Паноптикум

— Не стану лукавить и лизоблюдничать, но вечер среды я бы предпочёл провести иначе, куда более приятным образом. — Не стоит ёрничать, мой друг. Погода замечательная, — отсутствие дождя в Англии уже можно отнести к денькам благоприятным, — ты прогуливаешься по только-только заигравшей красками мая аллее. Свежий воздух для здоровья, красота природы для вдохновения. Что может быть лучше? — И это ты сейчас рассуждаешь о прелести окружающих мелочей? Ты никогда подобное не ценил, Юнги. — Твоя память играет злую шутку, Намджун. А как же наши частые посиделки в саду в детстве? Старый дуб и два окрылённых надеждами пылкой юности мальчишки? — Как бы сладки ни были твои речи, я не поверю в искренность ни единого слова. Ты не пытаешься ностальгировать, предаваться минувшим моментам счастья, тебе все равно, но ты стремишься вызвать эмоции у меня. — Не льсти себе — растопить лёд в настоящем Ким Намджуне, запертом под маской всеобщего угодника, невозможно. Мы оба отличные актёры, и оба устали, но ты продолжаешь притворяться. Мужчина устало выдыхает. Тема для дискуссии, очевидно, не самая желанная, да и собеседник далёк от определения «приятный», но Ким старается обуздать рефлексы, сохранить хладнокровие, не поддаться стремлению выйти за рамки привычного ведения диалога, опускаясь до демонстрации удачно разбережённой старой раны посредством парочки брошенных наугад слов. — Заблаговременно делая выводы, стоит учесть неоспоримый факт, что даже в совершенно схожих ситуациях люди склонны вести себя по-разному, и подвергнуться в равном степени метаморфозам под давлением внешних факторов невозможно. Так что не суди по себе, Юнги. Мы абсолютно непохожи. И я умею радоваться мелочам, умею находить в окружающем мире положительные моменты, умею не ненавидеть людей. Намджун подходит к резной деревянной скамейке и аккуратно усаживается под свежей зеленью липы. Прежде чем откинуться на спинку и зажечь сигару, мужчина отряхивает светлые клетчатые брюки от невидимых пылинок и укладывает снятый цилиндр на дощатый настил около бедра с той стороны, куда, возможно, опустится Юнги, тем самым очевидно разграничивая пространство на и без того широкой скамье. Мин усмехается. Но как ни в чём ни бывало сокращает расстояние и присаживается на свою половину. — Тогда давай учтём и тот факт, что схожего пришлось ничтожно мало. Ты осведомлён разверзнувшимся адом вокруг меня после случившегося, я не довольствовался тепличными условиями, в которых существовал ты. — Решил пожаловаться на жизнь? — в саркастичной манере Ким приподнимает бровь, выражая намерение высмеять откровения собеседника. — Решил опустить твою гордыню. Юнги достаёт из кармана сюртука портсигар и закуривает папиросу. Минут пять мужчины сидят в умиротворяющей на первый взгляд тишине, когда двум старым товарищам и без светских бесед уютно наедине друг с другом. Но если бы прохожие знали, что за густым дымом сигары один прячет задетое правдой достоинство, а второй под упавшей на глаза чёлкой таит горькое разочарование. Намджун не изменился с прошлой встречи. Надежды на оттаявшее сердце друга не оправдались, а ведь Юнги скучал. Несмотря на ярко выраженный цинизм, показательные издёвки и внешнее безразличие, в груди теплились отголоски любви и привязанности. Ким являлся связующим между прошлым и настоящим, единственным якорем, не позволявшим забыть безмятежные счастливые времена, когда воздух ощущался иначе. Пока Намджун рядом, казалось, что всё на своих местах, всё движется в должном направлении. Желания вредить, измываться, потешаться, рушить выстроенный другом карточный мирок не было. До сегодняшнего момента. Юнги окончательно убедился, осознал и принял, что собственный оплот всего человечного его презирает и ненавидит и ни за что не подпустит к себе. Мост над чёрной бездной потерял былое величие, столетия под палящим солнцем его иссушили до бела. И вот неосторожно брошенная спичка обдаёт пламенем веками хранимое сердечное тепло. — Зачем ты телеграфировал мне для встречи? — Я всё же скучал, даже если тебе чужда сама мысль. В Лондоне я пару недель, обширным кругом друзей обзавестись не удосужился. — О тебе все болтают без умолку. С трудом верится. Красивое личико и умение парировать философскими речами с толикой цинизма всегда притягивали и располагали. — Намджун достаёт вторую сигару и закуривает, закидывая ногу на ногу. — Ты всё же намерен остаться здесь надолго? Ну и насколько же тебя хватит в этот раз? — Мужчина презрительно фыркает, покачивая носком туфли. — Пара лет, пять? Хотя делаю ставку на год — ты быстро насыщаешься, а томиться скукой тебе несвойственно. Юнги усаживается к собеседнику вполоборота и укладывает руку на округлый изгиб деревянной спинки. Чуть склонив голову к плечу, мужчина тяжело вздыхает, смотрит на друга как на несмышлёное дитё. — Проигрывать — слово мне неведомое. И чем искуснее твоя оборона, тем яростнее моя атака. Не выстраивай ты барьеры, Англия давно перестала бы носить интерес для меня. Каждый раз я возвращаюсь с надеждой заполучить твоё расположение. — Я всё ещё жду истинную причину твоего желания повидаться. — Для Намджуна откровения Юнги не новы, он отчётливо осознаёт всю абсурдную безысходность выпавшего на его плечи бремени, но разорвать порочный круг не в состоянии. Ответить Киму нечего — вопреки возможности обрести долгожданную свободу раскрыть руки для тёплых объятий он уже никогда не будет способен, а малейшее притворство Юнги распознаёт по щелчку пальца. — Я хочу знать о твоей поездке в Корею. Как ты познакомился с Чонгуком. Ким разочарованно усмехается. — Мне следовало догадаться. — Пальцы нервно постукивают по рукояти трости. — И почему тебя волнует эта тема? — Меня волнует сам Чонгук, он мне любопытен. — Кажется, я говаривал тебе не трогать его. — На дне карих глаз плещется тревога, предчувствие чего-то неладного тонкой лозой ползёт по телу, душит, окольцовывая горло. Намджуну хочется расслабить шарф, облегчить процесс дыхания, но сий жест красноречивее некуда покажет Юнги его взволнованность. Правда вот пальцы, хаотично играющие с набалдашником трости, выдают и без дополнительных неосторожностей. — Поэтому я и веду с тобой беседу, друг, — Мин улыбается, смакуя эмоциональное превосходство. Сидящий боком Ким растянутые губы не видит, но ощущает их в кричащей самодовольством интонации. — Если ты против моей перспективы повидаться с малышом Гуки с глазу на глаз, то советую проявить любезность и чуть-чуть пооткровенничать. — А что потом? Разве после моих слов ты бедного мальчика предпочтёшь боле не трогать? — Рука, увешанная перстнями, крепко обхватывает ручку трости в намерении сдержать бурлящую агрессию. Юнги принимает решение игнорировать сию забавную метаморфозу. Значимость мальчишки для Кима очевидна и неоспорима. Но какова причина? — Не ты ли говорил, что насыщаюсь я быстро? Позволь утолить любопытство, а затем пойти дальше. Чонгук пленяет неизвестностью. В твоих силах распахнуть его как книгу, тем самым усыпить мой интерес. Намджун тяжело сглатывает, кадык дёргается, но сливочный шарфик как нельзя вовремя прикрывает горло. Ему хочется верить, идти на поводу обволакивающей спасительной иллюзии. Искренняя вера в чистоту совершаемых деяний дарует крепкий сон по ночами, даже если твои руки покрыты густой липкой кровью по причине последствий благих намерений. Юнги не образчик положительного влияния, подпускать к Чонгуку его нельзя ни в коем случае. Юноша, к несчастью дядюшки, на радостях имел оплошность растрепаться о встрече на благотворительном концерте. Юнги в пересказах мальчишки чуть ли не божеством рисовался, само очарование во плоти. Но как искусен этот дьявол в игре на струнах человеческой души! И если он увлечён, ничто не способно остановить его бурлящий интерес. Мин наблюдатель. Исследователь. И уж лучше, если он изучит мальчишку глазами Намджуна. — Я расскажу. Но запомни, Юнги, — мужчина оборачивается в сторону Мина, — к Чонгуку не приближайся. — Снова просьба? — Брюнет толкает кончик языка во внутреннюю сторону щеки. Жест до безумия пошлый и грязный. Ким не удивляется вполне себе характерной для Юнги непристойной выходке, игнорирует, но режет ярой решительностью во взгляде. — Уже предупреждение.

***

В воздухе парит густая тягучая смесь зажжённых благовоний и опиума. Сладкие тяжелые восточные ароматы, соединяясь с дурманящей дымкой, с каждым новым вздохом медленно плавят податливый рассудок, снижают мыслительную деятельность, позволяя ощущениям завладеть опустошённым сосудом. Красный. Чёрный. Золотой. Резные колонны, расписные стены, расстеленные ковры, тяжелые задёрнутые портьеры. Обитые бархатом диваны, декоративные расшитые подушки, корзины, заполненные фруктами, десятки девушек, своими нарядами не оставляющие фантазии возможности разгуляться. В патефоне вращается пластинка и укутывает сладкой томной мелодией. Алые губы смыкаются вокруг длинной трубки. Глубоко вдохнув, Юнги откидывается на мягкую спинку дивана и прикрывает отяжелевшие веки. Полупрозрачный дым медленно вытекает из приоткрытого рта. Время уничтожило сладость множества неоспоримых удовольствий, обращая пленительную негу ощущений привычкой, лишённой ярких красок, но наркотик вопреки частому баловству ещё способен подарить истинное наслаждение и оросить бесцветную рутину неведомыми вычурными оттенками. — Мне кажется, клуб, куда мы собирались, это вовсе не курильня с проститутками. — Кончай, Намджун. Не строй из себя праведника. — Голос мужчины становится ниже, появляются тягучесть и томность, вплетающие в себя хриплые нотки. Слова звучат нараспев. — Когда мы переступили порог, ты не бросился наутёк, а принялся изучать местных девиц. — У меня есть потребности. Обзавестись постоянным партнёром в лице супруги я не могу. А портить невинных дам в угоду разовой утехе не имею права. — А как же вдовы? Женщины не первой свежести не прельщают? — усмехается Мин, всё еще полулежа с закрытыми глазами. Его щёки заметно порозовели. — Пользоваться разбитыми сердцами, полными надежд, я не способен. Ложные обещания давать не умею. Для них разовая встреча будет значить куда больше, чем для меня. — Намджун делает глоток виски и подобно собеседнику откидывается на спину кресла. — И всё-таки праведник. Но с потребностями. — Мин медленно подаётся вперед и утягивает с вазы виноградинку, отправляет в рот. — Может тогда составишь мне компанию на Кливленд-Стрит? — Это скандальное место. Пятнать репутацию не имею желания. Да и на мальчиков никогда не тянуло. А тебе, полагаю, терять уже нечего. — В самом деле? — Тонкие пальцы обхватывают длинную трубку. Юнги затягивается, а когда концентрированный дым ускользает меж покрасневших губ, насмешливо улыбается с толикой неверия. — За столько лет? Ни разу не пробовал? Сочувствую, мой друг, сочувствую, — тянет сладко вопреки напускному сожалению, медленно прикрывая глаза. Несколько секунд томится в тягучем наслаждении, а затем убирает чёлку со лба и продолжает более одухотворённо: — Я вот не грешусь экспериментов. И юноши гораздо отзывчивее девушек, возникает желание подарить ласку, а не слепо принимать по умолчанию. — Не сомневаюсь. Твой лист греховных сладострастий конца и края не имеет. Правда, приласкать кого-то ты стремишься лишь в погоне удовлетворить собственных чертей. Безвозмездно Мин Юнги не пошевелит и пальцем. — Либо я слышу осуждение, либо это опиум играет злую шутку. — Юнги пронзает колким хищным взглядом. Из-за наркотика зрачок расширен, глаза кажутся почти чёрными, мутная масляная поволока ассоциируется с растёкшимся мазутом. Хочется отмыться от взгляда как от скверны. Намджун решает сменить тему. — Помнится, я уже обмолвился, что в Корею ездил с пару лет назад, тогда и познакомился с Чонгуком и его тётушкой. Глаза Мина заметно вспыхивают интересом. Он откладывает трубку на столик и на замену берёт бокал вина. — Повстречались мы случайно, но этот ребёнок буквально спас мне жизнь. — А твоя история, оказывается, лишена житейской прозаичности. — Брюнет изгибает бровь, потягивая алкоголь. Ким делает глоток виски, желая отвлечься от импульсивного порыва ответить колкостью на вечную несдержанность Юнги в ироничных замечаниях. Вступать в полемику себе дороже, жонглирование фразами не приведёт к достойному финалу, так что парировать нравоучениями перед оплотом безнравственной вычурности бесполезно. — На родине неспокойные времена. Пару лет назад положение мало чем отличалось от нынешнего. — Намджун закидывает ногу на ногу, а руку со стаканом отправляет на золочёный подлокотник кресла. — Военное положение привело к безработице и дефициту провизии. Нищета, голод, беззаконие. Бедняки безрассудно пускались во все тяжкие, грабя, убивая, насилуя. — Ким стеклянным взглядом смотрит перед собой, пряча за нечитаемым холодом ореховой радужки ожившие воспоминания минувших дней. Утопая в клубке ярких картинок, мужчина неосознанно замолкает. Несколько секунд томится кадрами играющей памяти, а затем тяжело сглатывает. — Чрезмерно выпив в кабаке, я заплутал, свернул в неблагополучный район. На меня напали. Кучка грязных смердящих оборванцев. Думаю, с двумя-тремя сумел бы справиться, но их на несчастную долю пришлось куда больше, а я в тот вечер был чертовски пьян. Меня обчистили до нитки и зверски избили. Но кулаками и пинками дело не кончилось. У них оказался нож. У каждого. И наверняка не имелось тенденции оставлять свидетелей. Намджун залпом осушает стакан. Помутнённое сознание обращает звуки неразборчивой какофонией, воедино сплетаются гомон озверевших разбойников, шум дождя и стучащее набатом сердце, гипертрофированно громко пульсирующее буквально в ушной раковине. Под спиной рыхлая почва, обращённая непогодой в грязное месиво со стоячей водой, впитавшее соль пота и крови. Дичайшая боль разрезает блаженную завесу небытия, обещавшую укрыть от страданий, как острое лезвие разрезает плоть, с одичалой жестокостью снова и снова вспарывающее мягкие ткани. Белая, насквозь пропитанная влагой рубашка изрисована алыми розами, правда, сочность красок безжалостно ускользает с каждой секундой. Свежая рана пульсирует, изливается, потускневший оттенок на мгновения вспыхивает искрой былой роскоши, но увлажнённый свежей кровью цветок обязательно снова увянет, обретёт холодную мёртвую бледность, растворённый слезами скорбящих небес. — Я думал, что умру тогда. — Ким наливает ещё виски. — Мне отбили почки и лёгкие, сломали почти все рёбра, запястье левой руки. Также сломали нос и выбили четыре зуба. Множественные кровоподтёки и ушибы внутренних органов. Пара десятков ножевых. — Бесспорно, это звучит серьёзно, но на самом деле ты ведь понимаешь… — Я не бессмертный, Юнги. Как и ты. — В голосе сквозит незыблемая сталь, осколки льда гвоздями распинают на кресте сомнений, но взгляд в противовес горящий и животрепещущий, едкий будто кислота, разъедающая любое возражение на своём пути. — Меня бесконечно кромсали ножом. Один удар. Единственный. И я бы скончался. Моё тело превратили в шмоток кровоточащего мяса, но сердце чудом осталось нетронутым. Намджун прикрывает налившиеся свинцом веки и опустошает очередную порцию алкоголя, своей горечью раздирающего глотку и отвлекающего от душевных терзаний. Какое-то время он молчит, сидит с закрытыми глазами, утонувший в объятиях повышенного градуса. Юнги не торопит, он забывает про недопитое вино и отдаётся собственным размышлениям, останавливает тягучий поток суждений на мысли о понимании — слова Намджуна кажутся знакомыми, они эхом резонируют в потаённом уголке памяти, находят отклик на запылившейся полочке пережитков прошлого. Когда-то Мин проходил через осознание новообретённого себя, терялся в страхе, был на шаг от смерти. Когда-то. Сейчас былые чувства лишь размытый сгусток серых красок. И слабость под покровом ностальгии рассеивается как по мановению волшебной палочки, возвращая мужчину в реальность, где медово-ореховое послевкусие вина на кончике языка хранит интереса больше, чем вывернутые наизнанку искренние переживания старого друга. — И что же Чонгук? Позволь угадать! Он состоял в рядах разбойников, но внезапно пришёл к незамысловатой истине: зажиточный хённим может оказаться полезнее шайки безмозглых отбросов. Поэтому он вовремя спас твою истекающую тушку, уложил собратьев в честном бою? — Юнги наскучила минорная тональность. Разбавить затянувшуюся драму несуразным бредом показалось забавной шалостью, даже если она олицетворение плевка в лицо распахнутой душе Намджуна. — Сделаем вид, что я посмеялся, — кривится Ким в горькой усмешке, заметно мрачнея. Внезапно приливший задор делиться чем-то сокровенным окончательно сходит на нет. Искра нужды быть услышанным и понятым гаснет. С чего вообще он поддался нелепой слабости, вступил на поле собственных табу и начал раскрываться перед бездушным чудовищем? Намджун ненавидит оскорблять и обесценивать свои волнения чужим открытым равнодушием. Наверняка количество виски превысило должную норму. Не иначе. — Чонгук появился из ниоткуда и привлёк их внимание на себя. Не желая оставлять свидетеля, ошалелые отродья кинулись за мальчишкой, наверняка уверовавшие в мою гибель, и отчасти они были правы — никто не смог бы пережить такой набор увечий. Я остался один. Лежал в месиве земли, воды и собственных кишок. Требовалось лишь время. Я знал, что всё будет в порядке, если напавшие не вернутся и не продолжат пытать удачу ножом. Нужно было сквозь боль ретироваться с поля боя. Но я не успел. Не знаю, куда Чонгук завёл этих наказанных жизнью бродяг и что с ними сделал, но он вернулся за мной один. — Веет неплохим сюжетом для театральной постановки. Столько драмы. Столько чувств, — Юнги кончает с вином и тянется к винограду, отрывая сразу несколько сочных ягод от грозди. — Признаюсь, я полагал, вы пересеклись в библиотеке, киоске или булочной. На крайний случай — ты столкнулся с ним в час пик, врезался в мальчишку, привычно погружённый в инфантильные небылицы о радуге и единорогах. — Твоя громогласная фантазия переживает времена упадка. Удивительная банальщина. — Ким поджигает сигару и глубоко затягивается. Брюнет насмешливо фыркает, но отвечать на посредственную колкость не находит обязательным. — И что же случилось потом? — Мы добрались до пристанища Чонгука, невзрачного каменного домика с земляным полом. На пороге ждала обеспокоенная суетящаяся женщина. Не задавая лишних вопросов, помогла ребёнку дотащить еле живое тело до футона. Мне обработали раны и оставили у себя, обеспечивая ежедневным уходом. Людей добрее и отзывчивее за все свои года я не встречал. Уголки губ Юнги непроизвольно приподнимаются. Не сомневался. Ни на секунду. Чонгук само олицетворение добропорядочности, понимания, заботы, ласки. Его сердце горит огнём непорочной юности, а душа трепещет крыльями ангельской добродетели. Идеальный будущий экспонат в личную коллекцию. — Твоя регенерация? — Вызвала оправданное удивление, ведь я оклемался всего за несколько дней. Но сельский непросвещённый народ больно доверчив и наивен, падок на заливистые вычурные речи. Я сумел наклепать баек про богатырское здоровье своего рода, будто испокон веков любая рана заживает как на собаке. — И что же тебя так привлекло в Чонгуке? — Юнги знает ответ, но непреодолимо хочется услышать непосредственные объяснения Кима. — Его душа. Чонгук это возведённое в абсолют представление о духовности и чистоте. Проводя с ним вечера за беседами, я предавался и предаюсь истинному наслаждению, не замечая ускользающее сквозь пальцы время. Даже когда юноша молчит, внутри разливается вязкое тепло. С ним уютно как рядом с матерью в детстве. Умиротворение и покой. Гуки обволакивает своей аурой, будто укрывает мягким одеялом, напоминающим крыло ангела, забирает боли и невзгоды, очищает. Рядом с Чонгуком я будто искупляю свои грехи, исцеляюсь. Юнги усмехается. Качает головой, не прекращая растягивать губы. Он удивлён — не очевидной ему истиной, а смелостью Намджуна выдать правду без уклонений и лукавства. — Получается, в Корею ты привёз возможность ежедневной исповеди? Негласного личного священника, отпускающего грехи? Эгоистично, Намджун, очень эгоистично. А как же благие намерения? Помочь юноше пробиться в свет, не упустить цветущий потенциал, избавить от нищеты? Всё резко оказалось очередной красивой и правильной сказочкой? Её ты скармливаешь столице, бедняжке Чонгуку, возможно даже себе. Но со мной тебе не скрыться за масками. Со мной ты настоящий. Такой же как я. — Прекращай, Юнги. Именно моё стремление стать лучше и отличает нас. Тебе плевать на собственное прогнившее нутро, ты потерян и ни капельки не заботишься этим. Я же одержим возможностью спать по ночам без угрызений совести. — Одержим настолько, что опускаешься до использования паренька в качестве губки для впитывания собственной грязи? Одержимость признак бесовщины, а не добродетели. — Мне стоит упомянуть твой интерес уподоблять людей подопытным крысам? — Я не соревнуюсь, Намджун. Я пытаюсь объяснить, что человечности в тебе кот наплакал. Ни один Чон Чонгук со своей слепящей благодатью не в силах соскрести одеревенелые наросты ядовитой скверны, похоронившей под собой остатки земного. Ты бездушная тварь. Этим всё сказано. И меня подпустить к мальчишке ты боишься не по причине перспективы загубить его судьбу, а по причине страха потерять волшебное средство, инструмент, в твоём разыгравшемся воображении имеющий силу уберечь тебя от грядущих мук в аду. Намджун мечется между здравым решением встать и уйти и импульсивным рвением разукрасить Юнги лицо до ярко-красного. Но побеждает наполненный до краёв стакан. Ким залпом проглатывает ядрёный виски и падает на спинку кресла, прикрывает глаза и массирует виски подушечками указательного и среднего пальцев. Нет смысла строить обиженного, плакаться задетой честью, ущемляться уязвлённой гордостью, если острые как лезвие ножа слова Мина самая чистая правда, от которой не сбежать как из стен курильни. — Советую попробовать. Поистине расслабляет. — Юнги протягивает другу трубку для вдыхания концентрированного наркотика, но Ким уверенно мотает головой. — Как знаешь, — цокает брюнет, выгибая бровь, и затягивается сам, левой рукой рисуя незамысловатый жест, подзывая одну из девушек. — Полагаю, ты выяснил всё, что хотел? — сухо спрашивает Намджун, стараясь подавить сквозящее презрение во взгляде, наблюдая за распластанным по дивану Юнги, пока довольно смазливая юная особа вылизывает его запрокинутую шею. — Отчасти. Теперь я понимаю, почему Чонгук тебе так дорог. Нас окружают вещи примитивные, плоские, бесцветные, а в твоей зависимости есть доля литературного изящества — красивая чудаковатая история как со страниц дамского романа. — Мне всё равно, что ты думаешь и как мои слова воспринимаешь. — Не стоит горячиться, друг. Вспомни-ка лучше о потребностях. Смотри, какая красота! — Юнги нахально ведёт ладонью по девичьему бедру, приподнимая подол длинной юбки. — Могу уступить, если пожелаешь. Только сейчас Намджун понимает, что бессовестно пьян. Состояние эмоционального перевозбуждения рассасывается, накал страстей перестаёт бурлить, градус напряжения сменяется градусом принятого на грудь спиртного. Голова начинает кружиться, тело наливаться свинцом. Перед глазами формы теряют чёткость, а краски смазываются в пёстрое нечто. Нужно уходить, пока не стало совсем тяжело, ведь под действием алкоголя Ким способен творить безрассудства, а здесь в довесок и порочная компания имеется. — Боюсь, мне пора. — Мужчина неуклюже поднимается с кресла и водружает на голову цилиндр. — Желаю хорошо провести время. А ещё желаю не забывать наш разговор и к Чонгуку не приближаться. — Удачной дороги! Но все же ты многое упускаешь: искусницы здесь неземные, своего дела мастерицы. — Мин осознанно игнорирует предупреждение во избежание новой порции никому не нужных словесных баталий. Заверить, что не забудет, — соврать, а возразить и открыто перечеркнуть былой уговор — затеять очередные распри, но сил перекидываться колкостями у двоих уже не осталось. — Обойдусь. Всего доброго, милейшая, — Ким кивает барышне, пристроившейся уже у Юнги на коленях, и покидает зал. Не сказать, что личность Чонгука как самостоятельное звено вызывала мало интереса, но желание подпортить святой источник искупления грехов Намджуна добавляет немалую долю мотивации. Всё складывается наилучшим образом, давненько не выпадала возможность принять участие в беспроигрышной лотерее. Оторвав девушку от лобызания своей шеи, Юнги скидывает её с колен на ковёр и принимается расстёгивать штаны. Бледная жилистая рука вплетается в русые волосы, портит безвкусную высокую причёску и притягивает податливую голову к паху. Губы юной красавицы смыкаются вокруг члена, когда губы Мина смыкаются вокруг трубки, дабы втянуть очередную дозу опиума. Затылок соприкасается с бархатом дивана, глаза застилает нега под покровом сомкнутых потяжелевших век. Воображение Юнги с детства отличалось сказочной красочностью и реалистичностью надуманных образов, а под действием наркотика проектор сознания работает в разы искуснее. Не составляет труда заместо жестких волос цвета соломы представить мягкость шоколадных кудрей, а размалёванные коралловой помадой тонкие губы на разгорячённой плоти вообразить губами оттенка спелой вишни, припухшими, сочными, трепещущими. Такими манящими губами Чонгука.