Паноптикум

Варёная треска под устричным соусом, индейка, фаршированная каштанами, салат из омаров, филей оленины, горох по-французски… Гостям настолько приходятся по душе поданные кушанья, что для последующих десертов места в желудках может и не сыскаться. Господа невзначай ослабляют пояса, а дамы — шнуровки корсетов. Юнги с толикой сквозящего презрения наблюдает за нездоровым аппетитом и в который раз считает нужным подметить, что чревоугодие имеет обоснованное право занять трон среди греховных адовых напастей. Свои же порции мужчина дегустирует, не смея вилкой подцепить и лишнего кусочка, ведь наслаждаться значит смаковать, а жадность есть губительное чувство. Десерты в виде пудинга с глазурью, вишнёвого пирога и сливок с клубникой заставляют загореться глаза даже тех, кто слёзно божился и крошки боле в рот не класть. И красноречивее остальных рисовался лорд Барлоу, свою упитанность набравший непременно за счёт святого духа. Мин не сдерживает усмешки, а после делает глоток облепихового чая. Званые обеды Юнги не любит за рассаду сплетен, но обожает за демонстрацию животной сущности, казалось бы, особей цивилизованных и воспитанных. Слепое поклонение еде обращает людей жалкими рабами собственной природы. Теряются образы, стираются манеры, растворяется изящество, пусть даже то и напускное, — диким зверьём мужчины и женщины накидываются на заполненные тарелки, набивают желудки до боли, а после стыдливо ослабляют пояса и утирают измазанные лица, неловко улыбаясь. Но сейчас Мин не настолько томится скукой, чтобы потешаться проявлениями слабости в лице бесконтрольной первобытной одержимости. Он бы ни за что не принял приглашение на обед, тем более от мистера Барлоу, если бы не был уверен, что за столом обязательно окажется Чонгук, ведь недавно эмигрировавший молоденький мальчик-азиат всеобщему угоднику и лизоблюду приглянулся ни на шутку. Но вот одно отягчающее обстоятельство из логической цепочки развития событий Юнги упустил — Питер Барлоу позвал и Ким Намджуна. Разношёрстная публика на любой вкус и беседу с особым положением в обществе. — Никогда боле не пойду в театр! — резко восклицает незнакомая Мину дама с платиновыми проблесками седины в высокой причёске и глубоким декольте с выдавленной наружу за счёт силы корсета морщинистой грудью. — Моя племянница, моя милая Одэт, покончила с собой из-за бесконечных похождений неверного супруга. Она была талантливейшей актрисой, вы все наверняка её знаете. Столько ролей сыграно! Столько афиш украшало её милое личико! А этот негодяй даже прилюдно не скорбит! Отправил мою девочку в сырую землю и кутит по клубам и борделям! Какое скотство! — Каждый справляется с утратой как умеет — не всегда истинное горе это слёзы, причитания и забвенный траур. Вином и ласками умелых рук мы тоже можем раны залечить, — произносит Юнги и пожимает плечами, а после отправляет в рот кусочек пирога. — Так что не сетуйте на равнодушие мужа вашей племянницы, возможно, скорбь его границ не ведает. — Веет идейными мотивами гедонизма. Ощущения как панацея всех болезней. — Понежиться сладостью порицаемых удовольствий можно и в целях профилактики, мистер Дэкстерри. Надеюсь, за столом не собрались ярые приверженцы аскетизма, а то не хотелось бы затевать бессмысленную дискуссию. Я не скрываю своей слабости к чувственным проявлением, а самоограничения и целомудренность считаю издержками трусости. Пылающая страсть и непоколебимая тяга к неизведанному есть эликсир вечной молодости для бренной души. — Интересно, как давно ты стал разбираться в тонкостях душевной материи, друг мой? — доносится с противоположного конца стола. Юнги поворачивает голову и встречается с усмехающимся взглядом Намджуна. — Наверное с тех самых пор, как лишился собственной души, — ни на секунду не теряется с ответом Мин. — Как говорится, что имеем — не храним, потерявши — плачем. Ким заметно мрачнеет и уходит в себя, зато гости за столом непринуждённым хихиканьем разделяют остроумную шутку, а рядом сидящий мистер Форди даже хлопает Мина по плечу. Правда, тому до одобрения собравшихся нет никакого дела, лишних мыслей не занимает даже не увенчавшаяся успехом попытка друга скомпрометировать публично — куда интереснее большие карие глаза, смотрящие воодушевлённо и благоговейно. Чонгук равнодушно размазывает пудинг по блюду десертной ложечкой, всё внимание даря мужчине, который своими речами в очередной раз что-то взращивает глубоко внутри. Что-то пылающее, жаркое, непоколебимое. — А возвращаясь к вашей племяннице, миссис Беннет, хочу выразить искренние соболезнования, — вступает в беседу лорд Барлоу, прикладывая пухлую ладонь к груди в сочувствующем жесте. — Я смотрел множество спектаклей с её участием. Одэт настолько правдиво играла, что даже за пределами подмосток в последний пусть её сопроводила драма. Надеюсь, негодяю Адаму кончина супруги послужит горьким опытом. — Не надейтесь, Питер, — не упускает свои пять копеек Юнги. — Трагедия за плечами, именуемая опытом, лишь позволяет оценить масштабы бедствия. Что не привело к фатальному исходу, то сформировало в нас уверенность. Познакомленные со скорбью, мы не побоимся вновь отдаться её объятиям. Куда страшнее погрузиться в омут неизвестности. Поэтому опыт как средство предотвращения ошибок штука бесполезная. Он скорее доказательство того, что ничего критичного не случится, если совершить тот или иной поступок заново. Моё возвращение в Лондон тому пример. Я бывал здесь далеко не один раз, но каждый визит омрачался теми или иными событиями, заставляющими распрощаться. А что по итогу? Я снова тут, несмотря на горький опыт полюбиться Англии. Почти каждый за столом не отказывает себе в удовольствии расхохотаться, а мистер Форди снова кладёт руку Мину на плечо и, утирая выступившие от смеха слёзы, подмечает: — Вы великолепны! Хотел бы я законспектировать все ваши речи за сегодняшним обедом, да жаль, что нету под рукой карандаша. Когда с десертами покончено и дамы удаляются, оставляя сильный пол в компании выпивки за непринуждённой беседой, минут двадцать тему обсуждения занимает политика, абсолютно Юнги неинтересная. Он курит предложенную мистером Дэкстерри сигару и украдкой поглядывает на робеющего в компании зрелых мужчин Чонгука, то и дело засматривающегося дольше положенного на объект воздыханий. Когда мусолить палату общин наскучивает, а афиша грядущей недели энтузиазма для дискуссий и не вызывает вовсе, то направление беседы ожидаемо скатывается к обсасыванию громких сплетен. — Даже не верится, что когда-то я хотел скупить почти все картины Артура Веласски! Такой талантливый художник! А сколько читал — что ни фраза, то цитата из сонет Шекспира! А навлёк на себя позор: закрутил роман с натурщиком! — Да-да! Мне Глория вчера поведала за завтраком, так я чуть не пролил на белоснежную рубашку кофе! Как же нужно отчаяться или сколько принять на грудь лишнего, чтобы лечь в постель с мужчиной! Уму непостижимо! Я несказанно разочарован, ведь хотел заказать портрет супруги к годовщине, а теперь даже к дому этого безнравственного человека не подойду и на пушечный выстрел. Юнги сохраняет внешнее равнодушие, безучастно играясь с выпивкой на дне стакана, но на деле прислушивается к каждому слову, не желая упустить и детали. Взгляд мажет по Чонгуку, на котором буквально нет лица. Кровь отлила от щёк, превращая бархатную кожу в белый лист бумаги. Весь сжавшийся, юноша взволнованно кусает губы и растерянно озирается по сторонам. — А не думаете, что таким образом он добивается внимания? О Веласски все только и говорят эту неделю. Может распространением грязных слухов он стремится распродать картины втридорога! — Да что вы говорите, лорд Барлоу? Побойтесь Бога! Мешать честное имя с грязью, купаясь в пороке, ни один здравомыслящий человек не станет! Это непозволительно! Любой уважающий себя господин даже руки не подаст этому любителю развлечений с молоденькими мальчиками, не то что купит его картину! Столь низкое падение в пучину греха нельзя объяснить благими помыслами или оправдать. Юнги допивает виски и вновь смотрит на Чонгука, который делается ещё бледнее. Юноша словно и дышать перестаёт. Потерявшие краску приоткрытые губы заметно дрожат, а в потускневших больших глазах легко читается нарастающая тревога. Намджун что-то шепчет ему на ухо, а тот будто не слышит вовсе, не понимает, где находится. В какой-то миг переводит взгляд на Мина — вопрошающий, умоляющий, будто хочет получить ответы и найти надежду на утешение. Что же? Почему бы и не дать мальчику желаемое. — Слишком узколобо и невежественно рассматривать действия Артура как аморальное прелюбодеяние. Быть может, новый опыт подарил творцу вдохновение для грядущих свершений. — Мистер Мин, вы заблуждаетесь. Сегодня я впервые с вами не согласен. — Ну почему же? — хмыкает мужчина. — Не только плотская нужда способна нас поставить на колени. Если рассуждать о чём-то возвышенном и чистом, то далеко не тело привлекает и заставляет совершать нас подвиги или тонуть в пучинах неоправданной глупости. Если бы Артур хотел сладострастных утех, он бы посетил в тайне бордель, удовлетворил желания и сберёг репутацию. На кон брошено всё, поэтому мальчишка-натурщик, очевидно, возымел власть куда более весомую, нежели физическое влечение. А сердцу мы не в силах объяснить, что правильно, а что претит морали. Юнги смотрит на Чонгука, тот, затаив дыхание, широко раскрытыми глазами смотрит в ответ. Всё еще белый как мел, но с зарождающейся искоркой на дне ореховых глаз, которая ощутимо разгорается, по итогу распадаясь на звёздные галактики. Мин не улыбается, лишь пристальным тяжелым взглядом душу наизнанку выворачивает, заставляя птицу в груди неистово метаться.

***

Неторопливо и несмело тонкие пальцы перебирают чуть пожелтевшие клавиши, проигрывая незамысловатый этюд с одним диезом при ключе до первой репризы. Сегодня учитель вместо вина лакомится горячим шоколадом, верно занимая полюбившееся местечко в уголке инструмента, чуть присев на выступающий корпус. — Pianissimo и dolche, Чонгук. Я прощу технические ошибки, но произвольное толкование динамических оттенков не сойдёт тебе с рук, — грозит Юнги, серьёзностью своего тона заставляя юношу остановиться, как только тот доигрывает такт. Чон растерянно обращает взгляд огромных глаз на учителя. — Велик не тот пианист, кто подобно роботу статично жмёт прописанные ноты, а кто склонен проникаться, проживать и погружаться в суть плодов фантазии творца. Чаще всего музыка это своеобразная метафора случившихся событий, отражение пережитого эмоционального урагана. Если ты способен обращать звуки в чувства, то минуты игры станут минутами блаженства и упоения. И даже чтобы тронуть зрителя, необходимо в первую очередь тронуть себя увековеченной нотным станом искренностью. И если поймёшь, что вложил автор в своё творение, что он хотел донести посредством незамысловатых переплетений звуков, то никогда не опустишься до халтуры, распиная душу на тернистом кресте чужой боли или отдаваясь грёзам чужой радости. Музицирование это своего рода сцена, где ноты — сценарий пьесы для постановки, а пианист — актёр, и если он не имеет должного таланта, то публика не досидит и до первого антракта. — Хён, — робко начинает парнишка, потупив взгляд, — вы говорили, что сочинения композиторов — их дневники. А ведёте ли вы собственный? — Возможно. Но не думаю, что люди разберут мой почерк. — А уже кто-то… читал их? — лепечет, медленно выводя узоры на светлой клавише подушечкой среднего пальца. Мин замечает, как высоко вздымаются плечи от тяжелого дыхания. — Откровенность не моя особенность. Но если хочешь, я бы смог показать тебе пару страниц. Юноша вздрагивает и поднимает оленьи глаза, полные неверия и зарождающегося восторга. — Вы не шутите? Вы позволите мне услышать вашу музыку? — Я тебе доверяю. Юнги делает глоток шоколада, облизывает губы, вынуждая сердце Чонгука пропустить удар, а после изящным взмахом кисти просит парнишку подняться с банкетки. Уступая место учителю, Чон отходит чуть поодаль, прислоняется к инструменту и сцепляет руки в замок, натягиваясь подобно струне в предвкушении. Красивые бледные руки с узловатыми пальцами на какие-то секунды замирают над клавишами, Мин прикрывает веки и сглатывает, приводя кадык в движение под нежной молочной кожей. Завораживающе. Уже образ пианиста пленяет сознание, подкупая взгляд и без того не беспристрастного наблюдателя. С первых аккордов душа Чона ухает куда-то в пятки, придавленная грузом минорных сочетаний. В груди образуется комок тревоги и увеличивается в объеме с каждой нотой, чёрной краской рисующей портрет льющегося звука. Полотно выходит мрачным, демонстрирующим разнообразие палитры тёмных оттенков. Тяжёлая мелодия сковывает холодными объятиями отречения и душит в необъяснимой пелене безысходности, заставляет задыхаться собравшейся в горле скорбью. Сердце сжимается и каменеет. Послевкусие горечи отравляет, но Чонгук согласен и дальше внимать страницам дневника, пропитанным печалью потаённого, если убивать его будут пальцы Юнги-хёна, нажатием клавиш пьянящие душу подсахаренным ядом. Но как бы мрачна и забвенна ни была музыка Мина, нельзя опровергнуть её извращённое противоречивое изящество, сотканное трудами очевидной гениальности. Мальчишка поражается, как холодная техническая грамотность не мешает пылкому прочтению. Вместе с пианистом Чон проживает историю, запертую в линиях нотного стана: поднимается на волне кульминации, задерживая дыхание, и ловит успокоение на тактах умиротворяющего затишья. Теперь он проникается бесспорной правдивостью заключений Юнги, определяющих истинную суть таланта пианиста. И даже в капкане музыкальной исповеди Чонгук осознаёт, что засматривается и любуется. Вовлечённый, сосредоточенный и упоённый игрой Мин Юнги — неоправданно лишенное лавров всеобщего благоговения произведение искусства. Но чувство собственника отрицает возможность массового признания и поклонения — наслаждаться пьянящим до одури видом распятого на музыкальном кресте Юнги Чон желает единолично. То, как порхают ухоженные руки над клавишами, как изгибается спина и ходят ходуном широкие мужские плечи, как колышутся пряди чёрных волос, делает Чонгука слабым маленьким мальчиком, беспомощным в своём обожании и восхищении. В одну минуту взгляд чёрных глаз, горящих пылкостью и страстью, сосредоточенно бегает вслед за пальцами, а в другую — Мин лишён зрения за темнотой опущенных тяжёлых век и утопает в воспроизводимой мелодии, приоткрывая сочные алые уста. Щёки Чонгука начинают гореть, он кусает собственные губы и всячески отгоняет греховную составляющую своего нескончаемого потока мыслей. Юнги завершает композицию, а после прокашливается и зачёсывает волосы со лба. Его не тяготит приоткрытая завеса в безграничный мир личностного, Чонгука не следует опасаться, он обратится по итогу горсткой раненых чувств, застывших в причудливой кровавой кляксе, и те знания, которые юноша ненароком успеет выведать в процессе эксперимента, забальзамируются вместе с хозяином на полке персонального паноптикума. — Это не обещает понравиться. Даже быть понятым не обещает. Порой я и сам не в силах разобрать заметки в этом дневнике. Знаешь, будто я делал записи не глядя, или чернила кончились, а острота пера царапала и мучала страницы. Зато это обещает послужить катализатором, подвигающим чувство острой привязанности обратиться одержимостью. На пути к необъятной пропасти чужое доверие прокладывает дорожку из благоухающих цветов, ароматами сладкими и без того пленяя влюблённое трепещущее сердце. И даже если голоса, тьме принадлежащие, перестанут зазывать речами медовыми, Чонгук пренебрежёт подаренной возможностью спасения, свободу юности воздвигнет на алтарь греховных чувств и добровольно сиганёт в чёрную вязкую бездну по имени Мин Юнги. — Быть честным, я не ожидал от вас ликующего гимна, посвящённого житейским банальностям, и хвалебной оды упоению светлыми радостями не ожидал. Ваше сочинение пропитано сумраком настоящего, что не выпячивается напоказ, а кроется глубоко внутри под замками страхов и сомнений. Это красиво. Красиво своей правдивостью. Красиво той возвышенной непостижимой печалью, кроющейся в основе любой трагедии. И если суждено поклоняться искусству, то на ваши дневники я бы предпочёл самоотверженно молиться. Знать, что страдания и есть оплот нашей сути, не в этом ли таится утешение? — Значит купаться в горечи тебе приятнее, чем нежиться в иллюзиях о беззаботной жизни во садах Эдема? Вкушать чужие скорби дарит облегчение? — Только не ваши, Юнги. Если я узнаю, что вы страдаете, я буду страдать не меньше, — на выдохе бросает Чон и тут же опускает голову, краснея. Шоколадные кудри ниспадают густой завесой и прикрывают провокационный румянец. — Сам факт мучений как чего-то неотъемлемого и присущего каждому, способен успокоить и призвать к смирению. Но если говорить о боли тех, кто тебе дорог, то ни о каком утешении не может быть и речи. — Значит, я тебе дорог? — Мин приподнимает уголки губ, довольный вырвавшимся откровением. — А разве вы не видите? — Парнишка теребит края жилета, учащённо дыша. — Посмотри на меня, Чонгук, — мягко просит. — Пожалуйста. Чон слушается и обращает на объект воздыханий смущённый взгляд, сквозящий растерянностью в сочетании с нескрываемым благоговением. — Присядь, — с той же нежностью в интонации продолжает Юнги, отодвигаясь на край банкетки и хлопая ладонью по освободившемуся месту. Несмелым шагом юноша преодолевает расстояние и аккуратно усаживается. Непозволительная близость пианиста, заставляющая их колени соприкасаться, туманит и без того неясный разум. Чон сглатывает, хочет вновь опустить голову, но Юнги успевает привлечь его внимание: — Я вижу. — Горячее дыхание касается щёки, заставляя бедное сердечко неистово колотиться. — Но ты ведь помнишь, что я говорил? Когда мы гуляли у пруда? Твои чувства взаимны, мой мальчик. Ты небезразличен мне. — Боюсь, вы толкуете мою привязанность в своей манере. Если бы вы только знали, что на самом деле я питаю к вам, то выставили бы меня за порог этого дома и не захотели бы никогда видеться. — Чонгук… — Погодите! Позвольте мне задать вопрос? — лепечет, пылая щеками. Мин кивает. Чёрные глаза топят в вязком мазуте и пачкают ясность сознания, заставляют давиться собственными словами, но Чон обязан собраться и довести дело до конца, обязан выяснить, хоть от близости запретной и растекается мороженым на солнце. — Три дня назад на обеде у лорда Барлоу ваши слова… Помните художника? Его связь с натурщиком, названная постыдной и греховной. Вы тогда сказали, что не физиология служит основополагающей, когда дело касается чувств светлых и возвышенных. Вы правда считаете, — Чонгук задыхается в недрах бурлящей черноты на дне лисьих глаз, сглатывает комок нервов, а после на выдохе шепчет, — что любовь не заложник гендерных стереотипов? — Что есть любовь? Я не верю в красноречивые метафоричные описания как со страниц инфантильных романов, где пустым красивым словом клеймят неподдающиеся пониманию мысли и чувства. Я верю тому, что способен распознать, дать определение. Я верю ощущениям. И когда чей-то взгляд кружит голову, а улыбка пускает табун мурашек, то в самую последнюю очередь я озадачусь, девушка это или парень. — Значит, вы не сочтёте меня сумасшедшим, если я скажу, что вы меня влечёте вовсе не как друг? Сердце Чонгука готово прорвать пышущую жаром плоть и выпрыгнуть наружу. Перед глазами всё мутнеет, тело обмякает и наливается свинцом. Юноша страшится, что не сдюжит и потеряет сознание, перевозбудившись. А Юнги будто издевается, сидит и смотрит, душу высасывает своими глазами черными, абсолютно не меняясь в лице. Не улыбается, не злится, не заливисто смеётся. Уж лучше бы оттолкнул или прогнал, чем тяготил удушающим неведением. — Не молчите, прошу вас. Я сейчас с ума сойду… — Я просто не могу собраться с мыслями, когда ты так близко. Я любуюсь, Чонгук. — Мин тянется левой рукой к кудрявым волосам и заправляет пряди за ухо. Мальчик на грани, и заставить его спрыгнуть в объятия бездны ничего не стоит. — Любуюсь твоими большими глазами, в которых играются солнечные лучики и слепят своими переливами; любуюсь трогательным румянцем, делающим тебя ещё милее и очаровательнее. Наверняка покрасневшая кожа пылает. — Мужчина проводит кончиками пальцев по налитой горячей щёчке, и оттенок на глазах становится ярче и насыщеннее. — Такая нежная. — Юнги замолкает и очерчивает скулу, медленно скользит к виску, а после рисует линии вдоль острой челюсти. Чонгук ощущает себя плиткой шоколада, которая тает от тепла чужих пальцев. Парнишка весь дрожит и буквально не дышит, пропадая в пучине горячих касаний. Голос Мина низкий и сладкий. Услышать бы его чуть ближе, в самое ушко, а потом и умереть нестрашно. — Любуюсь твоим аккуратным носиком. Ты знал, что справа на кончике сидит малюсенькая родинка? Но про родинку под губой ты точно знаешь. И она меня с ума сводит. — Касается тёмной точечки чуть выше впадинки подбородка и нежно поглаживает помеченное природой местечко. — Ты весь меня с ума сводишь, — горячо выдыхает Юнги и подаётся ближе. Большой палец перемешается в уголок приоткрытых влажных губ. — Не как друг… Чонгук ни жив ни мёртв. Он не видит ничего, кроме черноты двух пропастей перед глазами. Юноша теряет связь с действительностью и обещает забыться обмороком, если с ним не сделают что-нибудь. Хоть что-то. Юнги и делает. Приближается к распахнутым сочным губам и целует. Целомудренно, осторожно, всего-навсего аккуратно прижимается к чужим дрожащим лепесткам, вкладывая всю нежность, какую способен изобразить затаившийся внутри актёр. Но даже лёгкого касания Чонгуку достаточно, чтобы отдаться густой темноте пропасти, принести душу в жертву греху и позору ради неизведанного неиспытанного чувства, обращающего кровь бурлящей лавой, а кости — горсткой пепла. Мужчина чуть отстраняется, но продолжает дразнить трепещущие губы горячим дыханием. Большой палец нежно поглаживает щёку, пуще прежнего пылающую румянцем. — Ты можешь дышать, глупенький, — мягко шепчет, слегка улыбаясь. Ласковое обращение заставляет Чонгука опомниться, и первый глубокий вздох сопровождается ноющей болью в груди, но та остаётся без внимания, ведь единственное, на чём в силах сосредоточиться поплывший юноша, — это пара чёрных глаз в непозволительной близости. Юнги нравится ловить чужое дыхание, смаковать на языке вкус перевозбуждения. Облизнувшись, мужчина осторожно целует Чонгука в уголок губ, затем в заветную родинку под нижней. — Скажи что-нибудь, — ласково просит, заглядывая в округлившиеся блестящие глаза. Но в мальчике резко происходят заметные перемены: Чон дрожит сильнее, а хрусталь ореховой радужки обращается пеленой солёной влаги, скапливающейся в уголках глаз. — Что не так, маленький мой? — изображая искреннее волнение, щебечет Мин. — Мне страшно, хён, — произносит на выдохе, и первая дорожка слёз скользит по щеке. — Один я смог бы побороть свою болезнь, искоренить зерно заложенного дьяволом сумасшествия или хотя бы не позволить семени прорасти во что-то губительное, способное изломать мою жизнь. Но когда вы отвечаете, я безволен. Я на коленях перед вами, Юнги. Я не смогу сопротивляться. Мне так жаль, но я обречён быть рабом моих неправильных чувств к вам. Чонгук не выдерживает пристального взгляда мужчины и позволяет потяжелевшим векам сомкнуться, ощущая предательскую влагу на горящих пунцовых щеках. Сердце неистово бьется, и липкая темнота небытия кружит в изматывающем танце, обещая лишить сознания. — Посмотри на меня, — шепчет Мин. И как только мальчишка послушной марионеткой выполняет просьбу и вопрошающе взирает в безмолвной мольбе успокоить, Юнги неожиданно для себя теряется в неистовой красоте преподносимого случаем момента. А разве можно не залюбоваться, видя приоткрытые блестящие от слюны губы, румяные влажные щёки, сбившееся дыхание загнанного зверька, заплаканные глаза, где под хрустальным блеском таится многообразие оттенков беспечной юности, прерогатива которой — умения чувствовать и хранить отзывчивость к внешним проявлениям. И сейчас Чонгук это кладезь эмоций, шкатулка редких переживаний, ценных заложенной в основу восприятия искренностью. Юнги всегда читал этого ребёнка, наслаждался наивной беспечностью в отсутствии стремления прикрыть наготу беззащитной души, но в данную минуту книга под названием Чон Чонгук сильнее обычного пленяет красочными реакциями на умелые манипуляции фокусника. Юнги размазывает солёную влагу по щеке, не сводит пристального взгляда, смущая разбитого парнишку ещё сильнее. — Если что-то приносит тебе радость и доставляет удовольствие, разве это неправильно? — Мужчина прикладывает свободную руку к груди Чона, ощущая бешеную пульсацию под ладонью. — Разве неправильно то, что ты тянешься к новому и неизведанному? Неужели неправильно то, когда тебе хорошо? Мне вот хорошо с тобой, и в такие моменты совершенно всё равно на мнение сторонних наблюдателей. Если в меру глупости и недальновидности они сделались рабами средневековых предубеждений, не им ли хуже? — Мин подаётся ближе, продолжая утирать нежную кожу щёк от слёз. — Сумасшествие, болезнь, проклятье… Имеется ли смысл, как обозвать моменты, когда ты упиваешься блаженством? Моменты как сейчас. Юнги сокращает расстояние и накрывает губы мальчишки своими, оставляя влажный горячий поцелуй, а после обнимает Чона и прижимает к себе, заставляя уткнуться лицом в плечо. — Не бойся, мой ангел. Я с тобой. Всегда буду с тобой. Я не позволю нашим чувствам сломать тебя. Ты мне веришь? — Только вам и верю, хён. Себе не верю, а вам беспрекословно. — Юноша отчаянно жмётся к телу Мина, в пальцах комкает бархатную ткань жилета и носом водит по надушенной рубашке, желая скользнуть за её границу и вдохнуть аромат чистой кожи на шее. — Обнимите меня покрепче, Юнги. Пожалуйста. Мужчина вторит просьбе и теснее прижимает Чона, а после нежно целует его в висок. На губах расплывается насмешливая самодовольная ухмылка.