Не до конца изученное.

У всех людей бывают плохие дни. Для кого-то — это когда сил нет ни что, для других — это когда вы чувствуете себя хуже обычного, для третьих — это просто неудавшийся день. Фёдор считал большинство своих дней плохими. День в школе, дома. Вечер, когда он ужинает с матерью и тысячи таких же одинаковых минут, часов, суток. Возможно это сломало его в какой-то момент, скорее всего так и есть, он просто продолжает ползти и цепляться пальцами за последние крупицы надежды. Это больше не мечты о светлом будущем, о изменении своей жизни. Это просто редкий жгучий интерес. Маленькая вспышка, взрыв отдельной вселенной в его голове, когда он видит того, за кого можно ухватиться и не отпускать, пока не прогонят силой. А после просто сделать вид, что это входило в его планы, что ему абсолютно всё равно на пустоту в душе, которая разъедает его всю жизнь и будто — это нормально. К этому привыкают. Время не лечит ведь, вы просто привыкаете к постоянной боли. И Достоевский тоже смирился. На долгие годы. Таких людей, к которым Дост мог чувствовать интерес не было многие годы. Многие годы в принципе не было интереса. Ни к жизни, ни к себе, ни к учёбе. Всё казалось бесполезным блеклым и до ужаса скучным. Заинтересованность появлялась во время мелких конфликтов и перепалок, когда люди вокруг него, все до единого пытались его задеть, понимая что это не даёт результата слишком поздно. Фёдор, отчаянный и с юношеским максимализмом в то время, уже вздёргивал подбородок, щурил глаза и злобно скалился. Он ведь их всех изнутри вскроет. Потом его начали бояться и это слегка облегчило ситуацию. Но юноша всё ещё таскал под сердцем эту бесконечную злость и скуку, первое, наверное было самым ярким чувством на тот момент. Просто безупречная ярость в чистом виде, которая несёт за собой масштабные разрушения, и он был более, чем рад ощущать хоть что-то. Но ему больше не четырнадцать, даже не пятнадцать, чтобы сжимать кулаки до следов от ногтей на ладонях и скрипеть зубами. Ему уже не интересно провоцировать людей взглядом, дабы добиться их раздражения, потому что даже тут они его разочаровали. Они скучные. Большинство из них не представляют не больше, чем пустую оболочку, которая даже глазу не приятна. А Дазай Осаму был другим. В принципе с приходом в его жизнь, всё перевернулось с ног на голову. Достоевский чаще злится, чаще ухмыляется, пытаясь замаскировать под этим улыбку, чаще ловит себя на том, что задерживает взгляд на нём. И это так чертовски медленно убивает его, что юноша готов разодрать себе грудину руками и сделать хоть что-нибудь, чтобы это прекратилось. Не сказать, что Дазай был единственным человеком, вызывающим такие бурные эмоции, вовсе нет. Гоголь был потрясающим другом и спутником по жизни, к которому можно было позволить себе привязаться. Агата, милая, прелестная Агата, которая очевидно была послана им с небес, восхищала его до глубины души. Они были хорошими. Но Осаму...Осаму был мелким ублюдком, который пробуждал в нём слишком много. И в начале Фёдор не придавал этому значения. Парень ведь был очередным отвлечением в этой жизни, что не представляло собой ничего интересного. А после...после это начало переходить в проблему. Медленно и тягуче, разрушающе и катастрофически больно, что Достоевский готов выцарапать себе глаза. С его появлянием — каждый день Фёдора Достоевского был плохим. Просто ужасным. Перекуры с острыми усмешками, коридоры университета, в которых взгляд, провожающий его везде, можно было действительно почувствать и вероятно докоснуться, если бы это было возможно. И это можно было бы стерпеть, если бы засранец не пробрался ему в голову. Мысли, мысли, мысли, мысли. Они были везде. В окне, за которым льёт дождь, в стаканчике с кофе, в нудных словах преподавателя и в огне зажигалки. Казалось, что они всегда были с ним где-то на периферии, как фоновый шум. И все они были о Дазае. Достоевский клянётся, что лучше бы он влюбился в Агату, чем в него.