Паноптикум

Расположившись в гостиной, Юнги затягивается уже третьей папиросой, погружённый в меланхоличные гармонии не на шутку разбушевавшейся природы. Искорки тлеющего табака на пару со вспышками молний озаряют бледное скуластое лицо с залёгшими кругами под чёрными блестящими глазами. Худые пальцы вторят барабанной дроби обрушившегося на город белой завесой ливня, отстукивая незатейливую импровизацию на диванном подлокотнике. Деревья гнутся под натиском ярости неукротимой стихии, тонкими крючковатыми ветками царапают стёкла, будто пытаются к теплу пробиться и коснуться недосягаемого, заветного, оставляя смазанные разводы тёмной крови под фантомными изувеченными пальцами, негласно молят о помощи под аккомпанемент приглушённого плача завывающего ветра. Но монстр по ту сторону лишь растягивает бледные губы в истеричной усмешке, озарённый пламенем молнии, находя в кровавых слезах и стонах отчаяния усладу для обугленной пустоши, некогда бывшей душой. Закрывающие большое трёхстворчатое окно портьеры распахнуты, и тусклые отблески потопленной в серую мглу улицы являются единственным источником света в огромной сумрачной комнате. Томас не единожды показывается в гостиной и участливо предлагает зажечь газовые рожки или принести свечи, но ответом на проявление заботы предстаёт неоправданная грубость, в конце концов вынуждающая слугу принять верное решение не показываться без лишней нужны до конца дня на глаза недовольному домовладельцу. Неделя у Юнги не задалась, а всякие неудачи мужчина без зазрения совести топит в алкоголе и необузданной похотливой жестокости. Но сейчас, воротившись из притона, Мин не чувствует себя лучше. Кровь на пальцах застыла и превратилась в грубую корку, вкус железа всё ещё тлеет на кончике языка сладким послевкусием, разбавляемым горечью виски. Слёзы, мольбы о пощаде, страх в ошалелых глазах, медленно перетекающий в осознание и принятие неизбежного финала. Ещё один случайный мученик, в минуту отчаяния взывающий к палачу как Господу Богу в надежде обрести спасение, ещё один глоток чужих бьющих ключом эмоций, не насыщаемый, а лишь дразнящий и раззадоривающий голод, ещё одна безликая победа, плюнутая в лицо отведённой бесконечности, ещё одна смерть на худых бледных руках, печатью ледяной вечности застывшая в остекленелом взгляде. Всё как всегда — сценарий славных пьес не терпит правок. Но, кажется, волшебная пилюля, зарекомендовавшая себя на протяжении веков панацеей от любых невзгод, перестала работать, оставляя измученный временными пытками разум тонуть в вязком болоте едких отравляющих мыслей. Многое беспокоит Юнги, и многому он в силах найти объяснение в стремлении снять с плеч груз ответственности и прояснить поплывшее сознание, но растолковать пропажу Чонгука мужчина не может: больше недели мальчик не появляется на пороге дома любимого хёна, помимо запретных романтических встреч позабросив и занятия музыкой. Предчувствие очередной неприятности не покидает заполненную тёмными думами голову. Не позабыл Мин, как в прошлый раз юный Чон исчез так надолго после многозначащих откровений старого доброго праведника. И если Намджун не угомонил свою прыть и очередным сумасбродством Чонгука свернул с намеченного пути, Юнги не станет долго церемониться. Жалкими попытками потешить изголодавшееся тщеславие Ким собственноручно пишет историю собственной погибели. Розовым заревом вспыхнувшая молния заливает поглощённую сумраком гостиную. От пятой папиросы подряд нестерпимо дерёт глотку, но Мин продолжает самозабвенно вдыхать тлеющий табак в попытке уйти от докучающих размышлений. Мужчина ненавидит, когда что-то идёт вразрез с его планами. — К вам с визитом мистер Чон, сэр. Уголки губ истерично дёргаются в усмешке. Надо же! — В такую непогоду? Что же привело его? — Не знаю, сэр, но вид у юного господина весьма потрёпанный. Густые брови удивлённо выгибаются. — Проси войти, Томас. Я буду ждать в гостиной. Юнги не станет скрывать своей озадаченности, а ещё больше скрывать он не хочет своего раздражения — сюсюкаться с несмышлёным ребёнком больше нет ни сил ни желания. Чонгук как маленькая болячка, укус комара, красный и зудящий, сосредотачивающий супротив воли на своём ничтожном существовании чрезмерное внимание, и когда того становится слишком много, когда мысли отравлены параноидальной манией избавить себя от нестерпимых зуда и жжения, то пальцы касаются болючего места и раздирают источник терзаний до крови, и только тогда сознание накрывает сладостная волна облегчения. Пора и с Чонгуком испытать запретное облегчение, слегка надавив на вспухший укус острым ногтем. Мин допивает остатки виски и тушит в пустом стакане последнюю папиросу. Незваный гость недвижной тенью застывает в пороге. Стоит очередной вспышке молнии озарить комнату, как Юнги видит вымокшего до нитки мальчишку. Вымокшего, грязного, растерянного и напуганного. — Хён, — робко бормочет, когда замечает, что любимый обернулся в его сторону. Мальчик сглатывает и сжимает в ладонях влажные манжеты рубашки. — Хён… — Молит всем богам, чтобы нашлись нужные слова, но как на зло лишь слёзы застревают в горле. — Вы меня слышите, хён? — Ты ничего не говоришь, чтобы тебя слушать, — сухо бросает, пожимая плечами. Вид дрожащего разбитого юноши ледяное сердце ни капельки не трогает, даже банального любопытства выяснить причину чужой подавленности не появляется. Чонгук несмело подходит к дивану, выплывая из окутывающих в непроглядный кокон густых теней. Замерев напротив окна, позволяет отчётливо рассмотреть не залитое дождём лицо, а умытое слезами. На улице прохладно, а мальчик в одной рубашке, пропитанной влагой и разукрашенной коричневыми земляными пятнами. Волосы мокрые и липнут к бледным щекам. Бескровные губы дрожат, а из-за синих кругов глаза выглядят ещё больше на осунувшемся лице. Но мгновение Юнги всё же одолевает недоумение, но поддаваться импульсам и сыпать вопросами, демонстрируя волнение в угоду потаённых желаний Чона, мужчина не собирается. — Я так скучал по вам, хён, — щебечет, делая несмелый шажок ближе к дивану. — И я наконец здесь, я пришёл. Преисполненные благоговением любовные речи не намекают о раскрытии очередной предосудительной истории, которая на опыте прошлой неурядицы требовала времени в уединении для оценки обновлённого восприятия. Но что же тогда произошло? Юнги хочет подлить ещё виски, но вспоминает, что в стакан брошен окурок. И сие недоразумение, кажется, тревожит его куда больше, нежели возникший на пороге спустя неделю псевдовозлюбленный. — Хён, пожалуйста, не смотрите на меня так. Это делает мне больно. Вы не рады видеть меня? Я обидел вас, расстроил? — Обеспокоенный Чон ступает куда увереннее и падает на колени перед мужчиной, увлажняя щёки хлынувшими слезами. — Умоляю, простите, если ненароком раздосадовал вас, сделал больно. Не по своей воле я не навещал вас больше недели. Только сегодня мне удалось выбраться. И я сразу, сразу же ринулся к вам. Стоит признать, что сейчас внутри Юнги всё же вспыхнул интерес. Изящные брови приподнимаются, а рука застывает, потянувшись к бутылке. — Что значат слова твои? Парнишка впивается в чужие колени бледными влажными пальцами и смотрит снизу вверх побитым щенком. — Дядя Намджун, хён. Он спровадил тётушку и целую неделю держал меня взаперти. Не говоря о прогулках во дворе, даже из комнаты меня не выпускал. Заносил еду пару раз в день, да пытался разговоры вести, шантажировал, обещал свободу в обмен на разрыв связи с вами. Дядюшка сошёл с ума, хён. Я боюсь его. Ничего не выдаёт в ледяном безучастном взгляде обжигающей свирепой ярости, испепеляющей мысли одну за другой, оставляя полыхать ярким пламенем лютую ненависть к посмевшему ослушаться старому другу. Юнги предупреждал, а слов своих мужчина никогда не ветер не бросает. Не один век он под личиной верной тени вторил шагам брата своего названного, никто лучше Намджуна не знает, на что способен его бездушный соратник в минуты необузданной дикой злобы. Неужели потерял рассудок? Желание показать имеющиеся клычки придало смелости? Минуло не одно столетие, и никогда Ким поперёк слова друга не шёл. Бывало, что разделял выбранный быть; бывало, что сохранял благоразумие и делал шаг в сторону, позволяя самостоятельно вершить судьбу посредством неверных решений и ошибок; бывало — позорно сбегал, оставляя близкого человека одного в минуты слабости и отчаяния. Но чтобы выступал против… Юнги до скрипа сжимает челюсти. Резко сбросив руки Чона со своих колен, мужчина подрывается с дивана. Агония закипает в груди, и костяная клетка не обещает выдержать напор бурлящего гнева, которому непременно нужно излиться. — Да разве? — произносит отстранённо, ледяными иглами раня влюблённое юношеское сердечко. — А я было начал мириться с мыслью, что ты поддался влиянию Намджуна и решил вычеркнуть меня из своей жизни, преследуя финансовое благополучие. И без того огромные глаза Чона становятся больше, мальчик давится воздухом и на коленях подползает к Юнги ближе, прикладывая ладони к ноющей груди. — Хён, родненький, да как вы могли подумать о таком! Да как же… Я ведь больше жизни вас люблю! Дядюшка всю неделю травил мой разум страшными небылицами, рисовал вас кровавым палачом, угрожал мне неминуемой погибелью в ваших руках, если не одумаюсь и не отступлюсь, но не возымело силы его сквернословие. Я здесь, перед вами, смиренный и преданный. — Не верю, Чонгук, — заключает сухо и безжизненно, мотая головой. — Не мог мой друг пойти на сию низость, лишая невинное дитя свободы. Я не знаю, что ты задумал, но ложь твоя бессовестная ранит, как и все те мысли, которые я пропустил сквозь себя за целую неделю твоего отсутствия. Мальчик всхлипывает и подползает ближе, цепляется за штанину Мина дрожащими скрюченными пальцами, захлёбываясь в рыданиях. Яркая вспышка молнии обливает розовым светом бескровное исхудалое лицо, искажённое мукой. — Юнги, послушайте, молю вас, выслушайте. — Карие глубокие озерца блестят хрусталём слёз. — Я люблю вас больше всего на свете, чтобы разменять на никчёмные бумажки и опускаться до нелепых россказней, преследуя злонамерение. Не пытаюсь я оклеветать мистера Кима в надежде сыскать вашу немилость и направить её в сторону моего обидчика. Не желаю я дядюшке зла, не думайте так подло обо мне, прошу вас. Юнги хмыкает, искривляя губы в саркастичной усмешке. — Не разменял бы на никчёмные бумажки, говоришь? — Чонгук нервно кивает, глотая слёзы. — Любишь больше всего на свете значит? — Да, хён, больше всего на свете. Я сделаю что угодно, чтобы доказать свою любовь и преданность. Я виноват, безумно виноват. Простите, что причинил вам боль, оставил вас томиться навевающей дурные мысли неизвестностью. Простите, что вам пришлось усомниться во мне. Я недостоин вашего внимания, но без него я завяну, хён. Я погибну без вас. В залитых густой вязкой чернью глазах загорается искра. Бледные жилистые руки тянутся к поясу брюк и вытаскивают пуговицу из петли, затем и молния разъезжается, потянутая за язычок. Юнги достаёт из белья вялый орган и проводит пару раз рукой по стволу. Мальчишка во все глаза смотрит непонимающее, хлопает влажными слипшимися ресницами и сглатывает громко. — Доказать, говоришь, готов? Давай посмотрим. Мин свободной от члена рукой поглаживает лишённую привычного румянца холодную щёку, убирает мокрые пряди с лица, пальцами вплетается в густую копну, а затем без предупреждения резко сжимает в кулак спутавшиеся кудряшки и тянет на себя ошеломлённого парнишку. Рука крепко фиксирует затылок, не позволяя дёрнуться или отдалиться хотя бы на дюйм, пока вторая водит медленно начинающим твердеть органом по мягкой прохладной щеке. — Давай, Гуки, покажи хёну, как ты его любишь, — приторно сладеньким голоском тянет, давя малиновой головкой на приоткрытые влажные от слёз губы. Юноша сглатывает, раскрывает рот шире и позволяет члену скользнуть в запретную жаркую узость. Тяжелые веки на мгновения опускаются, раздражённая кожа горит от солёной влаги, скользнувшей из уголков глаз. — Вот так, милый, вот так, — хвалит, медленно погружаясь глубже меж сомкнутых кольцом губ. Обделённый должным опытом, Чонгук, только получавший подобного рода ласку, робко шевелит языком, обводя контуры горячей головки. Мальчишка уверяет себя, что всё в порядке, подобные утехи подразумеваются между влюблёнными, и если хён требует доказать свои чувства таким путём, то он согласен — что угодно, лишь бы сделать Юнги счастливым и не замечать ледяное равнодушие в его прекрасных чёрных глазах; что угодно, лишь бы не обидеть самое ценное и дорогое, что есть в его жизни. Чонгук самозабвенно не придаёт значения тугой болезненной хватке на затылке, не замечает покалывания в уголках губ, игнорирует рвотные позывы, когда налитая плоть давит на корень языка. Неважно, какими чувствами он преисполнен, неважно, что он должен преодолеть в стремлении удовлетворить любимого хёна. Юнги привыкает к неспешной размеренной ласке и начинает скучать. Пальцы на затылке сильнее запутываются в завидную густоту каштановых волос и царапают нежную кожу головы короткими ноготками. Мин крепче сжимает в кулаке влажные после дождя длинные кудри и грубо толкается в мальчишечий рот, на всю длину проскальзывая в пышущую жаром узость. Неоднозначный сдавленный стон глотает обескураженный Чонгук, из уголков глаз которого сорвалась очередная пара слезинок. — Ну что же ты, маленький мой? — В интонации мужчины читается неприкрытая усмешка, которую опьянённый любовью Чон ни за что не сумеет распознать. — Так не нравится удовлетворять своего хёна? Свободной рукой Мин касается впалой бледной щеки. Нежно кончиками пальцев проводит по скуле, собирая с кожи солёную влагу. Большие ореховые глаза, влажные и блестящие, с длинными слипшимися ресницами, с преданностью щенка благоговейно смотрят внизу вверх. Беспрекословная покорность юнца пленяет, образ разбитого заплаканного Чона, стоящего на коленях с чужим членом во рту, достоин быть увековеченным. Не видя потаённого, не углубляясь в смысл деяний, любое слово и желание расценивая как благое, юный влюблённый дурачок под слепящей пеленой необузданных чувств пойдёт на все и даже больше в пылком рвении угодить драгоценному хёну. Зажатая в руке непоколебимая власть дурманит разум, осознание возможности опорочить оплот невинной чистоты будоражит, и это именно то, что требуется Юнги, дабы скинуть тяжкое бремя недельных неурядиц. Переместившись с затылка на макушку, мужчина поудобнее хватается за густые вьющиеся волосы и на первых порах медленно, но уверенно, направляет податливую голову, насаживая мальчишечий рот на свой орган. Чонгук смиренно давится рвотными позывами, глотает глухие стоны, до боли стискивает ноющие опухшие веки, позволяя слезам и дальше обжигать щёки. — Открой глаза, милый, — требует Мин, хотя и звучит мягко. Тонуть в слепой безоговорочной покорности ему сейчас необходимо. Подёрнутые влажным хрусталём оленьи глаза напоминают ночное небо с россыпью маленьких ярких звездочек. Чувственные губы успевают обрели былую краску, так зачаровывающе сжимаясь вокруг налитой плоти. Щёки все ещё бледны как мел, а волосы в сумраке гостиной черны как ночь. Вспышка молнии будто изнутри подсвечивает кожу розоватым сиянием. Чонгук красивый, настолько, что даже слёзы обращаются в бриллианты и преображают нежное юношеское лицо. Чонгуку дарована красота необычная, красота страдальческая, которая обещает сразить наповал в минуты выворачивающих душу наизнанку горьких мучений. Залюбовавшись мальчишкой, Юнги решает изменить курс грядущих ночных приключений и, не достигнув разрядки, вытаскивает липкий член из раскрасневшегося припухшего рта, наспех засовывает в бельё, а после дёргает Чона за рубашку в намерении поднять с колен. — Иди на второй этаж и жди меня в спальне. Чон облизывается и послушно кивает, на ватных ногах плетётся к лестнице, по дороге утирая рот тыльной стороной ладони. Стоит мальчику скрыться, хозяин дома опустошает с горла бутылку виски и зовёт Томаса, веля до утра неуместными визитами не беспокоить, что бы слуга ненароком ни услышал. В потёмках Чонгук долго бродит по кажущемуся бесконечным коридору в поисках заветных покоев. С горем пополам обнаружив хозяйскую спальню, долго мнётся у двери, кусает губы и всхлипывает, пытается привести дыхание в норму. Дрожащие пальцы несмело поворачивают ручку, а ноги переступают порог погружённой в густую темноту комнаты. По памяти Чон семенящими шагами добирается до двуспальной кровати и дёргает шнурок, зажигая тусклый светильник в изголовье под балдахином. Не успевает мальчик развернуться и приземлиться на мягкие простыни, как талию окольцовывают крепкие жилистые руки поступью кошки бесшумно подкравшегося Юнги. — Ты долго искал излюбленное местечко наших утех, — горячо выдыхает в шею, проводя по пульсирующей жилке кончиком носа. Тонкие пальцы яростно сминают вымокшую ткань рубашки, пока не пробираются под неё и не касаются горячей карамельной кожи. Чонгук задерживает дыхание, невольно втягивая мышцы пресса. — Я скучал, мой ангел. По твоему телу скучал. Юнги впивается зубами в нежную чувствительную плоть, вырывая из раскрасневшихся губ громкий жалобный вскрик. До побеления ногтей подушечками пальцев давя на изгиб тонкой талии, мужчина не перестаёт подсасывать чуть влажную солоноватую кожу. Отрывается, лишь когда на шее прямо под сонной артерией красуется приличных размеров багровое пятно. На вкус Чонгук это помесь дождя и пота — ничего необычного, но сейчас даже и такой коктейль послужит керосином для воспламенённого Мина. — Хён, — стонет младший, когда его грубо толкают на кровать. Не успевает парнишка развернуться на спину, как с него уже тащат мокрые брюки. — Хён, погодите… Юнги ничего не отвечает, а лишь пригвождает к месту решительным горящим взглядом блестящих обсидианов. Изящные пальцы расстёгивают жилет, после пуговки рубашки, бледная подкаченная грудь, обласканная тёплыми жёлто-рыжими фильтрами светильника, вынуждает Чона сглотнуть комок нервозности, разбавленный первыми нотками реального возбуждения. Швырнув на пол ненужные предметы туалета, Мин хватает мальчишку за лодыжки и тянет на край кровати. Проезжаясь по простыням, паренёк роняет высокий писк, ненароком прикусывая губу до боли, рубашка его провокационно задирается, открывая вид на подёрнутый чёрными завитками волос пах и плоский рельефный живот. Мужчина долго не церемонится и одним рывком избавляет белую влажную ткань от неуместных пуговиц, склоняется над распластанным Чоном и прикусывает коричневую горошинку соска. Сердце юноши стучит как ненормальное, внезапно бросает в жар, а чувство тревоги красной лампочкой мигает в голове. Никогда прежде Чонгук не видел своего хёна таким — грубым, решительным, бескомпромиссным. Нежный, ласковый и заботящийся о каждой мелочи любимый ни за что бы не позволил испытать маленькому ангелу и толику дискомфорта, а сейчас ощущения Чона далеки от неземного блаженства. Парнишку подобно мешку картошки кидают из одного уголка кровати в другой. Некогда любящие нежить тягучими сладкими прикосновениями руки до синяков впиваются в кожу, царапают короткими ногтями, давят подушечками пальцев на болевые точки. Размеренные томные поцелуи сменяются укусами. Грудные низкие сдавленные стоны теперь звучат рыком дикого хищника. Юнги походит на оголодавшего зверя, впервые за долгое время притронувшегося к заветному корму. Жадный собственник, неготовый делиться и сотой частью пойманной добычи. Но Чонгук счастлив. Ведь это благодаря ему хён такой ненасытный, именно он будоражит чувства любимого и заставляет себя неистово желать. Неважно, что близость лишена привычной нежности и сладости, — настал бы день, когда оттенки прошлых радостных мгновений неминуемо бы выцвели, требуя новых ярких красок в палитре взаимоотношений. Главное — сейчас Юнги рядом с ним, он не видит никого и ничего, кроме опьянённого любовью и на всё готового Чонгука. С адским пламенем в глазах и оскалом дикой рыси Мин возбуждает паренька ничуть не меньше, а вставший розовый член, истекающий смазкой, явное тому доказательство. — Хён… хён… Погодите… — скулит юноша, сжимая в кулак простыни, когда его наспех растягивают двумя пальцами. Грудь высоко вздымается, искусанные губы широко распахнуты, а ключица саднит от зубов только что отстранившегося любимого. — Разве тебе не нравится, мальчик мой? — елейным голоском тянет Мин, горячо выдыхая во взмокшую шею, а затем подобно пиявке присасывается к пульсирующей коже, рисуя очередную багровую метку. — Нравится… Нравится, хён… — Тогда что ещё нужно? — рыкает мужчина и пробирается рукой к затылку, чтобы вплестись в спутавшиеся кудри и резко дёрнуть, заставляя голову Чона послушно запрокинуться. Теперь у художника куда больше места для творчества. Вскоре пальцы заменяются твёрдой плотью, недостаточно подготовленный юноша от боли всхлипывает и кусает губы, до звёздочек перед глазами сжимая тяжелые пульсирующие веки. Юнги хватает тонкие запястья и заводит за голову, накладывая руки крестом друг на друга. Чонгук хнычет и выгибается, задыхаясь от нехватки кислорода. Невыносимый жар капельками пота стекает по покрытой мурашками разгорячённой коже, парнишка слизывает испарину над губой, но его кончик языка тут же прикусывают. Дискомфорт в заднем проходе быстро сходит на нет, распластанный под крепким телом, Чон уже изнемогает от удовольствия, пленённый неведомым ранее таинством любви страстной, дикой и необузданной. Юнги крепко прижимает к простыням переплетённые запястья и активно двигает бёдрами, позволяя громким неприличным шлепкам заглушать рёв бушующей природы за окном наравне с протяжными сдавленными вскриками, вырывающимися из груди разомлевшего мальца, когда крупная головка раз за разом давит на заветный комочек нервов внутри. — Всё ещё хочешь быть со мной, Чонгуки? — рычит на ухо, не сбавляя темп. — Хочу… Очень… — поскуливает, прогибаясь под чужим телом. Усмешка искажает изящную линию губ. Чонгук дышит рвано, слизывает солёный пот и ёрзает на влажных простынях, подаваясь навстречу, до боли сжимает припухшие веки и расставляет ноги шире. Он не сразу замечает мазнувший по плечу холод, заставивший кожу покрыться мурашками. Юноша с трудом разлепляет влажные от пота ресницы и видит перед глазами слепящее наполированной сталью острое лезвие охотничьего ножа. Подёрнутый дымкой возбуждения посоловевший блестящий взгляд расфокусировано скользит по оружию. — Хён, что это? Юнги склоняет голову на бок и внимательно вчитывается в неразборчивые смазанные эмоции, маленькими сияющими звёздочками плавающие на тёмной радужке. Страх в пучине испытываемых чувств не наблюдается. Несмышлёный ребёнок чересчур доверяет любимому хёну, по причине детской слепой наивности неспособный даже предположить вероятность возникновения опасности рядом рядом с любимым человеком. — Ты ведь хочешь принадлежать мне? Хочешь? — Мин толкается, заставляя парнишку хныкнуть, а затем кончиком ножа едва касается чужой ключицы, рисуя невидимые завитки. Чонгук сглатывает и подмахивает бёдрами — внезапное отсутствие желанного проникновения до ломки в теле невыносимо. — Хочу. Больше всего на свете хочу. Юнги улыбается, да так соблазнительно, что у мальчишки бабочки кружат в животе. В жёлтых фильтрах светильника молочная кожа будто сияет изнутри, глаза масляные и блестящие, губы красные, припухшие, влажные. Так и хочется поцеловать. Но все мысли о заветном поцелуе прерывает острая боль в ладони. Округлив большие глаза, мальчишка вскрикивает и дёргается, но тяжесть чужого тела мешает двинуться с места. Юнги глубоко засадил лезвие и ведёт кровавую линию до запястья, с интересом лабораторного исследователя наблюдая за открывающейся раной. — Терпи, мой мальчик. Так нужно, — пытается заверить, не одобряющий чужих метаний. Кровь тоненькими струйками стекает с ладони и окрашивает в алый белые простыни. Испачканный нож завораживающе переливается в свете зажжённых огоньков. Юнги загипнотизировано вертит с прожилками жидкого золота красную сталь, а затем подносит к лицу и кончиком языка мажет по влажному кровавому лезвию, роняя низкий грудной стон удовольствия. У Чонгука всё плывёт перед глазами, повреждённое место пульсирует, а тошнота непроглатываемым комком собирается в горле. Не успевает юноша опомниться от случившегося, как Мин поудобнее обхватывает рукоять и режет собственную ладонь, запрокидывая голову от позабытых пьянящих ощущений. Красные капли успевают соскользнуть с руки и удариться о плоский мальчишечий живот, прежде чем возлюбленный накрывает травмированную ладонь Чонгука своей и переплетает пальцы. — Теперь ты мой. Ты принадлежишь мне. — Мужчина прикусывает вздутую жилку и возобновляет толчки, свободной рукой впиваясь в сочное чоново бедро. Свежая рана пульсирует и горит, как и кожа под пылкими поцелуями. Запах взмокших тел теперь разбавляют терпкие нотки железа, и Чонгук полной грудью вдыхает дурманящий его разум афродизиак. Боль не уходит на второй план, она подливает масла в огонь, даруя доселе неведомые яркие краски. Осознание буквального воссоединения с любимым посредством слияния крови пьянит парнишку не хуже опиума, ноющий узел заплетается внизу живота, а тело пронизывает крупная дрожь. Свободной рукой Чон вплетается в чёрные волосы мужчины и тянет лохматую голову ближе для долгожданного поцелуя. Губы Юнги горячие, влажные, хранящие вкус недавно выпитого виски и свежей испробованной крови. Зажатый меж телами член не перестаёт сочиться. Чонгук от резких грубых толчков, точно попадающих по цели, закатывает глаза и стонет сдавленно, мечтая двумя руками обнимать разгорячённое тело любимого. Мин порыкивает и кусает ключицы, оставляя на карамельной коже всё больше и больше собственнических меток. — Ты мой, — хрипло шепчет, впиваясь зубами в грудные мышцы, а после прикусывает сосок. Чонгука подкидывает на постели. — Мой мальчик. Моя собственность. — Моя игрушка. Юнги с остервенелой жестокостью давит ладонью на свежую ранку и заставляет парнишку вскрикнуть и выгнуться. Он вгрызается в губы и терзает их до первых капелек крови, сладким сиропом ложащихся на язык. Подобно оголодавшему вампиру мучает свежие ранки, досуха выпивая заветные соки. Мин крепко удерживает под собой скулящего юношу, не позволяя прекратить болезненную ласку, но слишком рьяно извивающемуся Чону всё же удаётся вырвать травмированную руку из тугого захвата, чтобы в ту же секунду впиться кровавой ладонью в спину любимого, ногтями царапая перекатывающиеся мышцы. — Чертёнок, — ухмыляется, в отместку оставляя алый отпечаток на тонкой талии. Чонгук же оплетает ногами чужую поясницу и подаётся бёдрами навстречу толчкам, притягивая нависшего хёна для очередного поцелуя. Неуспевшие затянуться ранки на губах Юнги заново терзает, слизывает солоновато-сладкую горячую кровь. Парнишка хнычет и дрожит под горячим взмокшим телом, хватается руками за что можно и нельзя, пачкая бледную кожу любимого красными липкими разводами. Ладонь щиплет и жжётся, но Чонгука боль лишь раззадоривает, он в бреду шепчет заветное имя и глотает хлынувшие от переизбытка чувств слёзы. Когда Чон кончает, то густое белёсое семя на поджаром плоском животе мешается с алыми смазанными каплями. Грязный, порочный и опустошённый, юноша пытается восстановить дыхание, крепко обнимая за шею успевшего получить разрядку Юнги. Тот утыкается мальчишке лбом в плечо, прячет надменную самодовольную улыбку. Сейчас Мину кажется, что его ручной мальчик пойдёт абсолютно на всё в стремлении угодить любимому хёну и сделать его счастливым. Прикажи — Чонгук с легкостью убьёт кого-нибудь. С лёгкостью убьёт себя.