***
Всю дорогу до особняка Чон улыбается, опьянённый радужными фантазиями грядущего будущего и сладкими картинками моментов уже пережитых. Паренёк с любопытством смотрит в маленькое окошко, даря солнечные улыбки случайным прохожим, надеясь через них поделиться окутывающей сердце светлой радостью. В груди теплится трепещущее пламя чистой первой любви, огненными искорками-бабочками щекоча молодую неопытную душу и заставляя её цвести подобно роскошным бутонам пионов в конце мая. Птица под рёбрами всё ещё мечется, бьёт крыльями, намереваясь костяную клетку одолеть, но её волнения Чонгуку приятны, рядом с Юнги трепетать подобно птице мальчику нравится, так он чувствует себя живым. Чон прикрывает веки и прикладывает ладонь к груди, ощущает ритмичные пульсации под горячей кожей и ещё шире улыбается. Вон оно — доказательство небессмысленности существования, ибо разве любить и быть любимым не основополагающая счастья, разве не в этом заключается смысл жизни? Мало кому дозволено прикоснуться к возвышенному замыслу Господнему, а Чонгук, кажется, успел уже всю суть постичь. Стоит свернуть с центральных улиц, въезжая в зелёную зону, как яркое июльское солнце беспощадно слепит глаза, заставляя сощуриться, но вопреки дискомфорту мальчик не хмурится, а подставляется ласкающим лучам, нежась порцией тепла через небольшое окошко кареты. Глаза закрыты, и под тонкой кожей век играются оранжевые блики, рисуя узоры битого стекла калейдоскопа. Тётушка Мэй еще издали цветастым пятнышком замечается в дверях. Женщина поспешно преодолевает каменные ступеньки, чтобы встретить приближающийся незнакомый кэб. Когда Чонгук вылезает из кабины, она тут же набрасывается на него с объятиями. Мальчик пылко прижимает тётушку в ответ, кивая извозчику не задерживаться и отъезжать. Миссис Пак заваливает бедного юношу вопросами, где тот пропадал неделю, и Чон стремится заверить опекуна в своём абсолютнейшем здравии. По пути в особняк он извиняется за непредумышленный затянувшийся побег и пытается лишить тётушку любого повода для переживаний. Про Юнги паренёк умалчивает, вскользь упоминая, что провёл время с любимым человеком и беспокоиться не о чем. К счастью, добродушная отзывчивая Мэй вовсе не сердится, даже с пониманием относится к словам о любви, но просит больше не пропадать так надолго без предупреждения, ибо сердце пожилой женщины в один прекрасный момент может не выдержать таких волнительных терзаний. Но счастье длится недолго, ведь в гостиной Чонгук замечает Намджуна, попивающего травяной чай. Недолго церемонясь, мужчина отставляет чашку, поднимается с кресла и выдаёт серьёзно: — Нам нужно поговорить, Чонгук. — Я не хочу сейчас беседовать с вами, дядя Намджун. И, возможно, не захочу ещё долгое время. Я не простил вас за ваш низкий поступок. Тётушка легонько толкает локтем в бок нерадивого хамящего воспитанника, а Чон поражается из ниоткуда взявшейся смелости достойно ответить. — Я понимаю твои чувства, но все мои действия совершены с целью уберечь тебя от беды. И сейчас моя обязанность рассказать тебе кое-что важное — это непременно изменит твои взгляды на некоторые вещи. Не сказать, что юноша сильно заинтересован, он отчасти понимает, какие праведные речи начнёт закладывать в его голову дядюшка после той пикантной подробности, раскрывающей романтические влечения Чона. В какой-то степени выслушивать проповеди и посредством чужих уст изучать кодекс морали и чести мальчику не хочется. Ещё неделю назад Чонгук ни за что не согласился бы на разговор с Намджуном, тяготимый дурным предчувствием и переполняемый страхом раскола собственного идеального мирка чужими руками. Порицания и обвинения от близкого человека не самая приятная перспектива беседы. Но по истечении семи дней, проведённых рядом с любимым, тревога в груди поубавилась. К тому же избегать надоедливого Кима долго не получится, да и чревато нежелание общаться финансовыми негативными последствиями, к которым мальчишка ещё не готов, поэтому лучше сразу взойти на пьедестал позора и принять по окончании исповеди жестокий приговор. — Я дам вам десять минут. Не больше. Миссис Пак охает от такой дерзости в сторону их попечителя и прикладывает руку к груди. Намджун на хамство внимания не обращает. — Позволите, дорогая Мэй? Женщина всё понимает, услужливо кланяется и покидает гостиную, перед этим бросая на воспитанника недобрый осуждающий взгляд. — Присядь. — На предложение Чонгук никак не реагирует, оставаясь неподвижным. — Ну как знаешь. — Мужчина тяжело вздыхает, а после достаёт из нагрудного кармана сюртука сигару, которая тут же поджигается пламенем свечи. Кажется, и для Намджуна разговор обещает быть волнительным. — Я не собираюсь рассуждать на тему неприемлемых обществом однополых связей и нравоучать тебя. Полагаю, ты осознаёшь всю серьёзность возможных негативных последствий неоправданного всплеска гормонов и взыгравшего ребячества. Надеюсь, чуть позже мы и это сможем обсудить, но не сегодня. — Ким всё же опускается обратно в кресло, находя сидячее положение куда более выигрышным, ибо нет правды в ногах. Затянувшись и выпустив завитки прозрачного дыма, он продолжает: — Боюсь, сейчас прозвучит то, что может вызвать недоумение и окончательно разрушить то существующее доверие между нами. Так или иначе ты волен расценивать мои действия как душе угодно. Питать ко мне ненависть я не в силах запретить, но попрошу попросту дослушать до конца. — Мужчина втягивает пары тлеющего табака и прикрывает глаза. Он понимает, что как только слова сорвутся с языка, Чонгук может тут же рвануть с места, не желая боле вникать в вымученные откровения. — Я знаю, что твой учитель музыки Мин Юнги. И да, я следил за тобой, — на выдохе проговаривает Ким, разлепляя тяжелые веки. Мальчишка ожидаемо меняется в лице: миловидные черты искажаются в уродливой гримасе неподдельного ужаса, леденящий душу животных страх вязким мазутом оседает на дне ореховых глаз. Чон прикладывает руку к груди и делает шаг назад. — Зачем?! — вырывается пылкое из груди. — Зачем, дядя Намджун? Что вам даёт эта правда? — Послушай, Чонгук… — Не хочу я слушать! Вы постоянно в чём-то подозреваете господина Мина, хорошего слова от вас не дождёшься, а теперь нашли забаву и меня уличать в общественных предубеждениях, опускаясь до непростительных слежек! Что дальше? Ответьте мне! Продадите громкую сенсацию газетам? Отомстите мне за непослушание, бросив под ноги голодной до осуждения чужих пороков толпе? — Боже! Чонгуки! Что с тобой? — Намджун неверяще качает головой. — Откуда столько агрессии? Неужели Юнги так сильно на тебя влияет? — Не трогайте хёна, прошу вас! Оставьте его в покое! — умоляет юноша, ещё больше помрачнев. Ким опускает свинцовые веки и прикладывает ладонь ко лбу. Когда он разоблачил тайну племянника, осознание того, как Чонгук относится к Мину, захлестнуло не самыми приятными эмоциями, но сталкиваться с красноречивыми подтверждениями расплывчатых надумок в действительности — будто вонзать острые иглы в сердце. — Чонгук, я наблюдал за тобой не с целью выдать секреты публике, какими бы каверзными и претенциозными они ни были. Не стоит так плохо думать обо мне. Я люблю тебя, и ни одна живая душа от меня не прознает о твоих странностях. Замершее в страхе сердце делает первые несмелые толчки, краска приливает к белым как снег щекам. — Тогда что? Зачем вы это делали? — Я боялся, мой дорогой. Боялся, что Мин Юнги заинтересуется тобой. С дня вашего знакомства он уже проявил влечение к твоей персоне, а после ваших неоднозначных взглядов и раскрывшейся симпатии к учителю музыки я испугался, что тем самым влюбившим в себя пианистом значится мой старый друг. Так и случилось. — Я всё равно не понимаю. Почему вы боитесь? Что плохого в общении с господином Мином? Если вас не тревожит моя связь с мужчиной, то чем ваш старый друг так вам не угодил в этой роли? — Юнги опасен, ты должен мне поверить. Он существует в игре больного разума, ни во что не ставя чужие жизни и чувства. Этот человек преследует лишь собственную выгоду, и не всегда она заключается в приземлённых плотских благах. Мин падок на эмоции, он питается ими, а потом выбрасывает опустошённый сосуд за ненадобностью. Юнги гениальный актёр и умелый манипулятор. — Что за вздор! — Чонгук начинает злиться, необходимость защитить близкого человека раненой птицей бьётся в груди. — Почему вы постоянно рисуете хёна каким-то монстром? Он чуткий, отзывчивый, нежный, ласковый. Он любит меня! Как и я его! — выкрикивает, краснея то ли от смущения, то ли от переполняемой ярости. — Вы ведь просто завидуете, да? Юнги невероятно красив, умён, талантлив, его мудрые речи становятся гимнами, а проделанный опыт вдохновляет на свершения. Не просто же так он покорил весь Лондон в одночасье! Или вам не нравится, что я отыскал себе отличную от вашей компанию? Ну тут-то извольте, дядюшка, а привязать к себе вы меня не сможете. — Бог мой! Только послушай себя! — Намджун подрывается с кресла и прикладывает руку к груди. Сердце разрывает горечь разочарования. Разочарования в Юнги, который из года в год превращает людей в беспечно внемлющие марионетки; разочарования в Чонгуке за слабоволие и детскую наивную простоту; разочарование в себе, ведь не успел предотвратить несчастье и позволил потрошителю душ отыскать новую жертву. — А что слушать? Вы Юнги за что-то люто ненавидите и пытаетесь меня настроить против него. Что он вам сделал? В годы юности увёл даму сердца? За что вы так злитесь на него? Вы ведь были с детства не разлей вода. — Чонгук! Да позволь же достучаться до тебя! Не воспринимай в штыки каждое моё слово! Юнги не тот кем кажется, не тот, за кого себя выдаёт! Он убийца, Чонгук! Он убил своего брата! Доселе питаемый экспрессией гнева мальчишка резко затихает и каменеет. Большие глаза распахиваются в недоумении. — Вы врёте… Намджун расслабляет повязанную на манер галстука ленту на горле и прокашливается. Невозможность быть услышанным вынудила ударить припасённым козырем, распять горькой правдой, и теперь мужчина с львиной долей сочувствия наблюдает, как на глазах рушится сказочный мирок наивного доверчивого ребёнка. — Если сомневаешься в моей искренности, спроси у Юнги сам. Про младшего брата и про Флору Картер, любившую его девушку, которую твой драгоценный хён довёл до самоубийства. Спроси, Чонгук. Мне интересно, что он скажет. Каждое слово будто физически ударяет, вынуждая сгибаться от боли. Мальчишка в неверии мотает головой и пальцами обхватывает горло в попытке избавиться от удушающих ледяных рук. Испуганные карие глаза блестят хрусталём скопившихся слёз. — Это всё неправда… — бормочет хрипло от нехватки воздуха. — Неправда. Неправда. Неправда. Сковавший изнывающее сердце холод режет его острыми как иглы льдинками, скользнувшая из уголков глаз солёная влага же напротив — обжигает бледные бескровные щёки подобно жидкому огню. Поверить нельзя, поверить — невозможно. Одна мысль уже крошит кости и выворачивает наизнанку душу. — Чонгук, ты… — Замолчите! — кричит парнишка, наконец поборов удушающую хватку. — Зачем вы сказали это?! Зачем?! — Чонгук содрогается от рыданий и смотрит раненым зверьком, умоляя отказаться от уже брошенных страшных слов. При виде раздавленного обломками ложных представлений племянника сердце Намджуна невольно сжимается. — Я не мог поступить иначе. Я спасаю тебя, хоть ты этого и не понимаешь. Иногда нужно сделать больно, чтобы в дальнейшем не обречь человека на погибель от мучений куда более тяжких. Ничего не отвечая, Чон продолжает биться в истерике, захлёбываясь слезами. Красивое юное лицо искривлено страданиями, и Намджун многое бы отдал, чтобы на этих чувственных некогда алых губах вновь засияла улыбка. Маленький ангелок должен вернуться к нему, Ким не сможет существовать без заветного исцеления. — Чонгуки, милый мой… — Мужчина делает пару шагов навстречу и раскрывает руки для объятий. — Не подходите ко мне! — кричит, отдаляясь. — Если вы думали, что заставите меня ненавидеть хёна, то вы ошиблись. Отныне я ненавижу вас! — Эта порочная любовь затмила тебе глаза и помутила рассудок, — не скрывая тяготимой досады, Ким тяжело вздыхает. — Давай поговорим. — Вопреки просьбе юнца Намджун вновь наступает с целью заключить в объятия. — Я же сказал не приближаться! — Чонгук отшатывается от дядюшки как от привидения. — Не хочу вас видеть! — Мальчик закрывает заплаканное лицо ладонями и убегает из гостиной. Через пару минут появляется взволнованная миссис Пак, и мужчина просит накапать ему успокоительного.Юньнань, Китай 1619 год
Наваленные скопом тряпки на земляном полу не помогают спастись от холода. Несмотря на нестерпимую жару середины августа заброшенный дощатый амбар ночами превращается в морозильную камеру, служащую обителью для пары десятков живых мертвецов, забальзамированных в ледяных недрах. Лунный свет пробивается в щели меж досок, в квадратные пустые глазницы окон под остроугольной крышей, фильтруя густую полуночную чернь обветшалого заплесневелого пристанища. Тишина сонного отречения окутывает в нежные объятия мнимого уединения и позволяет внимать упоительному голосу природы. Заложив руки под голову, Юнги слушает стрекотание сверчков и изучает в обрамлении деревянной рамки плавающее на звёздном небе бледное блюдце луны. Дверь в амбар со скрипом распахивается, и вскоре рядом с Мином на вещевую кровать падает и Намджун. — Не спишь? — тихо спрашивает, укладываясь поудобнее. — Нет. — Мин даже не оборачивается к другу, продолжая рассматривать жёлтый диск в окне напротив. — Ты поздно. Нам подниматься через четыре часа. — Знаю. Просто… — мужчина тяжело вздыхает, почёсывая грудь через лёгкую ткань сорочки. — С каждым разом всё труднее покидать Янхи. — Напрасно это всё. Ты ей сердце разобьёшь и себе больно сделаешь. Мы кочуем, перебираемся из провинции в провинцию каждые два-три месяца. Что скажет Чшизунь, когда выяснится, куда и для чего ты сбегаешь каждую ночь? Не боишься последствий? — Когда я смотрю в её глаза, то вообще ничего не боюсь. — Намджун, ты серьёзно не понимаешь, что тебе так или иначе придётся её бросить? Забудь, что мы работаем на Мин Чшизуня и за спиной у нас почти ни гроша, есть куда более существенная причина оборвать эту связь пока не поздно — ты не стареешь, друг. Что скажет милая Янхи через десять-двадцать лет? Как ты объяснишь свои вечные тридцать? Ким сдавленно стонет, закрывая лицо руками. — Знаю, Юнги, знаю. Но я её люблю. Никого так не любил. Я бы хотел жениться на ней, завести ребятишек. Это та самая девушка, с кем я вижу своё будущее, где после тяжелого трудового дня меня встречает разливающееся на дне янтарных глаз тепло. Испачканные рисовой мукой руки гладят по лицу, солоноватые от капелек пота губы целуют в лоб. В доме стоит аромат свежеиспечённого хлеба, а во дворе играют наши дети. Брюнет усмехается. — Неплохое будущее для корейского беженца, ставшего наёмником, который страдает отсутствием души и бессмертием впридачу. — Я не хотел такой жизни, — горько выдыхает Намджун, поворачиваясь на бок. — Думаешь, я хотел? После войны в моменты отчаяния преподнесённая на блюдечке вечная молодость казалась спасением, панацеей от печалей и напастей. На тщеславии и желании добиться признания легко было сыграть, обида и жажда справедливости вылились слабостями, куда умело надавили. А что по итогу? Спустя шестнадцать лет я всё ещё никто, но не постаревший ни на минуту никто. Бывший военный офицер, руководитель более десяти походов, который за кусок хлеба перерезает людям глотки в чужой стране. — Неужели ты думал, будто в Китае жизнь в корне изменится? Наша привилегия даёт отличную позицию наблюдающего, но как игроки мы бесполезны. — Не скажи, — Мин хмыкает и складывает руки на груди. — В неограниченном времени всё же есть некое превосходство. За два года мы уже что-то скопили. Представь, сколько заработаем спустя лет десять. Мы можем откладывать хоть целое столетие, а на деле и секунды не потеряем, пока купаемся в дерьме. Я думаю, совсем скоро мы уйдём из шайки Мина и создадим свою. Намджун подозрительно долго молчит, кусая губы, а после обеспокоенно спрашивает чуть тише привычного: — Ты правда хочешь и в будущем заниматься грабежами и убийствами? Я понимаю, что примкнуть к Чшизуню было необходимо два года назад, но разве обязательно и в дальнейшем зарабатывать разбоями? Я почти лишился сна: лица мужчин и женщин, павших от моей руки, каждую ночь являются в кошмарах. Даже умывшись, я всё равно ощущаю себя по горло вымазанным в чужой крови. Я не хочу быть убийцей, Юнги. — А разве на войне мы не убивали? — сухо отвечает брюнет. — Тогда мы защищали государство и сражались с благой целью. — Хочешь сказать, иной взгляд на вещи под мишурой благородства и возвышенного умысла меняет суть происходящего? Отнятая жизнь и есть отнятая жизнь. Советую тебе не уподобляться моралистам и воспринимать наши действия сугубо как задание, за которое платят. — А как ты воспринял убийство брата? Юнги продолжает нечитаемым взглядом утыкаться в пейзаж за окном, но друг видит, что широкая грудь больше не вздымается от равномерного дыхания. — Как устранение препятствия. — Неправда, Юнги. Тебе было больно. — Я никогда не питал к Чонги тёплых чувств. Он стал помехой — я её устранил. — Выходит, ты и меня устранишь, если я волей судьбы тебе помешаю? — Брось, — фыркает мужчина, поворачиваясь к Киму спиной. — Этого не случится. — Это не значит «нет». — Давай спать. Не забивай голову ерундой. Намджун кладёт под щёку сложенные ладони и закусывает губу, рассматривая купающийся в свете луны смазанный силует друга. Заснуть до рассвета так и не удаётся.***
Молодое тело лишено привлекательных округлостей и кажется до болезненного истощённым, но на обтянутые кожей кости Юнги внимания не обращает, упиваясь миловидными чертами в обрамлении тёмных кудрявых волос. В полумраке комнатушки незнакомка чем-то походит на Чонгука, правда, глаза другие, да и родинки под губой не хватает, но в целом Мину достаточно сходства, чтобы выйти из себя и вбиваться в извивающуюся под ним девушку с остервенелой жестокостью. Юнги сходит с ума или судьба волей случая искусно играется, подбрасывая воспалённому сознанию обрывки наскучившей реальности, от которой пытаешься скрыться хотя бы на время? Мужчина стискивает зубы до скрипа и сильнее вжимает худые запястья в грязные желтоватые простыни. Каждый грубый толчок сопровождается далеко не стоном удовольствия, но сдавленные звуки страданий заглушают шлепки тел друг о друга. Мина это раздражает, как и то, что густые тени смазывают всю прелесть гримасы муки на симпатичном миловидном личике. На дне карих глаз блики огоньков свечей пляшут под хрупким стеклом смиренной покорности, но Юнги этого недостаточно. Удовлетворить изнывающую пустоту в груди сможет лишь заместивший трепещущее пламя страх. Не переставая толкаться в уже надорванное влагалище, брюнет освобождает тонкие запястья и опускает руки на костлявые плечи. Ладони без капельки нежности скользят по натёртой маслами коже, обводят острые ключицы, сжимают маленькую грудь. Девушка удивлённо охает, распахивая пересохшие губы, явно не ожидавшая проявлений хоть какой-то ласки, но её глаза заметно округляются, когда тонкие жилистые пальцы тугим кольцом сходятся на горле. Карие глаза полнятся тревогой, но Мину этой жалкой эмоции недостаточно. Грязная прислужница порока не слишком удивляется извращениям платящих господ, повидавшая на своём рабочем поприще всякого. Но Юнги не рядовой неудачник, ищущий от безысходности на любовном фронте податливую куклу, Юнги — Бог, который в праве забрать единственное ценное, что у неё осталось. Руки сильнее давят на тонкую шею, превращая скулящие стоны боли в хриплые всхлипы. Волнение в глазах напротив полнится. Мужчина приостанавливает фрикции и склоняет голову набок, с интересом изучая метаморфозы попавшейся в сети паука мушки. Прерванный половой акт ещё сильнее озадачивает распластанную на простынях блудницу, заставляя уйму немых вопросов вязнуть в затапливаемом осознанием взгляде. Юнги с большим напором сжимает горло и широко улыбается, когда паника захлёстывает незнакомку, наконец начавшую активно брыкаться под весом противника. Девушка смотрит на мучителя испуганно, умоляюще, худые пальцы впиваются в предплечья, но силы слишком неравные. Под тёмной бликующей жёлтыми стёклышками радужкой растекается непередаваемый ужас, что питает чёрную дыру Мина, на месте которой некогда цвела душа. В искажённых дичайшим страхом чертах брюнет больше не замечает Чонгука — агония испепелила всю схожесть, обращая задыхающуюся девушку заурядным куском мяса, годящимся лишь для корма внутренним демонам. Мутная поволока медленно смазывает сияние огоньков, размывая палитру переполняющих эмоций. Тело перестаёт метаться, руки отпускают мужские предплечья и падают на простыни. В последние мгновения осознанное смирение затмевает отчаянную борьбу. Юнги не ослабляет нажим, но склоняется чуть ниже, заглядывая во всё ещё выпученные карие глаза, постепенно меркнущие под беспросветной дымкой забвения. Угасающая жизнь оставляет ледяной шлейф, расстилающийся зеркальным хрусталём, в котором Мин видит своё отражение. Облизавшись, мужчина отдирает руки от тонкой шеи, не оставляя без внимания особое изящество багровых кровоподтёков на светлой коже. Пальцы проходятся по застывшему в муке лицу, очерчивая сухие распахнутые губы. Нежно убрав с лица пару прилипших в метаниях кудрей, Мин возобновляет толчки, погружаясь уже в бездыханное тело. Собственный силует, разбавленный бликами свечей, трепыхается в остекленелых глазах подобно танцам чёрного пламени, и, наблюдая за единственными отголосками жизни в начинающем коченеть трупе, мужчина быстро достигает разрядки. В дверь стучат, когда Юнги только успевает застегнуть брюки. Чёрная густая бровь удивлённо выгибается. — Господин, вы оплатили лишь час, ваше время вышло. Прошу покинуть комнату. Мин закрывает глаза и сдавленно стонет, но мужчине в коридоре ничего не отвечает, продолжая неспеша приводить себя в порядок. Вытащив из кармана пиджака портсигар, он прикуривает от горящей свечи. — Господин, либо сейчас же выходите, либо внесите оплату с целью продления. Юнги присаживается на железную спинку кровати и усмехается, выдыхая густой дым. — Вы не оставляете мне выбора, господин. Я сейчас войду. Сбросив пепел на грязный винный ковёр, Мин обхватывает губами кончик папиросы и вдыхает тлеющий табак, убирая слегка влажные чёрные пряди со лба. — Я вхожу. Дверь распахивается, демонстрируя невысокого пухленького лысеющего старикашку. Приталенный сюртук ему очевидно маловат. Широко раскрытыми глазками-пуговками владелец борделя осматривает комнату, боясь лишний раз задержаться на Мине. — Что здесь происходит? — А что здесь происходит? — парирует тем же вопросом Юнги, невинно пожимая плечами. Недовольному пухляшу хватает пары секунд, чтобы заприметить за спиной господина недвижное обнажённое тело своей подопечной. Округлив и без того выпученные глаза, мужчина мелкими шажками подбирается к кровати, обхватывает худое запястье и проверяет пульс, а после резко отшатывается от смертного ложа, прикладывая руку к груди. — Бог мой! Что вы сделали? — Если склониться пониже, заприметите синяки на шее, а, стало быть, я её задушил, — беспечно рассуждает Мин, докуривая папиросу. — Я сейчас же звоню в полицию! — Посмотрим, как у вас это получится, — звучит насмешливо. Юнги бросает окурок на ковёр и втаптывая его мыском туфли. — Вы мне угрожаете? — рявкает незнакомец, вставая напротив. Желваки ходят на пухлом лице. — А если и так? — Брюнет склоняет голову на бок и с любопытством смотрит на собеседника, намереваясь впитать малейшие изменения его реакции. Азарт в чёрных горящих глазах не на шутку встревоживает мужчину, он делает шаг назад и достаёт из кармана брюк кухонный нож, угрожающе выставляя перед собой. — Очень интересно, — усмехается Мин и поднимается со спинки кровати. — Так и быть, давайте поиграем. Хозяин заведения, несмотря на наличие холодного оружия в руке, боязливо пятится, когда незнакомый господин пытается сократить расстояние. Оказавшись в тупике возникшей за спиной стены, он тяжело сглатывает, кончиком языка слизывая выступивший пот над губой. — Не подходите, я закричу! — Рука с ножом угрожающе выставлена перед собой. Глазки-пуговки испуганно бегают по бледному ухмыляющемуся лицу напротив. Юнги делает резкий шаг и выхватывает опасный предмет из дрожащих пальцев. Пухлый старикашка тяжело сглатывает и начинает утопать в граде липкого холодного пота, струящегося по лицу. — Хотите фокус? — без тени былой усмешки спрашивает Мин с ледяным безучастным блеском в глазах, пугая вжавшегося в стену незнакомца резкой эмоциональной переменой ещё больше. — Даже если не хотите, я всё равно покажу. Брюнет проводит подушечкой пальца по острому лезвию, оставляя лёгкую царапину, а после подставляет нож к горлу и делает глубокий горизонтальный надрез. Окрашенную алым сталь Юнги откидывает в сторону. Старик с ужасом смотрит на пульсирующую густыми красными струями распоротую плоть. Кровавые ленты переплетаются меж собой, заливая гладкое полотно молочной кожи блестящей под пламенем свечей золотыми нитями краской. Но, вопреки биологическим законами, господин напротив чувств не теряется и не падает от слабости, зато перерезанное горло заметно меньше кровоточит с каждой минутой. Перепуганного мужчину бьёт крупная дрожь, а из груди вырывается немой крик, когда Юнги измазывает его рот перепачканными красными пальцами. Чёрные глаза всё ещё полны льда, когда губы растягивает надменная улыбка. — А вам идёт светлый, выглядите моложе. — Мин склоняет голову к плечу, а после усмехается и хлопает владельца борделя по щеке снисходительно. Сорвав с его шеи шарф, утирает излишки крови, а после бросает испорченную вещь под ноги. Будто прибитый к стене мужчина и слова не говорит, задыхаясь хрипами, когда Юнги забирает остатки вещей и покидает комнату. Сердце галопом скачет в груди, отдаваясь пульсацией в каждой клеточке. Ватные ноги всё же подкашиваются, и старик падает на колени. Только через час он выйдет из злосчастной комнаты с оставленной остывать на постели девушкой, только спустя четверть суток хриплые булькающие звуки в горле станут похожи на человеческую речь, и только поутру он увидит в зеркале, что поседел.