Паноптикум

Боль. Ноющая тупая головная боль. Ощущение, словно в черепной коробке копошатся термиты, прогрызают себе путь на свободу. Мягкое серое вещество мерзко хлюпает, а кость податливо похрустывает. И это наполненное живностью взбитое месиво агрессивно пульсирует, отпечатываясь в висках ударами молотка. Веки налиты свинцом. В горле нещадно першит, мучает жажда. Последнее, что удаётся зачерпнуть из мутных вод воспоминаний, это удар по голове. Затем ватное бесчувственное тело оседает на пол, пока сознание оседает в зыбучие пески беспамятства. Но сейчас он сидит. На чём-то жестком и холодном. Да и в целом воздух пропитан льдом, отчего кожа покрывается мурашками. Плечи напряжены и постепенно затекают. С каждой новой секундой физический дискомфорт ощущается явственнее. Стоит слегка дёрнуться, и приходишь к осознанию — запястья чем-то перевязаны за спиной, и лишь благодаря спинке стула и удерживающей силе обращающихся ватой ноющих рук тело фиксируется в сидячем положении. Яркий свет не слепит, когда удается расклеить веки. Правда, зарождается непреодолимое желание проморгаться, ибо возникшее жжение будто от кинутой горстки песка заставляет глаза слезиться. Осматриваться по сторонам нет желания, куда проще оставаться в вязкой пелене небытия, сосредотачиваясь лишь на внутренних ощущениях. Но с каждой минутой разум проясняется, в игру вступает слепой липкий страх. Пожранные термитами проводки в мозгу, передающие информацию о физических недугах, больше не функционируют, оттого рези в глазах, боли в голове и затекшие руки перестают волновать. Внутри разрастается всепоглощающая паника. Под стуки колотящегося сердца одеревенелая шея почти со скрипом вращается вокруг допустимого градуса своей оси. Дощатые стены, местами меж брусков зияют дыры, пропуская густые пласты внешнего света, забитого скоплением парящей пыли. Под ногами земляной трамбованный пол вперемешку с хаотично разбросанным сеном. Где-то за спиной слегка правее зловонят остатки былого стога, под воздействием сырости превратившегося из скошенной травы в сеногной. Высокий дырявый потолок, в дождливые дни играющий роль решета. С балок свисают несколько цоколей, лишь в двух из них сидят лампочки. Старый амбар. Он бывал тут ранее. Не единожды. Он знает это место. Отчасти оно ему и принадлежит. Правда, финальным ударом под дых оборачиваются не знакомые стены, а до боли знакомое лицо мужчины, распластавшегося на земле в дальнем теневом углу. Потасканный временем рояль звучит без очевидной простому обывателю фальши, но абсолютный слух пианиста улавливает грязные вплетения под нажимом повидавших горя клавиш. Дешёвый инструмент далеко не премиум класса подвергался пыткам самоуверенных псевдомузыкантов: каждой неверно сыгранной нотой и каждым бесчувственным прикосновением и без того хрупкая гармония обращалась крошкой. Рояль настраивали. Не единожды. Но причинённый бездарными невежами вред имел свойство накапливаться, и теперь ни один мастер починки не вернёт инструменту былое хрустальное звучание. Но на замену впитывающему неидеальную реальность слуху готова прийти память, сохранившая истинный отзвук каждой нажатой ноты. Пальцы порхают над пожелтевшими клавишами, глаза расслабленно прикрыты. Юнги не грешит предположить, будто своей игрой вдыхает в покрытый пылью бренности рояль вторую жизнь. Хоть на своём веку он повидал не мало гениев свободных сочинений, в большинстве те не являлись англичанами, ведь здесь столица манерной напыщенности, а не обитель истинных талантов и творцов. Музицировать по причине необходимости в связи с требованиями светского общества, не вкладывая и частички души, — вот обыденность английской знати. Быть интеллигентом по статусу, а не по призванию. Какая ирония. Благотворительные концертные вечера имеют единственный плюс — молодые таланты получают шанс оказаться замеченными, но с точки зрения первоначально заложенного мотива нести пользу — идея провальная и бестолковая. Человечество преувеличивает свою роль в размеренной череде статичной действительности. Девятнадцатый век идёт к неоспоримому банкротству по причине напускного желания тянуть руку помощи, слишком щедро одаривать чужие беды, расточительствуя зелёные бумажки под призмой сострадания. Но для себя Юнги всё же высмотрел золотую середину из ряда причин находиться в безвкусно обставленном концертном зале, ведь признания его отточенные годами навыки не требуют (он без оценки слушателя владеет истинной картиной неоспоримого мастерства), а суть благотворительности мужчина обесценивает. Но где ещё можно обзавестись вниманием, расположением и знакомствами сразу же после приезда в Лондон? Где ещё собираются «сливки» столицы, примеряя маски участливой добродетели? Ответ прост и очевиден. Зал взрывается аплодисментами. Несмотря на нулевую важность стороннего одобрения, овации льстят. Поправив жёлтую гвоздику в петличке, мужчина поднимается с кожаной банкетки и оборачивается к многочисленной публике. Лоснящиеся холёные намалёванные лица преисполнены восхищением. Покорить сердце увлечённого бездельем обывателя не так и сложно — любое умение, отличное от ничегонеделания, кажется оплотом недосягаемого и непостижимого. Юнги приподнимает уголки губ в лёгкой полуулыбке, безмолвно благодарит за громкий всплеск аплодисментов, отзываясь напускным радушием каждому, но и никому одновременно. Сердечная признательность не оставляет и толики сомнений в заложенной искренности. Наивно. Опрометчиво. Глупо. Мужчина ловит себя на мысли, что здешний люд с распростёртыми объятиями примет любую мало-мальски положительную эмоцию, даже если она сыграна по канонам бульварного театра. Колено нещадно саднит. Штанина вспорота, неровные края ткани, напитанной красным, призывно раскрывают истекающий кровью глубокий порез на бледной коже. Но не проходит и пяти минут, как та сворачивается и рана начинает затягиваться. Слышится озлобленный рык, а затем рукоять кухонного ножа остервенело рисует новую полоску чуть выше предыдущей. Сжатые до скрипа челюсти успевают подавить просящийся из глотки стон боли. Очередная регенерация не заставляет себя долго ждать. Сыпля проклятиями, мужчина роняет холодную сталь, сжимает руку в кулак и со всей силы мажет по лицу напротив. Там и без последнего удара мало чего осталось — кашеобразное кровавое заплывшее месиво. Глаза налились синяками. Держать фокус предстаёт задачей за пределами возможностей, если попросту разлепить веки равносильно адским мукам. Кровь во рту мешается со слюной и пузырится, норовясь стечь по глотке, ибо сплюнуть возможность не предоставляется. Нарывает каждый сантиметр тела. Но физическая боль не идёт в сравнение со страданиями душевными, ведь предательство родного брата режет изощрённее любого ножа, тупым лезвием вспарывая плоть и раздрабливая на крошку кости. — Ваша игра поистине превосходна! Талант и мастерство в одних руках. — Правду говорят, что в Англии умелых пианистов пересчитать можно по пальцам одной руки. Все гении иностранцы. Даже те, кто родом отсюда, с годами становятся иностранцами, покидают родину и уносят музыкальные перспективы, безжалостно лишая нас наследия. — Смотрите глубже, мой друг. Музыка помогает стирать национальные границы, а пианисты-переселенцы совершенствуют свои навыки, формируют устойчивую репутацию. — Как давно вы играете, господин Мин? — Формально с подростковых лет, а по восприятию не одно столетие. Собравшиеся вокруг Юнги ценители музыкального искусства ожидаемо роняют смешки, одобряя неплохую на их взгляд метафоричную забаву. — Ещё на юбилейном вечере мистера Кима я уловил в вас отголоски творческой натуры. Позже так и сказал лорду Барлоу, что Мин Юнги редкий самородок. Он от вас тоже без ума, по правде говоря. Для Юнги не было удивительным встретить господ со светского раута на благотворительном концерте. Та же движимая сила, те же мотивы, та же мода — ни один житель столицы не упустит своего места под небом навязанных обществом стандартов провождения досуга. Но беловолосый худощавый герцог, кажется, Уильямс, ничуть не раздражает в отличие от толстопузого, вечно флиртующего Барлоу. И отсутствие второго не может не радовать Мина. Но кто бы мог подумать, что внезапно сыщется ещё один повод для радости. Беспристрастные взгляды на кучкующихся гостей, бросаемые от умело маскируемой скуки, к превеликому удивлению выцепляют знакомое юношеское лицо. Парнишка окружён хорохорящимися дамами бальзаковского возраста, но на ужимки и кокетство особ не первой свежести он не реагирует никоим образом, ведь всё внимание горящих карих глаз направлено на Юнги. Мин едва заметно улыбается. Чонгук розовеет. Вечер обещает не быть бесполезным.

***

Юный Чон обворожителен. Фрак сидит как влитой, идеально подчёркивая будто выточенную искусным скульптором фигуру. Белоснежная накрахмаленная рубашка играет на контрасте с карамелью кожи. Алым губам вторит красная роза в петличке. Тёмный кудрявый волос ниспадает волнами растопленного шоколада под игрой солнечных переливов, отыскавших возможность обратиться россыпью звёзд на дне ореховых огромных глаз. — Позвольте восхититься вашей игрой, милейший. Давно мои уши не испытывали подобного наслаждения. — Подошедшая пожилая дама с вычурным гнездом на голове, образующим замысловатую причёску, растекается в улыбке. Чонгук, тоже присоединившийся к успевшему сформироваться кружку, неестественно застывает подобно восковой фигуре. Он словно перестаёт дышать, обращаясь в глаза и уши, выбирая объектом наблюдения никак не желавшего покидать мысли Юнги. Спустя неделю он снова видит того вживую — так близко! — он растворяется в мужчине, будто вокруг и не болтает десяток-другой разношерстых сплетников. — Мне льстят ваши сладкие речи, графиня Ноттингем, они бальзам для моего сердца, — мужчина обхватывает протянутую руку в перчатке и целомудренно целует. — Наверняка вас успели познакомить со мной заочно. — Разумеется, господин Мин. О вас весь Лондон шушукается целую неделю. Ваш приезд яркими красками лёг на чёрно-белый холст столичных будней. И да, — милейшим образом хихикает женщина, прикрывая рот ладошкой, — зовите меня просто леди Кэтрин. — Как вам будет угодно, — учтиво улыбается Мин, заставляя таять не только сердечко пожилой графини. — Какой вы душка. Обещайте посетить мой званый ужин. А ещё лучше составить мне компанию в театре. Вы любите театр, Юнги? — Голубые глаза напротив сияют озорством и одухотворённостью. — Я почитатель любой формы искусства, ибо в наш век оно кажется правдивее действительности. — Отсюда вы и пристрастились к музыке? — вступает блондин Уильямс. — Если вы жаждете откровений, то под крышкой рояля я похоронил свою душу, но от реальности посредством незамысловатых переплетений нот я убежать не стремлюсь. Всему виной чрезмерное любопытство, толкающее в пучины сокровенный тайн творцов. Нотная тетрадь композитора и есть его дневник. Я склонен к наблюдениям. Читать жизни на поверхности клавиш занятие увлекательное. — И чья же жизнь вам пришлась по вкусу? — Сочинения современников кажутся мне куда более честными. — Вот как? — Первым делом внесу ясность, что абсолютно любая музыка не оставляет меня равнодушным и находит отклик в сердце. Если я не приверженец школы Альбиони, Пёрсолла или того же Моцарта, это не значит, что мои руки прямо сейчас не сыграют вам Адажио Соль Минор того же Альбиони. Но разбирать откровения Бетховена, Шуберта и Паганини мне интереснее. А что говорить про свежую кровь в лице Вагнера и Берлиоза! Осмелюсь предположить, ядро классической музыки сформируется именно в наш век душами и сердцами современных композиторов. Эпоха романтизма, неумолимо ширящийся кругозор и плывущие рамки дозволенного неоспоримо создадут нечто искреннее и располагающее. — Браво, мистер Мин! Если бы светские беседы имели алгоритмы скачек, я бы поставила на ваши речи все имеющиеся сбережения до последнего фунта! — восклицает графиня. — Но даже при выигрышном раскладе я бы не смогла забрать победный куш — не доживу до окончания заезда. — Полно, мадемуазель, никто не вечен! Познать всю сладость бессмертия творениям божьим не суждено. — Сладость? — Юнги изгибает бровь. — Вы полагаете, что наблюдать восход очередного столетия как солнца по утрам, это прекрасно? — Я бы отдал руку на отсечение, господин Мин, чтобы пить кофе в плетёном кресле на веранде своего особняка в прохладный летний вечер и через сто лет. — Простые удовольствия, мистер Ричардс. Насытившись которыми через двести лет вы бы отрезали себе вторую руку, желая внести разнообразие в вашу нескончаемую удушающую рутину. А ещё через сто всадили бы себе нож в сердце. Вечность утомительна. Неподвластное износу тело цвело бы и лучилось жизнью, когда ваш рассудок покрылся ядовитой паутиной собственных отравляющих мыслей. Разум не способен существовать вечно, ему свойственно гнить заживо. Последующее затянувшееся молчание приходится некомфортным абсолютно всем, кроме Юнги, не прекращающему смотреть прямо в глаза мистеру Ричардсу, который заметно стушевался, и непонятно из-за чего в особенности: красноречивых речей или пронзающего насквозь ледяного взгляда, режущего подобно лезвиям. Оставляя беднягу в покое, брюнет переводит внимание на рядышком ютящегося Чонгука, примеряющего роль невидимки. Юноша ошеломлённо глядит своими оленьими глазами, алые губы чуть приоткрыты. Поражён и впечатлён. Юнги не нужно иметь совершенный слух, дабы уловить учащённый ритм, он и без того знает, как быстро бьётся молодое сердце. Скачки, ставки, философские речи, метафорично выступающие соревнующимися лошадьми… Сердца и души — вот идеальные объекты для вложений. И если затраты не приумножатся победным джекпотом, то сам процесс игры насладит и удовлетворит сполна. И мужчина не прочь поставить подаренную ему вечность на чистую пылкую душу юного Чона. — Я с удовольствием составлю вам компанию для похода в театр, леди Кэтрин. Я сопровожу вас куда пожелаете, это будет честью для меня. — Несмотря на обращение к пожилой графине, взор чёрных глаз всё ещё был направлен Чонгука. Впервые погрузиться в блаженную туманную дымку Юнги удаётся, когда порог боли взрывает измерительную шкалу, становясь оплотом всего сущего, наполняя каждую клеточку тела, каждую щелочку разбитого осознанием происходящего разума. Мужчина не чувствует боль, он сам ею становится, огромным комком трепещущего, распадающегося, кровоточащего. Поворачивается рычаг. В один момент не остаётся ничего, кроме теплых покачивающих волн, кроме сгустившихся сумерек, кроме безграничного равнодушия. Не составляет труда раскачать ветхий деревянный стул, который при падении успешно разламывается на печную подтопку. Облитые кровью скользкие руки легко выпутываются из ослабшей верёвки. Неспособность быть восприимчивым к внешним раздражителям превозносит в выигрышную позицию, особенно когда состояние твоего противника буквально на глазах из гнева перетекает в паническую растерянность. Пальцы инстинктивно обхватывают рукоять ножа, сжимают покрепче. Враг не идёт в атаку и не отступает. Перед Юнги каменная глыба, напитанная первородным страхом. В карих глазах, всегда тёплых и особенно добрых за счёт скопления морщинок в уголках, растекаются сплётшиеся воедино ненависть и презрение. Бояться не значит любить, не значит раскаиваться. Всю банкетную часть благотворительного вечера Чонгук неосознанно следует за непозволяющим бедное сердце биться размеренно мужчиной. Подобно Луне, сопровождающей Землю, юноша вторит каждому шагу Юнги, намереваясь не прекращать смотреть и слушать. Его речи, излитые бархатным мелодичным низким голосом, умны и глубоки, нестандартны, полны воодушевляющего эликсира для молодого сознания. Но лицо ещё прекраснее. Нежное, гармоничное, с аккуратными чертами, но в то же время точёные скулы, острая челюсть и чернота вечно прищуренных кофейных глаз разбавляют образ неоспоримой мужественностью. Мин Юнги кажется чем-то недосягаемым, достойным лишь стороннего обожания, к таким нельзя тянуть руки, потому что ты недостоин касаться. Юноша видит в черноволосом мужчине звезду театральных подмосток или же героя с масляных картин в золочёных рамах. Но это неправильно, нельзя столь сильно восторгаться человеком своего пола, засматриваться вопреки румянцу щёк, ловить губами каждое произнесённое слово, тонуть в глазах. Нельзя, но маленький Чон жалок и слаб, не способен противостоять трепету в груди и начинающим шевелиться бабочкам в животе. — За весь вечер я не имел радости даже поздороваться с вами лично, не говоря о возможности выразить восхищение вашему таланту, — рокочет Чонгук, когда наконец остаётся наедине с Мином. Молодые люди сталкиваются на балконе, стоит Юнги отчалить покурить, а младшему проворно двинуться негласной тенью следом. — Если вы считаете, что наших взглядов было недостаточно, и вы не в полной мере поприветствовали меня, то стоит незамедлительно это исправить. Юноша ожидаемо краснеет. На что он надеялся? Разумеется, его внимание не осталось незамеченным. Как неловко. — Прошу простить, если мои взгляды казались чрезмерными и сумели оскорбить, задеть, стать причиной дискомфорта, господин Мин. И если вам заочно наскучила моя компания, то я незамедлительно оставлю вас. Глаза пылают сотней тысяч звёзд, поверх клубка мыслей бушуют воды горячего отчаяния, губы дрожат, руки сжаты в кулаки. Не стыд одолевает юношу, не тревога за допущенное безрассудство сжимает в тиски стонущее сердце, а страх быть отвергнутым. Юнги умиляет внутренняя борьба, по итогу которой чувства Чона одерживают верх на разумом. — Не допускайте даже мысли. Зрительно общаться с вами было куда приятнее, чем вести непосредственный диалог с любым гостей в зале. — Мужчина улыбается уголками губ, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу. Чонгук заметно расслабляется и начинает сиять словно наполированный чайник. Будто находясь в ореоле волшебного свечения, юноша делает пару шагов навстречу, окрылённый чужой благосклонностью. — Я не знал, что повстречаю вас здесь. И когда вы поднялись на сцену, моё сердце готово было выпрыгнуть из груди. Так неожиданно! — Чон прикусывает губу и опускает горящий взгляд. — Я хотел снова пересечься с вами, лукавить не имею права. И одна радость сменилась другой, когда рояль запел чудесную мелодию, сыгранную вашими умелыми руками. Столько положительных моментов трудно вынести и не остаться безучастным. Я наблюдал за вами всю оставшуюся концертную программу, а затем попросил графиню подойти к вам. Простите мне моё безволие, но вы мне интересны. — Вам удалось мне польстить, мистер Чон, — мужчина усмехается. — Но, боюсь, все дело в том, что я кореец, как и вы. Скучаете, ностальгируете, а, отыскав во мне частичку чего-то родного, решаете привязаться. Мальчишка в мгновение меняется в лице, огорчённо хмурясь. — Нет! Не смейте так думать! Дело не в Корее и этнической общности, а непосредственно в вас, Юнги. Я ещё не встречал таких мудрых людей. Вы всё знаете, на всё сыщете оригинальный ответ. Вы умны. А ещё безумно талантливы. — «И неописуемо красивы» чуть было не добавляет парнишка, но вовремя прикусывает язык. Брюнет тушит скуренную до фильтра папиросу о хрустальное дно и скрещивает руки на груди. — Вы так чисты и невинны. Ваша непосредственность и открытость меня пленяют. Наивность балансирует на грани с рассудительностью. Чувства в вас фонтанируют яркими красками, вы испытываете то, что многим не суждено хотя бы единожды пропустить сквозь себя. Это вы уникальны, Чонгук. И причина, почему я рад вашему обществу не в происхождении, а непосредственно в вас. Если юноша полагал, будто с первой встречи утонул в Мин Юнги, то он ошибся, ибо тёплой пенистой волной его накрыло и унесло на дно только что. — Я… Господин Мин… — Хён. Зовите меня Хён. Парнишка заметно теряется. — Но дядя Намджун запрещает употреблять корейские вежливые формы в Англии. — Меня мало волнуют запреты Намджуна, если общение между нами обещает стать куда более комфортным и приятным. Вам ведь хочется так обращаться ко мне, Чонгук? Брюнет смотрит на грани непристойного пристально и завораживающе, давит, припечатывает чёрной бездной лисьих глаз к бетону под ногами, делает беззащитным, обращает безвольным ребёнком, маленьким и нуждающимся. Противостоять и возражать нет не единой возможности, да и желания тоже нет, откровенно говоря, дабы очевидное превосходно стоящего напротив мужчины сводит с ума. — Да, всей душой хочется… Юнги-хён. Лезвие ножа вспарывает живот подобно маслу. Струйка крови стекает с сухих потрескавшихся губ. Взгляд застывает, постепенно выжигая отражение внутреннего коктейля беспокойств. Образуется хрустальная ледяная гладь, куда смотреться Юнги гораздо приятнее. Он не наблюдает монстра через призму чужого восприятия, чудовища, слепленного руками оголённых наэлектризованных чувств, не видит проблески недоверия, ненависти, страха. Он видит себя. Побитого. Окровавленного. Молодого. Когда на землю падает тело сорокалетнего старика, когда-то приходящегося младшим братом.