Пайта, Перу 1789 год
Толстые верёвки невыносимо колятся и натирают бледную кожу до саднящих кровоподтёков, обещая оставить рисунок в фиолетово-синей палитре на изящных запястьях. Ноющие плечи предвещают скорое онемение привязанных к железным прутьям кровати рук. Слишком душно. Капельки пота медленно стекают к разбитым окровавленным губам, и свежие раны будто разъедает кислота, когда солёная влага мешается с неуспевшими подсохнуть алыми дорожками. Кончик языка слизывает образовавшееся сочетание, с самозабвенным упоением смакуется терпкость противоречивого коктейля. Перед глазами обнажённое мужское тело. Смуглое, подкаченное, блестящее от пота. В крепких руках острый кинжал, слепящий отражённым светом зажжённых свечей. Кинжал, сталь которого залита пока ещё теплой кровью. Загорелый незнакомец замахивается и опускает острие в ключицу, дробя лезвием тонкую кость. Связанные руки дёргаются, сжимаясь в кулаки, и рваный выдох обжигает приоткрытые изуродованные губы. Спина липнет и к без того грязным простыням, пропитанным солью и железом, за час успевшим окраситься в глубокий винный. Очередной удар приходится на занемевшую руку чуть выше локтя, но быстротечным погружением стали дело не заканчивается — палач с нажимом проходится лезвием до плеча, распарывая мышцы и тонкие ткани. Глубокая рана по всей длине сочится багряной акварелью, незамысловатыми переплетениями блестящих ручейков создавая на бледном полотне непризнанное человеческими умами произведение искусства. Экзекуция сопровождается грубыми толчками. Естественная смазка мешается с кровью порванного прохода, заставляя утопать в хлюпающей какофонии сочащихся соков. Ежесекундная стимуляция простаты не приносит и грамма удовольствия — лишь острая ни с чем не соизмеримая боль. Волосы, лоснящиеся от сала и крови, липнут к лицу. Запрокинутые над головой руки походят на пришитые куски ваты, отчего теплые липкие струйки на левой ощущаются чем-то сюрреалистичным, когда заливают ухо, висок и часть чёрных прядей. Юнги не нравится, что он чувствует. Сосредоточиться на впечатлениях, получаемых путём физических увечий, не получается — все мысли занимает упущенная лидерская позиция. Вручая контроль над ситуацией под иллюзией безоговорочной покорности, невозможно получать удовольствие. Слабость с юных лет вызывает презрение и ассоциируется с низменным недостойным качеством. Прогибаться под чьи-то желания и отдавать бразды правления, утопая в неизвестности посредством распятой воли на кресте смирения, бывшему военному офицеру несвойственно. — Развяжи, — шипит Мин сквозь сжатые зубы. Смуглый парень не реагирует на просьбу, продолжая совершать фрикции и ковыряться кинжалом под ребрами. — Развяжи, я сказал! Незнакомец вопросительно смотрит на мужчину под собой и в одночасье теряется, когда гнев в лисьих глазах плещется через край, обещая неистовым пламенем на дне чёрной пропасти обуглить до кости любого неугодного. Вынимая обмякший орган, обеспокоенный юноша тянется к верёвкам, но прочный узел не сразу поддаётся дрожащим пальцам. Когда все же удается высвободить покрасневшие запястья из тугого плена, назначенный палач никак не ожидает точного удара в челюсть и пары выбитых зубов. Юнги хватается за крепкие плечи и толкает со всей силы, меняясь местами. Опьянённый болью незнакомец позволяет обездвижить свои руки. Под воздействием небывалого потрясения он упускает момент, когда бледные тонкие пальцы огибают рукоятку кинжала. Но без внимания не остаётся глубокая рана на груди, бросающая в испепеляющую агонию, сопровождающуюся громким надрывным воплем. Мин улыбается. Мелодия страданий самая упоительная среди сотен других звучаний человеческих эмоций — только под тяготой невыносимых мучений струны души не способны фальшивить. — Прости, я и сам не знал, что так всё закончится, — хмыкает Юнги и пожимает плечами, с ледяным равнодушием осматривая перепуганного парнишку. — Мне жаль, но твоя роль мне нравится больше. Надеюсь, ты не против занять место своих жертв на сегодня. Незнакомец под Мином начинает дёргаться и брыкаться, на что получает пару ударов по лицу, приводящих к сломанному носу и рассечённой губе. — Какой буйный, — произносит с самодовольной ухмылкой, напитываясь недостававшим превосходством. — Люблю непокорных. Острие кинжала царапает смуглую щёку, и окровавленная сталь ловит маленькую слезинку, выскользнувшую из уголка глаза. — Неужели большой мальчик уже не такой сильный и бесстрашный? Юнги насмешливо усмехается и вспарывает кожу над ключицей, позволяя горячей густой жидкости стечь в ямку чуть ниже выступающей косточки и образовать блестящую под огнями свечей красную лужицу. Мужчина наклоняется и утопает кончиком языка в кровавом болотце. Размазывая медный вкус незнакомца по полости рта, новый палач упивается страхом в округлившихся серых глазах. Успевший встать член заинтересованно дёргается. Мин давно принял как факт, что наблюдение за чужими страданиями его возбуждает. Страх в глазах напротив самый верный наркотик, а растоптанная гордость пьянит не хуже дорогого алкоголя. Юнги чужда собственная слабость, но моральное падение жертвы он ценит дороже дарованной ему вечности. Мин слезает с юношеских бедёр и сгибает крепкие подкаченные ноги, усаживаясь между. Худая жилистая рука накрывает все ещё сочащуюся рану на груди, купает ладонь в теплой переливающейся липкости. Пальцы умышленно раздвигают края пореза в стремлении причинить побольше боли. Как только глаза стенающего незнакомца подёргивает мутная поволока, предвещая возможную потерю сознания, Юнги оставляет беднягу в покое и подносит испачканную руку к члену, размазывая кровь по стволу. Обезумевший юноша пару раз содрогается в рвотных позывах и сжимает разбитые губы в тонкую полоску, дабы сдержать подступающий к горлу комок тошноты. Но когда Мин одним резким движением входит в неподготовленное тело и разрывает сфинктер, парень откидывается без чувств.***
Получив разрядку, Юнги оставляет на кровавой постели обмякшее бессознательное тело. Он вынимает из канделябра догоревшую до середины свечку и усаживается на полу у каменной стены, принимаясь внимательно наблюдать за колыхающимися переплетениями голубого и алого. Пляска изворотливого огонька увлекает куда больше, чем изувеченный незнакомец. Неутолимая жажда ощущений острыми когтями скребётся по черепной коробке. Садистское доминирование больше не наполняет до краёв, а все краски мазохизма испиты досуха. Юнги предсказуемо перегорает. И очередная порция усталости наваливается неподъёмным камнем. Мужчина тянется указательным пальцем к танцующему пламени и позволяет стихии обласкать чуть грубоватую кожу подушечки. Огонь облизывает фалангу и плывёт выше. К жжению быстро привыкаешь, а краснеющая и пузырящаяся плоть даже кажется занимательной. Лопающиеся нарывы истекают гноем, но тут же высыхают под куполом беснующегося жара. Феерия длится мгновения — всё та же пьеса, всё тот же финал. Зрелище не насыщает мёртвой статичностью, а кульминация по причине сюрреалистичности данности не захлестнёт шквалом новым ощущений: фитиль из мяса и крови не почернеет, тонкая кость не обуглился, через пару часов даже ожоги сойдут с тонкой бледной кожи. Прошло полгода с тех пор, как Намджун уехал в Уэльс. Поначалу Юнги не мог контролировать ярость: нечеловеческая жестокость захлёстывала мужчину, находя выход в бесконечных кровопролитиях. Он питался гневом, удовлетворял своих демонов, но те сумели пресытиться, и бьющая ключом злость перестала доставлять удовольствие. Редкая эмоция потухла под невозможностью выжать из неё какие-либо соки. Следом появилась обида, она казалась чем-то инородным и неправильным — заледенелое сердце годами не тревожилось чувством печали, но предательство друга супротив воли поцарапало хрусталь незыблемого равнодушия. Юнги знал Кима не одно столетие, их жизни тесно сплелись задолго до изменившего судьбы момента. Частичка прошлого сумела пробиться сквозь ледяные глыбы и затронуть струну выжженной души. Но стоило Мину зацепиться за отголосок чувств минувших дней, как нити, сдавливающие сердце, растворились, возвращая главенство непоколебимому безразличию. Ушёл и пусть. Без его нравоучений и вечной морали на подкорке, питающейся банальным страхом, намного спокойнее. Но последние слова друга до сих пор маячат в сознании. Рассуждения Намджуна об исследованиях могут быть интересными. Юнги открыл все грани человеческих возможностей на физиологическом уровне, но такие эксперименты быстротечны — скорость изучения реакций и последствий прямо пропорциональна получаемому удовольствию от процесса. Но психика существ разумных сложнее и запутаннее, глубже и неоднозначнее. Чувства не поддаются предсказанию, эмоции пластичны. Анализировать поведение можно месяцами, подкармливая клокочущий интерес маленькими порциями исследовательских достижений. В голове человека целый мир, который несложно перестроить заново или сломать. Податливый пластилин примет любую форму в руках умелого мастера, а изготовленные фигурки неплохо бы смотрелись на полках как трофеи побед на чужой волей. Юнги знает всё о физической боли, но не пришло ли время изучить тему психологических страданий? Разве не забавно калечить людские души, из осколков надежд и мечтаний лепя уродливые куклы, что станут экспонатами паноптикума? — Ты не занимался после последнего урока, — строго замечает Юнги, листая собрание пьес Гектора Берлиоза. — Вы правы, хён, мне очень стыдно, — опустив голову, понуро отвечает юноша, оставляя без тепла кончиков пальцев пожелтевшие клавиши. — Стыдно за что? — Мужчина загибает страничку и закрывает тонкое бумажное издание, а после присаживается на корточки подле поникшего Чона. — За что тебе стыдно, ангел мой? — Что думал о вас постоянно и поэтому не подготовился к занятию. Я пытался, клянусь вам, но мысли супротив воли держали в сладостном плену воспоминаний, когда я садился за инструмент. Я не мог ни на чём сосредоточиться. — И всего лишь? — улыбается Мин, за подбородок поворачивая аккуратную головку к себе, заставляя обратить внимание. — Не кори себя за невыполненное домашнее задание. Это сущие пустяки. Я ничего от тебя не требую, экзамены проводить не буду, ругать и жёстко критиковать тоже. Я лишь даю рекомендации и направляю. Мы занимаемся по причине твоего интереса, и если музицирование наскучит, ничего смертельного не произойдёт. Мы в любой момент можем оборвать занятия. — Нет! Не нужно! — Чонгук чуть ли не вскакивает с банкетки, напуганный. Ореховые глаза походят на два круглых блюдца. — Я хочу. Мне интересно. Благодаря нашим урокам я постоянно вижусь с вами. — Ты думаешь, прекрати мы заниматься музыкой, так не будем встречаться? — Мужчина поглаживает нежную зарумянившуюся щёчку. Смотрит пронзительно, требовательно, будто в душу заглядывает и каждую мысль читает. — Я хочу верить, что нет. — Так верь. Неужели после всего ты ещё сомневаешься в моих чувствах и серьёзности намерений? — Хён, прекратите. Мне ещё безумно неловко после случившегося. — Мальчишка снова отворачивается и прикрывает пунцовое лицо ладонями. — А что случилось? — невинно спрашивает Юнги и выпрямляется, а после становится за ссутулившимся горе-пианистом и, наклоняясь, обнимает того за плечи, утопая лицом в изгибе шеи. Свободная рубашка без горла позволяет касаться неприкрытой пылающей кожи. Мужчина водит носом по благоухающему ароматическими маслами карамельному бархату, вызывая табун мурашек. — Не заставляйте меня вспоминать снова, я и так думаю об этом ежеминутно, — рвано выдыхает Чон и подставляется под желанные касания, принимая ласку с неприкрытым блаженством. — Дядюшка, кстати, с подозрением смотрел на меня весь оставшийся вечер. Боюсь, он может до чего-нибудь догадаться. Юнги влажно целует мальчика в шею и отстраняется. Намджун имеет странное хобби вставать в любой ситуации поперёк горла. Если этот праведник не успокоится, нужно будет думать, как ликвидировать помеху. Текущий эксперимент слишком важен и ценен редчайшим исходным материалом, чтобы позволять фоновому реквизиту влиять на ход естественных реакций. — Неужели ты не можешь быть счастливым, чтобы не выглядеть подозрительно? — Боюсь, я сам виноват. Первую половину вечера я томился не самыми светлыми чувствами, дядюшка заметил сквозящее уныние, поэтому резкая смена настроения могла вызвать вопросы. К тому же, — парнишка вновь тупит взгляд по причине неловкости и сжимает в ладонях свободный рукав белоснежной рубашки, — мои губы распухли, будто я повстречал пчелиный улий по дороге. Мы слишком много целовались. Да и в целом воротился я потрёпанным. Юнги усмехается. Делает шаг к смущённому ребёнку, за плечи разворачивает к себе и вовлекает в поцелуй. Чонгук тут же млеет, растекаясь лужицей, робко касается чужих предплечий и отвечает в силу дозволенной возможности. — Он напрашивался со мной на урок, уж очень хотел познакомиться с вами, но я с трудом его отговорил, — на выдохе произносит юноша, стоит учителю чуть отстраниться. — Где вы живёте с тётушкой Мэй? — Горячий шёпот опаляет влажные вишнёвые губы. — Господин Ким арендует одноэтажный особняк в восточной части Лондона, от вас час и четверть прогулочным шагом. Но в последнее время хённим зачастил с визитами, как и к себе зовёт постоянно. Я рад его обществу, безусловно, но раз за разом принимать приглашения не могу — дядюшка начинает утомлять, да простит он меня за сию дерзость, — а не являться из-за норм приличия не смею. — Намджун слишком очевиден, когда заинтересован чем-то. Полагаю, ты прав, и наш приятель действительно пытается докопаться до истины. Прошу, будь осторожен. — Юнги касается сочных губ и нежно сминает, пальцами поглаживая горячую щёку. — Хочешь сегодня остаться у меня? — Я…я… — теряется мальчик, круглыми глазами бегая по внимательному лицу напротив. — Между нами ничего не произойдет. Я не коснусь тебя, пока ты этого не захочешь. Не зайду дальше простых объятий. Не волнуйся об этом. Мужчина позволяет Чонгуку верить в свободу выбора — пусть малыш считает, будто имеет право что-то решать и от его желаний зависит сюжет дня грядущего. Напитать сладкими иллюзиями воплощение детской наивности, убедить в собственной важности влюблённое маленькое сердце труда для непризнанного актёра не составит. Юнги подыграет, исполнит роль беспокоящейся добродетели, усыпит бдительность, повышая уровень доверия. Но долго церемониться Мин так или иначе не планирует. Всё произойдёт тогда, когда он посчитает нужным. Если бы Юнги хотел, он бы уже в эту минуту взял Чонгука на рояле. — Мне нужно немного времени. Случившееся в загородном особняке графини каждую ночь будит меня в поту. Образы, ощущения… Всё так свежо. Моё сердечко разорвётся, если мы попытаемся повторить события той ночи или… зайдём дальше. — Конечно, ангел мой. Я готов ждать сколько угодно. — Юнги ласково поглаживает скулу, а после убирает пряди волос за ушко. — Это значит, — юноша запинается, тяжело сглатывая. Глубоко вздохнув, он едва слышно продолжает, залитый краской, — что вы хотите… этого со мной? — А для тебя это новость? — улыбается, склоняя голову к плечу. — После той шалости у леди Кэтрин я только и думаю о нас. Хочу занежить тебя до дрожи в коленях и звёзд перед глазами. Но если ты не готов, то всё в порядке. У нас ещё вагон времени. — Про себя Юнги усмехается. Пусть мальчик почувствует вину, что не даёт доброму терпеливому хёну желаемое. Мин снова целует покрасневшие губы, а после спрашивает с кроткой улыбкой: — Ну так ты останешься? Я прикажу подать вкусный ужин, проведу экскурсию по дому, а после уютно устроимся в моей спальне под горой одеял. — Ну если вы настаиваете, — хихикает юноша, морща нас. Надо признать, что выглядит он обезоруживающе очаровательно. — Сейчас я настаиваю на безошибочной фортепианной игре. Мы не пойдём к столу, пока ты не проработаешь отобранную мной вариацию. Парнишка закатывает глаза и обречённо вздыхает, но поворачивается к инструменту и помещает пальцы на соответствующие нотные позиции. Правда, не успевает горе-музыкант отыграть и пару тактов, как отвлекается и задаёт вопрос: — А что вы листаете? — Если начистоту, Чонгуку не до музыки, пока объект воздыханий суетится где-то поблизости. Хочется говорить-говорить-говорить, даже если о нелепых банальностях. — Дневники Гектора Берлиоза. В последнее время я поглощён французским романтизмом. Будь то музыка или литература. Недавно увлёкся стихотворениями Теофиля Готье. В своём первом томике «Poésies» поэт делится пережитой любовью, испытанными восторгами, размышляет о пьянящем упоении прекрасным. Больше всего моё внимание привлекли слова о заложенной в искусстве волшебной силе исцеления, об утешении, которое мы способны отыскать в недрах творческих экспрессий. Но что есть искусство? Если брать за основу стремящиеся к проявлению основы общепринятой красоты, не будет ли значение ограниченным и вводящим в заблуждение? Ведь для каждого свои стандарты. Про себя Юнги продолжает размышлять, что можно и в ужасных, омерзительных на первый взгляд вещах разглядеть изящество, непонятое большинством великолепие, заключённое в идеальном проявлении противоположных красоте явлений. Искусством можно окрестить окоченелые тела, в фонтанах крови прочитать незыблемую утончённость незамысловатых линий. Восхищаться можно пальцами вокруг дрожащей бледной шеи, последней искрой жизни в мутнеющих глазах. В слезах легко поднять со дна возвышенный посыл, а смерть принять эпичным финалом годами тянущейся драмы. И если в прекрасном таится утешение, а границ прекрасного не существует, то можно ли считать, что Юнги умиротворяется искусством крови, боли и разрушений, облагораживает себя, создавая неказистые кляксы из некогда цветущих душ? — К чему вы ведёте, хён? Отвлечённый думами, мужчина возвращает внимание к застывшему в ожидании продолжения Чону. — К тому, что рассматривать искусство как отражение светлых мотивов неверно. Оно нейтрально. Оно показывает мир со всеми прелестями и пороками. Нет уродливых картин или безнравственных книг — есть жестокая реальность, представшая перед глазами ограниченных обывателей, не готовых её принять. В нашей жизни слишком много театра, а в искусстве слишком много грязной правды, которую общество отказывается признавать, обставляя неугодное запретами. Отсюда все естественные желания клеймятся грехами, а приземлённое видение зовётся дурным вкусом. Чонгук, околдованный и заворожённый заумными речами, почти не дышит, внемля потоку обволакивающих сознание слов. Мужчина замечает застывшую фигурку, замечает огонь любопытства в ореховых глазах и тепло улыбается. — Кому-то пора работать над вариациями.***
После сытного ужина Юнги, как и обещал, проводит экскурсию по арендованному особняку, заканчивая часовое петляние по комнатами и коридорам личными покоями. Спальня выдержана в тёплых шоколадно-сливочных тонах. Трёхстворчатое окно наполовину задёрнуто карамельными гардинами, по правую руку от двери зеркало во весь рост в резной золочёной раме. Пара мягких, обшитых бежевым бархатом кресел расположены напротив мраморного кофейного камина, им под цвет персидский ковёр на полу. Но с первых мгновений всё внимание Чонгука привлекает большая двуспальная кровать с деревянным узорчатым каркасом, выкрашенным в цвет горького-шоколада, на котором крепится роскошный балдахин оттенка жжёного сахара, стянутый крупными шёлковыми лентами. Кремовое покрывало, такие же по цвету подушки. На прикроватных тумбах высокие светильники с круглыми рыжими абажурами. Юнги первым забирается на постель и усаживается в изголовье. Окружённый сливочными оттенками, мужчина выглядит небывало уютно и умиротворяюще. Топлёное молоко его брюк и нежный персиковый домашнего жилета идеально сочетаются с общей палитрой комнаты. Старший хлопает по покрывалу рядом с собой, приглашая робкого юношу присоединиться. Стоит Чону присесть на краешек кровати, как крепкие руки окольцовывают его талию и тянут несопротивляющееся тело к прогнувшейся под чужим весом середине постели. Спальню пронизывает неконтролируемый заливистый смех, пока Юнги прижимает хихикающего мальчика спиной к своей груди. Но на достигнутой цели он не останавливается, начиная невесомо порхать пальцами по чувствительному торсу. — Щекотно, хён! Перестаньте! — хохочет юноша, извиваясь под нестерпимыми пытками. — Вот откуда ты такой кабанчик? — Мин всё же прекращает мучать ребёнка. — Тебя тащить впятером нужно. Чонгук счастливо улыбается и, немного поёрзав в попытке найти наиудобнейшее положение, откидывает голову на чужое плечо. Юнги тут же целует его в висок. — В Корее я много трудился: помогал с делами на конюшке, по выходным работал в поле, отсюда и обзавёлся неплохой физической формой. — Но несмотря на нагрузки твоя кожа не огрубела. — Юнги накрывает покоящуюся на животе руку парнишки и большим пальцем поглаживает внешнюю сторону ладони. — Всё такая же нежная и мягкая. — Мужчина подносит к губам тонкую кисть и оставляет кроткий поцелуй. — Твои руки созданы для музыки, а не для рабского труда. — Ваши слова опьяняют меня, хён. Как и ваш запах. — Чон незначительно поворачивает голову влево, чтобы пройтись кончиком носа по шее мужчины и поглубже вдохнуть дурманящий шлейф. — Запахам подвластно манипулировать сознанием. Частенько настроение зависит от чувственного восприятия, да и ассоциативная память в работе с ароматами никогда не подводит. Кроме того, фактор здоровья колеблется в зависимости от того, что мы вдыхаем. — Юнги целует выпирающие костяшки под карамельной кожей, а после опускает руку Чона и переплетает пальцы. — В своё время я увлекался свойствами ароматических веществ, их воздействием на человеческий организм, как со стороны физики, так и со стороны психологии. Так вот алое излечивает от грустных мыслей, мускус враг концентрации, смола нарда нацелена расслабить, в то время как говения будоражит сознание и обещает свести с ума. — Так значит вы куст говении? Юнги усмехается. — А ты тогда кто? — Он опускает взгляд на умиротворённого разнеженного паренька, купающегося в тепле крепких объятий. Огромные оленьи глаза смотрят снизу вверх преданно и восхищённо, блестят неприкрытым интересом. — Душистая помесь амбры и чампака? — Что это значит? — Что ты во мне разжигаешь страсти и развращаешь воображение. Чонгук тут же краснеет и опускает взгляд. Но в распалённом откровенными словами мозгу отыскивается лазейка для возможности укрыться от смущения. — Хён? — Юнги сильнее сжимает пальцы мальчика и целует его в макушку. — Дядя Намджун рассказал немного о вашем прошлом. О семье и непростом детстве. — Не ожидал от него задушевных историй о моей жизни, — усмехается Мин. — И что он поведал? — Я спросил, как вы познакомились, и он поделился моментами юности. Вы с дядюшкой почти с пелёнок вместе. — Чонгук немного ёрзает в жарких объятиях. — К тому же у вас был брат. — Скорее моим братом был Намджун, — отвечает мужчина с непроницаемым безразличием. Ни одна мышца на лице не дёргается в стремлении выдать эмоцию под тяжестью поднятых со дна трагичных событий минувших дней. — Вы не хотите говорить об этом? — Чрезмерное спокойствие юноша принимает за желание побыстрее уйти от тревожащей темы. — Главное, что этого хочешь ты. Прошлое на то и прошлое, чтобы храниться смазанными пыльными картинками на антресоли памяти. Утекло слишком много времени. Разговоры о детстве и отрочестве не кажутся мне некомфортными. — Я рад, если моё любопытство не причиняет вам боль. Меньше всего на свете я хочу подвергать вас страданиям. — Мальчик запрокидывает голову и смотрит на Мина с искренним волнением, так проникновенно и жалостливо, что хрустальный блеск его глаз норовит с минуты на минуту обернуться потоком горячих слёз. — Мы с вами похожи, хён. Оказывается, вы тоже лишились матери в раннем возрасте. — Мальчик накрывает руку, покоящуюся на его животе, своей, принимаясь нежно поглаживать. — Вы сильно горевали? — В какие-то моменты я мечтал о её исчезновении, а когда потерял, то завяз в меланхолии. Я думал, что гибель матери дарует блаженное умиротворение, ведь Мин Хёнсыль я ненавидел всей душой, презирал и глубоко внутри боялся, но реальность непредсказуемыми чувствами поставила на колени и вырвала кусок души, заставляя зияющую пустоту кровоточить. Я страдал. Не стану врать, будто ничего тогда не чувствовал. — Знал бы Чонгук всю ценность редких моментов, когда Юнги говорит правду. — Госпожа Мин была не самой лучшей матерью, да? — И это мягко сказано. Праздный образ жизни и беспорядочные половые связи, беспросветная нищета и отсутствие малейшего намёка на важность ребёнка в её жизни. Мы с братом не купались в любви и ласке, не знали, что такое забота и материнское тепло. Но Чонги повезло с отцом, он не бросил по случайности заделанного малыша. Юноша сжимается в комочек и дрожит всем телом. История хёна острыми льдинками режет сострадающее пылкое сердечко. В глазах мутнеет из-за скапливающейся влаги, и очертания погружающейся в сумерки спальни расплываются. — Ты чего? — удивляется Мин, когда парнишка шмыгает носом. Юнги опускает взгляд и замечает мокрые дорожки на нежной коже чуть порозовевших щёк. — Мой мальчик такой сентиментальный. — Мужчина наклоняется и сцеловывает солёные слезинки. — Я хотел попросить рассказать о твоей матери, но теперь боюсь даже затрагивать эту тему, видя, какой ты чувствительный и ранимый. — Нет, хён, — протестует юноша. — Со своей трагедией я уже свыкся, раны вы мои не разбередите, но если вам интересно, я хочу рассказать. Мин чмокает мальчишку в кончик носа, подтягивает ближе к себе и крепче сжимает в объятиях, не выпуская тонкие пальцы из своих. — Я плохо помню свою мать — она скончалась, когда мне было всего восемь. Но в смутной веренице детских воспоминаний хранятся только светлые моменты. Не скажу, что я не тужил. Даже если ребёнок мало чего понимает и воспринимает события и явления через призму смягчающей отстранённости, я всё равно рыдал несколько недель после маминой кончины. Дни, когда она была прикована к постели, чёрным пятном остались выжжены на сердце. Но оправиться и не потопить себя в унынии мне помогла тётушка Мэй, она чудесная женщина. — Разумеется, она святая, ибо воспитала такого ангела. — Юнги целует шоколадную макушку, на что парнишка сильнее рдеет. — У меня есть кое-что от мамы, ношу с юных лет как талисман. За год до болезни она подарила мне на день рождения одну вещицу. — Чон на время лишается тепла чужих пальцев, чтобы задрать рукав рубашки и показать тонкий плетёный браслетик из красной нити, на узелке которого сидит маленький серебряный крестик. — Мы не были зажиточной семьёй, отец покинул нас, когда мне не было и года, а содержать в достатке ребёнка очень сложно. Но мама откладывала, чтобы раздобыть настоящее серебро и заказать гравировку с моими инициалами. — Юноша проводит пальцем по потускневшему с годами, но всё столько же аккуратному плетению, затрагивая блестящую бусинку креста. — Я плохо помню её черты, но вот браслет буду помнить до конца жизни. И никогда его не сниму. Юнги, вторя мальчику, тоже касается алых нитей, нежно поглаживая, а затем перехватывает тонкое запястье, подносит к губам и целует украшение. — Мне дорого всё, что дорого тебе. Чонгук робко улыбается и прижимает руку хёна к своему сердцу. — Мне дороги вы. Ваше появление буквально перевернуло мой мир с ног на голову. Я зависим от ваших взглядов, жаден до ваших касаний и опьянён вашими словами. Иногда я задумываюсь, чем заслужил такое счастье, и частенько прихожу к заключению, что не достоин столь щедрого подарка. Вы как яркое пламя, которое поддерживает во мне жизнь, пламя, к которому я слепо тянусь, не боясь обжечься. Мои чувства заглушают голос разума, и с вами я готов хоть на край света, Юнги. Если поначалу сомнения изгрызали мою душу, то сейчас, утопая в океане взаимности, я преследую лишь цель собственного счастья и благополучия, не взирая на мнение окружающих. Я сделаю всё возможное, чтобы окутать вас несправедливо утраченной заботой, я забалую вас в нежности, если позволите. Мин тепло улыбается, опустив голову. Сильные руки заставляют податливое тело послушно извернуться в объятиях. Большие оленьи глаза смотрят очарованно, влюблённо, негласно возлагая всего себя на алтарь чужих желаний. Юнги мягко касается мальчишечьего подбородка большим пальцем и склоняется для поцелуя. — Совсем стемнело, мне включить свет? — шепотом интересуется, выпуская губы парнишки из сладкого плена. В сумерках глаза Чонгука кажутся чёрными, хотя может дело и не в сгустившейся мгле, а это всего-навсего зрачок растёкся по радужке от долгого лицезрения любимого лица в запретной близости. Остатки сочащегося в незадёрнутое окно света дрожащими кристаликами зеркалятся на поверхности тёмных болотцев. На Юнги будто смотрит преданный щенок, готовый ради благополучия хозяина принести себя в жертву, доказывая непоколебимую верность. — Не стоит. Так уютнее. — Давай тогда устроимся поудобнее. Спать не хочется? — Не думаю, что смогу уснуть сегодня. Я бы предпочёл всю ночь болтать с вами. Юнги укладывается на постели, помещает мальчишку под боком и крепко обнимает его за талию. Кудрявая голова пристраивается на плече, лицо утыкается в горячую шею, а рука несмело ложится на грудь, но ладонь сверху фиксирует позицию, не позволяя сбежать. — Расскажите мне что-нибудь, хён. Почему дядюшка Ким к вам с подозрением относится? Он не перестаёт просить меня держаться от вас подальше. Мин даже бровью не ведёт. Скорее бы он удивился, не попытайся Намджун предотвратить неизбежное. Неугомонный товарищ осведомлён упорством и целеустремлённостью Юнги, но вопреки здравому смыслу стремится остановить мчащийся поезд. Если мужчина что-то задумал, никакие предупреждения не помогут мошке выпутаться из липких сетей паука, и тешиться наивностью, уповая на действенность мудрых наставлений, глупо. — Дядюшка Ким полагает, что моё мировоззрение и деятельности, которые я нахожу забавными, оказывают пагубное влияние на окружающих. Особенно на неокрепшие умы таких вот маленьких сладеньких мальчиков. — Мин целует в висок разнеженного парнишку, который в ответ на ласку хихикает. — Я соглашусь, что вы супротив воли пленяете и заставляете внемлить мысли. Но что же здесь плохого, когда всё, что вы проповедуете, имеет логику и здравый смысл? Вы несёте свежий альтернативный взгляд на статичные устаревшие порядки. Я упиваясь потоком ваших размышлений, задыхаюсь в пучине неизведанного, распятый на перепутье дорог и возможностей. Вы открываете для меня мир, Юнги. Что же здесь пагубного? — Если бы не я, ты бы не вступил в запретную связь с мужчиной. — Вы учили абстрагироваться от принципов общества, преследуя личные радости. Мне тяжело, не спорю, и временами происходящее пугает меня до дрожи. Я до сих пор не знаю, что произойдёт, если кто-то прознает о нас с вами. Но моменты нашей близости стоят любого риска. — Тебе хорошо со мной? Чонгук несмело обхватывает руку мужчины и прикладывает чужую ладонь к своей груди. — Чувствуете? — Под тонкой тканью рубашки влюблённое сердечко неистово бьётся. — Вы что-то делаете со мной, хён. Моя душа вспыхивает ярчайшем пламенем, истлевает до черна, а из горстки пепла вылетают бабочки, пыльцой на крыльях разум пьянят, заставляют забыться. — Юноша приподнимается на постели и своими карими блестящими глазками пытается в душу заглянуть, поделиться животрепещущим, заставить поверить в искренность. — Мне очень хорошо с вами. — Иди сюда. — Юнги окольцовывает руками гибкое поджарое тело и прижимает к себе. Улёгшийся сверху парнишка зарывается носом в черноту мягких волос у виска, грея ладонями крепкие плечи. — Попробуй уснуть. — Можно я вас кое о чём попрошу. Обещайте, что не будете смеяться. — Мужчина угукает. — Вы не могли бы что-нибудь рассказать? Обычно тётушка Мэй читала мне перед сном. — Не уверен, что мой голос сгодится для «колыбельных». — Если честно, я тоже. Ибо даже сейчас, когда ваш низкий бархатный тембр тягучим мёдом льётся мне в уши, я весь дрожу от наслаждения. Расслабиться и отвлечься будет сложно, но я попробую. — Значит, тебе нравится мой голос? — До сумасшествия. А когда вы смеётесь — тихо так, грудным сдавленным смехом, — то я пищать готов. Юнги усмехается и целует пунцовую щёку. — Так и быть. Есть у меня на примете одна сказочка. — Спасибо, хён. Мин покрепче обнимает горячее тельце и запускает пальцы в волнистую копну шоколадных волос. Стоит начать перебирать спутавшиеся пряди, как Чонгук уподобляется котёнку и довольно мурчит, отзываясь на ласку. — Три сотни лет назад жили-были два мальчика. Ничего у них не было, кроме детской мечты о светлом будущем и поддержки друг друга. Они росли, сталкивались с трудностями, закалялись, но вопреки закладываемой с младенчества вере о неизбежной встрече счастья на своём пути не маячила на горизонте светлая полоса, и под нескончаемой чередой тягот два мальчика медленно ломались, теряя надежду. Жизнь будто смеялась над ними — подкидывала игрушки, а стоило сердцем прикипеть к незатейливому комочку плюша, как вырывала из дрожащих рук внезапно обретённый смысл. Отчаявшиеся, уязвимые, разбитые… Мальчишки хотели сбежать из клетки собственной реальности, но у ворот в новый мир их встретила женщина, предоставившая выбор. Свобода на той стороне показалась иллюзией, очередной несбыточной мечтой, когда в руки летела сама вечность, обещающая озолотить властью и безграничным могуществом. Под призмой бессмертия любые невзгоды казались пустяками. Мальчики позабыли о воротах в райские сады Эдема, согласившись протянуть руки незнакомке, вещавшей о скором благополучии. Но взамен волшебница хотела нечто столь незначительное, такую малость, о которой почти никогда не задумывается любой человек за отмеренный ему небом срок. Она просила то, что большинством не ценится, но что своим светом поддерживает в каждом жизнь. Чонгук мирно сопит, опаляя горячим дыханием шею мужчины, продолжающего перебирать шёлк каштановых волос. Перед глазами Юнги проносится тот дождливый сентябрьский вечер, когда двое парней, заблудившись в лесах у границы, наткнулись на ветхий домик в густой чаще. Погода будто помогала судьбе-злодейке вершить своё правосудие. Не смой ливнем тропы, Юнги без сомнений бы добрался до земель Китая, и кинувшийся вдогонку с целью помешать и образумить Намджун ни за что бы не остановил решительно настроенного друга от задуманного. Не проходит и двадцати минут, как и сам Юнги проваливается в сон, не желая утопать в ворохе пёстрых картинок уже давно помянутой юности. Но просыпается он, не ощущая боле подле себя тепла молодого тела. В предрассветный час мальчишки уже нет в постели.