треугольники

И в сущности, сейчас ничего не имеет значения, как поется в песне Мумий Тролля. Она понимает, что Трусова — это болезнь, которая пустила корни где-то в её легких. На каждом вдохе и выдохе — ее имя, но благодаря Камиле, брезжит надежда на выздоровление. Хотя бы в плане дружбы. — Ты плачешь? — как-то спрашивает Ками, когда они смотрят контрольные прокаты. — Это просто дождь, — печально улыбается Щербакова. Валиева хмыкает как человек, который ничего не понял, но абсолютно согласен. Аня забывает, как дышать, поймав на себе пристальный взгляд Саши со льда. Это невероятно глубокое и вопиюще-больное чувство внутри перерождается в то, о чем пишут в статьях по психологии. За-ви-си-мо-сть. Огнем охватывает буквально до кончиков пальцев, когда Саша начинает свой прокат. Либо Щербакова сошла с ума, либо Трусова действительно продолжает на нее смотреть. Выжигает взглядом, будто гвозди вбивает в ноги. Пошевелиться невозможно, только стоять и смотреть. Это не Круэлла. У нее новый образ. Сильной, раскрепощенной девушки, победительницы, обладающей «самым милым парнем в российском фигурном катании». Платье цвета крови и волосы цвета апельсина. Слишком ярко. Слишком больно. Камила говорит что-то восхищенное, но слова совершенно не воспринимаются. Время вязкой патокой течет до того момента, когда девушка на льду заканчивает короткую программу. Она опять смотрит не перед собой, где должны сидеть судьи, а на Аню. — Чего застыла? — поторапливает ее Этери Георгиевна. — Аннушка, ваш выход! Она не знает, что ответить, будто сходит с ума каждую минуту. Коньки касаются льда, приятный звук, и вот Анечка встает в начальную позу. Первые ноты, и она ловит два взгляда: приятный — Камилы, и внимательно-стальной — Саши. Руки будто становятся деревянными, и Глейхенгауз кричит что-то ну совсем неодобрительное со своего места. Да плевать, главное докатать и добраться до Саши с вопросом: какого черта? На флипе ее будто ломает, и она падает, ударяясь телом о бортик. — Ань, ты как? В порядке? — кричит Даниил Маркович. Она хватается за ушибленный бок. Наверняка, останется синяк. — Ты цела? — обеспокоенно спрашивает Валиева после проката. Аня априори цела, куда же деваться. Впрочем, такие вещи по барабану, когда на нее смотрит Саша. Она медленно подошла к апельсиноволосой, ноги подкашивались и бок ужасно ныл. Глейхенгауз обеспокоенно бегал вокруг нее, словно курица-наседка. Спрашивал, не травмирована ли она. Девушка только рукой махнула: мол, неважно. — Поговорим? — хрипло спрашивает Аня, не ожидая отказа. Прогулки после тренировок. Неравнодушные взгляды. Разговоры до утра, любовные более чем, да только не об их любви. Вспоминать совершенно не хотелось, да только мысли так и лезли в голову, как рой пчел. — О чем? — улыбается Саша как ни в чем не бывало. — О тебе. Пойдем, пока есть время. Она потом обязательно объяснит Камиле, в чем дело, и почему так сбегает, когда-нибудь, не сегодня, не завтра, все потом. А сейчас только эта цитрусовая боль внутри и запах чужих духов, а на льду — разрывающая сердца Селин Дион. Душная подсобка, все как в дебильных романах. Маты на полу и ещё какие-то снаряды, видимо, принадлежащие Самбо-70. Воздуха откровенно не хватало, а у Анечки он так вообще был на минимуме. — Почему ты так на меня смотришь? — зло спрашивает Щербакова, скрестив руки на груди. — Совершенно обыкновенно смотрю. Или тебя что-то не устраиваешь? Могу смотреть на твою Валиеву, да только ты не будешь рада. — Она не моя. — Не со своими в кино на последние ряды не ходят. Разгоряченный воздух обжигает легкие, а девушку трясет, то ли от холода, то ли от волнения, то ли от всего сразу. — Просто на друзей так не смотрят. — А ты мне друг, Щербакова? Серо-зеленые глаза сузились до минимума. Ещё немного, и она своим взглядом просверлит, к стене припечатает, за воротник стекла насыпает. Свежие раны болят ещё сильнее. Самоедство — удел ранимых, нежных, тонко чувствующих, а Анечка-Анюта русский танк, у нее не болит от жизни в целом. От Сашки-ракеты — в частности. Все совершенно безвкусно, когда объекта любви и обожания нет рядом. — А кто я для тебя? — слова будто царапают горло изнутри. Хочется ли знать ответ? Анечка не знает. Сашка изменилась за этот год, черты лица стали мягче, улыбка — сильнее, руки — ещё более накаченными. Неизменными остались только её хитрые глаза и улыбка Мона Лизы, которую отчаянно хотелось вытравить с лица. Провести рукой, смочив пальцы. — Ты? — медленно, будто подбирая слова, говорит Саша. — Ты мне нравишься, Аня, точнее нравилась раньше. Ты такая не замечающая ничего вокруг, честно. А теперь посторонись, меня ждут. Внутри Анечки словно что-то ломается. Как будто попала под фуру, потом кома, аппарат искусственного дыхания, клиническая смерть головного мозга и долгожданное спасение реаниматолога. Все должно было закончиться не так. Ты нужна мне.