треугольники

Ее руки скользят по волосам с ароматом и привкусом апельсина; губы жадно хватают воздух, пока ее целуют в шею, собирают соль и влагу с кожи. Горячо, очень горячо, почти сжигает насквозь. Аня и сама не понимает, как это допустила, что невинный поцелуй перерос в то, что она стоит сейчас перед Сашей без футболки и страстно желает только одного. И Саша восполняет ее потребность. Она мягко касается ключиц, проводит языком по выступающим косточкам — так приятно, отмечает про себя Анечка; спускается ниже, проводит языком над линией бюстгальтера. Мгновение — и застежка глухо щелкнула, как ненужная вещь. В голове Щербаковой тоже щелкнуло: это точка невозврата. Ну и пусть. Зато на этот момент она будет счастлива. Саша, ее единственная и неповторимая Александра, целует нежную кожу сосков, проводит языком, прикусывает, и сдержать стон — просто невозможно. Это нереально, она и сама в какой-то другой реальности, где Трусова ее любит. Пускай и физически — но ей это так было нужно. Аня прижимается сильнее, и апельсиноволосая девочка понимает это как призыв к более грубым действиям. Одним движением руки Саша снимает с нее легинсы, и сейчас ее прикрывает только тонкая ткань, которая уже стала влажной от касаний Саши. Пальцы изучают, мнут через ткань, оттягивают ее, скользят внутрь — и Аня почти кричит от нахлынувшего возбуждения вперемешку с чувством «возьми меня черт подери». И Трусова оправдывает ожидания. Берет, прижимает спиной к стене, заводит руку за спину, больно сжимает тонкое запястье Анечки. Почему-то Щербакова не чувствует боли, она вообще ничего не чувствует, кроме пьянящего тумана в голове. Даже не замечает, как пальцы Саши в нее входят, заставляя спину дугой выгибаться, а затылок — больно касаться стены. — Люблю, — шепчет Аня, царапая ногтями чужую спину. — Люблю, — кротко отвечает Саша. Темп становится все жестче. — Ненавижу, — почти всхлипывает Анечка, закусывая губу. Слезы выступают в уголках глаз. — Взаимно, — улыбается Саша и толкается грубее. — Ненавижу! — кричит Анечка, слезами захлебываясь. Противно стекают в само горло, их соль заставляет отрезветь. — Тише, тише, милая, — так сладко говорит Саша, наваливаясь на нее всем телом. — Ненавижу!!! — срывает голос обычно нежная Аня, и в тот же момент ноги сводит судорогой, а в животе будто развязывается тугой узел, сплетенный их страстью до этого. — Ненавижу тебя, Трусова! Она с силой отталкивает от себя апельсиновую девочку, у которой страх в глазах и непонимание происходящего. Только что всё было хорошо, а теперь Щербакова стоит перед ней, обнаженная, потерянная, несчастливая, а по лицу стекают треклятые слезы. Хочется встряхнуть ее за плечи и спросить: какого черта? Что пошло не так? Кто виноват? Но Саша не хочет задавать эти вопросы. Она молча одевается под аккомпанемент всхлипывающей Анечки, кидает вещи в сумку, брезгливо вытирает руку влажными салфетками. — Знаешь что, Щербакова. Пошла ты к черту, — зло выплевывает Трусова, и эта фраза хуже яда. — Со своими люблю, ненавижу. В голове своей разберись, влюбленная. Она выходит из раздевалки, и Аня остается наедине с запахом цитрусовых, удушающей веревке на горле, спадающим возбуждением. Совершенно одна. Впрочем, как и всегда. Щербакова встает на ноги и медленно идет в душ. Под холодными струями воды она вспоминает фразу, оброненную Алиной: никто не придет и не спасет тебя, будучи героем из сказки. Ты должна сама все сделать. В конце концов, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Аня молча соглашается с этим и с остервенением сдирает с себя мочалкой запах апельсина, так въевшийся ей под кожу. *** Камила щурится на пробивающееся солнце через окно чужого дома, надеясь, что эти солнечные лучи залечат ее раны в душе. Получалось плохо, раны не хотели затягиваться, ужасно кровоточили, постоянно напоминали о себе ноющей болью. Она начинает смеяться, потому что скоро — годовщина того, как они с Анечкой познакомились. Да-да, такая она влюбленная дура, что отсчитывала дни и месяцы на календаре, надеялась, что придет к ней с букетом и скажет — мы знакомы почти четыре года, а теперь давай будем вместе. И Щербакова, как в фильмах, помнется минутку, а затем согласится, бросившись ей на шею. Валиева мотает головой, сбрасывая с себя воспоминания. Ни к чему это. — Что смешного? — спрашивает заспанная Женя, войдя в гостиную. Камила невольно любуется ей: сонная, в огромной белой футболке, с какой-то непонятной прической на голове — но все равно красивая. — Да так. Птица смешная пробежала, — отшучивается Валиева и спрыгивает с подоконника. — Не помню тут смешных птиц, кроме голубей да ворон, — хмурится Женька, откидывая волосы с лица. Аня не пишет и ничего не выкладывает в инстаграме. Ее как будто бы вообще больше не существует. Это не пугает, к этому можно привыкнуть, но Камиле кажется, что после того дня между ними разлом какой-то огромный, как на шельфе льда в Арктике — не перепрыгнуть. Они же не просто влюблялись и по кино ходили за ручку; они были друзьями — людьми друг для друга, к которым можно прийти и выплакать всю горечь, и сейчас этого нет. Сейчас есть Женя. Женя хорошая, добрая, поддерживающая. Но Женя — не Анечка, по ней так не скучаешь, от нее не ломит сердце, не сводит горло судорогой при обычном «привет», ничего нет. Есть только огромная больная любовь Камилы, и невзаимные чувства Жени. — Я, видимо, слепая идиотка, потому что не видела, как Саша с Аней перекидываются взглядами, — оправдывается Женя, ставя перед ней чашку с горячим чаем. Ками не злится ни на кого, она просто поедает себя изнутри, как Чужой. — Не ты одна. Медведева вздрагивает и кладет скрещенные руки на грудь. Она не пытается даже мимолетно улыбнуться в ответ. — Надо было сразу тебя предупредить, — бросает Женя. — По-другому было никак, Жень. Оставь это уже. Ей хочется Медведеву взять за плечи острые и напомнить, предварительно отрезвляюще встряхнув: как ты убегала по вечерам к той, кого любила больше жизни, и кто был старше ее на многие годы. А та ее оставила наедине вместе со своей любовью и пылающим гневом. Женя приподнимает ее лицо прохладными пальцами и внимательно смотрит в глаза. Женечка не бросит Камилу. Впрочем, она так думала и об Анечке пару недель назад — и вот оно как все обернулось. Все стало таким хрупким, ненадежным, по-настоящему хрустальным. Казалось, коснись — и не соберешь осколков. Будешь мучительно из сердца выковыривать, страстью томясь. Камила подается вперед, ближе к Жене, и неловко, почти что виновато касается ее губ.