Корея, Династия Чосон 1599 год
Железные петли отчаянно стонут, стоит дощатой двери в мастерскую распахнуться. Намджун не успевает подумать о необходимости смазать скрипучий механизм, как перед носом ударяют кулаком, заставляя пошатнуться выставленные в ряд недавно изготовленные глиняные чашки. — Я так больше не могу! Я не позволю какому-то янбану относиться ко мне как к скоту! Ким тяжело вздыхает, а после утирает измазанные руки о фартук — работу придётся отложить на время очередной истерики. — Юнги, возьми себя в руки. Горящие гневом почти что чёрные глаза напротив не обещают быстрого успокоения. Черти на дне радужки острыми лезвиями режут каждого, кто отважится заглянуть в бездонную пучину беспрецедентной ярости. Сталкивается с задетым эго друга Намджун не в первый раз. Потерпеть всплески агрессии ему по силам, но видеть Мина разбитым, поникшим и уязвлённым — за пределами стальной выдержки. Смириться с судьбой оказалось сложнее, чем Ким предполагал. — Что случилось? Я так понял, мериться остротой языка с другими саннинами тебе наскучило, и на этот раз камнем преткновения оказался смотрящий. — Этот напыщенный индюк прилюдно унижал всех рабочих, указывая на их место — подле каблуков его туфель. Мерзкая чиновничья морда! — Юнги снова ударяет кулаком по столу. Из глаз буквально сыплются искры. Чёрные влажные пряди подпрыгивают и липнут ко лбу. Одно неверное слово — и парень вспыхнет подобно пересохшей соломе. Только сейчас Намджун замечает разбитые окровавленные костяшки. — Только не говори, что ты… — Именно так! — довольно скалится Мин, а его левый глаз нервно дёргается. — Я разукрасил это свиное рыло! Намджун сглатывает, но комок слюны обращается камнем и застревает в горле, царапая до боли. Ладони потеют, а по спине пробегает холодок. — Что ты творишь? За непослушание и дерзкие выходки тебя закуют на площади, подвергнут всеобщему позору через удары плетью, заклеймят в конце концов! Так хочется пополнить ряды нуки или сразу опуститься до неприкасаемого? — Я скорее убью себя, чем стану рабом! — рычит парень, играя желваками. Лисьи глаза прищурены и пышут испепеляющей яростью. Мин отходит от рабочего стола и со всей силы ударяет кулаком по каменной стене, заставляя свежие раны кровоточить. — Всё не так, Намджун! Это неправильно! — буквально кричит. Надрывно, горько, отчаянно. — Мы прошли войну, мы защищали государство, мы отдали все силы, почти что отдали жизнь во имя императора. А что сейчас? Ты подался в ремесленники, а я никчёмный разнорабочий, вспахивающий поля и собирающий урожай. Это унизительно! Унизительно, Намджун! — Юнги оборачивается к другу, и кровь в жилах Кима стынет, когда чёрные глаза блестят от скопившихся слёз. Нужно сказать что-то стоящее, успокаивающее, дающее надежду, но нужные слова не находятся, а ложь Юнги с лёгкостью распознаёт. Намджун проводит ладонью по взмокшим волосам, забывая, что руки все ещё вымазаны глиной. — Ты ведь знаешь, что Япония сделала из нас ничто. Несмотря на победу мы тонем в разрухе. Истреблена половина населения. Демография и экономика трещат по швам. Не хватает продовольствия — от голода ежедневно гибнут сотни. Повсюду мятежи. Разбойничества. Рук не хватает. Рабочих рук, способных восстановить былое величие и благополучие. Мы нужны нашему государству. Даже в роли честных простых трудяг. Властям пришлось расформировать армию. Сейчас каждый на своём месте, выполняет важную миссию для всеобщего блага. — Да плевал я на всеобщее благо! Я готов был умереть за императора, я сражался, не боясь омыться собственной кровью. А он отобрал мою честь, растоптал достоинство. Уж лучше бы я погиб в бою героем, чем под мирным небом утирал ботинки зажравшимся феодалам. — Я знаю, как тебе тяжело ежедневно ломать себя. Мне больно смотреть, как ты убиваешься, но сейчас не время, когда уязвлённая гордость должна затмевать разум. Стоит подумать… Юнги в пару шагов преодолевает расстояние, нагибается над столом, оборачивая гончарный круг на пол, и хватает друга за отвороты рабочей рубахи. — Ничего ты не знаешь! — шипит сквозь сжатые зубы. — Ты всегда был слабовольной тряпкой. Жалкая пешка на шахматной доске. Пацифист, не желающий пачкать руки. Вечная запаска. Любитель отсидеться в тылу или прятаться за спинами собратьев в бою. Ты ведь счастлив, да? — Ядовитая усмешка. — Что больше не рискуешь? Что есть постоянная крыша над головой, горячая похлёбка, жалованье. Что мамочка тебя приголубит в любое время? Я прав, Намджун? Тебе всегда было ради чего жить, и всегда имелось то, что нельзя потерять. Я же обладал лишь честью и руководимым войском, но у меня забрали и то и другое. Под хищным ядовитым взглядом друга Ким теряется. Пересохшие губы размыкаются в попытке произнести хоть слово, но звуки застревают в глотке, заставляя давиться немыми фразами. — Юнги… — через силу хрипит, будто ему стискивают горло, а не просто сжимают ткань рубахи. — Послушай, твоя семья… — Замолчи! — рявкает Мин. — Даже не смей говорить об этом! На дне тёмно-карих глаз под толщей гнева и ненависти начинают пробиваться обида и отчаяние. С каждой секундой железная броня всепоглощающей страстной агонии идёт трещинами, позволяя улицезреть острую гложущую боль, терзающую душу. — А знаешь что, Намджун? — Юнги прикрывает глаза и усмехается. Разжав пальцы, он выпускает грязную песочную ткань чужой рубахи и выпрямляется над столом, возвышаясь над Кимом. — Как бывший военный офицер я подам прошение. Сдам гваго, заполучу титул чиновника и стану янбаном. — Ты не дворянского происхождения, ничего не выйдет. Плюс Мин Юнги на пороге изгнания за оскорбления, пререкания и драки с вышестоящими. Но даже если опустить очевидные факты, то неужели ты готов стать тем, кого сейчас так ненавидишь? Тёмные глаза сквозят пылкой решительностью, линия губ ожесточается. — В стремлении не позволять никому иметь власть надо мной я готов сделаться бездушным дьяволом. Услужливый лакей встречает гостя и проводит в просторную гостиную с дубовыми панелями и мраморными колоннами, украшенными каннелюрами. Шёлковые портьеры на блестящей подкладке закрывают три окна, не позволяя дневному свету просочиться, но изысканная люстра из флорентийского стекла горит четырьмя рожками, освещая зал мерцанием белых огней не хуже утреннего солнышка. Чонгук проходит глубже в холл и заинтересованно осматривается. Стены увешаны гобеленами. На одном из них, фламандском, юноша распознаёт короля и королеву, играющих в шахматы среди зелени цветущего сада. Часы в стиле Людовика 14 отбивают ритм на противоположной северной стене. Над ручной резьбы камином из чёрного мрамора, скромно, но изящно украшенного рельефами в стиле античности, возвышается осенний пейзаж в золочёной раме из слоновой кости. Остановившись посреди зала, Чон любуется утончённой роскошью мебели времён Версаля. Мягкие диваны с изогнутыми спинками и резными каркасами, инструктированными камнями и покрытыми позолотой, завлекают присесть в объятия вычурной помпезности. Под ногами персидские ковры застилают буковый паркет. На восьмиугольном столике из тёмного дерева, обитого перламутром, высится хрустальная ваза, заполненная тюльпанами. Юноша не упускает возможность наклониться и вдохнуть сладкий весенний аромат цветков. — Я не ждал тебя так рано. Хриплый низкий голос за спиной заставляет Чонгука вздрогнуть и покрыться мурашками. Прикусив губу, парнишка несмело разворачивается. — Здравствуйте, Юнги-хён, — едва слышно бормочет, заколдованный заспанным видом только что поднявшегося с постели мужчины. Сейчас Юнги — это кашемировый зелёный халат, расшитый шёлком, босые ноги и копна взлохмаченных чёрных волос. — Но уже четверть десятого. Я переделал все дела и решил, что наведаться к вам для урока самое время. Чон умалчивает о мучительной бессоннице по причине запланированного визита. Подобрав себя с кровати ни свет ни заря, юноша нервничал и томился в предвкушении, оттягивал минуты и в то же время молил о быстротечности отмеренных мгновений. Не сыскав боле сил маяться думами, он выехал к Юнги в разгар утра, но, кажется, застал хозяина дома врасплох. — Томас разбудил меня и сообщил о госте, а я вчера как назло поздно воротился и не сразу отправился в постель, — всё ещё хриплым после сна голосом произносит Мин и проводит рукой по пушистым волосам, убирая взлохмаченные пряди с лица. — Разреши отлучиться на пятнадцать минут и привести себя в порядок? — Как вам будет угодно. Я подожду сколько потребуется. — Располагайся и чувствуй себя как дома. Томас с готовностью удовлетворит любой каприз. Юнги улыбается, а в совокупности с мягким утренним образом улыбка кажется ещё обольстительнее. В груди сердечко постыдно пропускает удар. Как только хозяин поднимается обратно по лестнице и прячется на втором этаже особняка, Чон продолжает осматриваться, благодарит лакея за принесённый лимонад, а после все же аккуратно усаживается на манящий незыблемой роскошью старинный диван. Мужчина придерживается основ пунктуальности и возвращается через отмеренные пятнадцать минут. Белая накрахмаленная рубашка, сливочно-кремовый расшитый жилет и цвета тёмного шоколада свободные брюки. Никогда ранее Чонгук не видел его таким расслабленным, умиротворённым и по-идеальному неидеальным. Вечно строгие тёмные костюмы, аккуратно уложенные волосы, наполированные туфли — образ с иголочки, а сегодня будто бы открылся другой Юнги — мягкий и домашний, которому до мурашек по коже идут светлые тёплые оттенки и непослушно топорщащиеся чёрные пушистые пряди. — У вас невероятный дом, — быстро находится Чон, когда осознаёт непозволительную длительность своего изучающего взгляда. — Это не моя собственность. Каждый раз, когда возвращаюсь в Лондон, я арендую этот особняк. Он удовлетворяет меня по всем параметрам. Утончённая изысканность и внешний лоск неоспоримого достатка граничат с примитивным уютом и простецкой бытовой гармонией. Я люблю комфорт, но в то же время не смею противиться желанию окружать себя вещами дорогими и редкими. Некоторые сочтут сие стремление подпиткой для нуждающегося эго. Ну а я не стану правду отрицать. Человек неэгоистичный — особь скучная, потерявшая всякие отличительные черты. В эго и заключается зерно индивидуальности. Розовые губы Чонгука удивлённо округляются. — Я гляжу, что вызвал недоумение, — усмехается Мин и цепляет со столика у дивана серебряный портсигар. Тонкие жилистые пальцы достают папиросу. Закурив, мужчина продолжает: — Вот представь: есть общепринятые нормы поведения в цивилизованном обществе, где каждому рядовому обывателю привиты высшие ценности и добродетели. И во что бы превратился наш мир, если бы первый встречный слепо следовал установленному кодексу чести? Если бы внутреннее Я уступало общественным нуждам? Люди слились бы в серую вязкую массу. Удовлетворять персональные желания — проявлять индивидуальность. Но в девятнадцатом веке превозносить индивидуальное над общим порицается, предпочитать личные блага чужим — отдаваться греху. Весьма нелепо. Слова Юнги находят отголосок в сознании юноши. Красноречивые заключения походят на философскую мудрость и бьют по самому больному, самому животрепещущему и тревожащему. Если Чон в страхе общественного порицания отважится похоронить оскверняющие душу неблагородные чувства, не потеряет ли он частичку себя, уподобляясь серой массе? Влечение к Юнги неправильное, запретное, греховное, но любовь к мужчине не отличает ли его от тысяч остальных? Тех, кто не возымел храбрости рискнуть и выстоять супротив предписанных моралей? — Я не понимаю, как вы это делаете, — лепечет Чон, рассматривая сложенные на коленях руки. — Своими речами вы переворачиваете мой мир с ног на голову. Я хочу слушать вас снова и снова. Внимать, познавать, учиться. Я поражён, Юнги-хён. — Мальчишка поднимает голову и натыкается на пристальный взор чёрных глаз, своей глубиной и проникновенностью пускающий мурашки по спине. Уголки чувственных алых губ заметно приподнимаются. — Ну именно учить тебя я и собирался. Чонгук улыбается в ответ.***
— Ты забываешь про ми-бемоль, а ещё не упускай момент, когда необходимо подложить палец. — Это уже третья гамма, хён… — Ты способный, — улыбается мужчина и делает глоток вина из хрустального бокала. — Если хочешь, Томас сделает расслабляющий травяной чай — он поможет сконцентрироваться. Никакой чай не в силах успокоить трепещущее сердечко, пока в паре шагов, уперевшись бедром в угол рояля, возвышается сегодня по-особенному красивый Мин Юнги. — Не стоит. Я попробую ещё раз. Чон тяжело сглатывает, отводит взгляд, пока щёки не успели окраситься, а затем убирает мешающие кудри за ухо и принимается усердно перебирать клавиши, наигрывая гамму ре-минор. — Снова после среднего идёт безымянный, а нужно подложить большой, — Мин прерывает и без того неуверенную игру, сводя брови на переносице. Поставив бокал на крышку рояля, мужчина заканчивает подпирать инструмент и встаёт за спиной горе-музыканта. Чуть склонившись, он помещает ладони на руки мальчишки и возвращает их в исходную позицию, чтобы большой палец располагался над нотой ре. — Сейчас попробуем вместе, я направлю, — произносит уже гораздо мягче. Чонгук не знает, что сильнее заставляет его тело пылать, а сердце неистово колотиться — чужие холодные руки, нежно накрывающие собственные, или же горячее дыхание, обжигающее успевшее раскраснеться ушко. А может полуобъятия, заложником который юноша стал? Или мягкие черные волосы, щекочущие щёку? А если подбородок, почти что лёгший на плечо? Мужчина нажимает первую ноту, но Чон не слышит ничего, кроме дикой пульсации собственного сердца и чужого размеренного дыхания. — Ну вот! Видишь? Попробуешь сам или закрепим? — низкий бархатный голос сладким мёдом разливается, вызывая армию мурашек. — Можно ещё разочек? — еле слышно бормочет парнишка, боясь хотя бы на градус обернуться влево. Юнги усмехается, и этот смешок пронизывает изнывающее молодое тело неистовой дрожью, что без внимания, конечно же, не остаётся. Чонгук такая открытая книга… Проиграв гамму повторно, Мин не спешит отдалиться. Ему доставляет особое удовольствие воздействовать на юношу, видеть, как тот растекается подобно мороженому в жаркий летний день от любой мелочи, будь то невзначай брошенное слово или касание. Правда, в случае с Юнги абсолютно ничего не происходит безыдейно. Вот и сейчас он целенаправленно заправляет прядь Чонгуку за ухо и обольстительно улыбается. Подмечает, как дёргается чужой кадык, как дрожат плечи, как не хватает в испытуемом смелости повернуть голову и одарить ответным взглядом. — Если сейчас сыграешь правильно, — говорит Мин, всё же убирая руки и выпрямляясь, — то я попрошу Томаса поскорее накрыть на стол, дабы мы смогли пообедать. Ты же не против сегодня пообедать у меня? И выскажись о своих гастрономических предпочтениях — мой камердинер волшебник и достанет даже заморское кушанье. Я хочу побаловать тебя за усердие и трудолюбие. — Конечно я не против! Но не нужно никаких изысков, не утруждайте Томаса пожалуйста. Я могу есть абсолютно всё. — Чонгук бесконечно рад возможности задержаться в доме Мина после урока, но обжигающий холод, ласкающий кисти рук, горько удручает. — Но от десерта ты точно не сможешь отказаться! Сливочный мусс со свежими ягодами и ореховой крошкой! — Юнги возвращает в руку бокал и делает глоток. Чёрные глаза прищуриваются, а губы сжимаются в тонкую линию. Мягкое выражение трансформируется до сосредоточенной серьёзности. — Но сначала ты должен одолеть ре-минор. А до этого повторить до-мажор и соль-мажор. Закрепим. Чонгук обречённо вздыхает.***
По окончанию сытного обеда Юнги предлагает переместиться на веранду и насладиться душистым чаем. Утреннее солнце спряталось за густыми облаками, заставляя пёструю зелень сада потускнеть, но птицы не спешат прерывать оду грядущему лету и радуют Чонгука сладким пением. Удобно расположившись в плетёном кресле на мягких подушках, юноша делает первый глоток, согревая руки о горячий сервизный фарфор. — Я подумал над вашими словами, — начинает Чон, немного поёрзав, — и пришёл к выводу, что моя слепая преданность дяде Намджуну себя не оправдывает. Я действительно спас ему жизнь, рискуя собственной, поэтому считать нынешние блага незаслуженными попросту несправедливо и нечестно по отношению к себе. Ведь жизнь самое ценное, что у нас есть. Её нельзя купить золотом или шелками, расплатиться за её сохранность всеми насущными богатствами или даже искренней добродетелью. — Я рад, что ты прозрел, Чонгук. Но есть нечто более значимое, нежели жизнь. — Мин пригубливает чай и поднимает на мальчишку сосредоточенный взгляд чёрных глаз, плещущийся мазут на дне которых вызывает мурашки по коже. — Наивысшую ценность хранит человеческая душа. Можно обладать внешней оболочкой, неподвластной метаморфозам времени, оставаться молодым и здравым. Но без души такое существование губительно, вечные скитания выжигают человечность, обращая в прах такие проявления как сострадание, жалость, сочувствие. Обугливаются все закладываемые годами ценности, даруя покой в лице ледяного равнодушия. И в какой-то момент тебя пугает не чувствовать ничего, ты цепляешь за страх и управляемый им бросаешься опрометчиво на неизведанное, запретное, дарующее ощущения. Ты купаешься в черни, которая, как надеешься, заполнит дыру в груди. Но эффект надолго не сохраняется — подобно зависимому ты тянешься к заветной таблетке, желая почувствовать хоть что-то, будь то низменные плотские удовольствия или аморальные наслаждения личностного разложения. Каждый выбирает свой путь, дабы нести возложенное бремя вечности, но этот путь никогда не бывает светлым. — Вы… — мямлит Чон, тяжело сглатывая. Тонкие пальцы сжимают чашку до нездоровой бледности. — Вы так говорите, будто знаете, будто имели опыт… — Что такое опыт, мальчик мой? — чуть мягче произносит Мин, выпрямляясь в кресле и закидывая ногу на ногу. Былая тень спадает с красивого лица, уступая привычной непринуждённости. На какой-то момент ранее Чону почудилось, якобы в бездне чёрных глаз промелькнуло отчаяние, но, видя сейчас перед собой расслабленного мужчину, с удовольствием попивающего чай и приподнимающего уголки губ в полуулыбке, юноша уверен — ему показалось. — Опыт это столкновение с чередой событий, где известен один или несколько исходов. Это бесполезные знания, не имеющие силы повлиять на будущие решения, ведь как бы человек ни хотел избежать знакомой концовки, руководствуясь пройденным путём, ей всё равно не суждено случиться, ибо в нашем мире повторение как явление мертво. Опыт — это пыльный хлам на антресоли, служащий средством сбора почестей, когда в незатейливых беседах хвастаешься сомнительной ценности багажом прошлых дней. А здесь же всего-навсего мои размышления. Неужели все философы обязательно проходили через возведённые в аксиомы жизненные устои? И духовность неужели соткана плодами опыта? Естественные желания приковали к вратам ада и заклеймили печатью греха, но разве святые проходили через тернии осуждаемого порока, чтобы по опыту назвать его недобрым? Многие явления не требует участия, чтобы понимать кроющуюся на поверхности природу. Юнги допивает чай, а после не пытается сдержать рвущийся хохот, наблюдая за окаменевшим Чоном, пойманным в сети красноречивой мысли. — Пожалуй, хватит на сегодня моих философствований. Чонгук хлопает ресницами, выцепляя образ раскинувшегося в кресле мужчины сквозь пелену расфокусированного сознания, ведь реальность с летней верандой, липовым чаем и щебетанием птиц кажется такой далёкой. Захвативший в плен мир авторства Юнги рисует коридоры слов, лабиринты фраз, пройдя сквозь которые ты обязан обрести смысл и освободиться от душевных тягот. Неужели все возведённые в культ морали всего-навсего предубеждения? А иметь желания, отличные от возвышенных, не есть плохо, ибо грех по природе своей человеческое естество? Кто сказал, что любить мужчину неправильно? Явно не те, чьё сердце пронзила стрела купидона, а сторонние наблюдатели, самопровозглашённые судьи, возомнившие себя достойными карать носителей неизведанных проявлений. — Вы правда полагаете, что многие порицаемые вещи на самом деле естественны для человеческой натуры и сторониться желаний не стоит? Чон совершенно упустил момент, когда мужчина успел закурить. Откинувшись на спинку плетёного кресла, Юнги, слегка запрокинув голову, выпускал витиеватые плетения прозрачного дыма. — Всё дело в цене желания. В буквальном смысле. Низменность, доступность — вот что так претит морали. Светскому образованному человеку должно быть чуждо упиваться удовольствиями, присущими сугубо бедняку. Но как бы ни клеймили естественные нужды, окрестив тягу к ним распущенностью и вседозволенностью, мы все так или иначе отдаёмся низменному, уподобляемся простолюдинам, но раздутый кошелёк позволяет вложиться в желание, мнимо понижая его греховность. Мы курим, но дорогие заморские папиросы, пьём, но односолодовый шотландский виски, предаёмся похоти, но в закрытых борделях. Всё то же самое, только с красивым ценником, характерным для светской жизни. Чонгук, не стыдясь предстать ведомым простаком, вновь растворяется в мыслях после услышанного, замирая с распахнутыми губами и широко раскрытыми глазами, позволяя Юнги ненароком наслаждаться силой собственного слова, воздействующей на податливого, открытого ко всему новому юношу. — Давай на примере убедимся, что нет ничего страшного в упоении желаниями. Ты когда-то курил? — Мальчишка отрицательно мотает головой. — А хотелось? Скорее Чонгуку хотелось именно после губ Юнги притянуть заветный фильтр, ощущая вкус мужчины через горечь табака, но разве возможно заявить о таком, если даже отдалённая мысль заставляет кровь прилить к щекам, а сердце забиться чаще? Но тем не менее вылететь успевает следующее: — Глядя на вас, я думал. Вы слишком эстетичны в таком незатейливом времяпрепровождении. Мне кажется, всё, к чему вы прикоснётесь или сторонником чего окажетесь, возымеет для меня интерес и заиграет новыми красками. Юнги сдержанно улыбается, но на устах супротив воли скользит самодовольство. Поднявшись с кресла, он делает пару шагов в сторону Чона и забирает из напряжённых окаменевших рук давно остывший чай, а после протягивает наполовину истлевшую папиросу к малиновым влажным губам. — Когда затянешься, просто глубоко вдохни носом, а затем выпусти дым. Так не возникнет нужды прокашляться. Чонгук тонет в чёрных глазах и как заворожённый послушно подаётся вперёд к папиросе и обхватывает губами чуть влажный фильтр. Всасывает едкий пар как через трубочку, а после вдыхает полной грудью и сглатывает. Малиновые губы распахиваются, и тоненькой паутинкой плавно вытекает прозрачная лента дыма. Ударивший в голову табак одерживает верх и заставляет юношу прикрыть веки и откинуться на спинку кресла, как бы он ни желал сохранить зрительный контакт с чёрной бездной напротив. Окутывает расслабляющая тяжесть, тепло разливается по каждой клеточке, чувство невесомости кружит голову. Чонгук какую-то минуту порхает на крыльях безмятежного блаженства, утопает в сладком беспамятстве растерянных мыслей, правда, одна не желает исчезать и будоражит сильнее, нежели глоток никотина, — Чон весь дрожит от осознания, что прижался к папиросе, которую до него приласкал губами Юнги. Ему никогда не забыть горечь табака, разбавленную вяжущей липой, терпкостью полусухого красного вина и медовой сладостью губ. — Это приятно, правда? Минус одно желание, которому ты поддался. Чонгук слышит, как мужчина усмехается после произнесённых слов, но разлепить потяжелевшие веки кажется непосильной задачей. — Можно мне ещё? — пугаясь собственной смелости, бросает Чон и всё же возвращает себе зрение. Возвышающийся Юнги удивлённо вскидывает бровь, но без лишних вопросов протягивает папиросу обратно. — Не так, — капризничает юноша, слегка ёрзая на подушках и кусая губы, пока подбирает верные слова для объяснения. — После вас только хочется… — почти что шепчет, пряча взгляд, пока щёки заливает краской. В лисьих глазах пляшут огоньки дьявольского пламени, а губы растягиваются в самодовольной улыбке. — Только если ты правда этого желаешь. — Да, желаю, — выдаёт мальчишка, отважившись поднять умоляющие большие глаза. — Только в сочетании с вами курение способно доставить мне удовольствие. Ведь искренность не порок? Юнги ценит в Чонгуке искренность. Делиться насущным не постыдно. Мин поймёт, обязан, его мудрые слова и внушили уверенность приоткрыть завесу сокровенного. Подчиняться воле желания не значит идти на поводу у греха. Юнги не улыбается, а лишь топит густой чернотой своих глаз и глубоко затягивается, а после опускает папиросу к распахнутым губам Чонгука.