Будапешт 1703 год
Свечи из китового жира, расставленные по периметру комнаты в дешевых подсвечниках из чугуна и бронзы, трепещут вытянутыми язычками пламени, рисуя причудливые тени на каменных стенах и гниющем из-за сырости дощатом полу. Зажженные благовония вопреки обязанности расслабить приторной тяжелой сладостью вызывают лёгкую тошноту. Рядом с подножием кровати две полностью обнажённые девушки робко ласкают друг друга, сплетаясь в поцелуе. Вино забродило, неимоверно огорчая, и после пары глотков желание притрагиваться к бокалу вовсе улетучивается. Восседая в изголовье кровати на грязных смятых простынях, Юнги начинает скучать. Подобно кошке он плавно поднимается с постели, не желая пролить на белую рубаху и капельки вина, подходит к балующимся девушкам, резко хватает одну из них за русые волосы и тянет на себя, заставляя приподнять голову. Забродивший алкоголь под ехидную улыбку выливается из бокала бедняжке на лицо, но незнакомка не реагирует на нахальную выходку. В серых помутневших глазах умиротворение и покой, искусственно воссозданная запрещёнными веществами гармония. Зрачок расплывается по всей радужке, и под желтоватым фильтром бликов огоньков свечей на чёрной глади Юнги различает своё отражение. Мужчина с силой отшвыривает блудницу подальше от себя. Происходящее больше не оставляет скучающе безучастным — оно начинает раздражать. Укуренность девиц разрушает прелесть естественных реакций, не даёт насладиться живыми эмоциями, будь то сквозящее удовольствие от утех плотских или же страх не угодить временному хозяину. Но алые губы искажает довольная ухмылка, когда взгляд случайно падает на брошенный среди подушек кожаный ремень с громоздкой металлической пряжкой. Незнакомки продолжают ласкать друг друга, и, не будь Юнги увлечён затмившей все мысли идеей грядущего развлечения, он бы изогнул брови в непонимании, ведь команды возобновить показательное шоу не поступало. Взяв в руку заветную вещицу, мужчина со всей силы пинает под рёбра тяжелым ботинком непонятно чем неугодившую брюнетку, заставляя ту откатиться в сторону, а дальше погружает бледные пальцы в уже изученную русую копну, наматывает волосы на кулак и направляет, приказывая занять определённое положение. Усевшись на колени, незнакомка послушно прогибается, выпячивая худощавую спину напоказ. В предвкушении Юнги улыбается. И, затаив дыхание, наносит первый удар наотмашь. Слышится сдавленный стон, но далеко не стон боли, ибо в наркотическом опьянении ещё рано чувствовать то, что мужчина непременно заставит ощутить. Второй удар. И вот вдоль позвоночника уже рисуется нездоровая краснота, а место соприкосновения с тяжёлой пряжкой пестрит кровоточащими точками. Гематом не избежать. Третий удар. Четвёртый. Жалобный скулёж на фоне подначивает продолжить игру, ёрзание на месте поощряет необычную ласку. Юнги движется в правильном направлении. Обхватив ремень поудобнее, мужчина в очередной раз замахивается и опять ударяет. Снова и снова. Натуральная кожа и сталь пряжки в форме герба Чосон рисуют на живом холсте вздутые распухшие борозды, сочащиеся кровью. Алые струйки берут начало с лопаток и заливают полотно до самой поясницы, утопая меж худощавых ягодиц. Девушка смиренно терпит, захлёбываясь хлынувшими слезами. Её напарница отстранённо сжалась комком в углу, покачиваясь из стороны в сторону, что-то тихо напевая. Довольствуясь процессом написания картины, Юнги облизывается, утопая в воодушевляющем возбуждении, и не перестаёт рассекать кровавые ошмётки плоти, превращая спину в заплывшее синяками и алыми подтёками месиво. Прикусив губу, Мин опускает ремень, делает шаг назад и оценивает проделанную работу. Любуется. Блики свечей совершенно волшебно скользят по мокрым липким ручейкам, заставляя кровяные борозды переливаться. Неплохо получилось. Юнги хватает девицу за волосы и тянет на себя, пока незнакомка не запрокидывает голову и не прогибается в покорёженной спине. Мужчина свободной рукой собирает слёзы с раскрасневшихся щёк, а после грубо толкает податливый «холст», заставляя согнуться и упереться лбом в сложенные на полу руки. Присев на корточки, влажными солёными пальцами Мин вырисовывает свои инициалы поперёк наиболее глубоких сочащихся порезов, пока фоном служит шипение и неконтролируемое хныканье. Оставив подпись, художник выпрямляется и облизывает кровавые пальцы, усмехается: — Даже вкус какой-то потаскухи лучше местного вина. Рассматривая изувеченную спину, не перестающую обмываться блестящей под огнями свечей кровью, творец с горечью осознаёт, что чего-то не хватает. Красивое лицо в обрамлении чёрных длинных волос хмурится, но желтые переливы багряного моря сами наводят на гениальную идею. Мин подходит к комоду и вытаскивает свечу из покоцанного канделябра. Художник вновь опускается на корточки и подносит трепещущее пламя ближе к почти что завершённой работе. Любая картина должна быть подписана, индивидуальная отметка мастера обязана сохраниться во что бы то ни стало. Уголки чувственных губ приподнимаются в улыбке, когда огонь вторит выведенным пальцами инициалам под ни с чем не сравнимый гимн острой обволакивающей боли. Разобравшись с росписью, Юнги наслаждается содрогающимся в конвульсиях телом какое-то время, упивается плачем и стонами, насыщается пролитой кровью, а после теряет интерес — дьявольский огонёк на дне чёрных лисьих глаз потухает, а линия губ становится жёсткой. Использованный, ставший ненужным холст мужчина со всей силы пинает, вынуждая бесформенной кляксой распластаться по полу. Что ж, есть ещё одна возможность получить удовольствие. За локоть Юнги тащит забившуюся в угол брюнетку в центр комнаты, на место успевшей отползти поодаль подруги. Мужчине хочется творить, непреодолимая жажда новых ощущений грызёт изнутри, не оставляя выбора. Забродившее вино из кувшина Мин выливает на смоляные кудри, а затем подносит вкусившее крови пламя к вымоченным в алкоголе волосам — чёрная копна мгновенно вспыхивает. Интересно, сколько должно пройти времени, чтобы до растопленного дурманом сознания дошла вся прелесть неистовой боли? Через сколько секунд начнётся паника, порождённая первородным страхом за собственную жизнь? Юнги усаживается на край разворошённой постели, с животрепещущим интересом наблюдая за очередным подопытным. Мысленно он успевает отсчитать до пятнадцати, когда в карих глазах напротив мутное забвение сменяется непониманием, морок спасительного дурмана буквально тает, уступая растерянности, плавно перетекающей в осознание неминуемой катастрофы. Действие запретного анестетика заканчивается, когда Мин досчитывает до двадцати семи, — комнату пронзает надрывной вопль боли. Девушка на естественных началах пытается потушить огонь, плавно поедающий места соприкосновения волос с телом. На рефлексе тощие руки утопают в пышущем пламени, неосознанно подкармливая оголодавшую стихию. Красно-рыжие язычки ненасытно лижут преподнесённое в жертву лакомство, а Юнги пытается запечатлеть в памяти каждую деталь, выгравировать в мыслях плавный переход, как под воздействием огня светло-розовая кожа медленно чернеет, обугливаясь до костей. И в минуту, когда неукротимое алое чудовище скользит к лицу, жадно съедая искаженные адской мукой черты, Мин жалеет, что под рукой не находится хорошая порция алкоголя, ибо шоу подобного масштаба нужно лицезреть в подобающей атмосфере. Но и без наслаждения спиртным он вдоволь упивается проявлениями отчаянной борьбы за жизнь на последнем издыхании, и, пожалуй, смаковать панический страх приятнее, нежели белое полусладкое. Когда конвульсии прекращаются и на полу уже бездыханное тело поедается неугомонным пламенем, Юнги мрачнеет. Ему снова скучно. Кажется, уже ничто не способно воодушевить и заразить восторженным интересом на длительное время. Равнодушие к бытовым банальностям не тревожит пару десятков лет, а вот смириться с пустотой после нестандартных развлечений пока не удаётся. Чёрные глаза пылают неистовым огнём озорства какие-то минуты, а дальше бездна густая и непроглядная, где бесконечные коридоры витиеватого лабиринта прокладывают собственные мысли, плетущие вокруг носителя кокон липкой ядовитой паутины. Мужчина поднимает с пола кожаный ремень военного обмундирования солдат времен Имдинской войны и утирает гербовую пряжку от начинающей засыхать крови. Так может, если боль людская не приносит должного удовлетворения, то стоит наслаждение извлечь из собственных мучений? Неумение чувствовать вполне возможно заметить способностью ощущать. Ответственная за эмоции душа… Кому это нужно? Когда в твоём распоряжении неподвластное физическим сокрушениям молодое тело, полное жизни.***
Середина июня, согласно правилам английской погоды, не укутывает в кокон невыносимой духоты и палящего солнца. На закате свежий прохладный ветер треплет шоколадные кудри Чонгука, окрашивая карамельную кожу щёк в нежно-розовые оттенки. Ореховые глаза полны естественного сияния и без играющих на дне радужки лучиков. Мальчик упивается теплом, сладко жмурясь и подставляя лицо заходящему солнцу. Объятия красок природы делают Чонгука ещё привлекательнее. — Такой красивый, — озвучивает наблюдение Юнги, ни на минуту не переставая любоваться юношей. — Как говорил Данте: поклоняясь красоте, стремимся мы облагородить душу. И рассматривая афоризм как истину — моё спасение заложено в тебе. — Про себя мужчина подмечает, что спасать ему уже нечего, отчего усмешка так и просится на чувственные розовые губы, но непризнанный актёр расплывается в нежной улыбке на разукрашенном закатом умиротворённом лице. Чон кидает на собеседника кроткий взгляд, мигом краснеет и вновь принимается изучать порозовевшее небо. — Я не встречал никого прекраснее тебя. — Говорит правду. Поначалу не был уверен, но с течением времени хранимый облик из глубин памяти начал проигрывать. — Перестань смущаться. Даже если я слаб перед твоим румянцем, я хочу любоваться тобой. Повернись. Чонгук послушно разворачивается, тут же встречая руку мужчины в своих волосах — Юнги цепляет в кудри только что сорванную ромашку. Погрубевшая кожа на подушечках пальцев нежно касается нагретой солнышком бархатной щёчки. Юноша разрывается между желанием прикрыть веки и отдаться блаженным ощущениям и невозможностью перестать тонуть в чёрных лисьих глазах. Мин проводит кончиком розового языка по верхней губе, а после подаётся ближе, заставляя сердечко мальчишки ускоренно забиться. И за мгновение до поцелуя Чонгук стыдливо уворачивается. — Мы же в парке, хён. Вы что? Тут люди кругом! Нельзя! — Во-первых, на этой лужайке у пруда никого кроме нас нет, а во-вторых — я не стыжусь своего выбора и своих желаний. Ты дорог мне, я готов каждому в лицо это сказать, а если услышу порицания, то незамедлительно вступлюсь за твою честь, мой ангел. — Не будьте таким смелым, Юнги. Нам нужно быть осторожнее, чтобы не навлечь беду. Людская молва быстрее ветра разносится, слухами земля полнится. Давайте не будем действовать неоправданно самоотверженно. — Кстати об осторожности, — говорит Юнги, убирая волосы Чонгуку за ушко, прежде чем отстраниться. Лёгкое разочарование от упущенной близости читается в потускневшем взгляде. Но своё он ещё возьмет. — Как ты объясняешь тётушке и Намджуну наши занятия? Юноша берёт в руку дольку апельсина и погружает в рот, затем слегка неразборчиво произносит, пережёвывая: — Я не скрываю, что беру уроки игры на фортепиано. Но умалчиваю, что хожу к вам. Тётушке Мэй наверняка будет всё равно, а дядюшку в перспективе могут обеспокоить наши встречи. Несмотря на вашу дружбу, мне кажется, он злится на вас за что-то, относится с подозрением, больше не доверяет. Хотя я могу заблуждаться, простите, если лезу куда не следует. — Не забивай свою головку нашими с Намджуном отношениями. — Мин скармливает мальчику виноградинку. — Я, кстати, в прошлый раз, когда мы пересеклись на обеде у лорда Барлоу, удивился, ведь он не подкараулил меня у дверей и не вступил в очередную бессмысленную полемику. Оказывается, старина Ким просто не в курсе. — Я и сегодня заверил, что иду обучаться музыкальному делу. Врать недостойно, я знаю, но правда о пикнике с вами могла вызвать тучу вопросов. Надеюсь, вы не считаете меня зазорным негодником? Юнги устало вздыхает. — Ты снова себя накручиваешь, моя прелесть. Я наоборот настоятельно рекомендую продолжать недоговаривать. Ты всё правильно решил — так будет лучше для каждого из нас. На расстеленном атласном покрывале пестрят изобилием подготовленные для пикника кушанья. Мужчина выбирает из ассортимента слоёное пирожное и угощает Чонгука — тот с упоением кусает лакомство, слегка пачкаясь в заварном креме. Огонёк в чёрных глазах вспыхивает как по волшебству. — И если разобраться, мы можем и вовсе соответствовать твоим заверениям, можем даже сегодня заняться учениями. — Вы предлагаете поехать к вам и сесть за рояль? — Круглые глазки в растерянности хлопают длинными ресницами. — Почему же? — Лисьи глаза прищуриваются. — Существует множество вещей, которым следует обучиться. — Изящные длинные пальцы тянутся к порозовевшему лицу, оглаживают скулу и линию челюсти. — Например, поцелую. Юнги не даёт Чону опомниться и противостоять — незамедлительно прижимается к чужим испачканным губам и парой мазков языка слизывает крем. — Юнги, Юнги… — пытаясь отстраниться, на панике, краснее спелого помидора, бормочет мальчишка под неистовые удары собственного сердца, намеревающегося вырваться из груди. — Люди вокруг, вы что творите… — Никого тут нет, мы одни на этом берегу, — мурлычет Мин, потираясь кончиком носа о нос Чонгука. — Позволь мне подарить тебе настоящий поцелуй. — А разве его у нас не было? — недоумевает юноша, прекращая попытки увернуться и выпутаться из жарких объятий. — То невинное столкновение губ не раскрывает всей прелести бездонного омута страстей, куда невольно окунаются влюблённые. — А разве упиваться страстями правильно? — Пока ты молод, то наслаждаться палитрой красок доступных блаженств необходимо. Грешно провести юность, прячась под невзрачными одеяниями служителя целомудрия, грешно растратить лучшие годы, утопая в страхе людского осуждения. Я верю только ощущениям, и хочу их подарить тебе. — Юнги опаляет чужие губы горячим дыханием и нежно поглаживает румяную щёку большим пальцем, заглядывая в распахнутые кукольные ореховые глаза. — Доверься мне, Чонгуки, — произносит мужчина на корейском, чем выбивает почву из-под ног мальчишки. — Я доверяю. Больше чем себе, — задыхаясь, шёпотом отвечает и он на родном языке. Юнги улыбается, затем подаётся ближе и оставляет на трепещущих губах влажный чмок, не переставая ласкать горящую щёку, растирая кожу. Рука смещается ближе к шее, пальцы утопают в шоколадных кудрях. Юноша тяжело дышит, томится в предвкушении, дрожа всем телом. Глаза полуприкрыты, в абсолютном расфокусе Чон изучает алые губы в запретной близости, пока мужчина напитывается чужими рваными выдохами. Мин начинает поцелуй осторожно и неспеша, переходя от нежных целомудренных касаний и мазков языка к посасыванию дрожащих лепестков. Стоит легонько прикусить чувствительную плоть, как мальчик давится всхлипом, заставляя Юнги ухмыльнуться. Чонгук вкусный. Сок спелых ягод и фруктов липкой плёнкой осел на соблазнительной мякоти губ, и мужчина не брезгует слизать сладость. Чуть наклонив голову, Юнги наконец углубляется, скользя языком в манящий жар чужого рта. Парнишка вздрагивает ощутимо, пальцы сжимаются на расписном велюровом жилете Мина, захватывая дорогую ткань в тиски. В голове кружится, перед закрытыми глазами всё плывет, и если бы юноша не сидел, то давно рухнул на землю по причине ватных ног и свинцом налившейся каждой клеточки тела. Стоит горячему языку коснуться его собственного, как Чонгук неконтролируемо стонет и заливается краской под колотящееся в груди сердце, желая провалиться из-за стыда под землю. Если раньше парнишка боялся оказаться замеченными, паниковал заиметь свидетелей запретной близости, то сейчас опасается лишь не сойти с ума. Утопая в жарких объятиях любимого, он обращается безвольной куклой, в голове которой не сыщется ни единой мысли, а всё, что питает бьющееся сердечко, так это львиная доля неведанного ранее удовольствия. Умелые губы вьют из него верёвки, заставляют растечься бесформенной лужей. Юнги отстраняется, облизывается, чем забивает в крышку гроба Чона ещё один гвоздь, и улыбается — хитро и лукаво. — Если у нас урок, то ты должен научиться отвечать мне. — Прошу, не заставляйте меня. Я и без этого готов сгореть со стыда, — бормочет мальчик, потупив взгляд. — Когда тебе приятно, то не должно быть стыдно. Что бессовестного в поцелуях? — Мин чмокает в уголок губ, поглаживая пальцем нежную кожу за ушком. — Тебе ведь было хорошо? — Настолько, как никогда в жизни. Что же вы делаете со мной, Юнги? Мужчина усмехается и приподнимает покрасневшее личико, мягко обхватив подбородок. В оленьих глазах звёзды сияют, лучиками ярче солнечных слепят. — Хочешь чего-нибудь? Если Чонгук скажет единственное, что занимает мысли, и попросит новый поцелуй, то в ту же секунду упадёт без чувств, исчерпав лимит храбрости, поэтому желание повторно ощутить губы хёна на своих остаётся неозвученным, но из раскрасневшихся уст вылетает просьба куда смелее: — Хочу знать, скольких вы ещё так пылко целовали. Я ведь не первый, правда? Юнги такого вопроса не ожидал, по крайней мере, не сейчас. Слегка нахмуренные брови остаются незамеченными. Напоследок заправив непослушные пряди Чону за ухо, мужчина отстраняется и отправляет в рот ягодку черешни из фруктовой корзинки. — Целовал я многих, да и близостью телесной наслаждался не единожды, но если говорить именно о любви в твоём понимании, то я никогда не тонул в чувствах к другому человеку. Не питал чего-то светлого и возвышенного, я никогда не зависел ни от кого и ни к кому меня не тянуло. Обычно во мне плещется интерес, тяготит непостижимая загадка. Я утоляю голод странника-исследователя и иду дальше. Все слова от начала до конца чистая правда, изгаляться высокопарными речами и плести сладкую паутину лжи Мин не считает необходимым. Реальность вопреки заложенной в основу драматичности расположит Чонгука и крепче привяжет, когда в иллюзиях помутнённого влюблённостью рассудка юноша сочтёт себя особенным. Но если подумать чуть дольше и погрузиться немного глубже, Юнги припомнит одно имя, свой первый психологический эксперимент, где к подопытному он питал что-то отличное от стандартного спортивного интереса. Но чтобы там ни было, былые чувства не походили на то, о чём спрашивает Чонгук. — А что насчёт меня? — настороженно произносит мальчишка. — Ты нечто особенное. И мое отношение к тебе не сопоставимо с тем, что пришлось когда-то испытать. Ты влечешь меня, и сопротивляться силе твоей невинной ангельской природы я не в состоянии. — На этом правда заканчивается. — Когда ты рядом, я будто купаюсь в океане блаженного умиротворения, тону в воспеваемой проповедниками заоблачной гармонии, напитываю спокойствием измотанную тяготами душу. Твоя улыбка заставляет моё сердце учащённо биться, и я готов пойти на любые жертвы, чтобы она никогда не сходила с твоих красивых губ. Я хочу обнимать тебя, целовать, укутывать теплом и делиться тем животрепещущим, что пульсирует у меня под кожей. Чонгук от слов заветных задыхается, отчаянно хватает губами воздух словно рыбка, выброшенная на берег. Птица в груди рассвирепелась, но только нет плоти разорванной, костей поломанных силой неугомонной — заместо ран взмах крыла велит цветам под сердцем распускаться. В распахнутых кукольных глазах Мин купается в океане безграничной преданности, разбавленной не угасающим преклонением. Ореховая глубина играет красками неоспоримого восторга, порождённого юношеской простотой и доверчивостью. Мальчик буквально сияет изнутри, слепит блаженной радостью поярче солнца в жаркий летний день. — Неужели я снова тебя смутил? — Юнги склоняет голову набок и прикусывает губу. — Не поверю, что ты впервые слышишь о том, насколько замечательный. Мужчина находит руку Чона, кладёт себе на колено и переплетает пальцы, нежно поглаживая тыльную сторону ладони. От очередной ласки юноша ожидаемо млеет, тяжело сглатывая. — У меня никогда не было отношений, если вы об этом. Ребёнком и подростком я стремился как можно больше работать и получать необходимые знания. Мы с тётушкой Мэй не отличались завидным достатком, и за любую мелочь приходилось трудиться не покладая рук. А в Лондоне я без году неделю, если помните, не успел ни с кем познакомиться, да и не хранил цели. Образование имело первостепенное значение. — Имело? — Мин вопросительно выгибает бровь, а Чонгук заливается краской, хотя и без подтверждающего смущения мужчина понимает суть недосказанного. Заставить ребёнка объясниться до мурашек по телу хочется, посмотреть, как он будет ломаться под тяжестью обуздавших чувств, облицованных в неловкие задушенные признания. Но стоит повременить. — А влюблялся ли ты? Чтобы питать к кому-то нежность, необязательно являться парой. — Пожалуй, мне нравилась в школе одна девушка, но я не пытался как-то развить зародившееся чувство. Возможно, побоялся ответственности или убедил себя, что сейчас не лучшее время. Но симпатия быстро растворилась, так что к лучшему, что дров наворотить на эмоциях я не успел. — А то, что ты чувствуешь ко мне, как ты можешь это охарактеризовать? — А вот и время откровений подоспело, недолго Юнги выжидал. Чонгук отворачивается в сторону почти спрятавшегося за горизонтом солнца, прикусывает губу и ощутимо сжимает пальцы мужчины в своих. — Чувств так много. И они все новы для меня. Я иногда сравниваю себя с маленьким мальчиком, брошенным в открытом океане, которого захлёстывают волны, обещая погрести заживо. Я теряюсь, Юнги. Не стану умалчивать, что боюсь. От одного вашего взгляда моё сердце готово выпрыгнуть из груди. Я боюсь себя и своих реакций. До сих пор не понимаю, почему столько эмоций во мне вызывает мужчина. — Тебя смущает, что я не девушка? — Поначалу я был уверен, что со мной что-то не так, что я болен или утратил здравость рассудка, но когда вы разделили мою тягу, больше так не считаю. Это просто неожиданно. Чего греха таить, временами я фантазировал, представлял будущее, и на каждой размывчатой картинке рисовалась полноценная семья с женой и детьми. — Чонгук оборачивается к Юнги с зарождающейся тревогой в глазах. — Но не подумайте, что я несчастлив. Когда есть вы, никакая выстроенная общественными стандартами иллюзия мне и близко не нужна. Мне никто не нужен, пока вы рядом, хён. Я стараюсь не придаваться унынию, не утопать в печальных мыслях, но, знаете, если кто-то прознает о нас, я уверен, что вынесу любые осуждения, если вы как сейчас будете держать меня за руку. Юнги приподнимает уголки губ, не переставая поглаживать большим пальцем карамельную гладкую кожу. — Позволишь вновь поцеловать тебя? Чон согласно кивает, даже не озираясь по сторонам, дабы убедиться в отсутствии свидетелей. И тут же по его губам скользит горячий гладкий язык, незамедлительно проникающий в приоткрытой рот. Юнги укладывает свободную руку на мальчишечью шею, слегка наклоняет податливую голову и углубляется, заставляя партнёра захлебнуться стоном. Чонгук впервые ощущает неведомую ранее волну жара, с каждой секундой разрастающуюся внизу живота. — Ответь мне пожалуйста, — выдыхает Мин в чужие губы. — Хён, прошу вас, я не умею… — едва разборчиво хнычет юноша в ответ, неспособный даже соображать адекватно в данную минуту. — Я буду делать какую-то ерунду и опозорюсь перед вами. Юнги незнакомы жалость, сострадание и понимание. На уступки идти он не согласен. Не умеет. Зато умеет ломать стены. Разрушать барьеры чужого сознания, заваливая жертву обломками собственных тревог, страхов и сомнений. Хороня экспериментальный объект под глубиной вод неизведанных тёмных желаний. Умеет манипулировать ядовитой зависимостью, подчинять и ставить на колени в угоду сумасбродным капризам и шалостям. — Чонгук, я очень этого хочу, — заглядывает чёрными помутневшими глазами прямо в душу и произносит на корейском, низким бархатным голосом мурашки ко коже пускает. Юноша рвано выдыхает, сглатывает, а после сдаётся, предсказуемо прогибаясь, и робко шевелит губами в ответ, когда его заново целуют. К счастью, или сожалению, ласка неторопливая и до умопомрачения нежная, будто опытный партнёр сдаёт позиции, стараясь угодить новобранцу в пикантных вопросах. Юнги решает подыграть: действует на грани целомудрия, не углубляется, позволяет Чонгуку ощутить мнимый комфорт в зоне чуждой и неизученной. А тот ведётся. Трепещет, осознавая, как важен и дорог хёну. Важен и дорог как очередная марионетка, за верёвочки которой забавно дёргать.