное пламя. Оно горит так горячо и так ярко, что слепнут глаза. И всё тело немеет, как по щелчку, отмирает. Она падает в пропасть агонии, летит в черноту. Чтобы обнаружить себя саму в клетке. Секунда, и вот уже стучит по костяным прутьям рёбер, бьёт слабыми кулачками. Темно. Бьёт, бьёт, бьёт, как сам пульс, так долго, что кончаются силы, и она застывает. Вдох. Где-то снаружи, вне стен этой тюрьмы, тёплое, живое и тесное — держит так крепко, не отпускает. Заполоняет собой, придавив. Терзает её. Наполняет лёгкие свежестью, горячим запахом жизни. Пальцам на миг хорошо. Её руки свободны. Не рвут, обнимают. Губы чувствуют вкус светлой кожи. Приятный вкус. Нужна ему, чёрт подери. Гермиона. И уже слишком поздно. Она вдруг понимает, что принадлежит ему вопреки всем запретам. Она уже целых два пульса, сжатых в мелкую точку, почти невидимка. Ты же сильная. Вспомни. Удар. И через миг точка разлетается в стороны — такая огромная, неудержимая, словно волна адского пламени. Ломается клетка. Ломаются рёбра. Отвратительно больно. Ещё вдох. И он сейчас похож на самый первый вдох в её жизни. Она вдруг помнит, как это случилось. Как невыносимо раздирало внутри от развернувшихся лёгких. Прощай, безопасность. Прощай, уют. Прощайте, иллюзии. Она кричит и плачет, так горько и громко, так искренне, что звук звенит в воздухе. Слабое тело покрыто испариной. Глаза открываются резко, как от удара ножом — серый камень и блики свечей. Рот запечатывает рука, и она кусает не думая, что есть сил. Дёргается. Издаёт всхлип. И слышит ласково на ухо: — Тихо, ну всё. Не надо кричать.