Уотерфорд, Ирландия 1809 год
Дождь барабанит по плитке тротуара, в рельефных неровностях собираясь бесформенными лужицами, на поверхности которых особо крупные капли рисуют причудливую рябь. Холодный камень сказочным образом превращается в зеркальную гладь озера и позволяет огням фонарей купаться в фантомных глубинах. Прогнившая листва грязно-коричневого цвета одинокими парусами бороздит просторы вызванного непогодой океана под ногами. Высоко подняв ворот чёрного драпового пальто, Юнги быстрым шагом преодолевает квартал за кварталом. Ледяное дыхание середины ноября скользкой змеёй пробирается за шиворот. Острые иглы вспарывают кожу, и отравляющий парализующий яд незамедлительно распространяется по венам. Чёрные волосы влажные и прилипают к лицу, губы синие, руки же наоборот — бледны как мел и до боли стискивают лацканы пальто. Мин сворачивает в тёмный переулок, беспокойно оглядывается, ведь район отнюдь не благоприятный, и теряется в дверях старенькой обветшалой таверны, служащей пристанищем для любителей принять на грудь в холодный дождливый осенний вечер. Над головой звенит колокольчик, оповещая захмелевших посетителей о новоприбывшем госте. За барной стойкой бородатый мужчина с уродливым шрамом во всю щёку скучающе осматривает продрогшего незнакомца, но быстро теряет всякий интерес и возобновляет ленивое протирание пивных кружек. Каждая минута заветного тепла словно высасывает яд ледяной змеи, даруя непередаваемое облегчение. Юнги ненавидит холод и всё что с ним связано. Он бы ни за что не остался в Ирландии в несезон, да только вот незавершённые дела убраться прочь никак не позволяют. Собственно, по причине одного из них мужчина сейчас и здесь. Мин опускает ворот пальто и зачёсывает смоляные волосы со лба. Облитое огнями свечей помещение напитано тошнотворным амбре дешёвой выпивки, табака и пота. Неразборчивый гомон, глупый громкий смех, стоны хлипкой деревянной мебели под тучными разгорячёнными телами. Юнги ненавидит подобные места. Презирает. Сборище ничего не достигших никчёмных отщепенцев, отдающих последние гроши за высокоградусную второсортную отраву в попытке окутать хмелем и без того мало соображающую голову. Грязные безынициативные батраки, класс разнорабочей прислуги, довольствующийся реками паршивого алкоголя по выходным и вялым перепихом с уродливой свиноматкой-женой раз в месяц. Грех не быть бедным, грех — с благодарностью бедность принимать и не пытаться что-то изменить. Юнги на своих плечах испытал тяжкий груз финансового упадка, но даже в моменты отчаяния он пробирался сквозь тернии с высоко поднятой головой и чувством собственного достоинства. — Что забыли у нас? — с небывалым равнодушием интересуется мужчина за стойкой, продолжая натирать пивные кружки. — Здесь не часто увидишь хорошо разодетого господина, да ещё и иностранца. Юнги всей душой ненавидит ирландский акцент. А ещё эту привычку казаться ни во что не вовлечённым. Данный проныра с изувеченной ножом физиономией успел его осмотреть с ног до головы и оценить, а сейчас стоит с кислой высокомерной рожей и изображает саму беспристрастность. Мин подходит ближе и проглатывает липкий комок отвращения. — Мне нужен Робби Уилсон. Витал слух, что он частенько здесь бывает по вечерам. — Торгаш Роб? Задолжал вам что ли? Он может. Юнги проявляет максимум снисхождения, но повисшая впоследствии неуместная пауза его не на шутку выводит из себя. Всё ещё холодные руки в карманах пальто сжимаются в кулаки. К счастью, местный контингент, окутанный напускным хмельным весельем, хотя бы не обращает на новоприбывшего внимания. — Ну так что? — Мин вопросительно выгибает бровь. — Не вижу его тут больше недели. Про себя Юнги чертыхается и вонзается короткими ногтями в нежную кожу ладоней. Злосчастный Робби и есть тот балласт, не позволяющий покинуть Уотерфорд: грязный пьянчужка видел слишком много, и теперь его извращённые спиртовой эйфорией скитания должны завершиться на дне реки Шаннон. — Может вам налить чего, мистер? — Шрамированный кладёт пухлые руки на деревянную столешницу и склоняет голову к плечу. Мина передёргивает от одной лишь мысли распивать местную отраву в компании ужратых смердящих отбросов, но что-то грубое не успевает вырваться из его уст — раздаётся звон колокольчика, сообщая о новом посетителе. — Привет, Шонни! — доносится с порога едва разборчиво. Мужчина за стойкой вымученно стонет и закрывает глаза. — Нет, нет и ещё раз нет! Я же велел не приходить больше. Ты знаешь, сколько мне уже должен? Вошедший — это тощий дряблый старик лет семидесяти, лысый, но с длинной седой бородой. Исходящая непередаваемая вонь наталкивает на мысль, что в белёсой растительности давно завелись вши. Юнги прокашливается и поправляет влажные волосы. Ему больше нечего делать в этой затхлой тошнотворной богадельне. Зажав нос рукой, Мин поодаль обходит очередного любителя дешёвой отравы и вновь оказывается под проливным дождём. Уж лучше до костей промёрзнуть, чем напитаться смрадом разложения человеческой жизни. Разгневанная природа даже и не думает унимать изливающееся недовольство. Стена воды отрезает любого путника от взаимодействия с окружающим миром, погребая заживо под куполом холодного одиночества. Юнги идёт быстро, морщится и постоянно фыркает, не пытается обходить лужи и с особой агрессией утопает в них лакированной кожаной туфлёй, поднимая фонтан брызг, переливающимися в свете фонарей каплями заливая и без того мокрую каменную плитку. Мужчина сбавляет шаг, как только сворачивает в узкий переулок, имеющий арочный бетонный навес. Свет фонаря едва ли подсвечивает грязные кирпичные стены и стоящие вдали мусорные баки. Вонь гниющих отходов мешается с запахом плесени, землистые дождевые нотки геосмина усугубляют ароматический коктейль до непреодолимого желания немедленно опустошить желудок. Мин не пробудет тут долго — всего пара минут, дабы отдышаться в сухом месте и отогреть заледеневшие руки. — Господин… — От неожиданности Юнги вздрагивает. Севший хриплый голос. — Господин, помогите... — выдавив из себя всего три слова, некто захлёбывается кашлем. Мин опускает замок сцепленных рук ото рта и оборачивается вглубь тёмной подворотни. Прямо к нему ползёт наряженное в рваные лохмотья существо, лишь отдалённо напоминающее мужчину. — Господин, не пожалейте хотя бы одного пенни… — Очередной надрывной кашель. — Прошу, господин. На мгновение Юнги кажется, что он сошёл с ума. Брюнет делает несколько шагов навстречу и присаживается на корточки рядом с развалившимся на земле бездомным. Тусклый свет фонаря с главной улицы кое-как подсвечивает лицо бродяги. Мин чертыхается и не верит собственным глазам. Физиономия напротив печатью бедности до омерзения уродлива. Перед Юнги изображающее все пороки человеческих скитаний полотно, залитое синяками и гноящимися нарывами. Кожа болезненного серого оттенка шелушится и местами трескается. Лоб и щёки расцарапаны. Сальные длинные патлы, месяцами не видевшие гребня, лоснящимися шмотками обрамляют исхудалое лицо. Пересохшие потрескавшиеся губы тонут в чёрной неопрятной бороде, хранящей остатки некогда съеденных помоев. От завёрнутого в лохмотья существа нестерпимо несёт падалью, мочой и скисшим пивом, которое не так давно было употреблено. Любой бы назвал увиденное чудовищным, но несмотря на искаженную тошнотворным безобразием внешность Мин узнаёт грубые черты, узнаёт линию густых бровей, узнаёт зелёные глубоко посаженные маленькие глазки и кажущийся надменным прищур. Бледные губы искажает усмешка. — Даррен! Даррен Скот! Вот это встреча! Мужчина вздрагивает, глаза округляются в непонимании. Он с опасением переводит на Мина расфокусированный плывущий взгляд. Смотрит долго, изучающее. Крутящиеся шестерёнки в его мозгу заставляют Юнги рассмеяться. — Неужели не узнаёшь? Я ведь совершенно не поменялся. Но так и быть, дам подсказку. Хм-м… — Мин показательно задумывается, поднимая взор к бетонной арке. — Девятое марта тысяча восемьсот шестого года. Ты подарил мне на день рождения рубиновый перстень, а после загородом мы ели жареную свинину под односолодовый в компании очаровательных компаньонок. Неплохой выдался денёк, да и подарок запоминающийся, если знать, каким скрягой ты был и как любил свои миллионы. Хотя украшение ты всё же не покупал, а всего-навсего заставил свою коллекцию драгоценностей поредеть, ведь с размером вышла тотальная несостыковочка, тебя отнюдь не побеспокоившая. — Усмешка. — Но знаешь, перстень я всё же не выкинул, не продал. Вещица занятная. О тебе напоминает. Юнги с упоением наблюдает творящуюся метаморфозу на дне зелёных глаз. Обескураженность и тревога сменяются ярко вспыхнувшей злостью. — Ты… — мужчина стискивает жёлтые гнилые зубы и шипит едва разборчиво. Изуродованные проказой скрюченные пальцы сжимаются в подобие кулаков. — Мин Юнги! Будь ты проклят! — Даррен Скот вновь утопает в надрывном кашле. Тот самый Мин Юнги не упускает возможности расхохотаться во весь голос. — Не думал, что жизнь тебя настолько изломает. — Меня изломал ты, — хрипит, пытаясь подняться, но тут же мешком валится обратно на землю. Маленькие свиные глазки пестрят неподдельной огненной яростью. — Я просто отнял твоё состояние. Не моя вина, что ты оказался бесхребетным слабаком, который не смог подняться с колен, как только отобрали заветную кормушку. Деньги всегда являлись основополагающей, ты бы продал мать за лишнюю монету, а сейчас, больной и убогий, попрошайничаешь, вымаливая хотя бы пенни. Это справедливо. Ты был моим главным разочарованием, Даррен. Не такой исход я ожидал увидеть. Уж лучше бы ты наложил на себя руки, чем превратился в шмоток разлагающейся скверны. — Ты подставил меня, чёртов ублюдок! Юнги хмыкает, когда вспоминает, как месяцами услужливо добивался расположения, как пытался казаться верным другом и убедил посредством лжи и запугивания временно переоформить на его имя текстильную фабрику, которую незамедлительно продал, оставляя товарища без гроша в кармане. — Я тебя испытал, Даррен. И проверку ты не прошёл. Прискорбно. Я полагал, в тебе всё же прячется стержень, а, оказалось, без денег ты беспомощная нуждающаяся слизь. Когда я уезжал три года назад, ты уже заложил дом ради возможности залить горе, но что я вижу сейчас — это превосходит все самые худшие ожидания. — Я тебя ненавижу! Гори в аду! — Мужчина снова кашляет, отхаркивая на землю сгустки крови. — Когда-нибудь, мой друг. Когда-нибудь. Не думаю, что без души ворота рая раскроются передо мной. Юнги поднимается и насмешливо осматривает распластавшуюся грязную массу у своих ног. Кончики пальцев покалывает от непреодолимого клокочущего желания стереть надменный прищур поросячьих глаз. Замахнувшись, Мин проезжается подошвой туфли по искажённому недугами лицу, выбивая из груди бездомного хриплый сдавленный стон. Мужчина от силы удара переворачивается на спину. — Это небольшая благодарность за участие в моём эксперименте, Даррен. — Юнги достаёт из внутреннего кармана пальто несколько серебряных монет, задерживает кулак над окровавленным из-за сломанного носа лицом и спустя пару ликующих мгновений позволяет «награде» посыпаться вниз, беззвучно ударяясь об искорёженную плоть. — Прости, но большего ты не заслужил. Дождь усиливается, но Мина капризы погоды уже мало волнуют. Погрузив руки в карманы, он без сожалений и зазрения совести растворяется в беспросветной водяной завесе.***
Изящные длинные пальцы раздражённо постукивают по мягкому бархатному подлокотнику. Возможность лишний раз затянуться табаком, к огромному сожалению, не помогает присмирить разрастающееся раздражение. Витиеватое облако дыма выскальзывает из приоткрытых припухших губ, а преисполненная небывалой тяжестью голова чугунным шаром падает на округлую спинку кресла. Музыка в своё время возымела колоссальное значение для Юнги — это та грань искусства, что непоколебима в гениальности своих проявлений. Клавишным гармониям подвластно запечатать улыбку на лице и вырастить два белых крыла за спиной, а в другую минуту — выпотрошить душу и утопить в горьких страданиях. Ноты — марионетки, а пианист — кукловод, и от его мастерства зависит степень погружения в воссозданные звуковыми переплетениями вселенные. А Чонгук вопиюще омерзительно руководит спектаклем, что несчастному зрителю в первом ряду хочется немедленно подорваться с кресла и ретироваться. А ещё больше — вцепиться пальцами в шоколадную гриву и хорошенько приложить смазливое лицо о клавиатуру, орошая белые кости рояля свежей кровью. Юнги докуривает уже третью папиросу и берёт четвёртую. Зубы сжаты до скрипа, желваки ходят под тонкой молочной кожей щёк, но мужчина и слова не произносит, мысленно умоляя инструмент простить за сие издевательства. Впервые Мин познакомился с клавесином в Италии в середине пятидесятых семнадцатого века, когда наконец удалось выбраться в Европу, и он не помнит, чтобы что-то ещё, помимо тонкостей военного дела, так сильно будоражило его интерес. Желание повелевать звуком завладело разумом, и мужчина не остановился, пока не подчинил своим рукам каждую известную ноту. Музицирование хранило тот пепел, что остался в груди на пустыше некогда выжженной души. В минуты горечи и в минуты абсолютного безразличия Юнги искал утешений в объятиях безмолвного товарища, преданного, искреннего, бессмертного — такого же как и он. От ужаснейшей игры Чонгука голова успевает налиться свинцом. Иоганн Пахельбель наверняка места себе не находит в гробу, слыша неприемлемо бездарную интерпретацию легендарного произведения. Юнги не понимает, по какой причине так злится, ведь не впервой мальчишка допускает ошибки при разборе нотных закорючек, но почему-то именно сейчас до покалывания в пальцах хочется глупого юнца прямо на стонущем рояле выпотрошить, напитывая страдающий инструмент искупляющей жертвенной кровью. — Чонгук! — позабыв о мягкости и сдержанности, резко произносит Мин. — Ты ведь не занимался, верно? Даже такта самостоятельно не разобрал? — И сейчас мучаешь мои уши своими жалкими неумелыми потугами. Кусая губы, с горем пополам Чон доигрывает до репризы и опускает руки на колени, принимаясь увлечённее положенного их рассматривать. — Вы правы, хён. Я не занимался. — Тонкие пальцы сминают кружевные манжеты рубашки. Мальчик определённо чем-то обеспокоен. — И что же тебе помешало? — Всё ещё зацикленный на непростительном дилетантном исполнении, Юнги звучит жёстко и бескомпромиссно. От холода в любимом голосе юноша вздрагивает. — Я расстроил вас? — спрашивает несмело, боясь поднять испуганный взгляд. Мин понимает, что переборщил и отошёл от сценария. Он закрывает глаза и считает до трёх. Откашлявшись, вновь смотрит на поникшую сгорбленную фигурку за инструментом. — Нет, маленький. Ни в коем случае. — Мотает головой и поднимается с кресла. — До выступления ещё много времени, мы наверстаем. Куда важнее то, почему ты не подготовился. — Юнги подходит к юноше и обнимает со спины, целуя в макушку. — Что-то произошло? Парнишка до крови впивается в губу зубами. Он не хочет рассказывать любимому об этом, но неумение контролировать эмоции сыграло злую шутку и выдало с потрохами. — Пока меня не было, к тётушке заходил дядя Намджун. — Юнги чувствует, как плечи под его ладонями подрагивают. — Он всё никак не может успокоиться и оставить нас с вами. — Расскажи мне всё, радость моя. — Очередной поцелуй в кудрявую голову. Мин покрепче сжимает в объятиях дрожащего паренька и укладывает подбородок ему на макушку. — Мистер Ким выдвинул ультиматум: либо я прекращаю общение с вами, либо он отрекается от нашего финансового покровительства. Брови Юнги округляются в удивлении. Неожиданный ход. А ещё и невероятно подлый. Намджун не перестаёт удивлять изворотливостью червячка, засевшего на дне глубокой дыры в груди. Образ святого праведника безжалостно рушит собственными руками, какие бы благородные в своём понимании мотивы ни вынашивались. Неужели Ким допускал, что после подобного мальчишка ему в ноги кинется с мольбами о раскаянии? Глупо. Очень глупо. — Здесь я не в праве давать советы и наставлять на путь истинный. Для каждого истина своя, так что решение за тобой, ангел мой. — Я на распутье, хён. Если бы вопрос касался сугубо меня, то доли секунды не потребовалось бы для дачи ответа. Мне нужны только вы… — Но..? — Тётушка Мэй. Своим решением я вершу и её судьбу. Она не заслуживает на старости лет тонуть в бедности, побираясь за кусок хлеба. У нас в Лондоне нет даже сбережений, благодаря которым имелась теоретическая возможность хотя бы перебраться обратно в Корею. Миссис Пак чудесная женщина, я люблю её всей душой и желаю ей только добра. — Чонгук, — твёрдо и решительно произносит мужчина, обходя юнца и усаживаясь рядом на край банкетки. — Послушай пожалуйста. — Мин за подбородок поднимает угрюмую расстроенную мордашку. Мальчик похож на побитого и выброшенного под дождь котёнка со своими огромными влажными от слёз глазами, хранящими океаны всепоглощающей горечи. — Я люблю тебя, а, стало быть, люблю и госпожу Пак. Неужели думаешь, что смогу бросить вас? Если ты готов отдать всё ради возможности быть со мной, то и для меня не в тягость приютить вместе с маленьким ангелом и его милую тётушку. На самом деле совместное проживание с Чонгуком и лишний балласт в лице старухи в планы Юнги не входит. Этому он не позволит случиться. — Это правда, хён? — Глаза мальчика загораются как два костра в тёмной ночи, но в противовес восторженной радости он продолжает упаднически: — Я не хочу давить на вас. Наши чувства не должны стать для вас бременем, а для меня — неисполнимым долгом. Именно поэтому я не счёл нужным сразу рассказать вам. — Ты думаешь, что любовь супротив воли толкает меня на поступки, о которых я неминуемо пожалею? Ты думаешь, приютив вас, я потону в страданиях? Да если каждая минута, проведённая с любимым, это мучения, то разве чувства настоящие? Ты не заставляешь меня помогать вам, ангел мой. Это исключительно моё решение. Помнишь, я уже говорил об этом? Что приму вас с тётушкой, если настигнет беда? — Чонгук робко кивает. Юнги утирает скатившуюся слезинку. — Не убивайся горем, милый мой. Нет причин для переживаний. Если ты выбираешь меня, то и я выберу тебя. — Я хочу, чтобы вы знали, Юнги. Мне не нужны богатства. Не нужен колледж, да и Лондон в целом. Я готов бедствовать и умирать с голоду, лишь бы видеть вас и касаться. Не хочу я вашего состояния, а только вас самого хочу. — Я знаю. Знаю. — Не обеспечивайте меня. Помогите лишь тётушке. Я сам. Придумаю что-нибудь. Без куска хлеба не помру. Только бы с вами остаться. Мин по-доброму усмехается, потирая большим пальцем бархатную щёчку. — Такой глупый, — говорит полушёпотом и подаётся вперёд, целуя вмиг обмякшего юношу. Тот без памяти хватается руками за крепкие широкие плечи в поисках опоры. Как только Юнги перестаёт терзать трепещущие губы, то тянется за очередной папиросой, но его руки касается мальчишечья. — Можно и мне? — едва слышно бормочет Чонгук, пряча взгляд от смущения. — Как обычно — после вас. Удивлённый мужчина прикусывает щёку изнутри и склоняет голову к плечу, проходясь пальцами по кудрявым волосам. — Предлагаешь скурить напополам? — Если вы не против. Уголки губ Мина приподнимаются в самодовольной улыбке. Конечно, он не против, ведь падшие ангелы с обожжёнными до черна крыльями куда забавнее своих непорочных собратьев.***
Амфитеатр неспешно пустеет с момента финального занавеса, сохраняя в мягких бархатных креслах лишь отъявленных любителей нетерпящего отлагательств обсуждения. Основная же масса лениво перетекает в вестибюль, на ходу переплетаясь собранными по окончании спектакля мнениями. В большинстве своём народ критикует, и Юнги негативная окраска взглядов отнюдь не удивляет — если ты чем-то недоволен, значит не входишь в ряды беспристрастных обывателей, чьи вкусы так легко удовлетворить. Отрицательный шлейф мысли всего-навсего дань моды в стремлении выделиться и проявить тонкую душевную организацию. Но слушать наигранные эмоциональные всплески невероятно увлекательно. И сюжет нелогичный, и актёры подобраны отвратительно, и декорации карикатурные, но когда просят дополнить нелестный отзыв конкретной проблематикой, то дорогой критик теряется и как заведённый повторяет без конца наилюбимейшее слово «плохо» в ответ на любые просьбы пояснений и возражения. — Как вам Фауст, милый? — интересуется графиня Ноттингем, идущая с Юнги под руку. Приходится буквально семенить, дабы не споткнуться о плетущуюся впереди супружескую пару. — Не понимаю всеобщего негодования. Я насладился пьесой. Судьба Гретхен поистине трагична и заслуживает внимания. Актриса хоть и юна, но не обделена талантом. — Неужели среди молодёжи ещё есть те, кто способен на похвалу? — Молодёжи? Вы мне льстите, леди Кэтрин, — усмехается Мин, заворачивая с графиней за угол в сторону гардеробной. — Бросьте! — отмахивается миссис Ноттингем и кокетливо шлёпает Мина перчаткой по предплечью. — Дамам несвойственны подобные вопросы, но вы, полагаю, простите мне сию дерзость. — Графиня замедляет шаг и переходит на заговорческий шёпот. — Сколько вам? Не говорите, что больше тридцати! Во век не поверю! — Ох, дорогая моя леди Кэтрин! Иногда кажется, что я заклеймённый печатью порока измождённый уродливый старик, застрявший в теле отражения давно минувшей юности. — И на сколько же лет вы себя ощущаете? — Если бы я считал свои дни рождения, — усмехается мужчина. — Но точно знаю, что в этой декаде мне должно исполниться триста. Графиня заливается смехом, прикрывая рот облачённой в шёлковую перчатку ладонью. — Шутник! Какой же вы шутник! Обожаю вас! Юнги почему-то от правды не смешно ни капли. К огромному удивлению, в толпе мужчина ненароком выцепляет знакомый профиль. Понаблюдав с минуту, он убеждается, что в тридцати футах никто иной как старина Ким беседует с парочкой дам преклонного возраста. — Позволите покинуть вас ненадолго? — Не беспокойтесь, милый. Я пока заберу свою накидку. А дальше в парк, как вы мне и обещали. — Разумеется, — заверяет Юнги и целует руку улыбающейся графини. Окружающие Намджуна барышни не смущаются в открытую флиртовать, обмахиваясь веерами и хихикая. Глубокое декольте, обилие безвкусных тяжелых украшений, яркий макияж-грим — и всё в попытке привлечь внимание незамужнего кавалера. Невинные мордашки на заштукатуренных многовековых полотнах смотрятся комично и слегка отталкивающе застревающими белилами в складках морщин. Ким слушает оппоненток с лёгкой снисходительной улыбкой, и только Юнги по дёргающемуся веку правого глаза понимает, какую усталость мужчина испытывает от бессмысленного трёпа недалёких собеседниц. — Милые дамы не будут против, если я украду их спутника на пару минут? Намджун резко оборачивается в сторону незаметно подкравшегося друга и мгновенно каменеет, никак не ожидавший подобной встречи. А вот его окружение воспринимает случайное знакомство на ура. Растянув щедро намалёванные красным губы в приторных скользких улыбках, женщины одобрительно кивают и проходятся по незнакомцу азиатской внешности голодными взглядами. На мгновение Юнги задумывается над возможной цепочкой испытаний, которая бы смогла сбить спесь старых дев в их слепой гонке за свободным сердцем. — Не думал, что увижу тебя здесь, — холодно говорит Ким, стоит мужчинам отдалиться. — Ты же всё время проводишь с Чонгуком, поэтому странно, что ты и сейчас не с ним, — добавляет саркастично, нервно дёрнув уголком губ. — Об этом я и хотел поговорить. — Мин сверкает вязкой чернотой в глубине лисьих глаз. — Ты переходишь границы, мой друг. Неужели думал, будто мальчик откажется от любимого хёна перед угрозой остаться без денег? Глупо и опрометчиво. — Да, миссис Пак уже передала мне решение Чонгука. Стоило предвидеть, что ребёнок слишком увяз в болоте сладкой лжи, дабы проявить благоразумие. Но знай, я не сдамся и вырву парнишку из твоих лап чего бы мне это ни стоило. — Для чего, Намджун? — Брюнет склоняет голову к плечу. — Не припомню, чтобы раньше ты так рьяно отбирал мои игрушки. — Ты даже не пытаешься соврать, что Чонгук для тебя что-то значит. — Горькая усмешка. — Ты губишь невинного ребёнка. Мы оба это знаем. Юнги закусывает губу и смотрит так пронзительно, словно в мозгу копается и читает каждую мысль. Намджуну под этим пристальным изучающим взглядом впервые за долгое время некомфортно находиться. Что-то в старом друге поменялось. По отношению к нему поменялось. Сейчас Киму не кажется, будто между ним и грязью на туфлях Юнги видит существенные различия. — Я даю тебе последний шанс уйти с дороги, Намджун. Я закончу начатое во что бы то ни стало. Но если ты предпримешь ещё хоть одну попытку вставить мне палки в колёса, то пожалеешь. — Это угроза? — Да, угроза.